"О мужьях, наложниках и приключениях"

Глава 1. О причудах Владычицы

- Это мой гарем! Мой! И я могу зайти туда когда пожелаю! - Алианна Непобедимая и сама закусила удила не хуже норовистой лошади. - Мой новый наложник, отрада моего сердца и свет моих очей, ранен - а я узнаю об этом прискорбном происшествии за два часа до того, как его должны привести в мою опочивальню!

Хорошо знающие Владычицу Великой Империи Салетдин приближённые понимали, что когда их госпожа решает «понестись вскачь», лучше ей не перечить, пока сама не остановится, - дабы не вызвать вспышки уже настоящего гнева. Кратковременного - Алианна умела признавать свою неправоту, пусть и исключительно в своих мыслях, - но ведь и за короткое время может случиться непоправимое - спасите светлые боги и помилуйте от подобного случая. И всё же благолепная Шапсут отважно встала у Владычицы на пути.

- Пожалей наложников, амира-хатун*! Возможно, кто-то из них сейчас совершенно не готов к встрече с тобою. Находится в неподобающем виде или…

- В неподобающем виде?- с усмешкой

переспросила Владычица. - Шапсут, я не собираюсь заходить в их личные комнаты. Ну, разве что только к одному, если не застану его в ичнари*... Скажи мне, кому станет хуже от того, что я всего лишь успокою своё сердце, убедившись, что он вне опасности, а всем прочим пожелаю доброй ночи?

Вот уж верно говорят, что и виноград на виноград глядя чернеет, *- Алианна уже и говорила словами Антона, этого несносного иномирянин.

«Разве кому-то стало хуже от моего своеволия?» – лукаво поинтересовался мужчина, когда Алианна попеняла ему, отсмеявшись после его рассказа о том, как он от скуки подбил прочих наложников пробраться на кухню и самолично украл там бутыль с крепкой Айрой*, которую и женщины-то пьют с осторожностью, стыдясь опьянеть до впадения в непристойность, - и тут же попросил у неё разрешения позволить наложникам найти себе какое-нибудь непубличное дело по душе и заняться им - если потребуется, то и с помощью наставников, “а то ведь маются бедолаги бездельем и ожиданием дни напролёт - вот и слушают потом всяких чересчур инициативных дураков вроде меня”. Алианна в ответ заметила, что наложникам (да и ему самому наверняка), несомненно, стало намного хуже - на следующее утро после их своевольного «праздника», и... милостиво дала своё разрешение, взяв с Антона слово, что он впредь не станет ни пить айру сам, ни подбивать на то других, кроме совсем уж крайних случаев вроде большого горя - да сохранят его всемогущие боги от подобного! А для часов веселья есть терпкое вино, “только, любовь моя, заклинаю, не надо превращать его из хорошего слуги в весьма коварного и безжалостного господина, каковой, в отличие от денег, ещё и отнимает у людей главное благословение богов, лишая мужчин мужской силы, а женщин - способности вынашивать здоровых детей”.

Алианна знала, что мужчины по природе своей существа крайне упрямые, своенравные и жестокие - не зря же светлая богиня АсАрна создала мужчину как пробный образец, а женщину усовершенствовала, учтя многие, хоть и, к великому сожалению, не все свои прежние ошибки. Только в мире Алианны люди сумели эти скверные мужские качества обуздать, научились не давать им проявляться, а мире Антона, где мужчины правили миром и держали женщин в подчинении, - страшно подумать, что там творилось, в том поистине безумном, перевёрнутом с ног на голову мире, пока женщины наконец не одумались и не стали бороться за свою свободу - да так, что борьба их, по словам Антона, временами напоминала (да и сейчас всё чаще напоминает) "дурдом на выезде", то есть острый приступ безумия у целой толпы больных, сбежавших из лечебницы. Ну, в это Алианна почти поверила: владычицы и владыки мира*, как всём известно, хоть и любимые создания светлых богов, однако же со временем способны испортить самое доброе начинание и извратить самую светлую мысль. Да и в женщине дурных наклонностей не меньше - богиня не только не сумела исправить всех своих прежних ошибок, но и новых добавила, хоть и не столь серьезных. "Однако же девочкам тут тоже не удалось построить рая на земле, как я погляжу", - в обычной своей насмешливо-нахальной манере, начисто при этом лишённой презрения, заметил Антон. И ведь не возразишь, прав пришелец, прав как ясный свет солнца, - этот мир далек от рая, как далеки друг от друга белые облака и зеленые травы. Так вот, зная мужскую природу и её неукротимость в мире Антона, Алианна понимала, что прямой запрет лишь распалил бы в нём неуемную жажду поступить наоборот. А вот если напугать и вместе с тем выказать заботу… Обычно таких сложностей женщинам, особенно Владычице Империи, в общении с мужчинами не требовалось, однако сложную задачу решать гораздо интереснее, нежели простую, где и напрягаться-то не приходится. А ещё Алианна вдруг мельком вспомнила, какие красивые одежды шил своими руками её первый муж Осгар и какие неоценимые советы давал он слугам и служанкам по украшению и драпировке любой комнаты во дворце, будь то хоть скромное по размерам своим обиталище наложников в ошейниках*, хоть огромная роскошная зала для приёма иноземных посольств. Осгару наставники точно не требовались: он выучился шить ещё дома, в Барии, а даром украшать и видеть красоту во всём его наделила сама пресветлая Асарна.

- Но пусть о моём прибытии всё же возвестят заранее, - добавила Владычица, якобы уступая уговорам едва поспевающих за нею следом женщин. По букве она не нарушала никакого предписания, а лишь отступала от обыкновения, бывшего неписаным законом вот уже лет пятьдесят: и её матушка, и её бабушка непременно предупреждали о любом своём визите в собственный гарем по меньшей мере за три дня. Теперь же “заранее” означало "не более пяти минут", хоть женщина и перешла с обычного своего быстрого шага на нарочито медленный, а затем - и вовсе неслыханная вещь! - замерла возле широких резных дверей, пока стражницы побежали вперёд, предупреждая о ее приходе. Воистину в случае Алианны одна винная ягода чернела слишком быстро, если принималась глядеть на другую: каждый раз, влюбляясь в нового мужчину, Владычица неизменно перенимала от него слишком многое - счастье, если ненадолго, пока не утихнет ее страсть. Диво, как только это ничтожество Алган - да будет подлое имя его проклято во веки веков! - всерьёз не заразил ее своим нестерпимым высокомерием и лицемерием выше горы Светлых душ. У нового же фаворита госпожи высокомерия или жестокости, к огромному облегчению Шапсут, не было ни на овечий хвостик, лицемерия, кажется, тоже не имелось, зато нахальства и презрения к правилам у него хватило бы на то, чтобы нагрузить десять верблюдов, да ещё на пару пеших носильщиков осталось бы. Правила Антон нарушал так же легко, как дышал, с неизменным своим «Ну кому станет (стало) хуже от того, что...» И ведь не подловить его, этот хитрец из хитрецов отлично чует грань, которую нельзя переступать. Ох, если нарушит он слово свое не лезть в государственные дела, это может быть беда ещё похуже проклятого Алгана... Хотя нет, Антон, конечно, нахал из нахалов и невиданный прежде возмутитель спокойствия, но он не интриган и не соглядатай из чужой земли. И душа у него, кажется, добрая. На самом деле Антон Шапсут даже нравился и она тайно признала, что ей будет жаль, если Владычица наиграется с ним и забросит, как многих до него... Нет, своей прежней ошибки Шапсут больше не повторит и нового фаворита Алианне искать не будет. Лучше придумает что-нибудь новое, если Антон, всё же возгордится – да не допустят подобного пресветлые боги!

Глава 2. О щедром подарке Владычицы

Владычица повелела Дамару не забывать вовремя показываться целительнице*, а сейчас идти отдыхать. Юноша наконец опомнился и вновь проявил похвальную сообразительность: коротко ее поблагодарил, поклонился и исчез в одном из закутков, отгороженных занавеской. Алианна наконец обратилась к Антону:

- Ну а с тобой, счастье ты мое беспокойное, что приключилось? Мне сказали, тебя сегодня укусила лошадь? Как же так вышло?

- Да, я, в общем-то, сам виноват, о прекраснейшая. Решил угостить чужую кобылу яблочком, да позабыл, что лакомства лошадям протягивают на раскрытой ладони. Обхватил яблоко пальцами не вовремя - вот она их и цапнула.

- Нельзя быть таким беспечным, любовь моя. Куда только конюхи смотрят и наставник твой... Сильно болит? Покажи-ка мне свою руку!

- Что, прямо здесь? - мужчина удивлённо посмотрел на неё.

- А этот столик ничуть не хуже любого другого места, - Владычица сегодня уже совершила столько необычных поступков, что, как говорит Тоша, одним больше одним меньше - уже не важно. Ей хотелось поддержать Антона, утешить его, несомненно огорченного расставанием с другом, - сегодня утром Рич покинул её гарем, – а наилучшая поддержка от женщины - это особое внимание и забота. Раз уж ложе любви для них пока под запретом. - Тут как раз и лампа свет даёт, - Алианна отодвинула в сторону позабытую Дамаром книгу и уселась на его подушку. - Ты у Манисы был? Ну давай же, покажи!

- Был, госпожа моя, – прервал наконец Антон поток ее излияний. Понял, что не отвертится, и начал разматывать бинты. Пахнуло травяной мазью.– Что ты, не болит совсем. И мудрая сказала, что ничего страшного...

- Ай-я! Да этот отёк ещё неделю держаться будет - не меньше! – женщина бережно коснулась его посиневших пальцев с распухшими суставами, не замечая, что мужчина обомлел от этого ее прикосновения не меньше, чем прежде млел от ее умелых ласк. – Ты же теперь ни на ладонь опереться, ни пальцев толком согнуть не сможешь, пока не спадет! Неделю, целую неделю, я не смогу призвать тебя к себе! О, я прикажу прирезать ту проклятую кобылу - пусть катает Иблиса* в преисподней!.. Прости-прости, не хотела сделать тебе больно, клянусь! А давай-ка я сама наложу тебе мазь и перевяжу! Не бойся, счастье мое, я это умею, меня саму лошади кусали не раз... Пойдем, Маниса наверняка ещё не ушла!

Алианна слегка потянула его в сторону лекарской. Девочкой она облазила в гареме каждый уголок, пока ее в семь лет не забрали в женские покои.

- Ну, не при них же, госпожа моя, – не удержался Антон, когда изумленная Маниса ушла, повинуясь приказу Владычицы. Пакостей со стороны других наложников мужчина, разумеется, не боялся, но парни смотрели на него с такой завистью, что их снова стало жаль. Этак как бы кто ни надумал заняться легкимх членовредительством самому себе. – А ты сегодня уж отчудила так отчудила! Не сомневаюсь, что уснуть этой ночью не сможет никто, и ещё, наверное, целую неделю только и разговоров будет что о сегодняшнем вечере. Моя горлинка не расскажет мне, кто ее так довел, что душа запросила бунта? Чтоб вот так, с огоньком пойти нарушать правила, пусть и неписанные?

- Да все сразу, о заботливый мой, – вздохнула Алианна, догадавшись, о чем он говорит. – На сегодняшнем Малом совете много спорили и... о Тоша, – вообще-то, здесь уменьшительные имена были не особо в ходу, но к «Тоше» Алианна прямо прикипела, – ты был прав, с ним оказалось не так просто. Все-таки пришлось применить пытки, хотя видят пресветлые боги, я этого не хотела.

- И как, помогло? - Антон очень постарался, чтобы его голос прозвучал ровно.

- Нет, вообрази себе! Молчал, пока я не пригрозила, ему удушением. А жители Южных земель отчего-то убеждены, что удавленники никогда не смогут попасть к верховным богам. Вроде и единая у нас вера, а в иных местах всё же измышляются подобные нелепости - и крепко укореняются в умах людских... Лишь тогда этот сын шакала выложил мне всё, что знал. А до этого смотрел на меня с такой жгучей ненавистью... но, клянусь богами, лучше уж ненависть, чем его вид потом, когда обнажилась его сущность и он явил свой истинный облик... О любимый, если бы ты знал, как тошно у меня на душе!

- И рассказать-то об этом некому, – продолжила она, действительно сноровисто наматывая узкие полоски ткани на обильно смазанную травяной мазью фалангу его пальца, - Даже моя верная Шапсут меня не поймёт - что уж говорить об об остальных! О, радость моя, мне ведь и прежде доводилось отправлять на пытки людей, причём, не столь недостойных, - а тут я вдруг размякла, будто ломоть сухой лепёшки в горячем бульоне... Сама не понимаю, что со мной... И те его слова никак не идут из головы... Антон, скажи правду, неужели я действительно могу быть для кого-то столь отвратительна и мерзка?

- Не отвратительна и не мерзка, а просто нежеланна, звёздочка моя, – терпеливо ответил Антон, повторяя то, что шептал ей на ушко не далее как вчера ночью, только немного другими словами. - Красота, она ведь разная бывает - и такая, как твоя, и совсем другая. Ты ж сама мне говорила, что та же Маниса и сейчас ещё хороша собой, а в молодости так и вовсе раскрасавицей считалась. А Маниса какая? Невысокая, хрупкая, как фарфоровая куколка, черты лица тонкие, волос светлый.
Поставить вас рядом - небо и земля получатся. А любого из её мужей твоя красота, я полагаю, и не тронет даже, они оба к красоте своей жены привычны. Каждому своё, любимая, нельзя быть желанной сразу для всех мужчин Империи. Да и не думаю я, что тебе это и правда нужно. Всех ведь всё равно в свою постель не уложишь. Вот взять хотя бы того мальчика, Дамара. Не похоже, чтобы он видел в тебе прекрасную гурию, но разве это тебя так уж огорчает? Зато он и правда до конца дней своих будет помнить, как великодушна и щедра Владычица, внучкам и внукам об этом расскажет. Ты ведь действительно собираешься его отпустить, да?

Настроение у Алианны немного улучшилось, она кивнула.

- И потом, Алган вообще не показатель, раз уж на то пошло, - продолжал Антон. - Он уже прибыл сюда с целью обмануть тебя и погубить. А раз так, ему и достоинства твои недостатками покажутся. Трудно обманывать ту, которая тебе приятна, которую ты уважаешь, - и ещё труднее подготавливать её гибель. Так что надо настраивать себя на нужный лад: видеть в жертве побольше плохого, хоть реального, хоть мнимого. Зато я готов поклясться, что знаю по меньшей мере пятерых мужчин, для которых ты любима и желанна - и не потому, что могущественная Владычица. Про прочих не скажу - ещё не успел узнать их достаточно близко, но в этих пятерых уверен. И один из них - я, твой недостойный наложник.

Глава 3. О барийском царевиче

Осгар Барийский был долгожданным дитём… и проклятием своей матери, царицы ДарнИлы. Он достался ей тяжело: она мучилась, пока носила его под сердцем, - и целители были бессильны ей помочь. Она мучилась, когда шла к Дарующему Силу, - боялась, что дитя умрёт в утробе. И под конец она долгих два дня и две ночи мучилась родами. Дарующим Силу не дано распознавать пол будущего дитя, а Видящих возле царицы не оказалось, а если бы и оказался кто - откровения у Видящих не случаются по чьей-либо воле, кроме воли богов, они всегда случайны и неожиданны. Вместо желанной дочери у измученной царицы родился сын. Который навсегда лишил её возможности родить наследницу. Бесплодие издревле считалось проклятием богов- и теперь это проклятие поразило род царицы. Царицы и цари Барии всегда встречали невзгоды с гордо поднятой головой - да и сама Дарнила понимала, что сын не виноват в её несчастии. Царевича ни разу ни единым словом не упрекнули, мать всегда была с ним приветлива, она учила его быть стойким и сдержанным, как и пристало отпрыску царицы, а добрый, покладистый нрав, вдумчивость и любовь к тихим играм быстро сделали его всеобщим любимцем. Иногда они с молочным братом ГанУром, конечно же, доставляли взрослым хлопоты, залезая в укромные уголки дворца или сада, но, несмотря на свою неуемную фантазию, заводилой в таких играх Осгар не бывал никогда. Царевича баловали все, но он по-прежнему оставался приветливым и учтивым, а улыбка его пленяла сердца с первых же минут знакомства с ним. Рано проявившаяся в нём склонность к уединению и книгам лишь добавляла ему очарования - ведь скромность украшает юношей. Он был прилежен в учёбе, охотно впитывал знания и иногда даже решался спорить с наставницами и наставниками, но те ничуть на него не обижались и любили его так же, как и всё при дворе, тем более что юноша и в спорах оставался неизменно уважителен. А еще Осгар выучился прекрасно ездить верхом - правда, здесь немалую роль сыграла мягкая но непреклонная настойчивость его деда, тоже отличного наездника, способного укротить даже норовистого жеребца. Внуку на необъезженных жеребцов садиться, конечно, не позволяли, но в целом царевич точно не посрамил памяти своих предков-мужчин, каковые испокон веков практически не уступали своим женщинам в искусстве верховой езды и умении ладить с лошадьми. Барийские мужчины - это вам не изнеженные, пугливые уроженцы Салетдина, Фесы или Иштры, у которых, нельзя не признать, Бария за последние лет сто нахваталась всяких иноземных обычаев и привычек. А ещё мальчик как-то особенно трепетно любил всё живое, начиная от жучка на травинке, такого красивого блестяще-зеленого - куда там изумруду из материнской сокровищницы! - до величественной орлицы, владычицы лазурно-синего неба над горами. В упрёк юному царевичу можно было поставить разве что полное отсутствие ненависти к врагам Барии и крамольные мысли о том, что его соплеменницы слишком часто путают родовую гордость с гордыней, а доблесть и храбрость - с недостойной страстью к грабежам. Но этими своими крамольными мыслями сперва мальчик, а затем юноша не делился ни с кем, даже с няней и дедом - самыми близкими ему людьми, хотя иногда в его голову и закрадывалась мысль, что дед о чём-то догадывается. Однако же они никогда не говорили ни о чем подобном, даже намёками, - возможного презрения деда Осгар боялся больше всего.

Как уже было сказано, ни царица, ни тем более кто-то другой никогда не упрекали Осгара в том, какое разочарование он невольно принес своей матери, однако же он не был ни слеп, ни глух, до его чутких ушей долетали обрывки фраз окружающих людей - самых разных, от материнских сановниц до дворцовых слуг и служанок, - и он видел затаенный упрёк и сожаление во взгляде всегда приветливой и даже порой снисходительной матери и статного, голубоглазого отца, на которого он так походил внешне и который уделял ему крайне мало внимания - что, впрочем, царевича не слишком огорчало. Ему с лихвой хватало внимания других людей. Однако же он ещё в детстве понял, что именно из-за него мама никогда не сможет дать жизнь дитю-девочке, а на трон когда-нибудь сядет его дальняя родственница. И с тех пор его уважение и благодарность к матери возросли многократно за то, что она всё равно любила его, а порой даже баловала, почти как все прочие.

Обычно кормилицы, отняв трёхлетнее дитя от груди, покидают дом его родителей, и с той поры она или о полностью передаётся под опеку отца и других мужей матери, ежели таковые имеются, но Оскар успел сильно привязаться к своей кормилице-горянке - и царица, в нарушение всех правил и обычаев, позволила Арде остаться при нём ещё на целых одинадцать лет. Так кормилица превратилась в няню. Она вывозила их с Гануром в горы, где мальчики научились изящно и без страха ходить по горным тропам, неся на плече кувшин с ледяной водой, спать под открытым небом, а ещё общаться с девушками-ровесницами. Равнинные барийцы переняли обычай соседних стран растить знатных мальчиков и юношей затворниками, чей мир, по сути, ограничивался сперва стенами материнского гарема, а затем стенами гарема жены; горцы же воспитывали сыновей иначе. Видели бы вы главный барийский мужской танец, который можно танцевать и одному, и с другими, - сколько в том танце страсти, огня и ловкости, а ещё дерзости, уверенности, что юная возлюбленная уж точно не устоит перед тобою - куда там стыдливым движениям тех же салетдинцев! И Осгар тоже научился этому танцу, но никогда его ни перед кем не танцевал - и увы! - вовсе не из-за своей природной застенчивости. Это в прежние времена юноши исполняли этот дивный танец перед прелестными ровесницами или молодыми горянками старше их всего лет на пять - сегодня широкоплечие, гибкие, как лоза, парни хвастались ловкостью и красотой перед пресыщенными тётками лет тридцати пяти-сорока, а те чуть ли не раздевали их похотливыми взглядами и охотно брали, но не в законные мужья, а в наложники - будто добротную вещь на рынке покупали! Осгар искренне недоумевал, чему парни так радовались, отчего глаза их горели азартом, а щеки - румянцем, выдающим разгорячившуюся кровь. А ведь няня говорила, что в былые времена раковину девушкам раскрывали те самые неопытные юные мужья, а не наложники постарше, а второго мужа женщине дозволялось взять, только если первый не мог подарить ей дитя за семь лет брака. А уж про наложников и говорить нечего, будь женщина хоть княгиней крови... ну разве что она проникнется жалостью к какому-нибудь преступнику и пожелает спасти его от суровой кары. А потом знатные барийки научились у похотливых салетдинок брать себе наложников гораздо моложе себя. Впрочем, после того, как Осгар стал старше и узнал, что его самого отдают в наложники “Салетдинской Стервятнице”, он всё чаще думал, что людям вообще-то свойственно приукрашивать прошлое, которого не застали ни они сами, ни даже их бабки и деды, - тогда, мол, и люди были благороднее, и воительницы отважнее, и законы предков справедливее и проще - а уж обвинить в ухудшении нравов не самих себя, а давних врагинь - и вовсе дело святое. А вместе с тем главы древнейших горских родов издавна враждовали друг с другом и гораздо чаще тех же салетдинок убивали во время набегов не только женщин, но и мужчин, обрекая множество осиротевших детей и подростков на голод и даже смерть и создавая своими распрями головную боль даже собственной царице. Самого Осгара, разумеется, старались оберегать от подобных вещей, он только слышал разговоры о славных набегах и кровной мести, а пленников видел лишь пару раз, издали, - но и этого хватило, чтобы юноша задумался о том, что такая кровожадность не может быть угодна богам и что если его соотечественники, вызывающие у него одновременно и восхищение, и тайную неприязнь, не одумаются, то плохо кончат. Чем старше становился Осгар, тем сильнее он чувствовал себя чужим среди своих, причём не только горцев, но и менее воинственных равнинников. И тем больше предпочитал уходить от людей в мир книг или возиться с животными. И всё же горы много дали ему. С настоящим острым кинжалом его, конечно же, обращаться не учили, но он стал гораздо выносливее и ловчее большинства своих сверстников, выросших на равнине, умел сам набрать или нарезать хвороста и разжечь костёр, пожарить мясо на шампурах и испечь лепешки на раскалённых камнях. Большинство его ровесников-горцев, в том числе и молочный брат, умели еще и стрелять из лука и ставить силки - а потому были неплохими охотниками, но его собственный нрав был для этого слишком мягок. На Осгара и его людей в горах никогда не нападали: даже самые отчаянные и непокорные уважали царицу Дарнилу за доблесть и отчаянную храбрость – и все знали, что Осгар ее сын.

Глава 4. Любовь приходит нежданно

Язычки пламени зажженных масляных ламп отражались в зеркале и казались ярче, чем на самом деле. А еще в том же зеркале отражалось лицо Осгара, бледное, сосредоточенное, с синими стрелками на веках и густо накрашенными черной тушью ресницами. Как у одного из местных «ночных мотыльков», право же... Хорошо еще, что ему губы и щеки не накрасили, хотя многие местные юноши так и делали. Владычица ведь будет его целовать – нельзя допустить, чтобы краска и помада помешали ей наслаждаться. От этой мысли по телу Осгара пробегала мерзкая дрожь. Он и есть «ночной мотылек», только покупательница его тела всего одна. Но это, разумеется, ничего, не меняет. И скоро он сгорит в огне, но всё же отомстит за родную Барию. И за мать, умершую неделю назад. Ему сообщили эту новость позавчера - а сегодня Владычица вдруг потребовала, чтобы Осгар пришёл на ночь в её опочивальню. Старая, суровая Шапсут, главная смотрительница гарема* и перва советница Алианны, невзлюбившая нового наложница с первого взгляда, наверняка пыталась отговорить свою госпожу от подобной поспешности, но, видимо, тщетно.

Впрочем, сам Осгар всю последнюю неделю делал вид, что примирился со своей судьбой и желает внимания Владычицы. Влюблённым, конечно, не притворялся – в подобное не поверила бы не только Шапсут, но заинтересованным – да. В конце концов, он не первый и не последний наложник, который наконец осознал, что никакой другой женщины, кроме госпожи, в его жизни уже _не будет_, даже если эта самая госпожа совсем не похожа на царицу его грёз - а молодому сердцу ведь так хочется любить и быть любимым... Ну а волноваться в такой момент совершенно естественно, так что никого не смутит ни его бледность, ни закушенная губа. Сегодня он сделает первый шаг к своей цели, а если повезёт, так и вовсе осуществит свою месть. Для этого надо всего-то выпить с госпожой немного вина или шербета. Или даже простой воды. Главное, чтобы она тоже выпила, а перед этим на миг отвернулась. Две маленьких жемчужины спрятаны у него в крохотных невидимых кармашках в рукавах нижней белоснежной рубашки: одна - для неё, вторая - для него самого. Хотелось бы, конечно, быть героем, как в легендах, но он-то знает, что пыток ему не выдержать, если его всё же заподозрят и начнут опрашивать с использованием камня, распознающего ложь. Жемчужины полые, оболочка растворима, а внутри каждой - яд дерева каУни, редчайший и неимоверно дорогой. Но для самой Владычицы Салетдина не жалко. На следующий день она утомится быстрее обычного, и на второй день тоже, и на третий, а на четвёртый у неё случится сердечный приступ - и ни один целитель не распознаёт истиной причины.

Осгару сказали, что его мать тоже умерла от внезапного сердечного приступа, однако царица Дарнила никогда не жаловалась на сердце. Помогли ли ей отправиться к богам или она сама приняла тот же яд, не желая править страной, которой, по сути, больше нет, а есть лишь ещё одна провинция Салетдина? Да, могла и сама... Нанести пришлой Стервятнице неожиданный удар, а заодно и отомстить всему её народу за вторжение. Все-таки его мать была больше гордой воительницей и женщиной, для которой важнее обыграть, обойти противницу, нежели мудрой правительницей, которая готова разделить со своим народом не только его славу, но и его позор. Думать так о покойной матери было стыдно и неприятно, и Осгар, одернув себя, постарался сосредоточиться на главном. Ничего, он справится. Должен справиться.

Вообще-то наложников Владычицы Салетдина для встречи с госпожой наряжали иначе, но барийский мужской праздничный наряд хоть и полностью закрытый, однако же дивно хорош и слишком выгодно подчёркивает мужскую стать, широкие плечи и тонкую талию - Осгару без особого труда удалось убедить прислужников позволить ему одеться, как принято на его родине. Тем более что позже он узнал: самой Владычице было, в общем-то, всё равно, придёт к ней наложник хоть в одной набедренной повязке, хоть в шерстяном барийском кафтане - если, конечно, сумеет не взопреть в нем при здешней-то жаре. Одежда в опочивальне всё равно не главное... Сторонницей неукоснительного следования сложившимся правилам была, скорее, всё та же Шапсут.

Итак, синий с золотым кафтан поверх белоснежной рубашки с воротником-стойкой – не из шерсти, конечно, а из тонкого шелка, - шапочка в тон, пояс. Эх, в такой бы красоте - да на собственную свадьбу с желанной невестой! К поясу положено прикрепить кинжал - у равнинников как дань древней традиции, а горцы и ныне отлично умеют с кинжалом обращаться, - но кто ж ему здесь кинжал даст... И вместо кожаных сапог - мягкие расшитые тапочки. Но окончательно опустила Осгара с небес на землю полупрозрачная вуаль.

Обязательная деталь свадебного наряда и жениха, и невесты, что в родной Барии, что здесь. Только настоящая свадебная вуаль должна полностью закрывать голову и лицо; во время церемонии невеста и жених поднимают её друг у друга - только людям, в отличие от животных, дан богами особый дар - сливаться, глядя друг другу в лицо. “Рука к руке, сердце к сердцу, глаза в глаза...” Вуаль потому и делают полупрозрачной, чтобы оба могли хоть что-то видеть сквозь её дымку. А здесь, в гареме Салетдинской Стервятницы, вуаль закрывала лишь нижнюю часть лица, оставляя открытыми глаза, и крепилась за ушами заколками! Напоминание об особом благословении богов превратилось в предмет пошлого кокетства! Осгара передёрнуло, когда ему поднесли эту мерзость, но взгляды прислужников сделались непреклонны. Пришлось надеть. Нечего привередничать: он теперь вещь, не на честнУю свадьбу его провожают, не к любимой гордой и смущенной невесте.

***

- Осгар...

Юноша вздрогнул от её низкого голоса и поднял глаза, встретившись со смущенным взглядом Владычицы Салетдина. Она не была красавицей, эта совсем ещё молодая женщина, но могучие плечи, мускулистое тело и цепкие, круглые, чёрные глаза делали её старше её истинных восемнадцати лет. В Барии красавицами считались более изящные девушки, с более тонкими чертами лица, не столь пухлыми щеками и без усиков над верхней губой. И только тяжелые, толстые, чёрные, как смоль, косы, падающие на грудь, прикрытую нежно-голубой тканью свободного нижнего домашнего платья, были хороши. Впрочем, до кос ли было сейчас Осгару?

Глава 5. "Счастье пришло и ушло"*

Осгар лежал на кровати и смотрел в потолок. Потолок был белый, покрытый завитушками лепнины, но Осгару он казался серым. В последнее время ему все казалось серым. Он словно бы не замечал ни прямоугольников солнечных лучей на стенах, ни птичьего щебета в саду, ни легкого ветерка, дующего в приоткрытое окно. Вернее, он все замечал, конечно - и со слухом, и со зрением, и вообще со всем его телом все было хорошо, разве что мускулы немного ослабли да кожа чуть обвисла из-за ставшего уже обычным его пренебрежения занятиями для укрепления тела, – но душа его не отзывалась ни на что. Он был здоров, но отнюдь не благополучен – однако же и это уже было ему безразлично. Душа его не спала – о, он был бы рад, если б она уснула! – она задыхалась в плену вязкой, серой, давящей мути, подобной тяжелой дождевой туче, которая – отчего-то Осгар знал это – никогда не прольется благодатным освежающим дождем. Эта муть не только была грязно-серой сама, она окрашивала в те же оттенки ещё и весь наружный мир. Когда это началось - пять дней назад? Неделю? Месяц? Осгар точно не помнил. Но в последнее время он вставал с постели, лишь когда естественные телесные надобности заявляли о себе с неодолимой силой, мучительно проглатывал немного еды или питья под умоляющим взглядом верного Огюна и лежал, лежал, лежал, глядя в одну точку.

Огюн не был его личным слугой - это был один из тех несчастных, что не сумели выполнить своего первого мужского предназначения, опозорились перед Владычицей и теперь должны были отработать в гареме прислужниками от трех до пяти лет – в зависимости от размера жалования, каковое им все же выплачивалось, – после чего были вольны вернуться в свои семьи или же остаться в гареме на прежних должностях, но уже при полном жаловании. Большинство, к слову, обычно так и поступали – после такого позора семьи не горели желанием принимать назад своих сыновей и братьев, чьи-то родные жили слишком далеко, а иным и вовсе не к кому было возвращаться. Однако же семья Огюна жила в Бастере и парень вскоре выслужил себе негласное разрешение навещать родных – все же ни суровая Шапсут, ни тем паче более мягкая Римма, её помощница, безжалостными не были. И Огюн был единственный из шестерых таких «прислужников поневоле», кто желал по истечении срока вернуться к родным, а те готовы были принять его обратно. Вот бедняге Сюдуну повезло меньше: возвращения к властной матери, одной из самых богатых торговок дорогими тканями и благовониями, парень, кажется, боялся больше, чем встречи с гигантским каркаданном*: во-первых, неоспоримых свидетельств существования сего гиганта всё же не имелось, а во-вторых, огромная зверюга, случись ей все же столкнуться с учтивым Сюдуном, вполне возможно, проявила бы к нему сострадание и не стала его жрать – тем более что крохотный человечек ей всего на один зуб! – а вот родительница – она несомненно существует, причем, совсем недалеко, всего-то несколько кварталов пройти! – и хоть и весьма уступает каркаданну размерами и глотать ничтожного сына не собиралась, но, уходя из гарема и возвращаясь назад, бедняга имел такой вид... Осгар подозревал, что парень, скорее, желал бы быть проглоченным единожды и навсегда, нежели встречаться с матерью раз за разом. Вай, поистине большое горе всей семье, когда женщина - будь она мать, жена или теща - злоупотребляет своим главенством, дарованным ей божественными и людскими законами! Такой женщине вовсе и не нужно ни бить, ни поносить сына, мужа или зятя, чтобы сломить дух его… Сюдун (в прежней жизни СюдхАр) любил и жалел своего отца и приходил в дом матери, дабы не дать мужчине окончательно впасть в тоску и уныние. Даже жаль парня становилось, хотя вообще Осгар его недолюбливал: ему было известно, что Сюдун тайно докладывает старой Шапсут всё и обо всех в гареме. Разумеется, делать то же самое могли и другие слуги, но про остальных Осгар не знал. И по мере возможности предпочитал не думать об этом. Только Огюну (которого родные звали ОгасАром) верил безоговорочно и старательно давил в себе чувство смутного подозрения, не имеющего под собой ни единой причины, - видимо, совсем чутье утратил от тоски…

У несчастного Огюна тяжело болел брат, но увы! - в юности его мать совершила незначительное преступление, и, хотя давно уже отбыла своё наказание, её семья на два поколения лишилась права на оплачиваемую казной помощь целителей. Помочь могли также и обученные иномирянами врачи, но такую врачиху или такого врача ещё отыскать надо было - и платить ей или ему требовалось даже больше, чем целителям. Вот и разрывался парень между желанием заработать как можно больше монет и преданностью Осгару, которого вначале никак не выделял, но оказался единственным в гареме человеком, чье сочувствие к забытому Владычицей мужу подкреплялось действиями. Понимая, сколь многим Огюн рискует ради него, Осгар отдавал прислужнику украшения и ценные вещицы, которыми Алианна щедро одаривала его самого, пока в гареме не появился Алган. Он без сожаления отдал бы этой верной душе вообще всё, включая редкие книги в драгоценных переплетах, но увы! - одаривать Огюна приходилось тайно, чтобы не вызвать подозрений, которых парень боялся как огня. Вай, вай! Он, законный муж правительницы огромной Салетдинской Империи, на которого госпожа и жена тратила огромные деньги, сам не мог даже открыто отблагодарить и вознаградить преданного ему человека! Своих денег у него не водилось, как, впрочем, и ни у кого из наложников, - попросить их у Алианны он никогда бы не решился, да ему этого и не требовалось: жена и так одаривала его с небывалой щедростью и старалась выполнить любое его желание, едва он только успевал его высказать. Казалось, попроси он луну с небес - Алианна незамедлительно её для него достанет. Теперь же Осгар чувствовал себя бьющейся в силках птицей и как никогда ясно понимал: ему не нужна луна, ему нужна лишь небольшая по меркам Владычицы ежемесячная сумма на личные расходы и право свободно распоряжаться этими деньгами, не вызывая пересудов. Так мало - и так много для обитателя богатого гарема в Салетдине! Да и в Барии тоже: дома, даже когда они выезжали в горы, всеми расходами заведовала няня. Ну или в крайнем случае кто-то из охранниц. Мальчики даже никогда не знали, сколько у них с собой денег. И когда Осгара везли в Салетдин, он тоже этого не знал. Подобное всегда казалось всем в порядке вещей. Но был ли такой порядок правильным? Справедливым и разумным?..

Верный Огюн (по его же собственной просьбе Осгар никогда не называл прислужника настоящим именем, дабы случайно не оговориться на людях) меж тем утешал и подбадривал его словами, поил укрепляющими отварами и даже, рискуя своим положением, тайно приносил ему картинки с обнажёнными женщинами и научил его делать то, что вообще-то делать строго запрещено, но Осгар ещё а гареме матери узнал, что это запретное помогает многим мужчинам переносить те нелёгкие времена, когда женщина долго не удостаивает их своим драгоценным вниманием. Помогает, разумеется, только телу, а не душе, - но и это лучше чем вообще ничего. Помогало оно и Осгару. Поначалу. А потом злая судьба, словно в отместку за пять лет счастья с Алианной, нанесла ему новый сокрушительный удар: он заметно ослаб чреслами. Запретное больше не возбуждало его и вместо желаемого облегчения, приносило ему лишь новые муки и тревоги. Осгар был раздавлен и сломлен. Боясь полного краха своих и без того истончившихся, будто ночные призраки, надежд на возвращение Алианны, он скрывал свою новую беду от Манисы и уж тем более не решался попросить помощи у Шапсут. Старуха, казалось, была только рада его опале и отчасти он её даже понимал: за бесчисленное множество жарких ночей с Владычицей он так и не сумел подарить ей не только дочку-наследницу, но хотя бы сына. Оказался совершенным пустоцветом, и снова обманул ожидания дорогой его сердцу женщины…