"Вечера чтения злонамеренного нрава"

"Вечера чтения злонамеренного нрава"

* * * * *

В шумном, но таком культурном, а порой и дождливо-пасмурном городе жила Агапа. Так, ее, по крайней мере, окликали вслед. Агапа была уже женщиной не молодой, дамой постбальзаковского возраста. Жила в этом городе «белых ночей» и очень шумном туристическом месте, в мекке нашествия гостей. Как наедут, как набегут на набережные и в места массового посещения, на туристические маршруты, так голова и болит. Так житья от них и нет, весь город заполоняли своими гидами, марш-бросками, шарканьем, вопросами-расспросами, походами туда-сюда. Вечная возня и тьма людей, везде и повсюду. Как же ей это было в тягость. Ей тишины хотелось и покоя, уединения. Старость, она ведь не в радость, не спросит, прийдет.

Жила тяжело, трудно ей приходилось, поэтому и на грудь, бывало, принимала. Домой приходила «без ног и без рук» и падала навзничь в кровать.Но кто ее заставлял работать там, где очень трудно и не очень хотелось – никто! Каждый сам творец своей судьбы. Каждый сам выбирает свой маршрут по жизни.Но не смотря на все это была у Агапы страсть одна в жизни: хотела она как можно дальше и выше вдаль полететь, да только крылья иллюзией были. В реалиях не этих жила. Тщетно, натужно, с трудом и нахальством, с бранью на многих жила так она.

Но в «детях» своих от пера старалась вспорхнуть хоть слегка. По крайней мере, ей так хотелось. Другие же видели разное.Не считалась она с другим мнением, а только «самых, самых» по ее чутью. Обманчивым было оно. А остальных то не было, как будто. Ничего не напомнило вам? С диагнозом буквенным.. Есть только я и мнение лбов лишь высоких, литераторов с «Л» буквы большой.

Жаловалась уж больно на много она. На жизнь, на годину-судьбу. То утро не то, то отражение в зеркале очень хромает: «Не Мур Джулианна? А кто-то другой, опухший слегка и сам то не свой». А то и в магазине ее слегка тележкой пнут, а она как сирена, то в электричке или в вагоне поезда окажется рядом не тот пассажир или сосед не по нраву. Не то чтобы вечно ворчливая, а брюзжащая прям, сварливая. И с пренебрежением и надменностью ко многим и впрочем. И высокомерие она не забыла.

Но шли года и они не красили ее не внешне, ни внутренне.Дракон, спящий в ней все отчетливее и явственнее просыпался изнутри и частью ее становился или уже ей самой. Злоба и эго начинали съедать ее изнутри. А град был прекрасен, в котором жила. Культурен и историчен и в обители некого Петра, великого царства водителя. Но был он жесток и славился даже свирепостью.Ни романтика разводных мостов, ни великолепие дворцов, церквей и соборов не могли унять внутреннего беса, глубоко засевшего внутри.

А как она иногда читала, но так не любила критиков диванных, хотя такою и сама была.. прям было это все для нее лишь «ахиллесовой пятой». И отвечала иногда про себя, но часто на публику выходя из себя. Внутренний нерв и характер невротика брал над ней верх. Прям на публику, выходя на люди со своим экзе’рсисом и своими сложенными в слога, слова и рифмы «детьми» (как она их считала). И забывала часто и приходилось, правда, для самой себя, начинать с начала, не для других**.

Произведение «Подлость» явила она в свет, да что там, она и сама этим страдала. «Я почти, да и сама такая!», - думала она про себя. Потихоньку и незаметно ее лицо превращалось в подобие чешуи, с такими то хитросплетениями[не ума], но это было поначалу незаметно, а потом стало все явственнее. Но иногда носила шляпу, а чаще вуаль. Лицо то уже не вернешь в первозданный вид, а тело можно было еще прикрыть одеждой. И процесс уже был необратим. Как могла, так и скрывала, но находившиеся рядом и слушающие, читающие замечали это все чаще.

Что-то иногда мерзкое, достаточно зловещее и душное витало в воздухе подле нее. Люди стали видеть, но не сразу и не многие. Их стали обуревать странные чувства непонятной тревоги за себя. Нет не физиологической тревоги, а моральной.

Так и живет она теперь, невротично и страждуще, любя очень вечера и особенно перед сумерки, когда можно почитать. Но не каждый день. Вот только кожа и очертание лица у нее уже не те. Застыли в вечной немой злобе, хоть и не видимой привычному взору.