Развод. История одной измены

Пролог.

Все говорят, что измена начинается с постели. Нет. Она начинается с тишины.

Той самой тишины, что повисает за столом на нашей идеальной кухне из итальянского камня, когда мы пьем утренний кофе. Той тишины, что густеет между нами в огромной спальне, пока он листает документы на своем планшете, а я — глянцевый журнал. Мы стали двумя безупречно одетыми островами, разделенными океаном молчания. У нас есть все: особняк, который обложили журналы об архитектуре, вилла в Тоскане, взрослые дети, уже подарившие нам внуков, статус, деньги… Все, кроме слов, которые не о ремонте, не о счетах и не о том, кого позвать на субботний ужин.

Я чувствовала, что он уплывает. Не резко, а как песок сквозь пальцы — по крупинке. Его взгляд стал безразличным, поцелуи в щеку — механическими, а объятия — короткими, деловыми. Он стал задерживаться на работе. «Новый проект, сложный», — говорил он, и его телефон всегда лежал экраном вниз.

А потом пришла Она.

Я не нашла смс с признаниями в любви. Не обнаружила помаду на воротнике. Нет. Все было тоньше, изощреннее.

Это началось с аромата. Легкий, едва уловимый шлейф незнакомых духов. Не тех, что пахнут дорогим мылом и уверенностью, а фруктовых, с ноткой чего-то дерзкого и молодого. Я списала это на встречи с новыми клиентами.

Потом появилась музыка. В машине он стал слушать какую-то меланхоличную электронику, которую раньше терпеть не мог. «Дети посоветовали», — отмахнулся он.

Он сменил парфюм. Купил себе новое, модное пальто. Стал чаще ходить в спортзал. И я, дура, радовалась! Думала, кризис среднего возраста, надо поддержать, встряхнуться вместе. Предложила поехать в спа, вдвоем. Он сказал, что сейчас горящий сезон по работе и нельзя.

А предательство дышит в спину именно такими мелочами.

Развязка наступила в тот день, когда я поехала в его офис, чтобы забрать ключи от загородного дома...

Глава 1

Все в нашем доме было продумано до мелочей, как интерьер из глянцевого журнала. Утренний свет падал под нужным углом на свежие орхидеи — их меняли каждые три дня. Я допивала свой латте с ванилью, температура которого была как раз такой, как нужно — теплым, но не обжигающим, благодаря исправной работе кофемашины, стоившей как половина небольшой иномарки. Мой взгляд скользнул по гладкой поверхности столешницы из оникса, не обнаружив ни единой пылинки. Я надломила круассан, следуя очередному пункту расписания идеальной жизни — белковой диете. Поправляя шелковый халат от Loro Piana нежного оттенка «пыльная роза», сидевший на мне безупречно, я услышала мягкий звон тонких золотых браслетов Cartier, почти никогда не покидавших мое запястье, подобно обручальному кольцу с холодно поблескивавшим идеальным бриллиантом-солитером, напоминавшим скорее о социальном статусе, нежели о былых чувствах.

Леонид, сидевший напротив, углубился в изучение данных на планшете, его взгляд быстро пробегал по бегущим котировкам, новостным сводкам и сухим отчетам, полностью игнорируя предложенный завтрак в пользу черного кофе. Его густые, тронутые изящной сединой волосы были уложены с педантичной аккуратностью, а костюм сидел на нем так безупречно, словно он являлся его второй кожой, и вместе мы составляли прекрасную картину для обложки делового издания, за которой, к сожалению, уже много лет скрывалась лишь глубокая эмоциональная пустота.

— Дорогой, — произнесла я ласковым, заученным тоном, — ты не забыл, что сегодня у нас назначена встреча с тем архитектором по проекту виллы в Барселоне? На пять часов?

Он поднял на меня глаза, и его глубокие карие глаза, когда-то пылавшие таким всепоглощающим огнем, что я готова была в нем сгореть, теперь отражали лишь холодное сияние экрана планшета.

— Конечно, помню, — кивнул он, почти сразу опуская глаза обратно, — только перенеси на половину пятого. В офисе сегодня настоящий завал, не разгрести.

В его ответе слышалась сухая констатация факта, отдававшая оттенком распоряжения, отчего я ощутила, как почти невидимая судорога свела мне скулы, которую мне тут же пришлось подавить идеальной улыбкой во все тридцать два зуба.

— Хорошо, я его предупрежу. Он, кажется, действительно очень талантлив, я внимательно изучала его портфолио, и в его работах чувствуется уверенная рука мастера и искренняя любовь к минимализму, лишенному, тоскливой холодности.

Леонид что-то невнятно пробормотал в ответ, не отрываясь от экрана, и стало окончательно ясно, что мое мнение об искусстве, когда-то ценимое им на вес золота, теперь обесценилось, превратившись просто в часть интерьера, наравне с теми самыми орхидеями — приятное, дорогое, но не более того.

В этот момент раздался звонок моего телефона, и на экране засветилось улыбающееся лицо дочери Алины, заставившее меня на мгновение отложить в сторону маску идеальной жены, чтобы включить громкую связь.

— Мам, привет! — ее голос, наполненный живой, неподдельной тревогой, ворвался в стерильную тишину столовой, подобно внезапному сквозняку.

— Здравствуй, родная, что-то случилось?

— Мам… — ее голос внезапно дрогнул, и мое сердце сжалось в тугой комок, ведь это был не тот тон, которым обычно жалуются на мелкие неурядицы, а самый настоящий страх, — Соня неважно себя чувствует.

Я мгновенно выключила громкую связь и прижала телефон к уху, инстинктивно отгораживаясь от Леонида.
— Что случилось, говори скорее.
— Ночью у нее резко поднялась температура, почти до сорока, дышала она тяжело, со свистом… Пришлось вызывать скорую, врачи сказали — ложный круп, вроде бы отек сняли, сейчас спит, но я так сильно испугалась тогда… — она сдавленно всхлипнула, — Андрей же в командировке, я совсем одна…

Слова «ложный круп» больно ударили по мне, отозвавшись глухой, пульсирующей болью в висках, ведь я сама пережила нечто похожее с Максимом, когда он был слвсем, помня этот душераздирающий лающий кашель и ужасное, свистящее дыхание ребенка, буквально задыхающегося у тебя на руках, и теперь мой идеальный утренний мирок дал глубокую трещину, обнажив хрупкую, пульсирующую плоть настоящей жизни. — Сейчас же выезжаю к вам, — произнесла я твердо, маленьким. И уже поднимаясь из-за стола, и все планы, встречи с архитекторами и проекты вилл мгновенно обесценились, уступив место единственному, что действительно имело значение.

— Не надо, мам, тебе не обязательно… — попыталась было запротестовать Алина, но я тут же ее перебила.

— Молчи и жди меня. Я уже еду.

Положив трубку, я заметила, что моя рука слегка дрожит, и посмотрела на Леонида, который наконец-то оторвался от планшета, и на его лице застыла недоумение.

— Что-то серьезное случилось?

— У Сони ночью поднялась температура, Алина вызвала скорую, но она одна и в полной панике, а потому я немедленно еду к ним.

Я вглядывалась в его лицо, ожидая увидеть хоть искру беспокойства или участия, хоть малейшую тень на его безупречно отшлифованном выражении, однако он лишь тяжело вздохнул.

— Лариса, и что именно ты сможешь там сделать? У них же есть няня, врачи уже все необходимое сделали, а у тебя сегодня очень важная встреча…

В этот самый момент мой внутренний мир рухнул с оглушительным, оглушающим грохотом, ведь его собственная внучка, его кровиночка, только что находилась на грани, а его беспокоила лишь предстоящая встреча с каким-то архитектором. Я посмотрела на него долгим, пристальным взглядом, снова нащупав пальцами холодную поверхность кольца на своей руке.

— Перенеси эту встречу, Леонид, или отправляйся на нее один, но я сейчас же еду к нашей дочери.

Не став дожидаться его ответа, я развернулась и направилась к лестнице, чтобы переодеться, чувствуя у себя за спиной его укоризненный взгляд.

Глава 2.

Голова раскалывалась от тупой, давящей боли, не отступавшей несмотря на две таблетки, проглоченные утром вместе с горьким эспрессо. Возможно, виной тому была бессонная ночь, а может, изматывающие переговоры с китайскими инвесторами, которые с непроницаемыми лицами выжимали из меня последние соки. Воздух в переговорной казался спертым и тяжелым, насыщенным запахом дорогой кожи кресел, крепкого кофе и безжалостным стремлением партнеров получить максимальную выгоду.

Разглядывая их ухоженные лица, я с удивлением ловил себя на ощущении глубокой, пронизывающей скуки, ведь когда-то я строил свою империю, испытывая неподдельный вкус победы, остроту риска и даже горьковатую горечь поражений, с лихвой окупавшихся впоследствии, а теперь я превратился в высокооплачиваемую функцию, занятую подписанием бумаг и произнесением заученных фраз. Моя жизнь свелась к бесконечному циклу, состоящему из офиса, самолетов, переговоров и возвращения в особняк, где меня ожидала Лариса.

Когда-то одно лишь ее имя вызывало в моей груди щемящий восторг, смешанный с азартом охотника, ведь она была самой желанной, недосягаемой и капризной добычей во всем университете, и я, Леонид Каменский, красавец и капитан сборной по плаванию, потратил на ее завоевание больше сил, чем на подготовку к первой сессии. Она заставляла меня прыгать выше головы, падать лицом в грязь, ревновать до исступления и вновь подниматься, чтобы доказать свою достойность, будучи для меня живым огнем, искрой, ядовитым и прекрасным цветком, и когда она наконец сдалась, это оказалось не поражением, а союзом двух титанов. Первые десять лет нашего брака прошли в урагане страстей, ссор, примирений, безумных идей и таких же трат, мы горели вместе, ярко и ослепительно.

Теперь же мы стали двумя чрезвычайно успешными и вежливыми партнерами, спавшими в одной спальне на ортопедическом матрасе, обсуждавшими расписания детей и инвестиции в искусство, обменивавшимися легкими поцелуями в щеку при встречах и расставаниях, и я все так же любил ее, точнее, я помнил, что должен любить, но эта любовь превратилась в привычку, подобно дорогому, идеально сидящему костюму, который перестаешь замечать.

Ловя на себе восхищенные взгляды молодых секретарш, я понимал, что еще сохранил форму, ведь регулярные посещения спортзала, пробежки вдоль набережной и разнообразные биохакерские процедуры превратили мое тело в перспективный актив, остававшийся подтянутым и сильным, однако задавался вопросом, кому это было нужно — Ларисе, ценившей мою выдержку на светских раутах, или мне самому, желавшему видеть в зеркале по утрам не стареющего мужчину под пятьдесят, а прежнего Леонида, способного свернуть горы.

Переговоры, к счастью, завершились ничем, и решение отложили, а я, выйдя в коридор, чувствовал себя совершенно выжатым, слушая Александра, своего заместителя, оживленно рассказывающего о новых предложениях, но мой мозг отказывался воспринимать очередные цифры и графики.

— Леонид Викторович, команда дизайнеров из студии «Атриум» уже ждет в малом зале, — голос секретарши Валерии вернул меня в реальность, — по проекту жилого комплекса «Престиж».

Черт, я совершенно забыл об этой встрече, предстоящем рутинном мероприятии и очередном безликом проекте.

— Хорошо, иду, — буркнул я, направляясь к залу.

Малый зал для презентаций был залит ярким светом, за столом сидели трое: два молодых парня в одинаковых черных водолазках и очках и она, сидевшая ближе всего ко мне и поднявшая голову при моем входе, отчего мир, еще пять минут назад казавшийся черно-белым и запыленным, внезапно взорвался буйством красок.

Ее красота была лишена привычного гламурного лоска, отличаясь какой-то дикой, свежей дерзостью, а локон огненно-медного оттенка, который она нетерпеливо откинула со лба, и большие, чуть раскосые зеленые глаза, смотревшие прямо без подобострастия и страха, дополняли образ. На ней была простая белая рубашка, расстегнутая на одну пуговицу больше допустимого, и темные джинсы, сидевшие на ней так, словно это была самая дорогая дизайнерская вещь.

Она представляла проект своим низким, немного хрипловатым голосом, лишенным дежурной слащавости, рассказывая о пространстве, свете и ощущениях людей в этих стенах, не сыпля цифрами и метражами, как ее коллеги, а рисуя живую, дышащую картину.

Я смотрел на нее, забыв о головной боли, провальных переговорах и давящей скуке, наблюдая за ее руками, чертившими в воздухе формы будущих апартаментов, за капелькой серебряной краски на запястье и упрямой прядью, постоянно спадавшей на лицо, и впервые за долгие месяцы я почувствовал не просто интерес или любопытство, а настоящий голод, острую, животную жажду чего-то нового, настоящего, неподконтрольного, желание вновь ощутить тот азарт и огонь, что когда-то дарила мне Лариса.

Закончив презентацию, она посмотрела на меня, ожидая вопроса или одобрения, в то время как ее коллеги заерзали на местах.

Я медленно кивнул, откашлялся, собираясь с мыслями.
— Интересная концепция, — произнес я, и мой голос прозвучал хриплее обычного, — мне понравился подход, особенно в части ощущения пространства. Демидова, так? Кристина?

Она улыбнулась не дежурно, а чуть свысока, будто читала мои мысли и знала, что ее концепция понравилась мне далеко не только в профессиональном плане.

— Да, Леонид Викторович, именно так.

Встреча завершилась, они ушли, а я еще минут десять сидел в пустом зале, уставившись в одну точку и пытаясь загнать обратно в клетку того дикого зверя, что внезапно проснулся во мне после долгой спячки, бившегося о решетку и требовавшего нарушить правила, сломать этот предсказуемый, идеальный, но безвоздушный мир, и самое ужасное заключалось в том, что мне это начинало нравиться.

Глава 3

Семь долгих дней и ночей спрессовались в единый, тревожный комок времени, наполняя пространство дочерней квартиры густым, сладковатым воздухом, насыщенным ароматами травяных сиропов, детского крема «Бепантен» и простой вареной картошки — единственного блюда, которое соглашалась есть ослабленная болезнью Соня. За широким окном медленно плыли ранние зимние сумерки, окрашивая небо в цвет мокрого асфальта, а внутри царил свой, особый мирок, где главными событиями становились ежечасные измерения температуры, частота приступов кашля и те редкие моменты, когда ребенок ненадолго забывался тревожным сном.

Я неотлучно находилась у детской кроватки, положив ладонь на горячий, влажный лоб внучки, чувствуя, как ее маленькие, цепкие пальцы даже в забытьи сжимают мой указательный палец с удивительной, почти болезненной силой. Алина, побледневшая и изможденная, с глубокими синяками под глазами, похожими на фиолетовые водяные знаки бессонницы, дремала на разбросанных по дивану подушках, сохраняя постоянную готовность проснуться от малейшего шороха или изменения в дыхании ребенка.

Тихий щелчок двери и сдержанные шаги в прихожей возвестили о приходе Леонида, который появился на пороге детской, не снимая пальто, лишь расстегнув его, с лицом, казавшимся высеченным из холодного мрамора — обычно бесстрастным и собранным, но сегодня откровенно отрешенным и усталым.
— Какие новости? — его низкий, привычный голос прозвучал приглушенно, деликатно вторгаясь в устоявшийся ритм нашего больничного быта.

Алина вздрогнула и мгновенно открыла глаза, ее материнский инстинкт сработал без малейшего промедления, заставив тело напрячься даже в состоянии крайней усталости.

— Температура продолжает держаться на высоких цифрах, кашель, но доктор успокоил. Сказал, что проходит без опасных осложнений, просто организм борется с инфекцией.

Леонид коротко кивнул, его взгляд скользнул по спящей Соне, но не задержался на ее лице, а рука полезла во внутренний карман пальто, извлекая небольшую бархатную коробочку темно-синего цвета.

— Привез ей небольшой подарок, я слышал, сейчас в моде эти хрустальные пони, пусть порадуется, когда станет получше.

Он поставил изящную коробку на комод, рядом с грудой флаконов, упаковок лекарств и детскими книжками, где дорогая безделушка выглядела чужеродным, почти грустным пятном, напоминающим о мире за стенами этой комнаты. Алина тихо произнесла «спасибо», добавив, что дочка обязательно обрадуется подарку, когда проснется и почувствует себя лучше.

Он приблизился, наклонился, суховато коснулся губами ее щеки, а затем и моей, его кожа была холодной от вечернего ветра, пахнущего морозом и городской грязью.

— Мне нужно возвращаться на работу, предстоит важная видеоконференция с сингапурскими партнерами, переносить нельзя ни в коем случае, слишком многое поставлено на карту.
— Хоть поешь что-нибудь горячее? — автоматически спросила я, глядя на его осунувшееся лицо и заметив новую седину у висков.
— Не успеваю, закажу себе что-нибудь в офис, не беспокойся, целуйте Соню от меня, когда проснется.

Глава 4

Две недели в квартире дочери, вымотанные у постели больной Сони, остались позади. Теперь малышка резвилась и капризничала, как и полагается выздоравливающему ребенку, и это было самым прекрасным зрелищем на свете. Я наконец смогла перевести дух и окинуть взглядом Алину, которая, уставшая, но счастливая, разливала чай. Именно в этот момент тишины мой телефон дрогнул в руке — короткое, но настойчивое сообщение от Леонида: «Скоро домой?». Я улыбнулась, ответив, что выезжаю, и не заметила, как эта улыбка застыла на лице. Что-то в этой лаконичной фразе, лишенной даже намека на эмоцию, показалось мне странным, будто легкая рябь на поверхности воды, предвещающая подводное течение.

Возвращение в наш особняк после этого карантинного заточения должно было стать глотком свежего воздуха, но вместо этого меня встретила гробовая тишина, такая густая, что ее, казалось, можно было потрогать. Леонид находился в кабинете, расположившись в своем кожаном кресле перед огромным экраном, где демонстрировался документальный фильм о грандиозных стройках века. В его руке, откинутой на подлокотник, золотился коньяк в массивном бокале. Он не услышал, как я вошла.

— Я дома, — произнесла я, и мой голос прозвучал неестественно громко в этой давящей тишине.

Он медленно обернулся, и его взгляд, прежде чем смягчиться узнаванием, на секунду оставался отсутствующим, будто он возвращался из каких-то далеких, недоступных мне миров.

— Как наши девочки? — спросил он, и в голосе прозвучала заученная забота, как будто он вспомнил о необходимости ее проявить.

— Совсем окрепли. Кошмар позади.

— Это хорошо.

Я подошла ближе и села на широкий подлокотник его кресла, уловив новый, холодный и терпкий аромат его парфюма, который резанул обоняние своей чужеродностью. И тут мой взгляд упал на его телефон. Он лежал на столешнице не брошенный, как обычно, на диван или кресло. И лежал он строго параллельно краю стола, экраном вниз. Эта неестественная аккуратность, эта выверенная позиция показались мне более красноречивыми, чем любая неосторожная записка.

— Лёня, — начала я, и голос мой дрогнул, выдав все накопившееся напряжение этих недель. — Эти дни были настоящим испытанием. Давай сбежим? Прямо в пятницу. В тот новый спа-отель за городом, что ты находил. Всего на три дня. Только мы с тобой. Никаких телефонов, никаких партнеров, никаких планов. Просто ты и я.

Я смотрела ему в глаза, пытаясь найти в их глубине того человека, который когда-то готов был сорваться на край света по одному моему слову. Он мягко, но с непререкаемой твердостью накрыл своей ладонью мою руку, и его прикосновение уже не согревало, а лишь констатировало дистанцию.

— Лариса, милая. Сейчас абсолютно невозможно. Эти китайские инвесторы — как голодные пираньи в прозрачной воде: чуть зазеваешься, и от проекта останется один скелет. Спа… это прекрасная идея, но давай отложим. Я обещаю, мы обязательно съездим, как только пройду эти переговоры.

Он повернулся обратно к экрану, и его отстраненность обрушилась на меня сокрушительной тяжестью, более страшной, чем самый праведный гнев. Я молча вышла из кабинета, и холод огромной гостиной, нашего идеального, вылизанного дизайнерами дома, проник мне под кожу, заставив содрогнуться.

Я не нашла в себе сил оставаться в этой тишине и набрала Веронику. Она подняла трубку после первого гудка.
— Ларис? Что-то случилось? Ты дышишь так странно.

И я выложила ей все. Про холодный, отполированный до блеска дом, в который будто никто не возвращался. Про новый парфюм, пахнущий чужим успехом. Про телефон, лежащий экраном вниз, как закрытая дверь. И, уже почти рыдая, про наше предложение о спа, которое он отклонил с легкостью, с какой смахивают пылинку с лацкана пиджака.

Вероника выслушала меня, не перебивая, а потом тяжело вздохнула, и в этом вздохе прозвучала вся беспощадная ясность.
— Дорогая моя, я тебя прекрасно понимаю, но ты, кажется, ищешь простой ответ в слишком сложном уравнении. Твой Леонид не завел бы банальный роман на стороне. Он вступил в роман с собственной жизнью, новой ее версией. Он помешан на работе, потому что она стала его единственной реальной страстью. Деньги для него теперь просто очки в игре, а кайф — это сама игра, власть и это вечное движение вперед. Он меняется, Ларис. Ты чувствуешь, что он ускользает, и это не потому, что там есть кто-то другой. Это потому, что он теперь — другой. И эта пропасть между вами — самая опасная, потому что ее не заполнишь скандалом. Она тихая и бездонная.

Я поблагодарила ее и опустила телефон. Ее слова не принесли облегчения, они лишь рассеяли последние иллюзии, словно луч света, высвечивающий пыль в пустой комнате.

Глава 5

Возвращение Ларисы два дня назад не только не разрешило тяготившее нас обоих напряжение, но, напротив, с предельной ясностью обнажило ту глубокую трещину, что успела образоваться между нами за месяцы молчаливого сосуществования. Её предложение провести выходные в спа-отеле прозвучало не как робкая попытка наведения мостов, а как холодный, предсказуемый пункт из расписания нашей показной жизни, составленной кем-то другим. Фразы о бассейнах, массажах и целительной тишине были произнесены с таким ледяным совершенством, что на мгновение мне показалось, будто мы два прекрасных, но абсолютно чужих друг другу существа, обречённые плавать в одном аквариуме. Моё резкое, почти небрежное «не сейчас» вызвало у неё на лице лишь краткую вспышку боли, которую она тут же скрыла под привычной, отточенной до автоматизма маской безразличия. Однако именно этот мгновенный взгляд, в котором читались и укор, и полное непонимание, прожигал меня изнутри куда сильнее любых возможных упрёков.

Мне требовалось бежать. Немедленно покинуть стены этого дома, сбросить с себя груз навязанной роли и подавить разъедающее чувство вины, которое я отказывался признавать.

Своеобразным якорем спасения стал офис, вернее, формальный предлог в виде запланированной презентации корректировок по проекту «Престиж» для «Атриума». Я мог легко перепоручить это своему заместителю, но намеренно не стал этого делать, ощущая подсознательную потребность в ином, более остром опыте.

Появление Кристины в кабинете с первых секунд перевернуло саму атмосферу помещения. Она вошла как полновластная хозяйка ситуации, облачённая в чёрное платье, обрисовывавшее соблазнительные изгибы её тела; её образ был лишён каких-либо излишеств, но оттого казался лишь более вызывающим и завершённым. Она несла в себе заряд чистой, необузданной энергии, которая мгновенно заполнила пространство, вытеснив гнетущую пустоту моего привычного существования.

— Леонид Викторович, я ценю ваше время, — произнесла она, и её голос, низкий и бархатный, был абсолютно лишён подобострастия; в нём звучала лишь уверенная деловая хватка и откровенная дерзость.

Она разложила передо мной папку с эскизами, однако её презентация выходила далеко за рамки обсуждения метража и строительных материалов. Она рисовала целый мир, описывая, как солнечный свет будет заливать пространство атриума через панорамные окна, как он заиграет на текстуре полированного бетона и тёплой глубине дерева, какое уникальное ощущение превосходства и безраздельной власти испытает каждый, кто окажется в эпицентре этого замысла.

— Мы предлагаем клиенту отнюдь не квадратные метры, Леонид Викторович. Мы продаём ему законное право почувствовать себя избранным. Ощущение, что все вершины покорены и мир лежит у его ног.

Пока она говорила, привычный мир за стенами моего кабинета растворялся, теряя свои очертания. Не стало ни Ларисы с её безмолвными упрёками, ни давящего бремени семейного долга, ни удушающей предсказуемости каждого следующего дня. Была лишь она — молодая, ослепительная, с ароматом цитрусов и смелой пряности, волнами исходившим от её кожи, и та заразительная страсть, что пробуждала во мне давно уснувшие инстинкты.

— Вы из тех, кто не боится ломать устаревшие правила, — бросила она, устремив на меня прямой, испытующий взгляд, в котором читался немой вызов. — Именно поэтому «Престиж» способен стать настоящей легендой. Однако для этого потребуется подлинная смелость. Готовность пойти на осознанный риск.

В этот момент на столе беззвучно завибрировал мой телефон. Я машинально скользнул взглядом по экрану и увидел имя «Лариса». Это был уже второй её звонок сегодня; вероятно, она желала обсудить какие-то бесконечно далёкие от меня детали предстоящего благотворительного вечера или уточнить, стоит ли мне ждать к ужину. Этот звонок был тонкой нитью, связывавшей меня с тем миром, из которого я так отчаянно пытался вырваться.

Я поднял взгляд и встретился глазами с Кристиной. Заметил её чуть приоткрытые, будто бы в удивлении, губы, поймал откровенный огонь азарта в её тёмных зрачках. И в этот миг моё решение было принято. Я поднял телефон и чётким, окончательным движением отклонил входящий вызов. Без тени сомнения.

Кристина не могла не заметить этого жеста. Уголки её губ дрогнули, сложившись в лёгкую, едва уловимую, но невероятно красноречивую улыбку.

— Вас ждут неотложные дела? — осведомилась она, и в её бархатном тоне теперь явственно сквозила игривая, подначивающая насмешка.

— Абсолютно ничто не может быть неотложным в данный момент, — парировал я, ощущая, как по всему телу разливается давно забытое, пьянящее тепло возбуждения. — Я полностью в вашем распоряжении.

Я сделал шаг вперёд, сократив и без того небольшое расстояние между нами. Воздух вокруг мгновенно сгустился, наполнившись статичным электричеством натяжения.

— Вы так много говорите о риске, Кристина. А вот скажите, лично вы сами склонны к рискованным предприятиям?

Она не отпрянула и не опустила глаз. Напротив, её поза стала ещё более раскованной, а взгляд — открытым и бросающим вызов.

— Я всегда готова к интересной игре, Леонид Викторович, особенно если потенциальный выигрыш того стоит. Меня по-настоящему привлекают только высокие ставки.

С этими словами она собрала свои бумаги. Её движения были отточенными, плавными и полными скрытой силы.

— Я направлю вам итоговый вариант. Смелый. Именно такой, какой, я уверена, найдёт в вас отклик.

На пороге она обернулась, и её фигура на мгновение застыла в дверном проёме, словно завершая собой идеально выстроенную композицию.

— Знаете, немногие мужчины обладают достаточной решимостью для подобных жестов. Я это определённо ценю.

Дверь за ней мягко закрылась. Я остался в кабинете один, но наступившая тишина была иной — она гудела от выброшенного в кровь адреналина и трепетного предвкушения чего-то нового и запретного. Никакие роскошные спа-курорты не могли и в малой степени сравниться с тем интенсивным, огненным ощущением жизни, что она подарила мне за эти несколько минут.

Глава 6

Дверь закрылась, оставив меня в одиночестве в огромном кабинете. Но тишина, что осталась после Кристины, была иной. Она не давила, не пугала своей пустотой. Она звенела. Звенела отзвуками ее низкого голоса, трепетным ощущением ее близости, пьянящим запахом ее духов, что все еще витал в воздухе, смешиваясь с запахом кожи и дерева.

Я подошел к барной тумбе, налил себе виски, не разбавляя. Алкоголь обжег горло, но не смог заглушить тот внутренний жар, что разливался по всему телу. Я чувствовал себя так, будто меня подключили к источнику тока после долгого застоя. Каждая клетка вибрировала, сердце стучало с непривычной силой.

«Никто не ждёт. Абсолютно».

Мои собственные слова эхом отдавались в голове. Я сказал это с такой легкостью, с такой презрительной бравадой. И это была правда. В тот момент, глядя в ее зеленые, полные азарта глаза, Лариса, дом, обязанности — все это стало фоном, шумом, который мешал слышать главное.

Я посмотрел на телефон. На экране горел пропущенный вызов.. Лариса больше не перезванивала. Она никогда не надоедала звонками. Она всегда держала дистанцию, даже в своем праве на мое внимание. Это было частью наших негласных правил. Частью того самого холодного, идеального механизма, который мы называли браком.

И сейчас ее сдержанность злила меня еще больше. Почему она не набрала снова? Почему не поинтересовалась, все ли в порядке? Ее молчание было укором куда более сильным, чем любая сцена ревности. Оно напоминало мне, что я — невольник этой системы, и мой маленький бунт остался незамеченным тем, против кого он, по сути, был направлен.

Я допил виски, чувствуя, как алкогольная волна накатывает на острые грани возбуждения, сглаживая их, превращая в глухую, неясную тоску. Азарт и эйфория от встречи начали понемногу отступать, уступая место привычному чувству вины. Гадкому, липкому, как смог за окном.

Я вспомнил ее лицо, когда я отмахнулся от ее предложения о поездке. В ее глазах мелькнуло что-то — боль? Разочарование? — но она мгновенно погасила это, спрятав за маской равнодушия. И это было в сто раз хуже. Я бы предпочел скандал. Сцену. Крики. Все что угодно, только не это ледяное, всепонимающее молчание.

Мысль о Кристине снова вспыхнула, ярко и болезненно. Это не было похоже на слаженный механизм. Это было похоже на воскрешение. Она смотрела на меня и не видела ни возраста, ни статуса, ни груза обязательств. Она видела только меня. Леонида. И ей нравилось то, что она видела. Ей нравился тот азарт, который она во мне пробудила.

Я с силой поставил стакан на стол. Нет. Я не позволю чувству вины испортить это. Я не позволю этому дому, этим правилам, этой давящей атмосфере вежливого отчаяния задушить то единственное, что заставляет меня чувствовать себя живым.

Я решил ехать домой. Не из чувства долга, а чтобы доказать самому себе, что я все еще хозяин положения. Что я могу играть в эту опасную игру и при этом сохранять лицо в своем мире.

Дорога заняла больше часа. Пробки. Обычно они выводили меня из себя. Сегодня же я почти не замечал их. Я прокручивал в голове каждую секунду той встречи, каждый взгляд, каждую двусмысленную фразу. Это было слаще любого виски.

В доме пахло ужином. Чем-то легким, овощным, что приготовила повар по указанию Ларисы. Она сидела в гостиной, читала книгу, закутавшись в кашемировый плед. На ней не было макияжа, волосы были собраны в небрежный хвост. Она выглядела уязвимой. По-домашнему. Такой, какой я не видел ее уже много лет.

Она подняла на меня глаза. Ни упрека, ни вопросов. Только тихий, усталый взгляд.
— Поужинаешь?
— Я уже поел в офисе, — солгал я, отводя взгляд. Запах еды вдруг показался мне приторным и тошнотворным.

Она кивнула, не выражая ни удивления, ни разочарования, и снова углубилась в книгу. Ее спокойствие было хуже любого допроса.

Я поднялся в спальню, чувствуя себя последним подлецом. Я разделась, принял душ, пытаясь смыть с себя запах ее духов, запах лжи и адреналина. Но он, казалось, въелся в кожу.

Когда я лег рядом с ней в постель, она повернулась ко мне спиной. Не демонстративно, а так, будто искала удобное положение для сна. Между нами лежала непроходимая пустота в полметра шириной. Но казалось, что это пропасть в несколько световых лет.

Я лежал и смотрел в потолок, слушая ее ровное дыхание. Она не спала, я знал. Она просто делала вид. Играла в свою игру по своим правилам.

А у меня в голове, предательски и навязчиво, звучал другой голос. Низкий, хрипловатый, полный обещаний.
«Я всегда готова, если игра стоит свеч».

И я понимал, что несмотря на всю вину, на всю тяжесть в груди, я уже сделал свой выбор. Я был готов проиграть все, что имел, ради того, чтобы снова почувствовать себя живым. Хотя бы ненадолго.

Глава 7

Встречи с Кристиной стали наркотиком. Каждая из них — маленькая доза адреналина, впрыснутая прямо в кровь, заставляющая забыть о давящей реальности. Мы виделись уже несколько раз, всегда под предлогом работы, всегда на ее территории — в лофте, пахнущем краской, деревом и свободой. И каждый раз напряжение между нами нарастало, становилось почти осязаемым, густым, как смог за окном.

Сегодня она показывала мне новые эскизы освещения. Мы стояли у большого чертежного стола, наши плечи почти соприкасались. Она что-то увлеченно объясняла, водила пальцем по бумаге, а я не слышал ни слова.

Я видел только линию ее шеи, упрямую прядь волос, падающую на щеку, капельку пота на ключице. Чувствовал ее тепло. Она замолчала, почувствовав мой взгляд. Подняла на меня глаза. В них не было вопроса. Только вызов и… предвкушение. Она знала. Знала, что я здесь не ради светильников.

— Леонид… — начала она, и ее голос прозвучал тише, хриплее.

Я не дал ей договорить. Не было больше сил бороться с этим магнетизмом. Я наклонился и прижал свои губы к ее губам. Это не был нежный, вопрошающий поцелуй.

Это был захват. Взрыв. Актом воли я удерживал себя все эти недели, и теперь плотина прорвалась. В этом поцелуе была вся моя подавленная ярость, вся скука, вся отчаянная жажда почувствовать что-то настоящее. Я держал ее за лицо, чувствуя под пальцами горячую кожу, впиваясь в ее губы, как утопающий в глотке воздуха.

И она ответила мне. Не сразу. Секунду она замерла в шоке, а потом ее губы пришли в движение, отвечая мне с той же яростью, тем же голодом. Ее руки впились в мои плечи, не отталкивая, а притягивая ближе. Стол с чертежами больно уперся мне в бедро, но я не чувствовал ничего, кроме вкуса ее губ — сладкого, с горьковатым привкусом кофе.

Мы дышали в унисон, тяжело, срываясь. Мир сузился до точки соприкосновения наших губ. Не было ни прошлого, ни будущего, ни долга, ни вины. Был только этот лихорадочный, жадный, запретный поцелуй, который длился вечность и мгновение одновременно.

Она первая оторвалась, отпрянув назад, как от удара током. Ее глаза были огромными, губы запекшимися, на щеках пылал румянец. Она провела тыльной стороной ладони по рту, смотря на меня с выражением, в котором смешались шок, торжество и страх.

— Леонид… — она снова произнесла мое имя, но теперь это был шепот, полный чего-то нового, какого-то признания.

Я стоял, пытаясь перевести дух, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Сердце колотилось, вырываясь из груди. Я сделал это. Я перешел черту. Отступать было некуда.

— Я не могу больше это скрывать, — выдохнул я, и голос мой звучал чужим, сорванным. — Эти встречи… они не про работу.

Она медленно кивнула, все еще не в силах вымолвить ни слова. Ее грудь вздымалась. Потом она облизала губы, и в ее взгляде снова появилась знакомая дерзость, но теперь приправленная новой, животной интимностью.

— Я знала, — прошептала она. — Я ждала.

Эти слова добили меня окончательно. Это была не случайность. Не спонтанная слабость. Это была взаимная охота. Игра, в которую мы играли с самого начала. Я сделал шаг вперед, но она отступила, подняв руку.

— Стой. Так… не стоит. Слишком рискованно. Она была права. Этот поцелуй был точкой невозврата, но прыгать в пропасть с разбегу было безумием. Нужно было хоть какое-то подобие контроля. Хотя бы иллюзию.

Я отступил, провел рукой по лицу. Безумие немного отступило, уступая место трезвой, ледяной оценке ситуации. Я только что поцеловал женщину, которая не была моей женой. В ее рабочем помещении. Где в любой момент могли появиться люди.

— Извини, — пробормотал я, но это прозвучало фальшиво. Я ни о чем не сожалел.

— Не извиняйся, — ее голос снова окреп, в нем зазвучали прежние нотки уверенности и контроля. Она оправилась быстрее меня. Она уже строила новые планы. — Просто… теперь все иначе. Мы должны быть осторожнее. Она поправила одежду, откинула волосы. В ее движениях снова появилась деловая хватка, но между нами теперь висела невидимая нить, раскаленная докрасна.

— Мне надо идти, — сказал я, чувствуя, что должен уйти первым, пока не совершил еще одну глупость.

— Да, — согласилась она. — И мне тоже. Работы много. Мы смотрели друг на друга через внезапно возникшую дистанцию. Два заговорщика, только что совершившие преступление и договорившиеся о алиби.

Я вышел на улицу. Воздух показался мне слишком свежим, слишком чистым. Я сел в машину, но не завел мотор сразу. Просто сидел, глядя в одну точку, прикасаясь пальцами к своим еще влажным губам.

От одного этого прикосновения по спине пробежала судорога. Это случилось. Всего лишь поцелуй. Но он изменил все. Теперь я был не просто мужчиной, флиртующим на грани. Я был изменником. И этот факт был одновременно ужасен и пьянящ.

Я понимал, к чему это ведет. К обману, к тайным встречам, к вранью по телефону, к постоянному чувству вины, которое я буду давить все новыми дозами этого запретного плода. Я стоял на краю скользкого склона и уже сделал первый шаг вниз.

И самое страшное было то, что мне это нравилось

Глава 8

Воздух в его машине всегда пахнет одинаково: дорогой кожей, чистящим средством для салона и едва уловимыми нотами его парфюма — сандала и ветивера. Это был его запах. Запах благополучия, стабильности, предсказуемости. Я привыкла к нему за долгие годы, как привыкаешь к запаху собственного дома.

Сегодня он предложил подбросить меня до бутика, где я должна была забрать вечернее платье. Я села на пассажирское сиденье, он завел двигатель, и привычный аромат ударил в нос. Но почти сразу же, словно изнанка дорогой ткани, из вентиляции пополз другой, чужой шлейф.

Сладковатый, наглый, с терпкой горчинкой. Грейпфрут и что-то ещё… имбирь? Или перец? Что-то острое, молодое, дерзкое. Это был не аромат из бутика, не пробник, который мог случайно распылить. Это был запах, который въелся в ткань сидений, в коврики, смешался с кожей. Женский запах.

Сердце замерло, а потом рванулось в бешеной пляске, отдаваясь глухими ударами в висках. Кровь отхлынула от лица, оставив кожу ледяной. Я повернулась к Леониду. Он спокойно смотрел на дорогу, одним пальцем постукивает по рулю в такт музыке из динамиков. Он ничего не чувствовал. Для него этот запах, должно быть, уже стал своим.

«Скажи что-нибудь, — закричало внутри меня. — Спроси, кто тут была! Закажи химчистку салона! Устрой сцену!»

Я сглотнула ком, вставший в горле. Горло было сухим и горячим.
— Кондиционер не мешает? — голос мой прозвучал ровно, почти естественно. — Вроде дует сильно.

Он мельком глянул на меня.
— Нет, вроде нормально. Хочешь, убавлю?
— Не надо.

Я отвернулась к окну, стиснув зубы до боли. По городу мы ехали молча. Этот сладковато-пряный шлейф преследовал меня, обволакивал, душил. Он был повсюду. Он был доказательством. Осязаемым, обоняемым — наглым, физическим присутствием другой женщины в моем пространстве, в машине моего мужа.

Он вышел, чтобы помочь мне занести пакет с платьем в дом. Его пальцы едва коснулись моей руки. Я отшатнулась, будто от прикосновения раскаленного железа.

— Что такое? — он нахмурился.
— Устала, — выдавила я. — Голова болит.

Он кивнул, не стал вникать. Его мысли были уже где-то далеко. Возможно, там, где пахло грейпфрутом и возможно перцем.

Ночь стала пыткой. Я лежала рядом с ним в нашей огромной кровати и не могла уснуть. Его спокойное, ровное дыхание резало слух. Каждый вдох, который он делал, казалось, выдыхал тот самый чужой аромат. Я ворочалась, сжимала подушку, пыталась загнать обратно лавину образов, что обрушилась на меня.

Я представляла её. Молодую, наглую, смеющуюся. Закинувшую ноги на бардачок в его машине. Касающуюся его руки. Целующую его. Того самого мужчину, который лежит сейчас рядом со мной и дышит чужими духами.

Ревность — это не просто чувство. Это физическая боль. Это скручивающий спазм в животе, это горячий песок под веками, это желание вскочить, кричать, бить посуду, рвать на нем рубашку, требовать ответов. Я чуть не поддалась. Чуть не тряхнула его за плечо и не завопила: «Кто она?!»

Но я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони, и заставила себя дышать. Глубоко. Ровно. Как учат на йоге.

Сцена? И что она даст? Он будет врать. Скажет, что подвозивал секретаршу, коллегу, партнера. Скажет, что это её духи показались. Он прижмет меня к себе, будет говорить, что я всё выдумываю, что я сошла с ума. И я в итоге останусь виноватой. Истеричной, недоверчивой женой, которая устраивает сцены на пустом месте.

Нет. Я не дам ему такого удовольствия. Я не буду той дурочкой, что рыдает и умоляет. Я не буду жертвой.

Лавина эмоций начала медленно оседать, сменяться леденящим, кристально ясным холодом. Ярость не ушла. Она замерзла, превратилась в твердый, тяжелый, как алмаз, ком в груди. Решимость.

Я не буду кричать. Не буду рыдать. Не буду спрашивать.

Я буду умнее. Хитрее. Холоднее.

Я буду наблюдать. И ждать. А когда соберу все доказательства, все улики… тогда я нанесу удар. Не в сердцах, не в истерике. А точно, расчетливо, безжалостно. Так, чтобы он запомнил это навсегда.

Глава 9

Он думает, что я не вижу. Что я просто очередная амбициозная дура, ослепленная его деньгами и положением. Что меня можно купить дорогим ужином и обещанием «продвинуть мое портфолио».

Он ошибается.

Я вижу все. Вижу, как он входит в комнату и на секунду замирает, будто сбрасывает с плеч невидимый, тяжелый плащ. Вижу, как его осанка, всегда идеально прямая на публике, чуть сгибается, когда он думает, что на него никто не смотрит. Вижу усталость в уголках его глаз, которую не скрыть ни дорогим кремом, ни уверенной улыбкой. Он пустой. Красивая, дорогая, идеальная оболочка, а внутри — выжженная пустыня.

И эта пустота манит меня. Потому что пустоту можно заполнить. Собой.

Я оправдываю это любовью. Конечно. Так благороднее. «Он несчастен, я делаю его счастливым». Красивая сказка. Но правда в другом. Мне нравится быть тем, кто дает ему то, чего ему не хватает. Мне нравится власть над этим сильным человеком. Нравится видеть, как он тает под моими пальцами, как забывает о своем статусе, о своих годах.

После того поцелуя в лофте я знала — все решено. Он перешел черту. Теперь дело за малым — сделать следующий шаг. Не в пыльном ателье, среди чертежей. Нет. Это должно было быть особенное место. Наше место.

Он снял номер в бутик-отеле в самом центре, на пару дней, оформленный через подставную фирму. Безликая, роскошная клетка с видом на огни города. Максимальная конспирация. Мне это нравилось. Это было похоже на шпионский роман.

Я вошла первой, как он и просил. Внутри пахло свежими белыми лилиями и дорогой химией. Стерильный блеск, ничего лишнего. Убежище, в котором не было ни одной его настоящей вещи. Это было его послание: «Здесь ничего нет. Ни меня, ни тебя. Только сейчас».

Он пришел через двадцать минут. Выглядел напряженным, в глазах — знакомый голод и дикая осторожность. Он налил виски, не предлагая мне. Его рука дрожала.

— Я не должен этого делать, — сказал он хрипло, глядя в бокал.
— Но ты уже делаешь, — ответила я спокойно, подходя к нему. — С того самого момента, как впервые на меня посмотрел. Не как на дизайнера. А как на женщину.

Я взяла бокал из его руки, наши пальцы соприкоснулись. Он вздрогнул. Я поставила бокал и прижала его руку к своей груди, чтобы он почувствовал бешеный стук моего сердца. Или своего — он уже не понимал.

— Хватит бороться, Леонид, — прошептала я. — Просто почувствуй.

И я поцеловала его. Медленно, глубоко, уверенно. Я вела. Он позволил. Потом его руки сами нашли меня. Уже без той звериной ярости, что была в лофте, а с отчаянной, жадной нежностью, смешанной со страхом. Он срывал с меня одежду, и ткань рвалась под его пальцами. Он был груб и нежен одновременно, словно боялся то ли сделать мне больно, то ли отпустить.

Он нес меня на кровать, и я чувствовала, как бьется его сердце — часто-часто, как у мальчишки, впервые прикоснувшегося к женщине. Он был другим. Здесь, в этой безликой коробке, без масок и доспехов. Более уязвимым. Более… настоящим. Его прикосновения были не только страстными, но и благодарными. Он целоваловал мое тело, как слепой — единственную надежду на свет. В его стонах, приглушенных толстыми стенами, было столько накопившейся боли и одиночества, что на миг мне стало почти жаль его.

Но только на миг.

Мы занимались любовью долго, мучительно, сладостно. На крахмальных простынях, под безликой абстракцией на стене. Он говорил мне что-то на ухо — бессвязные, безумные слова, признания, которых, я уверена, он не делал ни одной женщине. Он раскрывался передо мной, как перезрелый плод, и я пила его сок, наслаждаясь своей силой. Он искал во мне спасения от своего идеального, вымерзшего ада. А я находила в нем трамплин в свою идеальную, блестящую жизнь.

Контраст был не между здесь и его домом — я не знала, что там. Контраст был между ним — владельцем империи, Леонидом Викторовичем — и им — этим изголодавшимся по ласке, одиноким мужчиной у меня на груди. Это было лучше любой власти. Это было всеведение.

Когда он заснул, истощенный, я лежала без сна и смотрела на него в свете неоновых огней, пробивавшихся сквозь жалюзи. Его лицо в полумраке казалось молодым и разглаженным. Беззащитным.

Вот он, твой большой и сильный Леонид Каменский. Сломанный. И собранный заново мной.

Я осторожно поднялась, накинула его белую сорочку и вышла в гостиную. Залила в стакан виски из его же бокала и закурила — плохая привычка, от которой я давно отказалась, но сейчас она была нужна. Я смотрела на спящий город, на его холодные огни.

Оправдание любовью? Пусть будет так. Но я-то знала правду. Это не любовь. Это симбиоз. Ему нужна я — чтобы чувствовать себя живым. А мне нужен он — чтобы стать той, кем я должна быть. Чтобы проломить этот стеклянный потолок.

Я затушила сигарету и посмотрела на спящего за дверью мужчину.

Он мой. Пока он мне нужен. А я не привыкла довольствоваться малым. Его деньги, его связи, его влияние — все это станет моим. Плата за то, что я на время стала его живой водой, его воздухом. И он заплатит с удовольствием.

Глава 10

Тяжесть удовлетворения давила на веки, однако сон не приходил, и я лежал на спине в безликом номере бутик-отеля, уставший и опустошённый, уставившись в потолок. Рядом спала Кристина, разметавшись в странной, детской невинности, которая так контрастировала с её хищной натурой: её рыжие волосы были растрепаны по подушке, а на губах застыла едва заметная улыбка. Мыслей о раскаянии не было, как не было и той удушающей вины, что могла бы душить, а была лишь тяжёлая, свинцовая ясность и странное, почти химическое спокойствие.

Я не чувствую себя монстром и не чувствую себя героем романа — я просто наконец-то чувствую что-то, и чувствую это каждым нервом, каждой мышцей. Да, это чувство куплено ценой обмана, но оно живое, оно обжигает изнутри, заставляя помнить, что я — не просто функция. Мысль о разводе даже не приходила мне в голову, ибо она казалась мне абсурдной и разрушительной; зачем рушить то, что работает? Наш брак с Ларисой — это не просто любовь, это фундамент, сложнейший, отлаженный механизм, который мы строили десятилетиями, в котором дети, внуки, бизнес, репутация и общая история переплелись в единый, неразрывный узел, и разрубить его означало бы уничтожить всё, что есть у нас обоих, оставив нас ни с чем, а я не готов к такому самоубийству.

Лариса для меня не чужая — она часть меня, самая важная и фундаментальная часть. Я люблю её, хоть и не так, как двадцать лет назад, и не так, как Кристину, с её безумной, животной страстью; я люблю её по-особенному, как дом, в котором вырос, как родной пейзаж за окном, как свою правую руку. Она — моя тихая гавань, мой тыл, мой самый главный и надёжный партнёр, и отпустить её было бы равносильно отрезанию от себя куска плоти, а я не хочу её терять.

Но я и не хочу отказываться от того, что даёт мне Кристина, ведь она — тот самый ветер, что ворвался в наглухо закрытые окна моего идеального дома; она — риск, азарт, головокружение, и она заставляет меня чувствовать себя не банковским счетом или функцией, а мужчиной, живым, сильным и желанным. Я осторожно поднялся, стараясь не разбудить её, и начал одеваться, и каждый предмет одежды возвращал меня обратно в реальность, в мою роль: вот костюм от Тома Форда, вот часы на запястье, вот телефон с десятком пропущенных звонков. Я смотрел на спящую Кристину, на это воплощение моего бунта, и на меня опускалось странное спокойствие — не оправдание, а холодное, рациональное принятие.

Я не буду казнить себя и не буду рвать на себе волосы — я буду жить в этой двойственности, потому что иного выхода для меня просто нет, ведь я хочу и то, и другое. Я вышел из номера, так и не оглянувшись, спустился на лифте и сел в машину; предстояло ехать домой, к Ларисе, возвращаться в роль мужа, отца, успешного человека. Механизм должен работать без сбоев, а я буду лишь тайно наслаждаться тем, что нашёл для себя потайную дверцу в его безупречных стенах.

Глава 11

Машина сама будто знала дорогу к маминому дому в Подмосковье, и я ехала, почти не видя шоссе перед собой, чувствуя, что за рулем — просто мое тело, а вся я была где-то глубоко внутри, запутавшаяся в плотном, болезненном клубке собственных мыслей.

Дом встретил меня тем особым теплом и уютом, что живет в стенах старого дачного дома, и запахом свежего хлеба, плывущим из кухни. Мама, Ольга Сергеевна, как всегда, хлопотала у плиты и, увидев меня, не удивилась, только внимательно посмотрела в лицо своими светлыми, словно не подвластными времени глазами, в которых читались и беспокойство, и готовность выслушать.

— Лариска, родная моя! — сказала она, вытирая руки о фартук. — А я как раз пирог с яблоками из духовки достала, твой любимый. Садись, чайку свежего налью, с мятой, с огорода.

Мы уселись за старый, видавший виды деревянный стол, за которым я когда-то делала уроки, и я молчала, разламывая пальцами мягкое, душистое тесто, потому что говорить не получалось — слова намертво застревали комом в горле, грозя прорваться слезами. Мама тоже не торопила меня с вопросами; она налила чай в две простые граненые чашки, села напротив и просто ждала, и ее молчание в тот момент было самым громким и пронзительным вопросом.

— Как Соня? — спросила она наконец, мягко разминая затянувшуюся паузу. — Кашляет еще?

— Лучше, — с трудом выдавила я. — Температуры уже нет, поправляется понемногу.

— А Алина? С работой новой как, справляется?

— Справляется, вроде бы.

И вновь наступила тишина, которую я пыталась заполнить, отламывая еще кусочек пирога, но есть его я не могла, будто тот самый комок в горле мешал не только говорить, но и глотать.

— Мам… а у вас с папой… бывало так трудно, что казалось — дальше некуда? — выдохнула я наконец, сама удивившись своему внезапному вопросу, который я не планировала задавать вслух.

Мама взглянула на меня поверх чашки, и ее взгляд был одновременно мягким, родным и очень острым, проницающим до самой сути.

— Бывало, дочка, еще как бывало, — ответила она, неторопливо ставя чашку на блюдце. — Жизнь — она ведь не сказка, мы с тобой это знаем. Сорок лет вместе — это не только блины с малиновым вареньем по воскресеньям. Это и ссоры, и обиды, и долгое, тягостное непонимание. Это работа каждый день, как огород вскопать — устаешь, спина болит, руки мозоли натирают, а потом урожай собираешь, и ради этого момента, ради этого общего результата — всё.

Она помолчала, давая мне время впитать ее слова, и затем спросила прямо, без обиняков, как всегда умела:
— А ты-то чего приуныла, а? Лёня что, обидел чем?

Я опустила глаза в свою чашку, где остывал душистый чай. Прямо сказать «он мне изменяет» я все еще не могла — это прозвучало бы слишком жестоко и по отношению к ней, и по отношению ко всей той жизни, что мы с Леонидом так старательно выстраивали все эти годы.

— Не знаю, мам, — начала я с трудом. — Как-то… отдалился что ли. Стал какой-то чужой, будто мимо меня живет, в параллельном мире каком-то. И я… я не знаю, что с этим делать. Как будто я что-то очень важное упустила, прозевала, а когда очнулась — уже поздно.

Я бессознательно ждала привычного утешения, ждала, что она скажет: «Да брось ты, пройдет, помиритесь, всё наладится, надо просто потерпеть».

Но мама положила свою шершавую, теплую от работы в саду руку поверх моей холодной руки, и ее прикосновение было полным спокойной силы.

— Лариска, слушай меня хорошенько и запомни, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — Мужчины они… они иногда с пути сбиваются, теряются. Им часто кажется, что трава зеленее там, где ее не поливали и не пололи годами. Глупость это, возрастная, наверное, ослепление. Но это их глупость, их ослепление, а не твоя вина, ты меня слышишь?

Я молча кивнула, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как по щекам наконец текут предательские слезы, которых я так старалась избежать.

— Ты всегда была сильной девочкой, — продолжила она, и голос ее стал тверже, словно сталь. — Умной, самостоятельной, с характером. И сейчас не время эту силу терять, ронять себя. Сидеть и ждать, сложа руки, когда он наконец одумается, или, того хуже, ходить за ним и слезы лить — себе дороже выйдет, себя не уважать потом будешь. Унижение себя любимого — самое последнее, самое недостойное дело.

Она смотрела на меня так, будто видел меня насквозь, все мои ночные страхи, все сомнения и эту гнетущую пустоту внутри.

— Твое счастье, дочка, — только в твоих руках, и ни в чьих больше. Не в его, не в чьих-то посторонних. Не жди, что он тебе его принесет на блюдечке с голубой каемочкой, когда ему вздумается. Сама его строй, свой собственный мир. И не для него, не ради него, а для себя, поняла?

Она выдержала паузу, чтобы эти простые и такие трудные слова дошли до самого сердца.

— Главное — не будь жертвой, Лариска. Никогда и ни в коем случае. Жертв все вроде бы жалеют, но по-настоящему уважают всегда сильных, тех, кто сам свою судьбу кует. Вот и решай, что тебе делать дальше. Молчи и терпи, если это твой осознанный выбор — твое право. Скандал устраивай, душу отводи — тоже твое право. Выгоняй его, если предел наступил — и на это сила у тебя найдется, я в тебе не сомневаюсь. Но чтобы любой твой выбор был именно твоим выбором, а не от безысходности, не от слабости. Поняла меня, дочка?

Я смотрела на нее — на эту немолодую уже женщину, прожившую нелегкую жизнь, видавшую всякое, но не сломавшуюся, не ожесточившуюся. И ее сила, ее спокойная, суровая, выстраданная мудрость понемногу переливалась в меня, наполняя теплом и решимостью озябшую душу.

— Поняла, мама, — тихо, но уже тверже сказала я. И впервые за все эти долгие дни в груди стало не больно и не страшно, а… твердо и ясно, будто нашлась наконец точка опоры.

— Вот и хорошо, — она потрепала меня по руке и поднялась, чтобы подлить в мою чашку свежего чаю. — А теперь ешь пирог, зачем добру пропадать, холодный уже совсем. И расскажи лучше, как там Юля, невестка наша? Опять, поди, шубу новую захотела, а?

Глава 12

Двойная жизнь — это не два разных существования. Это постоянное, изматывающее переключение режимов. Одна секунда — ты в пыльном лофте, и твои пальцы пахнут ее кожей и свежей краской. Следующая — ты в лимузине, и твой палец уже набирает номер дома, голос становится ровным, деловым, немного усталым: «Да, дорогая, задерживаюсь. Эти китайцы…».

Первая сознательная ложь Ларисе далась мне тяжело. Не потому, что мучила совесть — ее я успешно загнал в самый дальний угол и придавил гнетом самооправданий. Нет. Тяжело было физически. Горло пересыхало, слова вылетали неестественными, деревянными. Я поймал себя на том, что избегаю смотреть в камеру при видеозвонке с детьми, будто они сквозь экран смогут увидеть пятно на совести.

Но потом пришел кайф.

Кайф от того, что ты управляешь реальностью. Что ты, как искусный режиссер, держишь в голове два сценария и виртуозно переключаешься между ними. Кайф от риска, от постоянного адреналина, от осознания, что ты всё контролируешь. Две женщины, два мира, два разных меня — и никто ни о чем не догадывается. Это была самая сложная и потому самая захватывающая сделка в моей жизни. Сделка с самим собой.

Кристина… Она была воплощением этого кайфа. С ней не нужно было быть Леонидом Каменским, владельцем империи. С ней можно было быть просто Лёней — уставшим, жадным до жизни мужчиной. Она не спрашивала о делах, о детях, о будущем. Ее интересовало только «сейчас». И это «сейчас» было ослепительно ярким.

Именно поэтому я решил подарить ей подарок. Не цветы, не косметику. Что-то существенное. Знаковое. Я долго выбирал и в итоге остановился на часах. Не тех вычурных, усыпанных бриллиантами, которые любят содержанки. А на массивных, сложных, с открытым механизмом — Cartier Panthère. Дорогих, но с претензией на вкус и интеллект. Как она.

Мы встретились в том же отеле. Я протянул ей черную кожаную коробку.
— Это тебе. На память о… нашем проекте.

Она подняла бровь, с интересом открыла коробку. На ее лице не было привычного для таких ситуаций восторга. Был лишь оценивающий, изучающий взгляд знатока. Она взяла часы, повертела их в руках, примерила на запястье.
— Cartier. Серьёзно, — произнесла она, и в ее голосе прозвучала не благодарность, а скорее удовлетворение. Как будто она получила не подарок, а ожидаемое подтверждение своего статуса. — Спасибо. Очень… солидно.

Она посмотрела на меня, и в ее зеленых глазах заплясали веселые чертики.
— Это чтобы я всегда помнила о тебе? Или чтобы ты всегда знал, который сейчас час у меня? — она провела пальцем по стеклу циферблата.

Я улыбнулся. Ее наглость продолжала будоражить меня.
— Чтобы ты не опаздывала на наши встречи.

Она рассмеялась и отбросила коробку в сторону. Часы остались на ее руке, холодно поблескивая в полумраке комнаты. Они смотрелись на ней органично. Как часть образа. Как аксессуар, который она заслужила.

В тот вечер, возвращаясь домой, я смотрел на свои собственные часы — Patek Philippe. Две стрелки, неумолимо двигающиеся вперед. Две разные жизни на одной временной шкале.

Я чувствовал прилив сил. Я всё контролировал. Я мог позволить себе и роскошь стабильности, и острые ощущения риска. Я был и семьянином, и любовником. И это не разрывало меня на части, а, наоборот, делало полнее.

Я зашел домой, поцеловал Ларису в щеку. Пахло ужином, который она оставила мне в духовке. Она что-то говорила о планируемой вечеринке у Алины, а я кивал, мысленно еще раз пробегаясь по деталям вчерашнего свидания.

Ложь больше не давила. Она стала моим вторым языком. А двойная жизнь — новой, бесконечно увлекательной игрой, в которой я пока что был абсолютным победителем.

Глава 13

Он вернулся домой затемно, а я сидела в гостиной в своем любимом кресле, вязая мягкий шарфик для Сони, ведь вязание для меня — это медитация, где петля за петлей, ряд за рядом беспорядочный клубок мыслей понемногу распутывается, укладываясь в строгий и понятный узор.

Он вошел, и в дом вместе с ним ворвалась струя ночного воздуха, холодного и чужого; он поцеловал меня в щеку, и его губы были сухими и легкими, как осенний лист.

— Задержался, прости. Эти бесконечные совещания… — его голос прозвучал приглушенно, будто из-за толстого стекла.

Я подняла на него глаза и улыбнулась той самой улыбкой, которую мы оттачивали годами для светских раутов — теплой, ничего не значащей и абсолютно непроницаемой.

— Ужин в духовке. Разогреть?

— Я уже поел, спасибо, — он потянулся, и его пиджак слегка отошел, открывая манжету дорогой рубашки. — Перехватили с командой пару сэндвичей между встречами.

И тут в воздухе повис сладковатый, неуловимый шлейф, тот самый, что я уже чувствовала в салоне машины, — не аромат офисного кофе или сэндвича с курицей, а что-то другое, цветочное, но с горьковатой нотой, чуждое, как заметающая следы пудра. Мое сердце не заколотилось и не ушло в пятки, оно просто медленно и тяжело перевернулось в груди, как большой камень на речном дне, и вот оно — осознанная ложь, брошенная в лицо с легкой, почти небрежной улыбкой.

Я опустила глаза на вязание, сделала еще одну петлю, чувствуя, как мягкая и теплая синяя шерсть лежит в моих руках.

— Хорошо, — сказала я тихо. — Как прошла встреча?

Он ответил что-то связанное с работой, водя пальцем по воображаемым графикам и цифрам, а я кивала, глядя на его руки, сильные и ухоженные, которые я знала много лет, руки, что строили наш дом, держали наших детей, лежали на моем плече во сне, но теперь они писали другую историю, историю, в которой мне не было места.

И я вспомнила слова матери, сказанные на кухне, пропахшей яблочным пирогом, о том, что мое счастье — в моих руках, а не в его, и что я не должна быть жертвой; она не предлагала мне скандалить или мстить, она предлагала мне выбрать себя, сохранить свое достоинство, не расплескав его в бесполезных слезах и упреках.

Он закончил рассказ и потянулся за газетой, удовлетворенный, сытый, спокойный, уверенный в своем театре и в том, что я — самый благодарный и слепой зритель. А я сидела и думала о странностях человеческой памяти, о том, как мы годами копим общие воспоминания, как драгоценности, бережно складывая их в шкатулку нашего «мы» — первое свидание, свадьба, рождение детей, первые седины, — и как кто-то один может взять и высыпать все это на землю одним неверным движением, одной ложью, которую уже никогда не собрать обратно, ведь песок времени уже посыпался между пальцев, унося с собой что-то безвозвратно важное.

— Я, пожалуй, пойду наверх, — сказала я, откладывая вязание. — очень устала.

— Спокойной ночи, дорогая, — он ответил, не отрываясь от газеты.

Я поднялась по лестнице, и каждая ступенька отдавалась в душе тихим, печальным эхом; в спальне было тихо и пусто, я подошла к окну, за которым спал город, укрытый ночным покрывалом, и где-то там была она, та, чей призрачный запах уже поселился в моем доме, в моей жизни.

Но странное дело — вместо жгучей боли пришло какое-то новое, неизведанное чувство, не злоба и не жажда мести, а тихая, щемящая грусть по тому, что мы потеряли, и решимость, та самая, что рождается на пепелище, когда слезы уже высохли и виден лишь чистый, пустой горизонт. Мама советовала не быть жертвой, и я ею не буду; я буду собой, Ларисой, женщиной, которая помнит свое имя и свою цену.

Я легла в постель и потушила свет, и в темноте слышала, как он поднимается по лестнице, заходит в свою гардеробную, готовится ко сну — привычные, родные звуки, которые вдруг стали звуками из другой жизни.

Глава 14

Судьба иногда преподносит свои подсказки с изящной, почти театральной жестокостью, что и случилось в тот день, когда я договорилась пообедать с Вероникой в одном из тех новых ресторанов, где вычурный интерьер неизменно важнее содержания меню, а громкость музыки измеряется в децибелах откровенного самолюбования посетителей. Мы сидели у панорамного окна, выходящего на оживленную городскую улицу, и пока Вероника безостановочно щебетала о новом курсе омолаживающих процедур, я лишь механически кивала, увлеченно изучая замысловатый узор на скатерти в тщетной попытке отогнать тяжелые, липкие мысли, кружившие в голове с надоедливым постоянством осенних мух.

И вдруг я его увидела сквозь беспокойную толпу прохожих, в стороне, где он стоял, прислонившись к холодной каменной стене соседнего здания. Он был повернут ко мне полубоком, но осанку, этот знакомый до боли изгиб спины, я узнала бы из тысячи — Леонид. Мое сердце совершило не больной укол, а странный, замирающий прыжок, будто провалилось в пустоту, пока он, разговаривая по телефону, улыбался. Это была не снисходительная усмешка, что изредка появлялась на его лице дома, а нечто совершенно иное — широкая, легкая, почти мальчишеская улыбка, от которой лучиками расходились морщинки у глаз, те самые, что я когда-то так любила целовать. Он что-то оживленно говорил в трубку, жестикулируя свободной рукой, и все его существо было наполнено какой-то нервной, сияющей энергией, которую я в нем никогда раньше не видела, даже в самые счастливые наши годы, ведь таким — раскованным, живым, по-настоящему увлеченным — он никогда не был со мной.

Голос Вероники бесследно растворился в навязчивом гуле ресторана, поскольку весь мир для меня сузился до него одного, до этой чужой и оттого особенно ранящей улыбки, и в тот миг во мне что-то окончательно и бесповоротно переломилось, не оставив ни капли сомнений, ни тени надежды, потому что передо мной был не муж, погрязший в кризисе среднего возраста, а другой человек, совершенно чужой, с его собственной, отдельной от меня жизнью. Я вспомнила слова матери, сказанные на кухне, пропахшей чабрецом и яблочным пирогом: «Твое счастье — в твоих руках, дочка. Не в его. Не жди, что он тебе его принесет на блюдечке с голубой каемочкой. Сама его строй».

Она была права, а я все это время лишь ждала, надеялась, что он одумается, опомнится, вернется, что наше общее прошлое окажется сильнее его сиюминутного заблуждения, но он не собирался возвращаться, будучи абсолютно счастливым там, в своей новой, блестящей реальности. Он закончил разговор, еще секунду постоял с той же блаженной, глупой улыбкой, а затем решительно шагнул вперед, растворившись в толпе, так и не увидев меня. Я медленно повернулась к Веронике, к нашему столику, к остывшей чашке кофе.

— Ларис, ты в порядке? — встревоженно спросила подруга. — Ты вся побелела.

— В порядке, — мой голос прозвучал удивительно ровно и спокойно, и я даже сама удивилась этой новообретенной твердости. — Просто передумала насчет десерта. Лишние калории мне ни к чему.

Я сделала глоток холодного кофе, который оказался горьким и пресным одновременно, в то время как боль отступала, уступая место холодному, кристально четкому пониманию, что ждать больше нечего и надеяться не на что, а потому пришла пора не рыдать о безвозвратно утраченном, а защищать то, что осталось — себя, свою жизнь, свое будущее. Я больше не была обманутой женой, превратившись в следователя и архивариуса собственного несчастья, которому нужны были не эмоции, а факты, не подозрения, а неопровержимые, железные доказательства, чтобы, когда придет время, мне не пришлось истерично что-то доказывать, и чтобы одна лишь гора улик говорила сама за себя. Я посмотрела на свои руки, лежавшие на столе, и на обручальное кольцо, которое вдруг стало казаться невероятно тяжелым и холодным.

«Твое счастье — в твоих руках...» Хорошо, мама. Я построю. Но сначала мне нужно разобрать этот старый, обветшавший фундамент, чтобы возвести что-то новое, что-то свое.

Я расплатилась за наш обед, извинилась перед Вероникой и вышла на улицу, где солнце светило так же ярко, а люди спешили по своим делам, и мир не перевернулся, а лишь накренился, обнажив свою изнаночную, нелицеприятную сторону, что я приняла с тем же спокойствием, с каким принимают неизбежную смену времен года, ведь осень всегда приходит после лета, и нужно просто быть к ней готовой и знать, где взять теплую одежду. Решение созрело во мне, словно спелый плод, тяжелое и окончательное: я найду доказательства.

Глава 15

Женское любопытство, опасная и часто недооцениваемая сила, ошибочно принимают за пустую болтливость или мелочную подозрительность, хотя на самом деле оно представляет собой древний животный инстинкт самосохранения, выражающийся в умении читать между строк, улавливать фальшивые ноты в казалось бы идеальной симфонии жизни и слышать тихий треск ломающихся основ, при этом игнорирование этого инстинкта равносильно игнорированию запаха дыма в наивной надежде, что пожар обойдет твой дом стороной.

Мне требовалось нечто большее, чем просто подозрения, поскольку слишком легко было бы списать все на усталость, стресс или выгорание, уходя в удобное заблуждение и пряча голову в песок подобно страусу в ожидании, пока гроза минует, но я не страус, а женщина, которой необходимо было докопаться до самой сути, до горькой и отвратительной сердцевины правды.

Доказательства требовались мне не для предъявления ему и не для истерики с требованиями ответов, что выглядело бы унизительно и означало бы опускание до уровня его лжи с последующим ввязыванием в грязный и бессмысленный спор без победителей, а для самой себя, чтобы окончательно убить во мне ту Ларису, что все еще цеплялась за призраки прошлого, за образ идеальной семьи и сладкую иллюзию возможности возврата былого, чтобы перерезать последние невидимые нити, связывающие меня с ним и нашей общей жизнью, оказавшейся фикцией, и чтобы исключить малейшую возможность для оправданий как для него, так и, что важнее, для меня самой.

Мне необходимо было прикоснуться к этой правде, увидев ее собственными глазами, поскольку только тогда я смогла бы окончательно отпустить ситуацию и сделать следующий шаг, каким бы он ни оказался.

Сидя перед зеркалом в гардеробной и нанося вечерний крем механическими, отработанными до автоматизма движениями, я разглядывала в отражении женщину с безупречно ухоженным лицом и пустым остановившимся взглядом, задаваясь вопросом, кем же она является — женой успешного девелопера, матерью двоих взрослых детей или просто наивной дурой, которую годами обводили вокруг пальца.

В голове внезапно всплыл образ из ресторана — его незнакомая сияющая улыбка, жгущая сильнее любого оскорбления, поскольку это было предательство другого порядка, заключавшееся не просто в физической измене, а в дарении другой женщине той части себя, которую я тщетно пыталась разбудить в нем годами, — его легкости, страсти и непосредственности, тех самых качеств, что когда-то в далекой юности заставили меня в него влюбиться, и именно это ранило больнее всего.

Закрыв крышечку крема с тихим щелчком, прозвучавшим необычно громко в тишине комнаты, я ощутила, как где-то в глубине вызревавшее все эти дни решение наконец вышло на свет, обретя твердую и неоспоримую форму, причем я не собиралась рыться в его карманах или проверять телефон, что выглядело бы унизительно и бесполезно, учитывая его хитрость, а планировала действовать чисто и профессионально, без лишних эмоций, подобно составлению бизнес-плана или заключению сделки.

Подойдя к встроенному в стену гардеробной сейфу и провернув код, я открыла его, обнаружив внутри не украшения, а документы, запасные ключи, немного наличности и старую кожаную записную книжку, аккуратно завернутую в промасленную бумагу, которую я отложила когда-то на случай «если что», хотя никогда серьезно не верила, что она мне действительно понадобится.

Развернув пожелтевшую бумагу и коснувшись потрескавшейся кожи переплета, я медленно перелистывала страницы, испещренные номерами телефонов и краткими пометками, сделанными много лет назад, пока мой взгляд не остановился на единственном имени, вызывавшем безоговорочное доверие — «Михаил», нашего бывшего водителя, а ныне владельца небольшого, но, по слухам, очень эффективного агентства по обеспечению безопасности, человека, всегда смотрящего прямо в глаза и чье слово значило больше любой расписки.

Набрав номер с стационарного телефона, я услышала, как он снял трубку после второго гудка.

— Михаил, здравствуйте, это Лариса Каменская. Мне нужна ваша помощь. Вопрос деликатный и строго конфиденциальный.

— Слушаю вас, Лариса Игоревна, — произнес он спокойным и деловитым голосом, без тени удивления.

Сделав глубокий вдох и глядя на свое отражение в темном зеркале гардеробной, я продолжила.

— Мне требуется профессиональное наблюдение. За моим мужем. Мне нужна полная картина его… внерабочей деятельности. Фото, видео, распечатки звонков. Всё, что можно будет использовать в суде.

На той стороне повисла краткая пауза, означавшая не шок, а оценку задачи.

— Понял. Это можно организовать. Обсудим детали?

— Я пришлю вам все данные, которые у меня есть. Его расписание, номера машин. Бюджет не имеет значения. Главное — результат и абсолютная незаметность.

— Этим мы и займемся. Не беспокойтесь.

Завершив разговор и положив трубку, я отметила, что руки не дрожат, а в груди царит пустота и холод, после чего, посмотрев на свою руку и обручальное кольцо, медленно, с некоторым усилием, провернула его вокруг пальца, осознавая, что если женское любопытство представляет собой страшную силу, то сила действия оказывается еще страшнее, а потому, сделав свой выбор, теперь оставалось только ждать и готовиться к той жизни, что наступит после того, как все тайное станет явным.

Глава 16

Двойная жизнь, подобно наркотику, начиналась с осторожной пробы, с щепотки лжи и капли адреналина, постепенно превращаясь во всепоглощающую страсть, без которой я уже не мог существовать, ныряя в этот омут с головой и наслаждаясь каждой его секундой.

Кристина, напоминающая ураган, ворвалась в мою размеренную и предсказуемую жизнь, перевернув все с ног на голову, и наши встречи перестали ограничиваться студией или номером отеля, поскольку мне захотелось большего — места, где мы могли бы быть собой, где не нужно было бы оглядываться на часы и придумывать оправдания.

Я снял для нее квартиру, не пентхаус, но очень достойное жилье в новом доме с видом на парк, и, положив ключи на ее ладонь, я увидел, как ее глаза загорелись таким огнем и восторгом, что у меня перехватило дыхание, а она, кинувшись мне на шею со смехом, увлекла за собой на голый паркет, где еще не успели постелить ковер, создав атмосферу безумной, страстной и по-юношески смешной близости.

Затем последовали подарки, выходящие за рамки обычных цветов или духов, поскольку, видя, как горят ее глаза при обсуждении расширения студии и новых проектов, я начал инвестировать сначала небольшие суммы, а потом осуществляя серьезные финансовые вливания, превратив "Каменский Девелопмент" в ее главного и, пожалуй, единственного спонсора, и хотя она говорила о временном характере помощи и обещала все вернуть, мне было плевать на деньги, потому что наблюдать за ее расцветом благодаря возможности творить оказывалось дороже любых финансовых затрат, и я, будучи ее меценатом, покровителем и волшебником, исполняющим желания, испытывал головокружение сильнее, чем от любого алкоголя.

Я ловил кайф от этой игры, от того, что успевал абсолютно всё: и провести совет директоров, и заскочить к Кристине на часок, и успеть на ужин к Ларисе, чувствуя себя жонглером, виртуозно управляющимся с десятком шаров, и мне казалось, что ни один из них никогда не упадет.

Однако один шар все же выпал, и им оказались дети, когда Алина позвонила в субботу полдень, и ее беззаботный веселый голос прозвенел в трубке:
— Пап, привет! Мы с Сонечкой испекли пряничный домик, настоящий! Разваливается, конечно, но зато какой красивый! Приезжай, полюбуешься, а то мама говорит, что ты опять на работе пропадаешь.

Мое сердце сжалось в тот момент, когда я обедал с Кристиной в той самой новой квартире, где на столе стояли кофе и остатки омлета, а от нее пахло дорогим кремом и мной.
— Родная, я бы с радостью, — мой голос прозвучал хрипло, заставив меня прокашляться. — Но не могу. Срочные переговоры. С инвесторами. Из Шанхая. По видеосвязи.

На другом конце провода повисла краткая, но красноречивая тишина.
— А… Понятно, — произнесла Алина, и вся беззаботность мгновенно испарилась из ее голоса. — Ну ладно. Как всегда. Мы тогда сфотографируем.

Я представил ее лицо, ее разочарование, и меня пронзило острое жгучее чувство вины за то, что я испортил ей настроение и снова не приехал.
— Алин, я…
— Все в порядке, пап, — перебила она меня, и ее голос вновь стал гладким, но теперь напоминал ледяную поверхность. — Береги себя. Целую.

Она положила трубку, а я сидел с телефоном в руке, чувствуя себя последним подлецом.

Кристина вышла из спальни, закутанная в мой халат.
— Кто это был?
— Дочь, — буркнул я, отставляя телефон.
— А… — она села напротив и внимательно посмотрела на меня. — Что-то не так?
— Звала в гости. К внучке. Я соврал, что на работе.

Она помолчала, попивая кофе.
— Они же взрослые, Лёня. Должны понимать. У тебя бизнес, ответственность. Не можешь же ты по первому зову мчаться к ним.

Ее слова, предназначенные для утешения, лишь усилили тошнотворное чувство в животе, и хотя я сам повторял себе мантру об их взрослости, пытаясь заглушить голос совести, он продолжал звучать тихо и настойчиво, особенно когда я вспоминал, как читал нотации Максиму о важности семьи и о том, что дети и внуки являются главным в жизни, а теперь пренебрегал ими ради романа, который уже не казался мимолетным увлечением.

Я встал и подошел к окну, наблюдая за раскинувшимся внизу парком, где люди гуляли с детьми и собаками, погруженные в обычную жизнь, из которой я сам себя выдернул, словно сорняк.
— Лёня, иди сюда, — позвала Кристина своим хриплым манящим голосом.

Я обернулся и увидел, что она сбросила халат, и все мысли о детях, вине и Ларисе мгновенно испарились, вытесненные всепоглощающим желанием, снова превращающим меня в сильного, желанного и свободного мужчину, не отца и не мужа, а просто мужчину, сделавшего свой выбор и готового играть до конца, даже ценой тихого субботнего утра с дочерью и внучкой, надеясь, что они простят и поймут, ведь они взрослые, хотя глубоко в душе сидел испуганный отец, знавший, что ни прощения, ни понимания ему не будет.

Глава 17

Семья представляет собой не просто общую фамилию и фотографии в альбоме, а живой организм, сплетенный из тысяч невидимых нитей, включающих взгляды, привычки, молчаливые договоренности, общие раны и тихие радости, причем когда одна нить рвется, это отзывается болью во всех остальных, особенно в самых тонких и чувствительных, какими являются нити, связывающие мать и дочь.

Алина привезла Соню «на выходные к бабушке», но за этим простым предлогом я безошибочно угадывала иной смысл, поскольку ее тонкое, почти профессиональное чутье уловило мою подавленность, и хотя дочь выросла, стала психологом и мамой, для меня она навсегда останется тем самым ребенком, чью боль я всегда чувствовала кожей, а теперь, видимо, настала моя очередь.

Мы сидели в зимнем саду за чашкой ромашкового чая, пока Соня увлеченно рисовала мелом на специальной доске, бормоча что-то себе под нос про принцессу и дракона, а я, наблюдая за ее склоненной макушкой и тонкими, похожими на стебельки пальчиками, сжимающими мелок, ощущала в сердце нечто теплое и щемящее одновременно, думая о внучке как о своем продолжении и задаваясь вопросом, что же я оставлю ей в наследство — историю краха собственной семьи.

— Мам, с тобой все в порядке? — тихо спросила Алина, прерывая мои невеселые размышления. — Ты какая-то… не такая в последнее время.

Я отпила чаю, намеренно отводя взгляд и размышляя, как сказать правду, не произнося ее вслух, и как обнажить свою боль, не поранив ею собственного ребенка.
— Всякое бывает, солнышко. Устала, наверное. Жизнь… иногда напоминает старую пластинку. Трещит, заедает, и кажется, что мелодия уже никогда не будет прежней.

Алина положила свою руку поверх моей, и ее прикосновение оказалось на удивление теплым и твердым.
— Это про папу? — спросила она прямо, по-взрослому, а ее глаза, так похожие на глаза Леонида, смотрели на меня с безжалостной нежностью психолога, видящего самую суть.

Я глубоко вздохнула, чувствуя, как сдаюсь, поскольку полностью соврать у меня бы не получилось.
— И про него тоже. Мы… отдалились друг от друга. Как два корабля в тумане, которые плывут куда-то рядом, но уже не видят друг друга. Он живет в своем мире, я — в своем. И в этом мире бывает очень одиноко.

Я намеренно использовала общие фразы и метафоры в качестве щита, но Алина слушала не столько слова, сколько то, что скрывалось между ними, улавливая ту самую пустоту, что поселилась в нашем доме.
— Он много работает, — произнесла она, пытаясь сохранить объективность, как того требовала ее профессия, хотя я заметила, как дрогнула ее бровь. — Этот кризис… мужчины в его возрасте часто…

— Не в работе дело, Алинка, — мягко перебила я ее. — И не в кризисе. Дело в том, что ему, видимо, больше не нужно то, что можем дать ему мы. Я. Семья. Он ищет чего-то другого. Какого-то другого ветра для своих парусов.

Я перевела взгляд на Соню, которая в тот момент увлеченно вытирала рисунок тряпочкой, чтобы начать новый.
— Когда ты была маленькой, он мог часами сидеть с тобой на полу, строить эти дурацкие замки из кубиков. Сейчас он дарит внучке дорогие игрушки, но не помнит, какого цвета у нее глаза. Он стал… призраком в собственном доме.

Мой голос неожиданно дрогнул, и я снова взяла чашку, чтобы скрыть заметную дрожь в руках.

Алина на мгновение замолчала, устремив взгляд куда-то мимо меня, в заоконную мглу.
— Я знаю, — прошептала она так тихо, что я едва расслышала. — Я тоже это чувствую. Он словно за стеклом. Улыбается, задает вопросы, но его нет внутри. Я боюсь звонить ему иногда. Боюсь, что опять услышу эту вежливую, усталую спешку в голосе. Боюсь, что снова помешаю.

Ее слова стали тем самым ключом, который отомкнул во мне что-то важное, поскольку я осознала, что это не только моя боль — она чувствовала то же самое, и его отдаление ранило также и ее, нашу дочь.

— Прости, — выдохнула я. — Мне не следовало тебе это говорить. Ты не должна нести этот груз.

— Мам, перестань, — она сжала мои пальцы. — Я не ребенок. И я твоя дочь. Если тебе больно, мне тоже больно. Это как… как общая нервная система. Ты всегда чувствовала, когда мне было плохо. Теперь моя очередь.

В ее глазах стояли слезы — не детские и обиженные, а взрослые и горькие, вызванные пониманием того, что идеальная картинка нашего семейного счастья дала глубокую трещину, и склеить ее уже не удастся.

— Я не хочу, чтобы вы расходились, — призналась она, смахивая предательскую слезу. — Но я больше не хочу видеть тебя такой… угасшей. Ты всегда была самой сильной. Если тебе нужно… если ты решишь что-то менять, я буду на твоей стороне. Всегда.

В тот миг я увидела в ней не свою маленькую девочку, а взрослую женщину, готовую принять мой выбор, каким бы он ни был, и поддержать меня, а это знание стало прочной опорой, той твердой почвой под ногами, в которой я так отчаянно нуждалась.

Мы больше не возвращались к разговору о Леониде, проводя время за чаепитием, восхищаясь рисунками Сони и обсуждая планы на Новый год, но что-то важное между нами изменилось, исчезнув невидимая стена, что всегда стоит между родителями и детьми, когда первые пытаются казаться сильнее, чем есть на самом деле.

Провожая их к машине, я обняла Алину крепко-крепко, как в детстве.
— Спасибо тебе, дочка.
— Держись, мама, — прошептала она мне на ухо. — Ты не одна.

Я стояла на пороге и наблюдала, как задние фары ее машины постепенно растворяются в сгущающихся сумерках, ощущая в груди одновременно и боль, и свет — боль от утвердившегося подозрения, что я теряю мужа, и свет от обретенной заново дочери на новом, глубинном уровне, ведь семья действительно представляет собой живой организм, который может болеть, но если нити, связывающие его, достаточно крепки, он способен пережить любой кризис и, возможно, вырасти из него еще более сильным, пусть и в совершенно новой, непривычной форме.

Глава 18

Тишина в кабинете была абсолютной, звенящей, словно воздух застыл в ожидании приговора. Я сидела за своим массивным письменным столом из красного дерева, не в спальне — за легким, дамским, а здесь, в своей личной гостиной, куда не ступала нога даже самой доверенной горничной. На столе, где когда-то рождались планы вернисажей и воздушные замки из картин, лежал невзрачный конверт из плотной серой бумаги. В нем покоилась взрывчатка, способная разнести в клочья не просто мой брак, а всю мою жизнь, выстроенную с таким усердием за долгие годы.

Внутри — несколько отточенных, лаконичных листов и миниатюрная флешка. Ни сопроводительных писем, ни пояснений. Только голые, выверенные факты, изложенные языком сухого отчета.

«12.10. Встреча в ресторане “Бальзак”. Продолжительность: 1 час 45 минут.
15.10. Посещение апартаментов в клубном доме “Полярная звезда”. Вход осуществлен по электронному ключу. Продолжительность: 3 часа 20 минут.
17.10. Совместный выезд за город, коттеджный поселок “Охотничьи угодья”. Продолжительность: с 18:05 до 09:15 следующего дня.
…»

Даты, адреса и временные промежутки предстали передо мной бездушными цифрами, которые не передавали ни тембра их смехов, ни жара прикосновений, ни шепота в полумраке, а просто констатировали неумолимый факт: Леонид Петрович Каменский, мой муж, проводил тщательно распланированное время с женщиной по имени Кристина Демидова в пространстве, полностью исключающем нашу семью и наш дом.

Первой реакцией стала волна тошноты, когда горький спазм сжал желудок, по спине пробежала ледяная дрожь, сменившаяся липким жаром, а пальцы непроизвольно задрожали, заставив меня с силой впиться ногтями в ладони до тех пор, пока я не почувствовала отчетливую боль, приглушающую всё остальное и возвращающую меня в реальность.

Медленно, с невероятным усилием я поднялась и дошла до глубокого кресла у камина, опускаясь в него словно подкошенная, с взглядом, устремленным в неподвижные, отполированные до зеркального блеска поленья, пока в голове проносились обрывки мыслей: «Охотничьи угодья» — он всегда презирал охоту, называя ее варварством; «Три часа двадцать минут» — что можно делать все это время.

Я ощутила шок, подобно падению в ледяную воду, когда сначала наступает оглушающий удар, парализующий дыхание и вызывающий хаотичные судороги, а затем приходит странное, неестественное спокойствие, при котором тело, понимая бессмысленность борьбы, включает режим экономии, а разум, чтобы выжить, отсекает чувства.

Именно это ледяное спокойствие охватило меня, когда я вернулась к столу и перечитала отчет, вчитываясь в каждую строчку с тем же вниманием, с каким когда-то изучала технику старых мастеров, ища скрытые мазки и смыслы, хотя теперь передо мной был не шедевр, а пошлый набросок на заборе моей жизни.

В этой ледяной определенности созрело твердое решение не позволить этой грязи поглотить себя и не расплыться в жалкой, унизительной роли жертвы, оплакивающей руины собственного брака, ведь если это война, то я всегда предпочитала стратегию, но для любого действия необходим безупречный план, требующий карты местности и трезвой оценки сил противника.

Я подошла к сейфу и открыла его, там рядом с документами на недвижимость и семейными реликвиями лежала толстая кожаная папка с золотым тиснением — подарок Леонида на двадцатилетие нашей свадьбы с надписью «Моей гениальной жене», вызывавшей теперь горькую, циничную иронию.

Открыв папку, я обнаружила внутри начатый мной «дневник», который теперь обретал свое истинное название — «Дневник возмездия», куда я вклеивала распечатки от детектива с методичной аккуратностью музейного хранителя, подписывая тонким карандашом: «Объект “К”», «Локация №1».

Однако доказательств измены оказалось недостаточно, поскольку они били по сердцу и женскому самолюбию, но не затрагивали истинные, мужские слабости Леонида, чья империя, репутация и деньги представляли собой его ахиллесову пяту, и чтобы нанести ощутимый удар, нужно было бить именно туда.

Достав старый планшет и погрузившись в работу, я начала штудировать юридические порталы, базы данных и устав «Каменский Девелопмент», изучая сухие, скучные документы, где наш брак был лишь строчкой о совместно нажитом имуществе, а любовь — не более чем фактором, влияющим на ликвидность активов.

Я записалась на консультацию не к нашему семейному юристу, смотрящему в рот Леониду, а к женщине, Арине Владимировне Маркеловой, с репутацией «стальной леди» в бракоразводных процессах нашего круга.

Ее кабинет оказался стерильным и функциональным, как операционная, а сама она представляла собой воплощение безупречного аристократизма с классическими чертами лица, высокими скулами, волевым подбородком и темными волосами, собранными в элегантный тугой пучок, но главное — ее глаза, миндалевидные, цвета крепкого чая, с пронзительным, всевидящим взглядом, который скользнул по мне, выражая понимание, словно она была знакома с подобными историями не понаслышке, а весь ее облик, от идеального маникюра глубокого бордового оттенка до безупречного строгого костюма и миниатюрных бриллиантовых сережек, свидетельствовал о высочайшем профессионализме и абсолютной неподкупности.

— Итак, Лариса Игоревна, — ее голос прозвучал ровно и спокойно, без заискивания или ложного сочувствия. — Вы хотите понять свои перспективы в случае раздела имущества.

— Я хочу понять, как сохранить то, что я считаю своим, — поправила я ее, встречая ее взгляд. — И как минимизировать потери для детей.

Легкий кивок и взгляд, выразивший одобрение точности формулировки.

— Для начала нам необходима полная финансовая картина. Все активы, включая офшорные счета, если таковые имеются. Все доли в предприятиях, включая оформленные на номиналов. Вся недвижимость, даже та, что приобретена недавно через цепочки фирм. Всё.

Она говорила о моей жизни, о двадцати пяти годах брака, как о отчете предприятия, подозреваемого в мошенничестве, и это было единственно верным подходом, поскольку любовь умерла, оставив лишь бизнес под названием «Семья Каменских», трещавший по швам.

Глава 19

Власть, подобно дорогой сигаре, требовала медленного курения, смакования каждого момента и наслаждения густым пряным дымом, наполняющим легкие уверенностью, однако сегодня ее вкус ощутимо горчил. Сидя за столом и затягиваясь, я наблюдал за своим сыном, за его молодым напряженным лицом, видя в Максиме не только наследника и продолжение своего дела, крови и имени, но и следователя, готового предъявить обвинение.

Давящая атмосфера кабинета, всегда являвшимся моей неприступной крепостью, сегодня казалась удушающе тесной, а привычный запах дорогой кожи и старого дерева, обычно действовавший успокаивающе, полностью утратил свою силу. Максим нервно теребил в пальцах серебряную зажигалку, и его голос прозвучал излишне официально для простой беседы за сигарами.

— Пап, можно поговорить?

— Говори, — выпуская медленно тающее в воздухе кольцо дыма, я ответил с подчеркнутой сдержанностью. — Только без прелюдий, поскольку я ценю и твое, и свое время.

Откашлявшись и отведя взгляд к портрету деда на стене, он приступил к сути вопроса.

— Дело в проекте «Престиж». Сводя цифры с бухгалтерией, я заметил, что бюджет растет как на дрожжах из-за закупки материалов по явно завышенным ценам, постоянных правок дизайна, удорожающих конструктив, и этих бесконечных бонусов с премиями подрядчикам, особенно дизайнерам из «Атриума», при полном отсутствии отдачи, что заставляет инвесторов задавать вопросы, на которые у меня нет ответов.

Каждое его слово било точно в цель, обнаруживая безобразную правоту: деньги уходили в песок, точнее, на финансирование роскошной квартиры и расширения студии для Кристины, но признаваться в этой слабости я не собирался. Отставив сигару, чтобы выиграть время для собранности, я ощутил, как внутри все сжимается в злой комок от дерзости мальчишки, осмелившегося мне указывать.

— Максим, — начал я тихим голосом, в котором звенела сталь, заставлявшая трепетать вице-президентов, — я построил эту компанию из ничего, пройдя через дефолты, кризисы и войны с рейдерами, зная каждый винтик в этом механизме и не нуждаясь в уроках ведения бизнеса.

Резко перебив его попытку возразить и поднимаясь с кресла для физической доминации, я продолжил разворачивать свою речь.

— Твоя молодость мешает тебе видеть за цифрами в отчетах всю картину целиком, поскольку иногда требуется вкладываться в перспективу, создавая не просто объект, а знаковое место с помощью лучших специалистов, даже стоящих дорого, ведь это — инвестиция в репутацию.

Я говорил красиво и пафосно, с высоты прожитых лет и накопленного опыта, но видел, как мои слова разбиваются о стену непонимания в его глазах, и осознавал, что собственный сын мне не верит.

— Какая репутация, отец? — в его голосе прозвучала почти издевка. — Репутация щедрого мецената? Мы же девелоперы, а не благотворительный фонд.

Счел это заходом за грань допустимого, я опустил руки на стол, наклоняясь к нему в угрожающей позе.

— Иерархия заключается в том, что решения принимаю я, а твоя задача — их выполнять, и если тебе не нравятся правила моего дома — дверь там.

Мы замерли, уставившись друг на друга как два самца на одной территории, и в его глазах читались разочарование, обида и то самое упрямство, которое я когда-то в нем ценил, а теперь оно вызывало лишь раздражение. Он первым отвел взгляд, молча встал и, кивнув, вышел из кабинета, не оглядываясь, а дверь закрылась с тихим щелчком, прозвучавшим громче любого хлопка.

Оставшись в одиночестве, я снова затянулся сигарой, но ее вкус показался отвратительно пепельным и горьким, и, подойдя к окну, я увидел внизу кипящую жизнь покоренного мною города, ощутив пустоту и холод в своей башне из слоновой кости. В сознание закралась тяжелая мысль о том, что мы, отцы, считая себя мудрее сыновей, наступаем на те же грабли, что и наши отцы, но верим, что наш опыт — это священный грааль, дающий право на ошибку и освобождающий от объяснений, и прячемся за фразами «я лучше знаю» и «ты поймешь, когда вырастешь», боясь признаться себе в собственных ошибках, слабостях и страхах, прикрываясь мудростью.

Максим видел лишь цифры, а я видел за ними ее смех, восхищение, страсть и молодость, которую покупал за эти бонусы, считая такой обмен справедливым. Однако после этого разговора я впервые почувствовал не злость, а холодную неприятную пропасть, образовавшуюся между мной и моим сыном, между мной и моим же бизнесом, и теперь контроль, которым я всегда владел, начал ускользать подобно дыму от этой проклятой сигары. Потушив ее о поднос с силой, граничащей с яростью, я осознал, что проигрыш в этой дурацкой схватке с собственным сыном оказался страшнее провала любого совещания, знаменуя начало конца безусловной веры, и я не знал, что ужаснее — потерять уважение бизнес-партнеров или утратить уважение собственного ребенка.

Глава 20

Столовая Каменских поражала музейным блеском, где хрустальные бокалы отбрасывали на безупречную скатерть из ирландского льна радужные зайчики, а столовое серебро было разложено с безукоризненной геометрической точностью, словно его только что выверяли по лазерному уровню. Воздух, густой и тягучий от ароматов трюфелей и дорогого соуса, был наполнен невысказанным напряжением, тяжелым и зловещим, как приближающаяся гроза.

Семейный ужин, когда-то наполненный беззаботным гомоном детей, теплым смехом и спорами о пустяках, создававшими ощущение общего «мы», теперь напоминал изысканный дипломатический прием между державами, замершими на пороге холодной войны.

Во главе стола, погруженный в свои мысли, восседал Леонид, механически помешивая ложкой суп и устремив взгляд в пространство над изящной серебряной солонкой. Он физически присутствовал в комнате, но мыслями витал далеко за пределами этого дома и этой семьи, вероятно, в той самой просторной квартире с панорамным видом на парк, где его ждала молодая и жадная до жизни Кристина. На задаваемые вопросы он отвечал с рассеянной односложностью, кивая, не вникая в суть разговора, и его ледяная отстраненность окутывала стол тяжелым, невидимым покрывалом.

Единственным существом, способным ненадолго вернуть его в реальность, оказывалась маленькая Соня: когда внучка, испачкав салатом щеки, начинала радостно и бессвязно рассказывать ему о новом детском саде, его лицо странным образом смягчалось, озаряясь той самой улыбкой, которую он когда-то дарил своим собственным детям, и его рука нежно гладила ее по голове. Это зрелище было одновременно трогательным и мучительным для наблюдения, демонстрируя, что нежность в нем еще жива, но ее запасы иссякали для взрослых, и в особенности для той, что сидела напротив, — для Ларисы.

Лариса являла собой воплощение ледяного, почти монументального спокойствия, сидя с идеально прямой спиной и неторопливо обращаясь с приборами своими изящными пальцами. Ни один мускул не дрогнул на ее безупречном лице, когда Леонид проигнорировал ее тихий вопрос о вине, но ее глаза, ставшие невероятно зоркими за последние недели, работали с точностью сканеров, фиксируя все: как его взгляд замирал на секунду дольше положенного, как пальцы нервно постукивали по столу, будто отбивая ритм чужой, веселой жизни, аккуратно складывая каждую деталь в копилку будущих улик и превращая этот ужин из трапезы в полевую вылазку.

Напряжение, висевшее в воздухе, разрезал звонкий голос Юли: жена Максима, облаченная в невероятно дорогой, но безвкусно кричащий брендовый наряд, с наслаждением орудуя вилкой, бросила в пространство отточенную колкость.

— Леонид Петрович, а вы, я смотрю, совсем перестали выходить в свет. Вас на обеде у мэра искали-искали. Уж не заболели ли чем? Выглядите, правда, уставшим. Очень уставшим.

Леонид поморщился, будто от внезапной боли.

— Работа, Юль. Голова кругом, не до званых ужинов.

— Ага, — коварно протянула она, — работа. Знаю я эти ваши «сверхурочные». От них, говорят, даже пахнет по-особенному — дешевым парфюмом и совестью.

Максим бросил на жену испепеляющий взгляд, который она демонстративно проигнорировала, а Алина, сидевшая рядом со своим мужем Андреем, лишь с беспомощной досадой покачала головой. Андрей, спокойный IT-специалист, чья работа иногда пересекалась с бизнесом тестя, наблюдал за разворачивающейся драмой с холодным любопытством изучающего строки сбоящего кода.

Лариса лишь подняла взгляд на Юлю, и в ее глазах вспыхнул такой холодный, отполированный до блеска лед, что невестка невольно потупилась.

— Юля, милая, — мягко произнесла Лариса, — не стоит проецировать свои страхи на окружающих. Хотя... твой прошлый ухажер ведь действительно пах дешевым парфюмом. И теперь чистит бассейны в Таиланде, если не ошибаюсь?

В этот момент Ларису пронзила горькая и точная мысль: их семья стала театром, где у каждого была своя роль, но сценарий уже давно писался не ими вместе. Юля превратилась в ядовитую интриганку, жаждущую скандала, Максим — в уставшего прагматика, балансирующего на грани, Алина — в обеспокоенную, но бессильную миротворицу, а Андрей — в молчаливого аналитика, впитывающего информацию. Леонид же играл роль уставшего от собственной жизни главного героя, а она сама… Кто она теперь? Режиссер, потерявший контроль над спектаклем, или суфлер, готовящийся прошептать такие реплики, от которых рухнут все декорации их благополучия?

Она сделала медленный глоток вина, ощущая его терпкий, сложный вкус, в точности повторяющий оттенки ее собственной жизни. Но теперь у нее был четкий, выверенный план, и этот показной семейный ужин, эта искусная игра в идиллию, была всего лишь одним из актов грядущей развязки, и она точно знала, что занавес скоро упадет с оглушительным грохотом.

Глава 21

Новая квартира дышала иной атмосферой, совершенно чуждой той вынужденной, бедной ауре, что царила в ее старой студии с ее вечным гулом водопровода и ссорами за стеной; здесь воздух был бархатным, насыщенным запахами свежей краски, дорогой пыли и обретенной свободы. Кристина, стоя босиком посреди гостиной и медленно натирая один палец о другой, вслушивалась в окружающую ее роскошную тишину, впитывая каждый ее звук. Панорамное окно открывало захватывающую панораму ночной Москвы, усыпанной мириадами огней, словно драгоценными камнями на бархатном платье, и этот вид принадлежал теперь ей, как и сам город, лежащий у ее ног. Она провела ладонью по холодной, идеально гладкой поверхности консоли из капа, этого уродливого нароста на дереве, превращенного искусными руками мастера в изысканный предмет искусства, и поймала себя на мысли, что сама является таким же уродливым, но отполированным и ограненным наростом на теле чужой благополучной семьи, помещенным наконец в подобающую дорогую оправу.

Ее беззвучные шаги тонули в густом ворсе ковра цвета слоновой кости, пока она неспешно обходила свои новые владения, касаясь дизайнерского бра, строгого кожаного кресла и футуристической вазы, пока еще пустовавшей без цветов, и каждое такое прикосновение было безмолвным, но твердым утверждением своего права собственности. Все это великолепие было не просто подарком, а своего рода авансом, платой за ее молодость, ее красоту, ее умение внимательно слушать и улыбаться в нужный момент, чтобы Леонид ощущал себя не уставшим пожилым мужчиной, а настоящим божеством, способным одним лишь движением руки кардинально изменить чью-то судьбу.

Ощущая себя победительницей, сорвавшей главный джекпот, она тем острее чувствовала, как внутри нее зреет желание большего, ведь даже самые роскошные стены постепенно начинали напоминать изысканную, но все же клетку, из которой ей страстно хотелось выйти не украдкой, а с гордо поднятой головой, чтобы все видели ее рядом с ним, чтобы взирали не с осуждением, а с жгучей завистью, и чтобы его жена со своим ледяным спокойствием и безупречной укладкой наконец поняла, что ее время безвозвратно ушло.

Навязчивый мотив поп-хита, разорвавший тишину, оказался звонком от Светки, ее подруги, с которой они еще так недавно распивали дешевое вино в тесной однушке, наивно мечтая о сказочных принцах.

Кристина, приняв вызов и включив громкую связь, бросила телефон на диван.
— Ну что, как там в твоих хоромах? — послышался взволнованный голос Светки. — Выкладывай немедленно фотографии! Говорила же, тебе всегда везло больше, чем мне. И как твой меценат? Не скупится?

Кристина усмехнулась, томно скользя взглядом по высокому потолку.
— Все довольно сдержанно, ничего особенного. Просто пространство и много света.
— Да брось ты притворяться, я же по голосу слышу, как ты довольна! — не унималась подруга. — Он тебя, я смотрю, действительно на руках носит. Хотя, чего уж там, при его-то возможностях...

Вот оно, то самое отношение, которое Кристина слышала в голосах всех, кто знал об их романе: все они видели в ней лишь расчетливую стерву, продающую себя за деньги.

Губы Кристины искривила презрительная гримаса.
— Ты что, всерьез думаешь, что его кошелек — это единственное, что меня здесь держит? — ее голос прозвучал неожиданно резко и холодно, заставив Светку на том конце провода замереть. — Как же ты наивна. Меня пленяет не толщина его бумажника, а те двери, которые он передо мной открывает. Мне нравится наблюдать, как на его совещаниях взгляды коллег, прежде снисходительные, наполняются настоящим уважением. Он — мой пропуск в мир, где я всегда должна была оказаться по праву рождения. А финансы... — она сделала легкий, воздушный жест рукой, будто отмахиваясь от назойливой мошки, — финансы являются лишь закономерным и весьма приятным подтверждением моей состоятельности.

Она замолчала, вновь погрузив взгляд в сияние ночного города, понимая, что ей нужен не просто его банковский счет, а его статус, его имя, его почетное место в первом ряду; она жаждала затмить Ларису не одной лишь молодостью и привлекательностью, но и как женщина, как хозяйка положения, как истинная королева этого блестящего мира.

— Ты уверена, что у тебя все в порядке? — после паузы неуверенно спросила Светка. — У меня соседка так же с крыши съехала, после того как в шубу норковую влезла...

— Со мной все прекрасно, — отрезала Кристина. — Лучше и быть не может. Хватит уже мыслить категориями рядового клерка. Пора научиться мечтать о большем.

Положив трубку резким движением, она смахнула со лба выбившуюся прядь, ощущая, как первоначальная эйфория постепенно меркнет, обнажая привычное, грызущее изнутри чувство неуверенности, ведь что, если Светка по-своему права, и эта роскошная клетка — предел ее мечтаний? Нет, она сжала кулаки, она заслуживает гораздо большего, она заставит его вывести ее из тени, превратив из постыдной тайны в главный трофей, вызывающий и страх, и уважение, а жена останется в прошлом, как устаревшая, вышедшая из моды мебель. Подойдя к окну, она прижалась горячим лбом к холодной поверхности стекла, вглядываясь в свое отражение, в котором угадывались уже не черты наивной девушки, а твердая решимость будущей хозяйки положения.

Глава 22

"Искра – это не просто вспышка влечения. Это крошечная трещина в броне, сквозь которую в душную комнату твоей жизни врывается свежий ветер. Она не обещает счастья. Она обещает перемены. И иногда это страшнее, и желаннее."©️ Лариса К.

Вероника ворвалась в ее гардеробную, как ураган в шёлках от Zimmerman.

— Ларис, хватит киснуть в этих стенах! Надевай что-нибудь смертоносное, мы едем на вернисаж к этому самому Белову! Говорят, он собрал бунтарей, которые рисуют для встряски мозгов!

Лариса, перебирающая шелковые блузы, вздохнула. Вероника была ее антиподом и родственной душой одновременно. В сорок пять она сохранила фигуру двадцатилетней и ясный, циничный ум, подпитываемый регулярными визитами к косметологу и страстью к светским сплетням. Овдовев пару лет назад и оставив сыну управление империей покойного мужа, Вероника посвятила жизнь наслаждению. Она могла бы блистать на телевидении – ее острый язык и умение выуживать сокровенное делали бы ее грозным интервьюером. Но она предпочла роль вольной птицы, и Лариса ее за это обожала.

— Верочка, искусство не лечит душу, — попыталась было возразить Лариса.

— А кто сказал, что тебя лечить? Тебя нужно разбудить! Ты стала слишком идеальной, как манекен в витрине. Пора вспомнить, что внутри тебя – вулкан! — Вероника вытащила из шкафа платье – нечто струящееся, цвета спелой сливы, с разрезом, обещавшим интригу. — Вот это – надеть. Немедленно.

И Лариса сдалась. Надевая платье, она ловила свое отражение. Да, оно было соблазнительным. Оно облегало ее все еще безупречные формы, подчеркивало линию бедер, обещало тайну. Полная противоположность ее обычному, безупречно-сдержанному стилю. Это был не просто наряд. Это было заявление о намерениях. Намерении снова почувствовать себя женщиной, а не монументом.

Галерея «White Cubе» встретила их гулом голосов и смелым, почти вызывающим искусством. Вероника, сверкая глазами, тут же начала сканировать зал:

— Смотри, это Петровская, развелась с банкиром и, кажется, уже с тем пианистом… О, боги, Костя Ивлев, какой костюм! Надо будет узнать у его агента, кто стилист.

Лариса же остановилась перед огромным полотном. «Криптобиоз» Анны Шмидт. Абстракция, но какая! Казалось, художница выплеснула на холст всю боль мира – кроваво-багровые всплески, пронзительные синие линии тоски, черные провалы отчаяния. Но в этом хаосе была странная, жестокая гармония. Это была правда, вывернутая наизнанку. Ее правда.

— Вызывает дискомфорт? — раздался рядом голос. Низкий, с легкой хрипотцой.

Она обернулась. И мир сузился до него. Мужчина стоял позади нее, и его силуэт вырисовывался на фоне белой стены галереи. Он был одет не так, как ожидала бы увидеть галериста Лариса — не в строгий костюм и не в экстравагантный авангардный наряд. На нем была темная, почти черная, трикотажная рубашка свободного кроя из тончайшего мерсеризованного хлопка. Мягкая ткань облегала его плечи и грудь, подчеркивая спортивную фигуру, но не сковывая движений. Рукава были небрежно закатаны до локтей, открывая сильные предплечья и дорогие матовые часы на тонком ремешке.

Рубашка была заправлена в узкие черные брюки из мягкой шерсти, сидящие на нем безупречно, и туфли-лодочки без носка из матовой кожи. Никаких лишних деталей. Просто безупречный крой, дорогие материалы и ощущение, что он чувствует себя в этой одежде так же естественно, как в собственной коже.

И все же главным акцентом его образа были волосы. Густые, волнистые, цвета горького шоколада, они были идеально уложены в творческом беспорядке. Казалось, он всего лишь провел по ним рукой, но каждая прядь лежала так, будто над ней работал лучший стилист. Эти волосы смягчали его волевые черты, придавая ему вид не бизнесмена, а художника или музыканта.

Его притягательная внешность заключалась не в идеальных чертах, а в энергии, которая исходила от него. В уверенном, прямом взгляде серых глаз, в легкой, чуть насмешливой улыбке, игравшей на его губах, когда он замечал чей-то восторженный или, наоборот, недоуменный взгляд на картины. Он был хозяином этого пространства, и его стиль — элегантный, расслабленный, с оттенком богемной небрежности — был его униформой. Это был человек, который знал себе цену и не нуждался в броских ярлыках, чтобы это подтвердить. Его вкус чувствовался во всем — от выбора искусства на стенах до ткани его рубашки. И в этом была его самая мощная харизма.

— Искусство и должно вызывать дискомфорт, — ответила она, встречая его взгляд. Голос не дрогнул. — Иначе это просто дорогой ремонт. Это о предательстве?

Уголки его губ дрогнули в улыбке.

— О свободе. О том, что чтобы родиться заново, нужно уничтожить старое. Даже если это причиняет боль.

Их глаза встретились, и между ними проскочила искра. Та самая, о которой пишут в романах. Не просто физическое влечение, а мгновенное интеллектуальное узнавание. Похожий код.

— Марк Белов.

—Лариса Каменская. Ваш художник очень… честный.

— Я всегда считал, что искусство – это всегда про правду. Даже если это правда лжи, — бросил он вызов, изучая ее реакцию. Его взгляд скользнул по ее платью, задержался на лице, и Лариса почувствовала, как по коже пробежали мурашки.

— Или про то, как красиво ложь можно упаковать, — парировала она, слегка склонив голову. — Взять тот же поп-арт. Блестящая обертка для пустоты. Упаковка, которая стала важнее содержимого.

Он рассмеялся – открыто, громко, привлекая взгляды.

— Жестко! Но вы правы. Однако в этой упаковке – правда о нашем времени. О нашей одержимости фасадом.

— Вы оправдываете фальшь? — бровь Ларисы поползла вверх.

— Я пытаюсь ее понять. Как и всех здесь. Каждый пришел не за искусством. А чтобы быть увиденным в правильном месте. Это грандиозный спектакль. — Он говорил то, о чем она думала. Это было почти мистически.

— И вы предоставляете сцену, — заметила она.

— А почему бы и нет? — он развел руками, и его движения были плавными, уверенными. — Я всего лишь катализатор. Создаю условия для химической реакции.

Визуал

Марк Белов — 36 лет, Владелец престижной арт-галереи. Страстный ценитель искусства, умеющий разглядеть талант. Для Ларисы он — глоток свежего воздуха, человек, видящий в ней не статус, а личность. Полная противоположность Леониду — живой, харизматичный, непредсказуемый.

Глава 23

«Одиночество в браке — это самый изощренный вид пытки. Тебя окружают люди, ты выполняешь ритуалы, у тебя есть быт... но никто не видит тебя. Ты становишься функцией. А потом появляется кто-то, кто смотрит сквозь функцию прямо в душу. И это одновременно и исцеление, и новый вид боли». Лариса К.

Воздух в лимузине, везущем ее домой, казался густым и спертым после заряженной атмосферы галереи. Лариса прикрыла глаза, прислонившись к мягкому кожаному подголовнику, но под веками ей мерещились не огни ночного города, а пара насмешливых серых глаз.

Вероника, сидящая напротив, не выдержала тишины.
— Ну? — протянула она, сверкая глазами. — Я видела, как вы смотрели друг на друга. Будто два пиромана, оценивающие один и тот же пожар. Этот Белов... Он не в твоем типе, конечно. Слишком дерзкий, слишком... неотшлифованный. Но боги, какая харизма!

— Он интересный собеседник, — уклончиво ответила Лариса, не открывая глаз.
— О, да брось ты! — фыркнула Вероника. — Это не собеседник, а ходячий грех на длинных ногах. И он смотрел на тебя так, будто хотел не просто продать тебе картину. Леонид, прости господи, на тебя так в последний раз смотрел, наверное, когда динозавры еще ходили по земле.

Имя мужа прозвучало как холодный душ. Но странное дело — сегодня оно не вызвало привычной боли. Лишь легкое раздражение. Как от назойливого комара.

— Не драматизируй, Верочка. Обычная светская беседа.
— Да конечно, беседа, — подхватила подруга. — Я такие «беседы» за версту чую. В них пахнет не духами, а чистым тестостероном и эстрогеном. Ты давно не видела, чтобы на тебя так смотрели? Как на женщину. Не как на супругу Каменского, не как на мать его детей, а просто на женщину.

Лариса молчала. Вероника била точно в цель. Этот взгляд Марка... Он был лишен привычной ей светской шелухи. Он был голодным и прямым. И он заставил ее вспомнить, что под маской идеальной жены и хозяйки все еще живет тело, способное сжаться от желания, и душа, жаждущая не только стабильности, но и бури.

— Он полная противоположность Леониду, — словно прочитав ее мысли, заметила Вероника. — Твой муж — это выстроенный, отполированный гранит. А этот... этот вулкан. Опасно, заманчиво и пахнет серой.
— Мне сейчас не до вулканов, — вздохнула Лариса, наконец открывая глаза. — У меня есть план. И он не включает в себя хаотичных галеристов.
— План — это хорошо, — парировала Вероника. — Но даже лучший стратег иногда должен позволить себе отступление для передышки. Или наступление на новом фронте.

Лимузин плавно остановился у подъезда ее особняка. Лариса вышла, поблагодарив подругу за вечер. Та просунула голову в окно:
— Думай о том, что я сказала! И, кстати... Платье сработало на ура. Он не сводил с него глаз. И, я почти уверена, с того, что под ним.

Оставшись одна, Лариса медленно подошла к дому. Окна были темными. Леонид, как обычно, еще не вернулся. Или уже ушел. Ее это больше не волновало.

Она вошла в свою гардеробную и, поймав отражение в зеркале, остановилась. Женщина в платье цвета спелой сливы... Она выглядела... живой. В ее глазах, обычно спокойных и холодных, все еще тлел отблеск того огня, что зажегся в галерее. Она провела рукой по шелку, вспоминая его взгляд.

Она подошла к сейфу и достала свой «Дневник возмездия». Толстая кожаная папка, бывший символ любви, а ныне — орудие войны. Она открыла ее. Вклеила приглашение на вернисаж. Рядом с распечатками от детектива. Это смотрелось странно и неуместно. Как вспышка цвета на черно-белой фотографии катастрофы.

Она провела пальцем по фамилии «Белов», выведенной на плотной бумаге.
«Не отвлекайся, — строго сказала она себе. — У тебя есть цель. Месть. Справедливость. Возвращение того, что твое».

Но другой, тихий голос внутри шептал: «А что, если «твое» — это не только деньги и репутация? Что, если «твое» — это вот это чувство? Эта искра? Это право снова чувствовать себя желанной и живой?»

Она резко захлопнула папку. Слишком опасно. Слишком рано. Ее мир был хрупок, как стекло, и одно неверное движение — все рассыплется.

Но, ложась в постель, одна, в огромной холодной спальне, она позволила себе одну слабость. Всего одну. Она закрыла глаза и представила не доказательства измены Леонида, а дерзкую улыбку мужчины с волнистыми волосами и глазами, видевшими не фасад, а душу.

Искра, случайно упавшая на сухую траву ее души, не погасла. Она тлела, обещая когда-нибудь разгореться в пламя. А пламя, как известно, может как согреть, так и испепелить все дотла. И Лариса еще не знала, чего хочет больше.

Глава 24

«Совместно нажитое имущество» — казенная, бездушная формулировка. Но за ней скрывается нечто большее, чем деньги и недвижимость. Это — материальное воплощение общих лет, надежд, вложенных сил. Каждая вещь в доме, каждая акция в портфеле — это кусочек прожитой вместе жизни. И когда один из супругов начинает тайком распродавать эти кусочки, он предает не только брак, он оскверняет саму память о тех годах. Он превращает общую историю в товар, который можно обменять на мимолетную страсть. И в этот момент защита этого «имущества» становится защитой самой себя, своего прошлого и будущего своих детей.» Лариса К.

Атмосфера в кабинете Арины Маркеловой была иной, нежели в галерее. Та была наполнена гулом скрытых страстей и притворного восхищения. Здесь же царила стерильная, вымороженная тишина лаборатории, где вскрывают трупы умерших отношений. Лариса сидела в кресле напротив адвоката, и ее изящное сливовое платье, еще хранившее аромат вечерних духов и чужих взглядов, казалось здесь неуместным ярким пятном.

Арина скользила пальцем по распечаткам, ее лицо, с безупречными чертами и собранными в тугой пучок темными волосами, было невозмутимо. Взгляд цвета крепкого чая, лишенный всякой сентиментальности, был прикован к документам.

— Ваш муж, — начала она, откладывая в сторону папку, — не просто изменяет вам. Он совершает систематическое, продуманное хищение совместно нажитого имущества. — Она произнесла это так же спокойно, как если бы сообщала о погоде. — Фирмы-однодневки, завышенные контракты с подрядчиками, которые либо не выполняются, либо выполняются в объеме на тридцать процентов от оплаты. Основная часть денег уходит через цепочку посредников. Часть — на счет той самой дизайнерской студии «Атриум». Часть — на счета офшорных компаний, бенефициаром которых, я почти не сомневаюсь, является он сам.

Каждое слово было как удар молотка по стеклянному куполу, под которым она жила все эти годы. Не больно. Ошеломляюще. Лариса смотрела на ровный пробор Арины, на ее строгие бриллиантовые гвоздики, и думала о том, как Леонид, целуя ее на ночь, уже знал, сколько миллионов перевел на счет в Лихтенштейне.

— Я понимаю, — тихо сказала Лариса, чувствуя, как подступает тошнота. Не от фактов, а от всей этой грязной кухни, в которую ей приходилось погружаться.

— Нет, Лариса Игоревна, вы не до конца понимаете, — поправила ее Арина, складывая руки на столе. Ее движения были точными и экономными. — Сейчас он выводит активы, готовя почву. Он создает финансовые пробелы, чтобы в случае раздела вы претендовали на ослабленную, а то и убыточную компанию. Его измена — это личное оскорбление. Его финансовые махинации — это прямая угроза вашему будущему и будущему ваших детей.

Она сделала паузу, давая словам достичь цели.
— Нам нужны неопровержимые доказательства. Не предположения детектива, а цифры. Пароли, электронная переписка, доступ к корпоративному серверу. Все, что связывает его с этими фирмами-призраками.

Лариса молчала, глядя в окно, за которым беззаботно светило солнце. Ей снова вспомнился Марк. Его улыбка. Ощущение легкости и свободы, которое он подарил ей всего несколько часов назад. А здесь, в этом кабинете, от нее требовали с головой окунуться в грязь, в подлость, в расчет.

— У меня есть доступ к его электронной почте, — медленно проговорила она. — И к некоторым базам данных компании. Через старый планшет, к которому он давно не прикасался.

— Отлично, — кивнула Арина, и в ее глазах на секунду мелькнуло одобрение. — Но этого мало. Нужен человек внутри. Кто-то, кто имеет прямой доступ к IT-инфраструктуре и может предоставить нам все необходимое, оставаясь незамеченным. — Она посмотрела на Ларису прямо. — Ваш зять, Андрей. Его сфера деятельности пересекается с IT-безопасностью. Он может помочь?

Сердце Ларисы сжалось.
— Я не хочу втягивать детей в это, — прошептала она. — Это наша война с Леонидом. Они не должны выбирать сторону.

— Речь идет не о выборе стороны, — голос Арины стал жестче. — Речь идет об их будущем. О будущем вашей внучки. Деньги, которые ваш муж выводит, — это не только ваши деньги. Это потенциал их бизнеса, их образование, их страховка на жизнь. Позволить ему опустошить все — значит предать их. Это не втягивание. Это защита.

Слова адвоката падали, как капли, точащие камень. «Защита». Не месть. Защита. Она думала об Алине, о ее растерянных глазах. О Максиме, который уже чувствовал неладное в компании. О Соне, которой нужна была уверенность в завтрашнем дне. Леонид, упиваясь своей тайной страстью, думал только о себе. Он уже сделал свой выбор, поставив под удар всех.

Лариса закрыла глаза. Перед ней проплыло лицо Марка — живое, одухотворенное, полное интереса к ней. К ней настоящей. А чтобы обрести право на эту новую жизнь, ей нужно было пройти через это. Через грязь, через предательство, через необходимость втягивать в свою войну собственных детей.

Она сделала глубокий вдох и открыла глаза. Взгляд ее был чистым и твердым. Лед тронулся.
— Хорошо, — сказала она, и ее голос прозвучал ровно, без тени сомнения. — Я поговорю с Андреем.

Арина Маркелова едва заметно кивнула. В ее глазах читалось не торжество, а профессиональное удовлетворение. Клиентка сделала правильный выбор.
— Предупредите его, что потребуется полная конфиденциальность. И готовьтесь. Как только мы получим данные, мы начнем действовать. Медленно, тихо и неотвратимо.

Лариса вышла из кабинета, чувствуя, как тяжелый груз ответственности ложится на ее плечи.

Глава 25

«Иногда самые прочные стены строятся из кирпичей предательства. Не из камней доверия и не из раствора любви. Каждое вскрытое вранье, каждая обнаженная ложь, каждая такая вот, приклеенная к странице распечатка — это еще один кирпич. Тяжелый, шершавый, отравленный. Ты берешь его в руки, чувствуя тошнотворную горечь, и укладываешь в фундамент своей новой крепости. Крепости, где больше не будет места тому, кто эти кирпичи тебе вручил. И в этом есть страшная, извращенная справедливость. Он хотел разрушить нашу семью, а в итоге подарил мне кирпичи для стены, за которой я буду спасена от него самого». Лариса К

Глубокая ночь опустилась на особняк, закутав его в бархатный, беззвёздный мрак. В спальне царила тишина, такая густая, что в ней можно было утонуть. Лариса сидела за своим туалетным столиком, но не перед зеркалом, где обычно совершала вечерний ритуал ухода за кожей. Нет. Перед ней лежал другой, куда более важный сейчас инструмент — толстая кожаная папка с золотым тиснением.

Она провела ладонью по обложке, ощущая под пальцами прохладу дорогой кожи и едва заметный рельеф надписи: «Моей гениальной жене».

«Для твоих гениальных мыслей и планов», — сказал он тогда, и в его глазах читалось неподдельное восхищение. Теперь эти «гениальные мысли» превратились в хладнокровный план возмездия, а «планы» — в схему уничтожения того, что они строили. Горькая, циничная ирония заставляла сжиматься сердце, но слез не было. Была лишь усталая, кристальная ясность.

Она открыла папку. Внутри, на плотных листах дорогой бумаги, царил строгий, выверенный порядок. Это был не дневник в привычном понимании. Это была хроника падения. Карта краха. И она, Лариса, была и картографом, и жертвой, и будущим победителем в этой войне.

Слева аккуратно, будто засушенные цветы, были вклеены первые «экспонаты»: распечатанные отчеты детектива с бездушными датами и адресами. Фотографии, на которых ее муж, Леонид Каменский, держал за руку, смеялся, входил в подъезд с молодой женщиной с огненно-медными волосами. Лариса смотрела на эти снимки, и странное дело — они больше не вызывали острой боли. Лишь холодное, отстраненное любопытство, будто она изучала документы по чужому делу.

Доставая конверт от Арины Маркеловой, она чувствовала, как пальцы чуть заметно дрогнули. Здесь была не эмоциональная, а финансовая правда. Распечатки банковских транзакций. Цифры. Огромные, ничем не оправданные суммы, уходившие на счет ООО «Атриум». Она взяла тонкий, почти ювелирный клей-карандаш и с той же методичной аккуратностью, с какой когда-то наносила клей для фото в семейный альбом, стала приклеивать эти листы. Каждая распечатка ложилась на страницу с тихим шелестом, словно падал осенний лист, отмечая очередную веху предательства.

Она работала молча, ее движения были плавными и точными. Никакой суеты, никакого прораба на стройке. Это был ритуал. Танец скорби и ярости, исполняемый в полной тишине. Она не строила стены, она ткала гобелен своего освобождения, где каждая нить была пропитана болью и каждая вытканная деталь — доказательством его лжи.

Она закончила, закрыла папку и положила руки на кожаную обложку, все еще ощущая исходящий от нее холод. В груди было пусто, но в этой пустоте зрела новая сила. Сила не жертвы, а архитектора собственной судьбы. Она больше не была той женщиной, которая получала этот дневник в подарок. Та женщина верила в любовь, в семью, в незыблемость их общего мира. Та женщина умерла. А на ее месте родилась другая. Та, что умела держать удар. Та, что могла превратить подарок мужа в орудие его же уничтожения.

Она потушила свет и легла в постель, одна, на своем краю огромной кровати. Завтра ее ждал разговор с Андреем.

Глава 26

«Молодость — это не только упругая кожа и горячая кровь. Это наглость. Уверенность, что тебе все можно. И эта наглость заразительна, как болезнь, и так же опасна. Она заставляет тебя забывать о правилах, о последствиях, о завтрашнем дне. Ты пьешь ее, как вино, и пьянеешь с первой же рюмки, не понимая, что этот хмель — самый опасный из всех. Он не кружит голову, он лишает ее». Леонид К.

Ключ бесшумно повернулся в замке. Леонид вошел в квартиру, пахнущую свежим кофе, дорогими духами и едва уловимым, но всегда пьянящим его ароматом молодости. Это был его личный оазис, его территория страсти и свободы от давящего гнета большого дома, холодных взглядов Ларисы и бесконечных обязательств.

— Лёня? — из спальни донесятся звонкий, будто рассыпающиеся стекляшки, голос.

Он не успел ответить, как она появилась в дверном проеме. Кристина. Его рыжая бестия. В коротком шелковом халатике, под которым, он знал, не было ничего. Ее огненные волосы были слегка растрепаны, а большие, чуть раскосые зеленые глаза сияли приветствием. Она была воплощением жизненной силы, которая притягивала его, как мотылька к огню.

Он потянулся к ней, чтобы обнять, но его взгляд упал на стул у консоли. На нем лежала сумка. Не просто сумка, а модель из последней коллекции Louis Vuitton. Та самая, лимитированная серия, которую он всего неделю назад видел у Юли, когда та демонстративно позировала с ней перед Максимом. Такая же бежевая с коричневым, та же самая фурнитура.

Раздражение, острое и мгновенное, кольнуло его под ложечкой.

— Новая? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально, указывая подбородком на предмет.

Кристина сияющей улыбкой обернулась.
— Ага! Видела у модного блогера и не удержалась. Красивая же?

— Очень, — его тон стал прохладнее. Он подошел ближе, провел пальцем по глянцевой коже. — Стоит, наверное, как моя прошлогодняя машина.

Она почувствовала подвох. Ее улыбка померкла, сменилась настороженной.
— Что ты хочешь сказать, Лёня? Я не имею права тратить свои деньги?

— Свои? — он фыркнул, не в силах сдержать ядовитость. — Милая, твоя студия «Атриум» только-только вышла в ноль благодаря моим заказам. И тем «авансам», что я перечисляю. Откуда у тебя «свои» деньги на такое?

Он видел, как вспыхнули ее глаза. Не от стыда, а от гнева. Ее щеки покрылись алым румянцем.
— То есть, я, по-твоему, должна отчитываться за каждую копейку? Сидеть в этой твоей золотой клетке и ждать, что ты принесешь мне крошки с барского стола? Я работаю! Я зарабатываю!

— Не настолько, — отрезал Леонид, чувствуя, как контроль над ситуацией, который он так ценил, начинает ускользать. — Ты начинаешь слишком много позволять себе, Кристина. Такие покупки… они привлекают внимание. Лишнее внимание.

— Ага, а твоя невестка может? — выпалила она, и в ее голосе прозвучала та самая наглость, которая одновременно и сводила его с ума, и пугала. — Юля может щеголять с такими сумками, а я нет? Я что, хуже ее? Или просто у нее статус выше — законная жена сына Каменского?

Эти слова попали точно в цель.

— Не смей сравнивать себя с ней! — его голос грохнул, заставив ее вздрогнуть. — Ты не имеешь понятия, о чем говоришь! Ты живешь здесь, на мои деньги, дышишь этим воздухом благодаря мне! И не учи меня, что можно, а что нет!

Он видел, как по ее лицу побежали судороги обиды и злости. Слезы брызнули из тех самых зеленых глаз, что еще минуту назад сияли от счастья.
— Благодаря тебе? А я думала, благодаря нам! Я думала, у нас что-то есть! А ты… ты такой же, как все. Купил, содержу, значит, могу и унизить. Убирайся к своей холодной жене! Убирайся!

Она развернулась, чтобы убежать в спальню, но он был быстрее. Его рука схватила ее за запястье. Кожа под его пальцами была обжигающе горячей, пульс стучал где-то глубоко, частый и яростный. Он притянул ее к себе грубо, почти жестоко. Она вырывалась, царапалась свободной рукой, ее рыжие волосы смешались с его дорогими часами.

— Пусти! Ненавижу тебя!
— Врешь! — прошипел он ей в губы, чувствуя, как знакомый адреналин закипает в крови. — Врешь, как и я.

Их борьба внезапно сменилась чем-то иным. Ее сопротивление стало нежным, ее укус в его губу — не болью, а приглашением. Его гнев трансформировался в слепую, животную страсть. Он сорвал с нее шелковый халат, и он упал на пол бесшумным облаком. Его пальцы впились в ее упругую кожу, оставляя красные следы на белых бедрах. Она отвечала ему с той же яростью, царапая ему спину, впиваясь ногтями в плечи, ее горячее дыхание обжигало шею.

Он поднял ее и, не разжимая объятий, почти бросил на широкий диван. Ее тело выгнулось навстречу ему, влажное и податливое. В этом не было нежности Ларисы, не было привычки долгих лет. Здесь была только грубая, первобытная правда желания. Он входил в нее резко, чувствуя, как она обнимает его изнутри, сжимаясь в спазме, который был больше похож на борьбу, чем на ласку. Ее стоны были хриплыми, почти рычащими. Она кричала ему на ухо слова, которые в другом контексте были бы оскорблениями, но здесь, в этом пекле, становились самыми сладкими признаниями.

Он терял контроль. Над ситуацией, над собой, над этой девушкой, которая оказалась сильнее его. И в этом осознании, в этом сладком падении в бездну, он чувствовал себя по-настоящему живым. Каждый нерв был оголен, каждая клетка кричала. Это был побег. От себя, от проблем, от надвигающегося краха.

Когда финальная судорога насладия прокатилась по ним обоим, он рухнул на нее, задохнувшийся, с соленым вкусом ее слез и пота на губах. Она лежала под ним, безвольная, ее рыжие волосы раскидались по подушке как пламя на снегу. Он смотрел в ее мокрые от слез ресницы и видел в них не раскаяние, а торжество. Она знала, что победила. Снова.

Глава 27

«Преданность — это не громкие слова. Это тихий кивок в ответ на просьбу о помощи, когда от этого решения может рухнуть твой собственный мир. Это выбор встать под удар вместе с теми, кого любишь, даже если разум шепчет о бегстве. В этот миг в его молчании было больше чести и силы, чем во всех клятвах, что я слышала за свою жизнь». Лариса К.

Воздух в гостиной был густым и звенящим, как перед грозой. Я расставляла фарфоровые чашки, ловила знакомые звуки из комнаты внучки: бормотание Алины, сонный лепет Сони. Это был мой якорь. Мой единственный источник спокойствия в мире, который рухнул, рассыпавшись на осколки лжи и предательства.

Андрей сидел на диване, чуть ссутулившись, его доброе, открытое лицо было сосредоточено. Он ждал. Он всегда умел ждать, не суетясь, не требуя. Именно за эту надежность я его и полюбила, как сына. Алина нашла в нем ту самую тихую гавань, которой так не хватало ей в нашем шумном, показном мире.

— Соня заснула, — Алина вышла из комнаты, устало проводя рукой по волосам. — Капризничала немного, не хотела спать.

Я поймала ее взгляд и улыбнулась, стараясь, чтобы улыбка дошла до глаз.
— Спасибо, дочка. Иди, отдохни. Прими ванну. Мы тут с Андреем чай попьем, поговорим немного.

Она кивнула, без вопросов. В последнее время между нами установилась странная, почти телепатическая связь. Мы понимали друг друга с полуслова, с одного взгляда. Она знала, что дело не в чае. И знала, что придет время, и я все ей расскажу. Но сейчас этот разговор был не для нее. Не для ее хрупкого, еще не оправившегося после родов спокойствия.

Дверь в спальню закрылась. Я налила в чашки ароматный чай «Жасминовая жемчужина», его нежный запах всегда меня успокаивал. Но сегодня он казался просто фоном, слабой попыткой создать иллюзию уюта.

Андрей взял свою чашку, поблагодарил кивком. Его пальцы, длинные и привыкшие к клавиатуре, обхватили хрупкий фарфор.
— Лариса Игоревна, у вас усталый вид. Все в порядке?

Вот он, момент. Тихий, безлюдный берег, с которого нужно было сделать первый шаг в холодные, опасные воды. Я отставила свою чашку. Звон, который она издала, касаясь блюдца, прозвучал для меня как выстрел.

— Нет, Андрюша, — мой голос прозвучал тихо, но четко. — Ничего не в порядке. Совсем.

Я смотрела на его лицо, такое родное и надежное, и начала говорить. Медленно, подбирая слова, как острые осколки, которые больно держать в руках. Я не плакала. Слезы остались позади, в тех первых, шоковых днях. Сейчас во мне была только холодная, кристальная ясность.

Я рассказала ему об измене. Не вдаваясь в грязные подробности, без имен, просто констатируя факт: «У твоего тестя есть другая женщина.». Я видела, как его брови поползли вверх, в глазах отразилось недоумение, смешанное с жалостью. Но это была лишь разминка. Легкая артиллерия перед главным ударом.

— Но это, Андрей, к сожалению, не самое страшное, — я сделала паузу, давая ему переварить. — Хуже другое. Леонид… он систематически выводит деньги из компании. Огромные деньги. Через подставные фирмы, фиктивные контракты, завышенные авансы. Он грабит бизнес, который мы строили всю жизнь. Бизнес, который должен был стать будущим для Алины, Максима… и для Сони.

Воздух в комнате стал абсолютно неподвижным. Даже за окном словно замерли все звуки. Андрей застыл, его чашка так и осталась в воздухе на полпути к столу. Его лицо побледнело.

— Лариса Игоревна, вы… вы уверены? — его голос был шепотом, полным недоверия и ужаса. — Это же… Это уголовщина. Если он выводит активы в таких масштабах, как вы говорите… это крах. Не только семьи. Компании. Всего.

— Я уверена, — проговорила я твердо, глядя ему прямо в глаза. — У меня есть доступ к некоторой информации. Кое-какие переписки. Номера счетов. Я вижу схему. Она… грандиозная в своем цинизме.

Я подошла к своему бюро и вынула из потайного ящика обычную на вид папку. В ней лежала распечатка, которую мне передала Вероника через своего знакомого. Я положила ее на стол перед Андреем.

— Вот, посмотри. «Орион Холдинг». Знакомо?

Он пробежался глазами по строчкам, и я увидела, как в его взгляде профессионала-айтишника вспыхнул огонек понимания, а затем — холодный ужас. Он видел не просто названия и цифры. Он видел архитектуру обмана.

— Господи, — выдохнул он, откидываясь на спинку дивана. — Это… Это даже не вывод. Это откачка. Полная.

Теперь наступила моя очередь молчать. Я давала ему время. Время осознать масштаб катастрофы. Время принять решение. В его голове сейчас проносились картины возможного будущего: суды, разорение, позор. Риск для его собственной карьеры, ведь он тоже работал в «Каменском Девелопменте». И главное — риск для Алины и маленькой Сони.

Я смотрела на него и видела не зятя, а того самого мальчика из хорошей, но небогатой семьи, которого я когда-то благословила на брак с моей дочерью. Я видела в его глазах ту самую преданность, которую не купишь ни за какие деньги.

— Андрюша, — мой голос дрогнул, и я позволила этому случиться. Впервые за весь этот разговор я позволила себе быть не железной леди, а матерью и бабушкой. — Мне нужна твоя помощь. Как специалиста. Ты лучше любого другого понимаешь, как отследить эти цепочки, найти все скрытые папки, обойти пароли. Мне нужна твоя помощь как зятя. Как защитника моей дочери и внучки. Я одна не справлюсь. Мы должны защитить то, что осталось. Ради них.

Я больше ничего не добавляла. Не просила, не умоляла. Просто смотрела на него, открывая ему свою боль, свой страх и свою надежду.

Андрей опустил голову. Он смотрел на свои руки, на узор на ковре, впитывая тяжесть моего признания и ответственности, которую я на него возлагала. В комнате было слышно, как тикают старинные часы на камине. Прошла минута. Две.

Потом он медленно поднял на меня взгляд. В его глазах не было ни страха, ни сомнений. Только та самая, знакомая мне, спокойная решимость.

Он не сказал ни слова. Просто тяжело, обреченно кивнул.

Глава 28

«Незнакомый мужчина дарит тебе кусок правды, а собственный муж годами дарил лишь упакованную ложь. Ирония судьбы бывает удивительно точной в своих ударах. Она не просто бьет больно, она бьет в самую суть, заставляя увидеть изнанку всей твоей жизни. И в этом ударе рождается не только боль, но и странное, щемящее понимание: а ведь ты еще жива. И кто-то это заметил.» Лариса К.

Утро пришло вместе с настойчивым лучом солнца, пробившимся сквозь щель между тяжелыми портьерами. Я лежала с открытыми глазами, слушая, как дом наполняется жизнью без моего участия. Где-то на кухне звенела посуда — это Элиза, моя полноватая, вечно суетящаяся горничная с шапкой темных кудряшек, начинала свой день. Из комнаты внучки доносился смех — Алина играла с Соней. Мой мир сузился до этих звуков. Они были моим щитом.

Пустая сторона кровати давно перестала быть упреком. Она была просто фактом, как цвет обоев или узор на ковре. Леонид снова не ночевал дома. Мое сердце, когда-то разрывавшееся от тревоги и гнева, теперь лишь равнодушно констатировало: «Очередной раз». Пустота стала привычной, почти комфортной. В ней не было места новым разочарованиям.

Я накинула шелковый халат и вышла из спальни. В столовой пахло свежей выпечкой и кофе. Элиза, красная от жары плиты, ставила на стол вазу с пирогами.
— Лариса Игоревна, доброе утро! — бросила она мне, улыбаясь своей простой, открытой улыбкой. — Кофе готов, Сонечка уже съела манную кашу, Алина Леонидовна с ней мультики смотрит.

Я кивнула, благодаря. Ее присутствие было каким-то земным, укореняющим. Она не видела во мне жертву или повелительницу, просто — хозяйку, у которой сегодня непростой день. Она чувствовала это без слов.

Я пила кофе, глядя в окно на проснувшийся город, когда в дверь позвонили. Элиза пошла открывать. Через мгновение она вернулась, держа в руках длинную картонную тубу.
— Приходил курьер. Сказал передать вам, Лариса Игоревна. Лично в руки. Говорит, что-то очень важное, — она протянула мне посылку с таким видом, словно это была грамота от короля.

Я взяла легкий тубус с легким недоумением. Я не делала заказов, не ждала документов. На нем не было опознавательных знаков, только мое имя, напечатанное четким, незнакомым шрифтом.

Отодвинув чашку, я повертела трубку в руках, потом медленно, почти нерешительно, открутила крышку. Внутри, защищенный слоем мягкой бумаги, лежал свернутый в рулон лист. Я осторожно извлекла его. Бумага была плотной, фактурной, дорогой.

Развернув его, я почувствовала, как у меня перехватило дыхание.

Это была та самая картина. Та самая провокационная абстракция с вернисажа, что пронзила меня тогда, как током. Тот самый хаос, в котором я увидела отражение собственной души.

Вот они, эти яростные, почти черные мазки, словно вырвавшиеся из глубин подсознания страхи и гнев. Они сталкивались, сплетались в узлы, грозились поглотить все. Но сквозь эту тьму прорывались тонкие, почти невесомые линии серебра и холодного сияющего бирюзового — цвета морской волны в ясный день. Они не гасили бурю, нет. Они существовали параллельно, создавая свой собственный, хрупкий порядок, свою мелодию в этом диссонансе. И в самом центре, едва заметное, светилось маленькое пятно теплого, медового цвета. Капля надежды. Или памяти о свете.

Это была не просто репродукция. Это был эстамп, качественная, ручная работа, сохранившая фактуру и энергию каждого мазка. Он держал в себе ту же мощь, что и оригинал.

Из тубы на стол выскользнула небольшая, лаконичная карточка. Я подняла ее. Тот же четкий шрифт.

«Правда должна быть у того, кто способен ее оценить. С надеждой на новые встречи, Марк Б.»

Я опустилась на стул, не в силах оторвать взгляд от подарка. И тогда по мне разлилось тепло. Не жаркое и обжигающее, а то самое, глубокое, согревающее душу тепло, которое исходит от чашки горячего чая в холодный день, от крепкого объятия, от взгляда, полного понимания.

Этот мужчина, этот Марк, чью фамилию я даже не знала, увидел меня. Не жену олигарха, владелицу особняка и коллекции драгоценностей. Он увидел женщину, которая замерла перед картиной, потому что узнала в ней саму себя. И он подарил ей этот кусок ее собственной правды.

Я провела пальцами по шероховатой поверхности бумаги, по этим серебряным линиям. Во мне что-то сжималось и одновременно распрямлялось. Какая-то струна, долгое время находившаяся в немом отчаянии, вдруг дрогнула и издала чистый, едва слышный звук.

— Бабушка, а что это? — рядом раздался звонкий голосок.

Я вздрогнула, оторвавшись от своих мыслей. На пороге стояла Соня в своем любимом розовом халатике с ушками. Ее большие глаза с любопытством рассматривали яркий лист на столе.

— Это картина, солнышко, — сказала я, и мой голос прозвучал как-то непривычно мягко. Я притянула ее к себе. — Она красивая?

Соня внимательно изучила абстракцию, сморщив носик.
— Страшненькая, — вынесла она вердикт. — Но тут птичка летит? — ее маленький пальчик ткнул в одну из серебряных линий.

Я улыбнулась, обнимая ее теплый, пахнущий детским кремом комочек.
— Возможно, птичка. А может, просто свет.

— Лариса Игоревна, вам второй кофе подлить? — Элиза заглянула в столовую, вытирая руки об фартук. Ее взгляд упал на развернутый эстамп, и ее круглые глаза еще больше округлились. — Ой, какая картинка! Не от Леонида Викторовича? Он же любит все это необычное.

Ее простодушный вопрос повис в воздухе, и его обыденность, его абсолютная несовместимость с тем, что я чувствовала, вдруг показались мне невероятно смешными. И горькими.

— Нет, Элиза, — ответила я, все еще улыбаясь. — Это не от Леонида Викторовича. Это… личное.

Горничная кивнула, ничего не поняв, но почувствовав, что лезть с расспросами не стоит, и удалилась на кухню.

Алина, привлеченная голосами, появилась в дверях. Она выглядела уставшей, но спокойной.
— Мам, что это у тебя? — ее взгляд скользнул по картине, потом по мне. И я увидела, как в ее глазах мелькнуло удивление. Она редко видела на моем лице такое… оживление.

Глава 29

«Внимание другого мужчины после лет супружеского неведения — это как глоток воды в пустыне. Еще не спасение, но уже надежда, что ты не умрешь от жажды. Оно будит в тебе не только забытые ощущения, но и напоминает о том, кто ты есть на самом деле — не просто тень мужа, хранительница очага или мать, а женщина. Существо из плоти и крови, способное чувствовать головокружительное головокружение, дрожь в коленях и этот странный, сладкий огонь внизу живота, который говорит лишь об одном — ты жива. Ты еще жива». Лариса К.

Вероника взяла моё спасение в свои руки и буквально за руку отвезла в спа-салон. «Ты в тоске, дорогая! — будила она меня утренним звонком. — Тебе нужен массажист с волшебными руками, тонна косметической грязи и бокал Просекко. Мой долг лучшей подруги — обеспечить тебя всем вышеперечисленным».Я почти не сопротивлялась. После разговора с Андреем и согревающего подарка, мир слегка изменил свою плотность. В нем появились щели, сквозь которые пробивался свет.

Теперь мы лежали рядом на массажных столах в полумраке ароматной комнаты, и умелые руки тайского мастера разминали мои закаменевшие плечи. Я почти растворялась в этом приятном забытьи, в густом запахе жасмина и сандала.

— Ну что, — раздался сбоку вкрадчивый голос Вероники, нарушая благостную атмосферу. — Рассказывай.

Я приоткрыла один глаз.
— Что рассказывать? Что у меня спина была деревянная, а теперь понемногу оттаивает? Спасибо, чувствую.

— Не виляй, — фыркнула она. — Я про твоего галериста. Марка, кажется? Тот, что с картиной. Очень элегантный ход, кстати. Не банальные розы, а эстамп. Умно.

Я закрыла глаза снова, стараясь сохранить на лице невозмутимость, но чувствуя, как предательская улыбка тянет уголки губ. Вероника, как шаман, чувствовала все вибрации вселенной, особенно если они были связаны с мужчинами.

— Он не «мой», — возразила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — И это был просто жест вежливости. От человека искусства.

— Ага, от человека искусства прямо в твою спальню, — захихикала она. — Ну что, готова выходить на охоту? Этот галерист явно метит в твои апартаменты. И, скажу я тебе, видок у него… с перчинкой. Я видела его на том вернисаже, пока ты в ступоре перед картиной стояла. Стильный. Взгляд цепкий. Не то чтобы красавец, но… с изюминкой. Очень сексуально.

Ее слова, откровенные и горячие, как обжигающий песок, заставили меня сжаться внутри. Охота. Это ее слово. Ее лексикон, полный азарта и страсти к завоеваниям. Мой мир был другим. Он состоял из выживания.

— Охоту оставь себе, Верочка, — я наконец позволила себе улыбнуться, повернув голову в ее сторону. Массажистка в это время работала с ее поясницей, и Вероника блаженно закатила глаза. — У меня сейчас в жизни другие приоритеты. А вот… поговорить с умным мужчиной, который видит во мне не только кошелек и социальный статус… Это приятно. Неожиданно и приятно.

— У-у-у, — протянула она многозначительно. — Значит, все-таки говорили? И не только о высоком искусстве, я надеюсь?

Массажисты закончили свой ритуал и удалились, оставив нас в полураке наедине с ароматными маслами и тихим журчанием воды. Мы перебрались в джакузи. Горячая вода обволакивала тело, смывая остатки напряжения. Пар клубился вокруг, делая очертания Вероники размытыми, как в дурном сне. Только ее голос оставался четким и острым.

— Ну? — не унималась она, перебирая ладонями воду. — Где и о чем? И главное — что ты говорила? Я вижу по тебе, что что-то было. Ты не просто ожила, ты… проснулась. В тебе появились краски.

Я откинула голову на край джакузи, глядя на клубящийся под потолком пар. Почему ее вопросы заставляли мое сердце биться чуть чаще? Почему воспоминание о том коротком разговоре с Марком после получения подарка вызывало такой отклик?

Я набрала его номер через день. Просто чтобы поблагодарить. Голос его в трубке был таким же, каким я его запомнила — низким, бархатным, с легкой хрипотцой. Он не сыпал комплиментами, не пытался сразу перевести все в шутку или флирт.

— Я получила ваш подарок, — сказала я, чувствуя себя неловко, почти девочкой. — Это… невероятно щедро. И очень неожиданно.

— Правда должна быть у того, кто способен ее оценить, Лариса, — повторил он слова с карточки. — Я видел, как вы смотрели на эту работу. Вы не просто рассматривали ее. Вы ее чувствовали. Для художника, да и для галериста, это высшая награда — быть увиденным. Понятым.

Мы говорили минут пятнадцать. О современном искусстве, о том, как оно отражает внутренний мир человека, о том, почему некоторые абстракции трогают сильнее, чем гиперреалистичные портреты. Он не поучал, он размышлял вместе со мной, задавал вопросы, слушал. Слушал по-настоящему, не перебивая, вставляя реплики точно в паузы, давая мне высказаться.

И в этом не было ни капли подобострастия, ни намека на то, что я — жена Каменского. Он говорил со мной как с равной. Как с интересным собеседником. Как с женщиной, чье мнение для него ценно.

— Мы просто поговорили, — тихо сказала я Веронике, все еще глядя в потолок. — По телефону. Он… он слушает. Ты знаешь, как редко мужчины умеют слушать? Не ждать паузы, чтобы вставить свое, а именно слушать.

— О, господи! — Вероника хлопнула ладонью по воде, поднимая фонтан брызг. — Он уже гастроэнтеролог твоей души? «Слушает»! Дорогая, мужчины слушают тогда, когда хотят одну из двух вещей: либо заполучить тебя в постель, либо продать тебе страховку. Уверена, у твоего Марка на уме не страховой полис.

— Вероника! — я почувствовала покрхфаснение, разливающееся по шее и груди, и была благодарна пару, скрывавшему мое смущение.

— Что «Вероника»? — она подплыла ко мне ближе, ее глаза блестели как у хищницы, учуявшей добычу. — Ты взрослая женщина, Ларис. Ты годами была замужем за человеком, который… — она запнулась, все же не решаясь высказать вслух свои догадки о Леониде, — …который очень занят. Ты забыла, каково это? Когда на тебя смотрит мужчина не как на часть интерьера, а как на… женщину. Желанную. Когда в его взгляде есть не просто интерес, а огонь. Голод.

Глава 30

«Иногда самое страшное оружие — не обвинение, а знание, оставшееся невысказанным. Оно оставляет другого в подвешенном состоянии, в мучительной неизвестности, заставляя его самого дописывать в своем воображении все самые ужасные сценарии. Ты не даешь ему фактов, ты даешь ему зеркало, в котором он вынужден разглядывать собственное отражение. И нет зрелища страшнее для того, кто давно забыл, как выглядит его совесть». Лариса К.

Он вернулся домой под вечер, в ту самую странную, затихающую пору, когда свет из окна становится длинным и золотым, а тени — густыми. Я сидела в гостиной с чашкой остывающего чая, разбирая почту. Большинство конвертов были деловыми, с логотипами банков и юридических фирм. Мой новый мир, мир тихих битв и холодных расчетов.

Леонид вошел не так, как обычно — не с грохотом двери и гулким «Я дома!», а почти неслышно. Он постоял в дверях мгновение, будто оценивая обстановку. Я чувствовала его взгляд на себе, тяжелый, выжидающий. Я не подняла головы, делая вид, что поглощена каким-то документом.

— Лариса, — его голос прозвучал непривычно мягко, почти заискивающе.

Я медленно подняла на него глаза. Он выглядел уставшим. Под глазами были синяки, рубашка чуть помята. Но в его взгляде читалась не усталость, а напряжение. Напряжение загнанного в угол зверя, который пытается найти выход.

— Леонид, — кивнула я, возвращаясь к бумагам.

Он подошел ближе, и его тень упала на стол. От него пахло чужим парфюмом — цветочным, навязчивым. Духами Кристины. Мой желудок сжался, но лицо осталось невозмутимым. Это уже не вызывало боли. Лишь легкую, холодную тошноту.

— Я… я заезжал в бутик, — он произнес это неловко, как подросток, признающийся в проступке. Его рука полезла во внутренний карман пиджака и извлекла маленькую бархатную коробочку темно-синего цвета. Знакомый бренд. Очень дорогой. — Вспомнил, что скоро… в общем, просто так. Для тебя.

Он протянул мне коробку. Его пальцы чуть дрожали. Я отложила перо в сторону и медленно, без всякой торопливости, взяла ее. Бархат был мягким и приятным на ощупь. Я щелкнула замком. Внутри, на белом шелке, лежали серьги. Массивные, из белого золота, усыпанные бриллиантами и сапфирами василькового цвета. Чудовищно дорогие. Безвкусные. Совершенно не в моем стиле. Они были кричащими, как и все, что он выбирал в последние годы — лишь бы дорого, лишь бы показать.

Он ждал. Я видела, как он напрягся в ожидании — привычная, почти рефлекторная готовность к моей улыбке, к поцелую в щеку, к благодарности, которая смоет с него все и разрядит атмосферу в доме. Он всегда верил, что дорогая безделушка — универсальный ключ ко всем замкам..

Мое сердце сжалось не от боли, а от какой-то пронзительной, до тошноты знакомой тоски. Я подняла на него взгляд, и, должно быть, что-то в нем дрогнуло, потому что его собственное ожидающее выражение поползло, как маска из размокшей глины.

— Спасибо, — сказала я, и мой голос прозвучал тихо, но с какой-то новой, непривычной даже для меня самой твердостью. Я не отвела глаз. — Они очень... дорогие.

Я отложила коробку в сторону, на край стола. Небрежно. Будто это была не драгоценность, а рекламный проспект. Звонкое щелканье замка прозвучало как точка в коротком, бессмысленном предложении.

Он замер, и я увидела, как по его лицу, словно тени от облаков, пробежали сначала недоумение, потом уколанная гордость, и наконец — знакомая, глухая ярость. Та, что копилась годами и которой он всегда находил выход где-то там, за стенами этого дома.

— Тебе вообще что-нибудь может доставить удовольствие? — его голос сорвался, став неестественно высоким и хриплым. Он сделал шаг ко мне, и его фигура заслонила свет от окна. — Или ты решила окончательно превратиться в ледяную статую? Я стараюсь, черт возьми! Что тебе еще нужно?

Раньше этот крик, эта агрессия заставляли бы меня сжиматься внутри. Сейчас... сейчас я смотрела на него и видела не грозного мужчину, а мальчика, который в ярости бьет кулаком по песку, потому что замок не получается. Мне вдруг стало бесконечно жаль его. И нас обоих.

Я не откинулась назад, не отступила. Мои пальцы сами собой потянулись к тяжелому хрустальному пресс-папье на столе. Я обхватила его прохладную гладь, ощущая под пальцами каждую грань. Это маленькое действие придало мне уверенности.

— Подарки... — начала я, и мой голос был тихим, но каждое слово падало между нами с весом холодного камня. — Они согревают, Лёня, только когда их дарят тёплыми руками. Когда за ними... когда за ними не прячутся.

Я посмотрела прямо на него, позволив всему — всей усталости, всему разочарованию, всей немой боли — отразиться в моих глазах. Я не называла имен. Не произносила страшных слов. Я просто смотрела. И видела, как в его взгляде, за яростью, проступило что-то другое. Смущение? Растерянность? Невысказанное понимание?

Его губы дрогнули, пытаясь что-то выговорить, сформулировать оправдание или новый укол. Но ничего не вышло. Лишь короткий, сдавленный выдох.

— От чистой совести подарки — другие, — прошептала я, почти не для него, а для самой себя, глядя куда-то мимо него, в солнечные пылинки, танцующие в воздухе. — Они тихие.

Он отшатнулся, будто я ударила его ладонью по лицу. Его ярость исчезла, растворилась в этом гнетущем, унизительном молчании. Он стоял, тяжело дыша, не в силах ни возразить, ни отрицать. Правда, которую я не назвала, висела между нами плотной, удушающей завесой.

Он резко развернулся и, не сказав больше ни слова, вышел. Дверь в прихожую захлопнулась с глухим, одиноким стуком.

Я осталась сидеть, все так же сжимая в руках холодный хрусталь. В комнате пахло его одеколоном и чужими духами. И тишина после его ухода была громче любого крика.

****

Дорогие читатели приглашаю вас в свою новинку♥️

Неверный. Медовый капкан

https://litnet.com/shrt/YOV5

Аннотация

— Ксюш… присядь.

Ледяная игла вошла в сердце. Тихо, почти безболезненно.

— Лид? Что случилось?

Она резко вдохнула, будто готовилась нырнуть в ледяную воду.

— Я только что…видела Федора.

Звук закипающего чайника, мерцающий экран телевизора — все это превратилось в фоновый шум.

— И что? Он домой скоро будет? — мой голос прозвучал откуда-то издалека.

— Он был не один, Ксения.....С ним была женщина. Молодая. Брюнетка. Они выходили со смехом… с полными пакетами. Потом… потом он взял ее за подбородок…

Она замолчала, и в этой паузе прозвучал приговор.

— …наклонился и поцеловал. Прямо в губы. Ксюшь, Ксюша… так страстно. Так целуют только любовниц.

*****
Идеальная жизнь Ксении Мозейчук — это не просто красивая картинка, а дело всей ее жизни. Любящий муж Федор, талантливый сын, уютный дом — всё это её крепость. Но любая крепость уязвима, если предательство приходит изнутри. Однажды летним вечером её младшая сестра Лидия, случайно становится свидетельницей сцены, переворачивающей всё с ног на голову: Федор, нежный и внимательный муж сестры,?страстно целует в супермаркете другую женщину.