Разорванный Хоровод

Пролог

«Не всё, что безмолвно, — безвредно.
Иногда тишина — взгляд.
Иногда взгляд — шаг навстречу».
— Тяжёлые Скрижали, Издание Бездонной Пустыни, версия третья, без указания главы

Запах в лагере был густой, маслянистый — смесь пота, копчёного мяса, горячего железа и дешёвых благовоний, которыми торговцы пытались заглушить вонь звериных шкур. В центре стоянки громоздились тюки с тканями и бочки с зерном, повсюду сновали люди: кто-то ругался с грузчиками, кто-то спорил о ценах, кто-то пел, не дождавшись, пока стемнеет. Лагерь Торговой Коалиции жил, как живут в дороге — суетливо, громко и будто напоказ.

В стороне, у самого обрыва, где костры стояли не для праздника, а для уединения, сидели двое. Один — худой и костлявый старик с седой бородой по грудь и такой же гривой серебристых волос. Хронолог. Его звали иначе, конечно, но все так и говорили: Хронолог. Второй — мальчишка лет тринадцати, не то чтобы ученик по воле, скорее — по привычке быть рядом.

Они сидели у маленького, наспех собранного костерка. Пламя в нём больше шептало, чем горело, освещая корявую чернильницу и кучу свитков, перевязанных бечёвкой.

Хронолог точил перо. Медленно, с равномерным, почти ритуальным скрежетом. Не столько, чтобы заточить, сколько чтобы лишний раз услышать этот шорох: скольжение лезвия по древу знания.

Мальчик молчал. Он уже минут десять как хотел заговорить, но не решался. Наконец, ссутулившись, будто ожидая подзатыльника, он выдавил:

— А… что значит слово «Аль-Хаэг»?

Скрежет остановился.

Старик не обернулся. Только положил перо на колени, глядя куда-то сквозь огонь.

— Откуда ты это взял? — голос был негромкий, почти ласковый. Это было хуже, чем крик.

— Я… случайно. Там, в нижнем свёртке, под свитком о Трёх Святых. Я не открывал, просто... он развернулся, и…

— Он сам развернулся, — повторил Хронолог, теперь уже с легким насмешливым оттенком. — Конечно. Так все они и начинают. Само открылось. Само прочиталось. Само вошло — само пришло.

Он наконец повернулся, и взгляд его был не гневным, а усталым.

— Я запрещал тебе рыться в том тюке. Запрещал — значит, не просто так.

— Но я не читал! Я даже не понял, что это! Только имя. И оно как будто… светилось. Но не как свеча, а как-то иначе, как глазами не увидишь…

— Конечно, глазами не увидишь, — хрипло сказал Хронолог. — Они не для глаз пишутся.

Он встал, поковылял к мешку, где лежали свитки, поправил узел, завязал туже, будто этого достаточно, чтобы удержать то, что пытается выйти.

— Был у меня один. Не ты первый. Из Гирмы, крепкий парень. Умный. Любопытный. Слишком.

Старик присел обратно.

— Он всё записывал. Даже то, что я не говорил. Особенно это. Повторял символы. Рисовал их на песке, а потом начал делать зарубки. На руке. На бедре. На шее. Говорил, что каждую ночь слышит голос. Мягкий такой. Как колокольчик. Знаешь, что стало с ним?

Мальчик молча мотнул головой, нервно сглотнув.

— Через неделю перестал спать. Через две — перестал пить. А потом вырезал себе уши, — он схватил себя за уши и потянул, словно пытался оторвать их. — Сказал, что звук уже внутри, и уши мешают.

Слова повисли между ними, как дым от хвойной ветки — горький, тяжёлый.

Где-то ближе к центральному костру раздался взрыв хохота — кто-то из стражников рассказывал похабную байку. Где-то звякнула кружка. Где-то упала бочка. Всё шло, как шло.

А у костра — только пламя, шелест ткани, да скрип, с которым Хронолог поправлял старую чернильницу.

— Ты глуп ещё, — тихо сказал он. — Не потому, что мал. А потому, что ты ещё не знаешь, что именно может ответить, если ты начнёшь звать.

— Я же просто имя…

— Именно. Иногда имени достаточно.

Он поднял взгляд. Глаза у старика были тёмные, но не пустые. В них жил страх — не истеричный, а старый, привычный, привитый долгими годами изысканий.

— Запомни: если услышишь зов — не отвечай. Если увидишь знак — не повторяй. Если узнаешь имя — не держи его в уме. И если вдруг покажется, что кто-то рядом тебе его шепчет — уходи. И не оборачивайся.

Мальчик молчал. А потом тихо сказал:

— Но ведь вы же…

— Я стар, — оборвал его Хронолог. — А старым дозволено кое-что, чего юным — нельзя. Например, помнить. Или не бояться смерти во сне.

Он подбросил в огонь щепку, и та вспыхнула коротко и резко.

— А теперь сиди и грейся. Пока есть чему греться.

***

Хронолог всё также сидел у своего костра — почти в тени, ближе к краю лагеря, где начинались холмы. Мальчик рядом пытался унять зуд любопытства от предыдущего разговора, но изредка всё же косился в сторону свитков, теперь перетянутых кожаным ремнём.

И вдруг он заметил движение.

Не вспышку, не шум — просто фигуру, что прошла между шатрами. Медленно, без спешки, не стараясь скрыться. На секунду она затерялась среди телеги и повозки, потом вновь появилась ближе к свету.

— Кто это? — пробормотал ученик.

Хронолог не ответил. Он уже смотрел в ту же сторону, слегка нахмурив брови.

Фигура была закутана в плащ с накинутым капюшоном. Высокая, худая, с чётким, шаг за шагом, ритмом — как будто человек шёл далеко, очень давно и забыл, что остановиться возможно. В руках — не то свёрток, не то ребёнок. Укутанного в ткань, он нёс его аккуратно, но крепко.

Он прошёл мимо бочек с зерном, обогнул варочную яму. Никто не окликнул. Но по мере его движения люди оборачивались. Сначала один. Потом другой. Один из погонщиков даже снял шапку — сам не понимая, зачем.

Трое стражников перехватили его на подступах к центру лагеря. Один из них, хмурый рыжебородый, преградил путь:

— Эй. Ты кто такой? Назовись. Где твоя лошадь? Где твои? Ты с какого тракта?

Старик остановился. Повернул голову — лицо было частично закрыто тенью, но сразу стало понятно: глаза его были слепы. Молочные, выцветшие, будто затянутые тонкой вуалью.

Глава Первая: Найдёныш

«Когда пала новая ночь,
и огонь рыскал, как зверь без цепи,
лижущий землю, слепой и голодный,
никто не звал его —
он пришёл сам.

Не светом был он,
но яростью.
Не даром,
но жаждой.

Тогда он был укрощён.
Не силой —
но волей.
Он стал Очагом.

Лишь тем, кто несёт боль других
позволено согреваться у его света».

— Книга Пламени, Огневение 1:13

Позднее весеннее солнце пригревало стылую землю, орошённую потом и кровью множества холодных тел. Некоторые из мертвецов были кое-как заключены в искорёженный металл доспехов и кольчуг. Лежали знамёна, догорали разорванные палатки и немногочисленные костры. Даже трава здесь была сухой и неживой, стоптанной, служа холстом для гротескного полотна поля брани.

И всё же, жизнь и здесь брала своё.

На мрачное пиршество уже слетелись мухи и вороньё. Нёсся, не смолкая, их гомон, перебиваемый лишь надрывным плачем ребёнка.

Чадо лежало в задубевшей руке одного из тел, закутанное в не самое чистое одеяло. Тело это запросто можно было бы спутать с трупом, устройся оно поближе с остальными. Однако, оно сидело поодаль, на пне, опираясь на измазанный кровью топор. Свет угасал в его блеклых глазах. На лице — лишь смертельная усталость, неподвижность. Он не моргнул, не дрогнул, даже не посмотрел на ребёнка, что плакал у него на руках.

Даже когда вдали послышался топот коней, он не пошевелился. Ни один мускул.

А между тем, всадники приближались — целая процессия в белых плащах, официальная и зловещая в своей безупречной строгости. Шли они без сомнения — по его душу.

***

Как падальщики, но с иной целью, на пожарище неизменно прибывали они — сыновья и дочери Серафины, одной из трёх Старых Богов, покровительницы Очага. Орден Пепла заботился о раненых, предавал тела мёртвых — а порой и живых — очищающему пламени, не страшась ни грязной, ни неблагодарной работы. Их миссия была благой, но само их появление всегда либо предвещало беду, либо свидетельствовало её скорому появлению.

Люди сторонились их: кто — из страха, кто — из почтения, кто — ведомый суеверием, путая причины со следствием. Но одно оставалось неизменным — белые всадники появлялись там, где прошли эпидемии, войны и смерть. В этом отряде их было семеро: трое в кольчугах с сюрко, четверо — в простых робах.

Кони принялись отфыркиваться, когда смрад ударил в их ноздри. Скрипела телега, выл ветер, перебиваемый встревоженными голосами на фоне всё менее частого цокота копыт.

«Ужасное побоище, надеюсь, хоть кто-нибудь выжил...», — послышался обеспокоенный женский голос.

Старший из рыцарей поднял руку, велев остановить процессию. Утерев пот со шрамированной лысины, он закрыл глаза, прислушиваясь.

— Ищите выживших и собирайте кострище, — прозвучал его приказ.

— Но, сэр Сесил, как вы можете быть уверены, что это не засада? — в старческом голосе звучал, скорее интерес с долей иронии, чем сомнение в командовании.

— Знаки на то не указывают, — он поднял взгляд на низко кружащих стервятников.

Те оторвались от пищи лишь из-за их прибытия. Птицам виднее: здесь нет никого опаснее белых всадников.

Сесил принадлежал к числу немногих рыцарей в отряде, чьей главной задачей была защита менее боеспособных последователей. Эти бойцы и без того представляли собой серьёзную силу, способную сдерживать даже численно превосходящего врага. А с благословением и поддержкой служителей, сопровождавших их, они и вовсе казались почти неуязвимыми — живым воплощением мощи, способной изменить ход битвы. Конечно, для полномасштабного наступления этого было недостаточно, да и не для того они существовали.

Сесил же был самым опытным из них — ветераном, сумевшим дожить до преклонного возраста в деле, где многие погибают молодыми. Его уважали и редко подвергали сомнению: не из страха, а из осознания того, через что он прошёл. Хотя, как водится, без редких исключений не обходилось.

— Мы здесь как на ладони, неужели он этого не понимает? — ворчал тощий служитель с острой бородкой и усами, перетаскивая на плече несколько свежих брёвен.

— Молодо-ветрено, — покачал головой второй, роняя топор обратно на плечо. — Командир, в отличие от тебя, Жук, много повидал, ему и виднее. — Он отмахнул ворона, приземлившегося было пирствовать на лежащий рядом труп. — Пшёл отсюда!

Разумеется, молодого служителя не звали Жуком, это была лишь его кличка, которой нарекли его с самого начала службы за его невероятную способность влипать в неприятности и также невероятно выходить из них невредимым. Огромные свисающие усища и костлявое тело также сыграли свою роль.

— И всё же, Нум, — прокряхтел тот, свалив дрова в кучу. — Кто-то же это устроил. И я не думаю, что они так просто ушли отсюда, не взяв ничего. Ты посмотри, сколько тут добра валяется, почти всё обгорело! — Он топнул ногой в сердцах.

— Може зверь какой, — отмахнулся полноватый служитель с топором.

— Да какой зверь... — Жук скорчил гримасу досады от невозможности донести до собеседника то, что казалось ему очевидным.

Не найдя поддержки у товарища, Жук тяжело вздохнул, но решил не расслабляться и держать ухо востро. Он проводил взглядом других служителей, отправленных на поиски выживших. Узнать их было несложно — все они носили толстые перчатки, такие, какие надевают кузнецы. Священный огонь, конечно, мог исцелить любую заразу, но в церкви всегда напоминали: «Свято пламя, да без руки не горит — уповай на него, да сам не зевай».