"Снег в Кабуле"

"Снег в Кабуле"

СНЕГ В КАБУЛЕ

Оглавление

Глава 1. Бегство в белую пустоту. 4

Глава 2. Пепел в снегу. 29

Глава 3. Красное, на белом. 48

Эпилог. Снег в Кабуле. 60

Глава 1. Бегство в белую пустоту.

В старом районе Шар-е-Нау, где узкие улочки вились, словно узоры на персидских коврах, дом семьи Амира стоял, словно воплощение забытой сказки. Его глиняные стены, выкрашенные в цвет спелого граната, хранили прохладу даже в полуденный зной. Над резной дубовой дверью, украшенной ажурными звёздами, звенели медные колокольчики — подарок деда, который верил, что их перезвон отгоняет злых духов. Во внутреннем дворике, где журчал фонтан с мозаикой из бирюзовой плитки, мать Амира, Зара, расстилала шёлковые ткани. Она шила платья для невест и камзолы для женихов, а её пальцы, быстрые и точные, будто танцевали под музыку невидимой дудки. Запах шафрана витал в доме всегда: Зара добавляла его не только в плов, но и в краски для тканей, чтобы узоры на полотне светились, как закат над горами.

Отец, Насир, возвращался из школы с пачкой потрёпанных книг под мышкой. Его кабинет, заставленный фолиантами с золотыми обрезами, был полон тайн: на стене висела карта Великого Шёлкового пути, а на полках стояли кувшины с землёй из Балха, Герата, Бамиана — «осколки истории», как он называл их. По вечерам, когда солнце садилось за хребты Гиндукуша, Насир читал детям стихи Руми, а Фарид, младший брат Амира, ёрзал на подушках, мечтая улизнуть на улицу. Мальчишка с копной чёрных кудрей, вечно в царапинах и с карманами, набитыми камушками, обожал гонять мяч по переулкам. Его смех звенел под арками Шар-е-Нау, где торговцы с лотков кричали: «Ананас! Сладкий, как первая любовь!», а старики в чайханах спорили о том, чей нард древнее.

Тогда Кабул был городом-садом. Вдоль реки Кабул тянулись аллеи платанов, а в парках Бабура розовые кусты цвели так буйно, что их аромат смешивался с дымом кальянов. На базаре Чар-Су, под куполом, расписанным звёздами, продавцы выкладывали горы специй: жёлтый куркумы, алый сумаха, золото шафрана. И всё это — под аккомпанемент цикад и перекликание муэдзинов, чьи голоса плыли с минаретов, как нити из шёлка.

Кабул после войны: Город, который забыл своё имя. Теперь Шар-е-Нау напоминал скелет. От дома Амира осталась лишь фасадная стена с обугленными звёздами на двери. Колокольчики, проржавевшие и немые, валялись в пыли среди осколков бирюзовой мозаики. Фонтан, где когда-то пили воду голуби, был завален кирпичами, а вместо запаха шафрана в воздухе висела горечь гари.

Зара, ослепшая в ту роковую бомбёжку 1993 года, сидела в углу полуразрушенной комнаты, её пальцы по привычке перебирали несуществующие нитки. Она шептала строки из Руми, которые Насир читал ей в первые дни после свадьбы, но голос её дрожал, будто рваная струна. Насир, сгорбленный и седой, всё ещё пытался спасти книги. Он вытирал с них пыль тряпкой, превратившейся в лохмотья, и бормотал: «Видишь, Зара? Хорезм, Самарканд… Они живы». Но чернила на страницах расплылись от дождей, а карта Великого Шёлкового пути стала пятном плесени.

Фарид погиб в тот день, когда небо обрушилось на Шар-е-Нау. Он гнался за мячом, смеясь, — и исчез под лавиной кирпичей. Амир, откапывая его маленькое тело, нашёл в зажатом кулаке камушек — тот самый, что брат хотел добавить в свою «коллекцию сокровищ».

Теперь по улицам, где когда-то звенел детский смех, бродили одичавшие собаки да ветер гнал по земле обрывки газет с фотографиями пропавших. Минарет мечети Вазр-Акбар-Хан, некогда устремлённый в небо, как перо поэта, лежал, разбитый, перегораживая дорогу. А в чайханах, если они ещё оставались, уже не спорили о нарде. Там молча пили чай без сахара мужчины с пустыми глазами, в которых отражался пепел — тот самый, что, как сказал Насир, поглотил душу Афганистана.

Тиф забрал Насира медленно, словно крал по крупицам. Сначала он перестал узнавать книги — тыкал дрожащим пальцем в страницы, шепча: «Это не фарси.… Здесь всё переврали». Потом перестал вставать с постели, а в последнюю ночь, когда луна светила в разбитое окно, он схватил руку Амира и прохрипел: «Спаси их.… Спаси то, что не сгорело». Амир не понял, о ком речь — о книгах, о матери, о Кабуле. Утром отец стал холодным, как камень в русле высохшей реки.

Зара умерла тихо. Она сидела в своём углу, где когда-то шила, и гладила шаль — подарок Насира, вышитый золотыми нитями. «Он зовёт меня», — сказала она за день до смерти, хотя Амир не слышал ни звука. Её дыхание растворилось в воздухе, как дым от погасшей свечи. Слепые глаза остались открытыми, будто она всё ещё ждала, что тьма, наконец, расступится.

Горы встретили Амира ледяным ветром. Отряд, в который он пришёл, ютился в пещере над ущельем. Ледяной ветер резал лицо, словно нож, затачиваемый на рассвете. Амир поднял воротник потрёпанной куртки, но холод пробирался глубже — в кости, в грудь, в те места, где когда-то жило тепло. Тропа вилась по краю пропасти, и каждый шаг отзывался болью в раненой ноге. Где-то внизу, в чёрной бездне ущелья, шелестел пересохший ручей, будто шептал проклятия на языке, которого Амир не понимал.

Отряд ютился в пещере, которая больше походила на рану в теле горы. Каменные стены её были влажными от конденсата, а воздух пахнул гарью, потом и железом — запахом нестиранных бинтов и нечищеных стволов. Командир, сидя у входа на ящике из-под патронов, водил зазубренным лезвием ножа по карте. Шрамы на его лице — глубокие, неровные, будто русла рек, высохших в один скверный день — багровели в свете коптилки.

— Вернём землю тем, у кого её отняли, — говорил он, и его голос, хриплый от постоянного крика, звучал как скрежет камней. Нож вонзался в карту, прокалывая Кабул, Кандагар, Мазари-Шариф. — Они думают, что могут стереть нас? Мы — пыль этих дорог. Мы войдём им в глотки.