"Колдовство в крови

"Колдовство в крови

Колдовство в крови.

Оглавление

Аннотация. 3

Глава 1. Тени Бланкенбурга. 5

Глава 2. Лесной обряд. 19

Глава 3. Искры и Тени. 29

Глава 4. Чужой дом. 37

Глава 5. Ритм двух одиночеств. 46

Глава 6. Тени прошлого. 55

Глава 7. Пробуждение теней. 69

Эпилог: Вечное эхо. 75

Глава 1. Тени Бланкенбурга.

Первые лучи солнца, бледные и робкие, едва пробивались сквозь густую пелену тумана, окутавшего город. Он стелился по мостовым, заползал в узкие переулки, обволакивал остроконечные крыши, превращая Бланкенбург в призрачное видение — словно весь город на миг застыл между сном и явью. Туман был густым, почти осязаемым, как седая борода древнего великана, накинувшего на спящие улицы свой тяжелый плащ.

Улочки, вымощенные грубым камнем, отполированным за века бесчисленными шагами горожан, петляли между фахверковых домов. Их темные деревянные балки, перекрещивающиеся под острыми углами, казались нарисованными углем на бледной штукатурке стен. Верхние этажи нависали над нижними, создавая ощущение, будто дома медленно смыкаются над прохожими, как старые сплетницы, склонившиеся друг к другу, чтобы перешептаться.

Над этим тесным миром домов и переулков возвышался замок Бланкенбург — каменный исполин, молчаливый страж, наблюдавший за городом из-за своих высоких стен. Его башни, остроконечные и неприступные, пронзали низкое осеннее небо, словно брошенный к небесам вызов. В сером свете утра их очертания казались размытыми, почти нереальными, но от этого — лишь более величественными.

Воздух был наполнен запахами, знакомыми каждому, кто вырос в этих местах. Из труб домов тянулись тонкие струйки дыма, несущие аромат горящей ольхи и яблоневых веток. Где-то в пекарне у Рыночной площади уже вынимали из печи свежий ржаной хлеб, и его теплый, землистый запах смешивался с сыростью утра. А под ногами, между камнями мостовой, пробивался влажный мох, источающий горьковатый, древесный аромат — запах самого Гарца, древнего и неизменного.

Город еще спал, но в этом предрассветном безмолвии чувствовалось дыхание жизни — той самой, что текла здесь веками, неспешно, как воды Винтербаха, огибающего Бланкенбург с востока. Скоро заскрипят ставни, зазвучат первые голоса, и день начнется по-настоящему. Но пока длился этот миг — между ночью и утром, между тайной и явью — Бланкенбург принадлежал туману, замку и тишине.

Бланкенбург, будто капля янтаря, застывшая в складках холмов, жил в ритме, заданном самой природой. Холмы, покрытые рыжим ковром осенней листвы и поросшие вековыми буками, окружали город плотным кольцом, словно оберегая его от суеты большого мира. По утрам, когда солнце только пробивалось сквозь дымку, над долиной плыл звон молотов — кузнецы у Рыночной площади начинали работу. Их мастерские, притулившиеся к каменным аркадам площади, окутывались облаками пара: раскаленный металл шипел в бочках с водой, а наковальни гудели под ударами, отбивая дробь, знакомую горожанам как собственное сердцебиение. Здесь ковали подковы для лошадей, чинили плуги, а иногда, по большим праздникам, выковывали узорчатые решетки для окон церкви Святого Михаила — единственного места, где железо украшали, а не подчиняли утилитарности.

Торговцы, тем временем, раскладывали свой товар под сенью Ратуши — массивного здания из песчаника, чьи стрельчатые окна и резной герб с горным дубом напоминали о временах, когда городом правили графы. На ступенях, отполированных поколениями подошв, расстилали холсты: один продавец выкладывал связки сушеного чабреца и зверобоя, другой — груды яблок, багровых, как закат. Женщины в шерстяных платьях с медными пряжками торговались за мотки шерсти, а старики, прислонившись к колоннам, обсуждали, будет ли зима студеной.

А в центре площади, у колодца с облупившейся каменной чашей, резвились дети. Они толпились у ведра, только что поднятого из глубины, и тыкали пальцами в воду, где переплетались отражения облаков. «Смотри, это дракон!» — кричал мальчуган в поношенной куртке, указывая на клочья тумана, превратившиеся в воде в фантастических существ. Девочка с косами, обернутыми лентами, пыталась поймать «небо» ладонями, но облака ускользали, разрываясь на мелкие круги от каждого всплеска. Их смех, звонкий и беззаботный, казался музыкой, под которую город просыпался.

Но за этой идиллией, словно тень за пламенем свечи, таилась настороженность. Взрослые перешептывались у каминов, бросая взгляды на окна, будто за ними могло притаиться незримое зло. Все знали: старый лес, подступавший к городской стене с севера, — не просто чащоба. Его ели, скрюченные ветрами, шептались на языке, забытом людьми. В сумерках меж стволами мелькали огоньки — то ли светляки, то ли глаза тех, кого старожилы называли «дитями тумана». А у ручья Винтербах, где вода журчала особенно мелодично, росли травы, которые даже самые опытные сборщики обходили стороной. Здесь цвела белладонна с ягодами, черными как грех, и кружила голову дурман-трава, чьи цветы напоминали застывшие крики. Говорили, что сорвать их — значит потревожить древние договоренности между миром живых и тем, что прячется под корнями деревьев.

Однажды пастух Ганс, отважившийся нарвать там зверобоя для больной жены, вернулся с пустыми руками и горячечным бредом. «Они не позволили…» — бормотал он, а потом замолчал навсегда, уставившись в стену, будто видел сквозь нее то, что простым смертным видеть не положено. С тех пор у ручья собирали только мяту да ромашку, да и то — быстро, с молитвой на губах.