"Лучший друг"

"Лучший друг"

ЛУЧШИЙ ДРУГ

Глава 1: Плен Тьмы

Заречье. Название звучало как насмешка над самой сутью этого места. Не то чтобы реки тут вовсе не было – она была, мутная, неторопливая лента воды, окаймленная ржавыми баржами у причала и зарослями колючего бурьяна на берегах. Но «заречье» предполагало что-то иное: простор, свежесть, возможно, даже надежду. Здесь же все дышало безнадежностью и тихим, медленным угасанием. Городок лепился к земле, будто боясь оторваться, состоял из низких, обшарпанных пятиэтажек советской эпохи. Фасады, когда-то окрашенные в жизнерадостные голубые или желтые тона, теперь были покрыты серой патиной времени, проступали грязно-розовые или болотные пятна штукатурки там, где краска облупилась совсем. Окна, словно слепые глаза, часто затянуты полиэтиленом или забиты фанерой. Узкие улочки, больше похожие на проулки, петляли между домами, неизменно приводя к вечным лужам у неисправных ливневок – рассадникам комаров и мутных отражений хмурого неба. Воздух был густым и тяжелым: запах сырой земли, пыли с подъездов, едкого дыма из печных труб окраинных частных домов и вездесущего, въедливого запаха речной тины и гниющей древесины старых причалов.

Центр, если его можно было так назвать, – это площадь с покосившимся памятником Вождю, чья протянутая рука указывала куда-то в сторону заброшенного Дома Культуры. Единственный фонарь на площади мигал нервно, отбрасывая на асфальт прыгающие тени. Лавочки под ним были пусты; лишь редкий прохожий, сгорбившись, спешил по своим делам, не поднимая глаз. Люди здесь, в основном пожилые, носили на лицах отпечаток не столько возраста, сколько постоянной усталости и смирения. Молодежь, если рождалась, стремилась уехать при первой возможности, оставляя стариков доживать свой век в этом затишье, больше похожем на забытую богом кладовую. Даже звуки здесь были приглушенными: редкий гул проезжающего «жигуленка», скрип калитки, доносящийся из открытого окна хриплый голос радиоприемника, да плач ребенка, быстро стихающий. Заречье не жило – оно существовало. Существовало по инерции, медленно погружаясь в трясину провинциального небытия. Здесь легко было потеряться, раствориться, стать частью этого пейзажа увядания. И именно здесь, в одной из таких серых пятиэтажек, на первом этаже, в квартире под номером три, жил Алексей Петров. Его мир был еще меньше, еще теснее, еще безрадостнее, чем мир Заречья. Его мир был миром абсолютной тьмы.

Ключ щелкнул в замке с привычным скрипом. Алексей толкнул тяжелую, обитую дерматином дверь и шагнул внутрь. Не надо было включать свет. Он никогда его не включал. Коридор был узкой ловушкой, пахнущей пылью, старым деревом и чем-то еще – затхлостью, которая въелась в самые стены. Он провел ладонью по знакомой шероховатости обоев слева – там, где когда-то был цветочек, а теперь лишь выпуклость от многослойной шпаклевки. Два шага вперед, рука скользнула вправо, нащупав выключатель (холодная пластмасса, пыль на клавише) и дверную ручку в ванную (металл, всегда прохладный). Еще шаг – и пальцы уперлись в косяк, ведущий в единственную комнату. Его царство. Его тюрьма.

Комната. Однокомнатная квартира – звучало почти солидно. На деле – каморка, где каждый угол, каждый предмет был известен Алексею до мельчайшей зазубрины, до малейшего запаха. Он стоял на пороге, впитывая ее звуковой портрет: равномерное, чуть хриплое бульканье холодильника на кухне (дверь в кухоньку слегка приоткрыта, как всегда); тиканье старых бабушкиных часов на стене напротив; скрип половицы под его собственным весом возле дивана. Воздух был спертым, с нотами пыли, старой бумаги (пачки газет в углу) и слабого, едва уловимого запаха дешевого чая, который он пил вчера.

Он двинулся вперед, автоматически. Правая нога знала: сразу за порогом – опасность. Небольшое углубление в линолеуме, почти незаметное глазу, но коварное для слепого. Он обходил его широким шагом влево. Рука вытянулась, скользнула по шкафу-стенке. Пластик фасадов, холодный и гладкий, с едва ощутимыми царапинами. Выше – стеклянные витрины, пустые, пыльные. Когда-то там стояли книги, сувениры… Теперь – пустота. Его пальцы нащупали край стола – массивного, деревянного, с выщербленной кромкой. Стол был якорем в центре комнаты. От него – шаг к шаткому стулу с протертым сиденьем из дерматина. Еще шаг – и вот он, диван. Его ложе, его трон, его главное пристанище. Диван скрипнул жалобно под его ладонью, когда он опустился на знакомую просевшую пружину. Коленка наткнулась на низкий журнальный столик – фанерный, обклеенный когда-то пленкой под дерево, теперь пузырящейся по краям.

Окно. Оно было где-то справа, во всю стену, но казалось маленьким, зажатым. Оно выходило в двор-колодец, где даже днем царил полумрак. Алексей редко открывал его. Света оно не приносило, лишь шум ссор соседей, визг детей, лай какой-то вечно тоскующей собаки и запахи помойки, доносившиеся из арки напротив. Сейчас окно было закрыто, занавеска (толстая, пыльная тюль) – задёрнута. Но Алексей знал, что там, за стеклом – серость, такая же, как внутри него.

Тишина комнаты давила. Она была не пустой, а насыщенной – гулом холодильника, тиканьем часов, собственным дыханием. И воспоминаниями. Они накатывали волнами, особенно в такие минуты острого одиночества. Раньше.… Раньше была работа. Завод «Прогресс». Грохочущий, дышащий паром и маслом монстр. Алексей был токарем. Он любил эту работу. Любил ощущение холодного, тяжелого металла в руках, вибрацию станка, точное движение резца, снимающего стружку, как масло. Любил запах смазки, металлической пыли, раскаленного металла. Любил чувство выполненной задачи, когда деталь, гладкая и точная, ложилась в ладонь. Он был сильным, ловким. Зрение было острым, как тот самый резец. Он видел мельчайшие дефекты на металле, мог часами вглядываться в чертежи. Мир был четким, ясным, наполненным смыслом и движением. Дом был не камерой, а местом отдыха перед новым днем.