"Старший брат"

"Старший брат"

СТАРШИЙ БРАТ

Глава 1: Обвал Мира

Холод. Он был не просто температурой воздуха; он был сущностью, пронизывающей до костей, пропитавшей самые стены длинного больничного коридора. Он лип к коже, заползал под одежду, высасывал тепло и оставлял после себя оцепенение и звонкую пустоту. Кирилл Соколов стоял, прислонившись спиной к шершавой, выкрашенной в безликий салатовый цвет стене. Его ладони, еще не знавшие грубого труда, лишь легкой дрожью выдавали внутреннее состояние. Он не чувствовал ни шероховатости штукатурки, ни ледяного прикосновения металлической батареи у бедра. Весь его мир сузился до низкого, усталого голоса врача, который все еще гудел в ушах, накладываясь на гул собственной крови:

«...сообщаем с прискорбием... Владимир Петрович и Анна Михайловна Соколовы... мгновенная смерть на месте... несовместимые с жизнью травмы... ничего не смогли сделать...»

Слова падали одно за другим, тяжелые, как булыжники, выбивая почву из-под ног. Каждое – отдельный удар по еще не осознанному сознанию. Восемнадцать лет. Вчера. Вчера он, Кирилл Соколов, с отличием закончивший школу, золотой медалист, победитель трех городских олимпиад по физике, держал в руках аттестат – гладкий, синий, пахнущий типографской краской и будущим. Вчера мама, ее глаза сияли такой гордостью, что казалось, излучают свет, гладила его по голове, повторяя: «Наш гений! Наш будущий Курчатов!» Папа, сдержанно улыбаясь уголками губ, шутил, поправляя очки: «Только смотри, сынок, институт не взорви своими экспериментами. Альма-матер дорога!» Вчера был мир. Ясный, понятный, наполненный запахом маминых пирожков, папиным смехом над футбольным матчем, его собственными планами: экзамены, зачисление на физфак престижного университета (письмо уже лежало дома!), общежитие, лаборатории, открытия… Будущее рисовалось яркой, стремительной траекторией.

Дверь в конце коридора, та самая, что вела в святая святых молчания и окончательности – в морг, – открылась беззвучно. Появилась фигура социального работника, Нины Васильевны. Женщина лет пятидесяти, с лицом, изборожденным морщинами усталости и профессиональной отстраненности, но с ярко-алой помадой на губах – жалкой попыткой удержать каплю цвета в этом сером кошмаре. Она вела за руку маленькую фигурку. Олю.

Шестилетняя Оля выглядела потерянной игрушкой, затерявшейся в огромном, чуждом мире взрослой скорби. На ней болталось нелепое черное платьице, купленное наспех соседкой, слишком большое, с белым воротничком, который лишь подчеркивал мертвенную бледность ее лица. Ее глаза, обычно огромные, лучистые, полные озорства или любопытства, теперь были двумя бездонными озерами, переполненными слезами, которые не падали, а застыли где-то внутри, отражая лишь чистый, животный ужас и полное непонимание происходящего. Увидев брата, она вырвала свою руку из мягкой, но чужой хватки Нины Васильевны и бросилась к нему, как к единственному уцелевшему островку в бушующем океане. Вцепилась в его джинсы мертвой хваткой, прижалась лицом к его бедру, ее тонкие плечики затряслись от беззвучных, прерывистых всхлипов. Эти тихие, захлебывающиеся звуки были единственным нарушением гнетущей, звенящей тишины коридора.

«Кирюша…» – ее голосок был едва слышным шепотом, трещащим от напряжения. – «Кирюша… где… где мама? Где папа? Почему… нас привезли сюда? Я хочу домой…» Каждое слово было ножом. Кирилл медленно, словно сквозь вязкую смолу, опустился на корточки. Его суставы скрипели от напряжения. Он обнял сестренку, почувствовал, как ее маленькое тельце бьется в истерической дрожи, как пойманная птичка, чувствующая приближение конца. Ее запах – детский шампунь и что-то неуловимо родное – смешался с больничным запахом антисептика и отчаяния. Он не знал, что сказать. Какая ложь могла залатать эту зияющую пропасть? Какая правда могла уместиться в ее шестилетнее понимание мира? Он поднял глаза, встретив взгляд Нины Васильевны. В нем читалось не просто сочувствие – это был взгляд профессионала, уже видевшего подобное тысячу раз, взгляд, в котором одновременно были жалость, усталость и ожидание решения. Быстрого, практичного решения.

«Кирилл Владимирович, – начала Нина Васильевна тихо, почти шепотом, словно боясь разбудить спящее горе. – Вам нужно понять ситуацию. Вы совершеннолетний, формально,… но вы еще студент. Оля…» Она кивнула на притихшую у его груди девочку. «Она не может остаться одна. Варианты… есть. Можно оформить временную опеку на вашу бабушку по материнской линии, но она живет в трехстах километрах, в деревне, и ей уже за семьдесят… Ей будет тяжело физически. Или…» Соцработница сделала паузу, выдерживая его взгляд. «Или детский дом. Временное размещение. Пока… пока не определитесь, пока не встанете на ноги. Есть неплохие учреждения…»

Слово «детдом» прозвучало не громко, но с резкостью выстрела в тишине. Оно пронзило Кирилла насквозь, острое и ледяное. Он инстинктивно прижал Олю к себе сильнее. Она в ответ вжалась в него всем телом, маленькие пальчики вцепились в ткань его рубашки, ее тихие всхлипы стали громче, отчаяннее. Она не произнесла ни слова, но всем своим существом умоляла: Не отдавай! Не бросай! В ее огромных, затуманенных слезами глазах Кирилл увидел отражение собственного ужаса, умноженное на абсолютную детскую беспомощность. И в эту секунду, в этом холодном коридоре смерти, что-то внутри него сломалось – но не вниз, а в сторону. Боль, страх, растерянность, непонимание – все это осталось, как острые осколки в груди. Но поверх них, с хрустом ломая хрупкость юности, нарастала броня. Твердая, непроницаемая, холодная броня ответственности и безусловной любви.

Он медленно поднялся, держа Олю на руках. Она приникла к его плечу, ее дыхание горячим влажным пятном пропитывало ткань. Он посмотрел прямо в глаза Нине Васильевне. Его собственный голос, когда он заговорил, показался ему чужим – тихим, но с отчетливым металлическим звоном, как удар меча о щит: