Развод. Лжецы всегда возвращаются

1

Утро пахнет кофе, овсянкой и холодным ветром, что тянет из приоткрытого окна — дома душно, потому что отопление, несмотря на мартовское потепление за окном, службы убавить не удосужились.

Я стою у плиты, мешаю кашу, испарина стеклает по вискам, а в голове крутится мысль, что надо бы снять кофту, но руки заняты. Лизка сидит за столом, моя пятилетняя непоседа, стучит ложкой по краю тарелки и напевает что-то про зайчиков — тоненько, чуть фальшиво, но мне нравится.

В коридоре копается в вещах Влад — собирает сумку на вахту. Бросает туда носки, термос, запасы еды в дорогу. Его вахта начинается завтра, но он, как всегда, уезжает на день раньше. Говорит, что "надо с бригадой встретиться", а я киваю, не спорю. Так проще.

Хотя внутри уже тошнит от этого "проще" — он уезжает, а я остаюсь, таскаю Лизу в садик, готовлю, убираю, жду его, как собака у порога. Он привозит деньги, хорошие деньги, хватает на все — и на Лизкины курсы рисования, и на новый холодильник в прошлом году. Но дома его почти нет, а я устала считать дни до его возвращений. Разговоры о смене его деятельности, чтобы муж чаще бывал дома, обычно переходят в скандал.

– Лиза, ешь, а то остынет, – говорю я, ставлю перед ней тарелку с овсянкой, посыпанную сахаром, как она любит.

Она морщит нос, тянет "ма-а-ам", но послушно берет ложку.

Влад заходит в кухню, подходит к столу, тянется за кружкой с кофе, что я налила ему полчаса назад. Кофе уже остыл, но он не замечает — пьет все одним глотком, как воду. Его руки грубые, в мелких шрамах от царапин, которые он заработал на своей работе.

Смотрю на мужа и думаю про тест в ящике комода в спальне. Две полоски. У нас будет второй ребенок, о котором я так давно грезила.

Хочу сказать, но язык будто приклеился к небу. Последний раз, когда я заикнулась про второго, он буркнул: "И так еле тянем". Это было год назад, после того, как он вернулся с вахты и три дня куролесил с Серегой, своим другом, а я выгребала за ними пустые бутылки из-под дивана.

Тогда я промолчала, проглотила, как глотаю все его отговорки последние годы. Он же старается, делает все для семьи…

– Ты перед поездом хоть домой загляни, с дочерью проститься, – говорю я, сама не знаю зачем.

Голос звучит ровно, но внутри все дрожит, как стекло перед ударом. Я устала от его вахт, от того, что он появляется раз в месяц, играет с Лизой час-два, а потом снова уходит, оставляя нас с ее "где папа?" и моими бессонными ночами.

– А что мне мешает это сделать сегодня? Да, Лизок? Будешь скучать по папке? – треплет он дочь за косичку, посмеиваясь. Но Лизе это не нравится. Она любит отца, но не тогда, когда он начинает проявлять свою привязанность только перед своими долгими отъездами.

Я вижу, как она напрягается, отворачивается, и мне больно за нее. Он этого не замечает — или не хочет.

– Буду, – хмуро отвечает она, смотрит в тарелку, тыкает ложкой в кашу.

Влад пожимает плечами, будто это ничего не значит.

Я вздыхаю, на мгновение прикрываю веки, пытаюсь собраться. Надо сказать про тест, надо что-то сделать, но вместо этого я цепляюсь за него, как за последнюю нитку.

– Тогда набери, когда сядешь в поезд, – говорю я, и голос звучит жалобно, хотя я хотела, чтобы он был твердым.

– Зачем? – бросает он, и в его тоне сквозит раздражение, как будто я прошу луну с неба.

– В смысле зачем? Переживать буду потому что, Влад! Тебя месяц не будет с нами, – вырывается у меня. Я ставлю залитую водой после овсянки кастрюлю на подставку на столешнице, слишком резко, отчего жидкость плещется через край. – Ты хоть понимаешь, как это? Мы тебя почти не видим. Ты дома бываешь всего-ничего! Приезжаешь, деньги кидаешь на стол, и все? Это не то, Влад.

– Как будто в первый раз, – отвечает он, не глядя на меня. Ставит кружку в раковину с глухим стуком, будто хочет, чтобы я заметила его раздражение. Я замечаю. – Все будет хорошо, Кать. Хватит ныть.

Снова шумно выдыхаю. Какой же он… тяжелый стал в последнее время. Раньше у нас с мужем было все иначе. Конфетно-букетный период стабильно проходил раз в несколько месяцев, мы часто выбирались на природу, больше проводили времени вместе. Но все изменилось после рождения Лизы. Вернее, где-то спустя пару лет после ее рождения. Влад тогда сумел добиться повышения на работе, начал чаще уезжать на север. Романтика сошла на нет, интересы наши тоже стали прямо противоположными, да и эти друзья его с работы… Я старалась быть понимающей, старалась быть идеальной женой, матерью… Однако ощущение, что в жизни моей что-то не так, не покидает меня. Возможно, с появлением второго ребенка все изменится? Ведь я точно знаю, что мы это осилим.

Влад молча покидает кухню, возвращаясь к сбору вещей. Он делает это с таким рвение, что мне кажется, будто муж только рад поскорее уехать. Но это не может быть правдой. Да и в чем суть? Здесь он чаще всего отдыхает, работать же не надо.

Я отворачиваюсь от плиты, вытираю руки о фартук, чувствуя, как горячий воздух кухни липнет к коже. Надо проветриться, надо выйти, вдохнуть хоть немного свежего утра, а не этой смеси овсянки и напряжения. Переставляю кастрюлю в раковину, бросаю взгляд на Лизу — она все еще ковыряет ложкой в тарелке, — и шагаю из кухни.

Влад по-прежнему роется в своих вещах, скрипит молния сумки. Я останавливаюсь на пороге, прислоняюсь к косяку, скрещиваю руки на груди. Здесь прохладнее, сквозняк тянет из-под входной двери, но легче не становится. Он даже не смотрит в мою сторону, слишком занят своими сборами.

Когда я было уже собираюсь привлечь его внимание новостью о своей беременности, муж отворачивается, лезет в кошелек — черный, потрепанный, с выцветшей эмблемой какого-то банка. Тот, что я подарила ему три года назад, когда он еще смеялся над моими подарками и целовал меня в кухне. Теперь он его открывает, роется в мелочи, и что-то падает на пол. Маленькая серебристая упаковка. Я замираю. Это презервативы. Упаковка чуть помятая, но я вижу надпись, вижу все. Он никогда не пользуется ими со мной. Говорит, что-то вроде "ощущения не те, да и зачем, если мы семья". Вот и доощулись…

Визуализация

Екатерина, 27 лет – главная героиня

Владислав, 30 лет – главный герой

2

День после ухода Влада растягивается в бесконечную полосу серого тумана, что липнет к окнам и ко мне самой. Утренний инцидент давно позади, а я все еще брожу по квартире, как неприкаянный призрак.

На автомате собираю Лизу в садик — натягиваю ей колготки, застегиваю куртку, вяжу косички дрожащими пальцами. Она что-то напевает, а я киваю, не слыша. Отвожу ее в садик, машу через стекло, а потом возвращаюсь домой и пытаюсь убраться, чтобы занять голову, но все валится из рук.

Тарелка падает на пол, разбивается — я смотрю на осколки и не могу заставить себя их поднять. Сажусь на диван, обнимаю подушку, а перед глазами — его сумка у порога, холодный взгляд, а еще эта чертова упаковка в кошельке.

Мысли крутятся, как заезженная пластинка: "Он уехал, ничего толком не объяснив. Почему?"

К обеду включаю чайник, но забываю налить воду — он шипит пустым, пока я не замечаю и не выключаю его. Внутри пусто, но я держусь — ради Лизы, которая сейчас в садике, играет с подружками, не зная, что дома все рушится. Пытаюсь сварить суп, но ложка дрожит в руке, и я бросаю это дело.

Сижу в тишине, глядя на старую фотографию в телефоне — мы с Владом на озере, смеемся, Лиза еще в коляске. Тогда он смотрел на меня иначе. Или мне так кажется?

К вечеру сознание немного проясняется, и я начинаю себя успокаивать. Может, я зря накручиваю? Зачем бы Владу это было нужно? Здесь семья, Лиза, стабильность. Он не такой. Наверное, я просто начиталась историй от приятельниц — про их мужей, что гуляют на вахтах, про любовниц в поселках. Это не про нас. Он же всегда возвращается, привозит деньги, обнимает меня. Или нет?

Я гоню эти мысли, цепляюсь за оправдания, как за спасательный круг.

Вечером еду за Лизой в садик — она бежит ко мне, радостно машет рисунком зайчика, а я беру ее за руку и молчу всю дорогу домой.

Дома включаю ей мультики, а сама запираюсь в ванной, чтобы она не видит, как я сижу на краю ванны, держа этот тест с двумя полосками. Две полоски. Ребенок. Наш. Или уже только мой?

Я не плачу — не могу. Просто сижу, пока Лиза не стучит: "Мам, я есть хочу".

Укладываю ее спать, читаю сказку про зайца и лису, пока ее глаза не закрываются. Обнимаю ее одной рукой, а второй глажу свой живот, где, возможно, уже бьется новое сердце.

Завтра нужно сходить к врачу. Надо думать о будущем, а не о его "надо с бригадой встретиться". Ложусь рядом с дочкой, закрываю глаза, и голова почти ясная — почти. Но сон не идет. Я ворочаюсь, смотрю в потолок, считаю трещины, пока за окном не начинает светлеть. Его нет. Он уехал. Или сбежал? Я не знаю. Но знаю, что завтра все выясню.

Утро следующего дня встречает меня тишиной — тяжелой, вязкой. Я встаю с кровати, чувствуя, как пол слегка покачивается под ногами — то ли от недосыпа, то ли от того, что внутри все дрожит. Лиза уже просыпается, топает босыми ногами по комнате, напевает свою любимую песенку.

Я натягиваю улыбку, помогаю ей собраться в садик, варю свежую кашу. Она морщит нос, но ест. Глажу ее по волосам и говорю:

– Сегодня побудешь в садике подольше, ладно? Маме надо по делам.

– А папа придет за мной? – спрашивает она, глядя своими огромными глазами.

– Ты чего, солнышко? Папа же на работе. Я заберу тебя, – голос дрожит, но она не замечает. Или делает вид.

Отвезти ее в садик — дело получаса. Я оставляю машину у ворот, машу ей через окно, а потом сажусь за руль и замираю. Ключи в руке дрожат.

Пора ехать к врачу. Надо убедиться, что эти две полоски — не ошибка, не шутка судьбы. Я включаю радио, чтобы заглушить мысли, но какая-то дурацкая песня про любовь только сильнее давит на нервы. Выключаю. Тишина лучше.

Поликлиника встречает меня запахом хлорки и гулом голосов. Очередь в регистратуре, возле кабинета — все как во сне. Я сижу на жестком стуле, сжимаю талончик и думаю о том, как вчера Влад смотрит на меня — холодно, раздраженно, будто я не жена, а обуза.

"Хватит ныть, Кать", – говорит он.

А я и не ною. Я просто хочу, чтобы он остался рядом. Чтобы мы оставались семьей. Но теперь, глядя на этот тест в сумке, я не понимаю: есть ли у нас шанс, если он воспримет все это в штыки?

Врач зовет меня в кабинет. Она — женщина лет пятидесяти, с усталыми глазами и доброй улыбкой. Я сажусь напротив, протягиваю тест, как будто сдаю экзамен. Она кивает, берет направление на анализ и предлагает:

– Давайте сделаем УЗИ, чтобы точно знать.

Я соглашаюсь, хотя внутри все сжимается. Ложусь на кушетку, смотрю на маленький экран. Холодный гель скользит по животу, аппарат тихо гудит — и вот она, крошечная точка. Реальная. Врач улыбается:

– Поздравляю. Шесть недель. Все в порядке.

– Спасибо, – шепчу я, но внутри ничего не в порядке.

Шесть недель. Значит, это было еще до его последней вахты. Когда он обнимал меня, шепча, что любит. Или врал?

Я встаю, поправляю кофту, благодарю врача и выхожу в коридор, чувствуя, как ноги дрожат.

На улице мартовский ветер бьет в лицо — холодный, резкий. Я прислоняюсь к колонне у поликлиники, достаю телефон. Надо позвонить Владу. Рассказать. Может, это что-то изменит? Может, он отреагирует нормально, узнав про ребенка?

Я знаю, что он еще в городе, его поезд уходит только через пару часов. Влад у все еще у своего друга. Время есть.

Набираю номер, сердце колотится в горле. Гудки. Тишина. "Абонент недоступен". Отключен. Почему? Он никогда не выключает телефон перед вахтой. Набираю еще раз — то же самое. Паника подступает, но я сжимаю кулаки. Нет. Нельзя переживать, вдруг зря. Может, телефон разрядился?

Не долго думая, нахожу в контактах номер его друга, Сережи. Влад познакомился с ним несколько лет назад, довольно быстро выдав тому звание лучшего друга. Пусть, я никогда и не понимала почему. Сергей — вечный холостяк, что меняет женщин чаще, чем носки. Да и в целом личность… мягко говоря, не из приятных.

Руки дрожат, но я нажимаю вызов. Длинные гудки, потом хриплый, заспанный голос:

3

Утро после дня отбытия поезда обрушивается на меня серостью — небо за окном хмурится, низкие облака цепляются за крыши, будто подстраиваются под мое настроение. Теплый март дышит сыростью, и ветер доносит запах талого снега и мокрой земли через приоткрытую форточку. Лиза топает по комнате, напевает свою песенку, а я стою у плиты, варю ей кашу, стараясь не думать о вчерашнем дне — о помятом Сергее с его перегаром, о его небрежном "он улетел", о том, что Влад, возможно, уже обнимает кого-то там, на севере.

Руки дрожат, ложка звякает о кастрюлю, овсянка пригорает — я выключаю газ, чертыхаюсь про себя. Держусь из последних сил, чтобы Лиза не видит, как мама разваливается на куски. Отвожу ее в садик — она бежит к воротам в своей яркой курточке, машет мне, а я стою у машины, сжимаю руль, пока пальцы не белеют. Возвращаюсь домой, падаю на диван, утопаю в его продавленных подушках.

Телефон молчит, экран черный — ни звонка, ни смс, только тишина, что давит на уши, как вата. Я тянусь к сумке, достаю тест — две полоски смотрят на меня, как приговор, как насмешка. Шесть недель. Ребенок. А что делать дальше? Я не знаю — внутри пустота, смешанная с чем-то липким, как этот мартовский туман.

Дверной звонок режет тишину, я вздрагиваю, чуть не роняю телефон. Тяжело встаю, плетусь к двери, открываю — на пороге Оля, моя подруга еще со школы, с ее вечной кривой ухмылкой и острым, как бритва, взглядом. Она врывается в квартиру, не спрашивая разрешения, швыряет сумку на стул — та падает, звякает ключами, — и заявляет с порога:

– Ну что, Катька, хватит киснуть дома. Собирайся, идем в кафешку. Проветришься, а то выглядишь, как привидение, что неделю не ело.

– Оль, я не в настроении, – отмахиваюсь я, голос хрипит, будто простудилась, но она уже хватает меня за руку, тянет к вешалке.

– А я сказала — идем. Когда я еще время свободное найду, чтобы вытащить тебя из этой берлоги? Давай, шевелись, или я сама тебя одену!

Я сдаюсь — сил спорить нет.

Через полчаса мы сидим в маленьком кафе у окна — теплый мартовский воздух врывается через приоткрытую раму, смешивается с запахом кофе и свежих булочек, что пекутся где-то за стойкой. С улицы доносится гул машин, шорох шин по мокрому асфальту, редкие голоса прохожих.

Оля заказывает себе латте — официантка ставит чашку с шапкой пены, от которой тянет ванилью, — а мне сует чай с ромашкой, мол, успокаивает.

Я смотрю на желтую жижу в чашке, и мне все равно невкусно — горло сжимается, как будто я проглотила ком земли. Оля отхлебывает свой кофе, облизывает губы и сразу начинает, как всегда, без предисловий:

– Ну и как там твой герой-вахтовик поживает? Опять север покоряет? Или очередную бабу в поселке, пока ты тут полы драишь?

– Оля, не начинай, – морщусь я, тереблю край салфетки, но она только ухмыляется шире, показывая зубы, как кошка перед добычей.

– А что? Я всегда говорила, что твой Влад — скользкий тип. Лицо у него такое, знаешь, как у кота, что сметану спер и сидит довольный, хвостом машет. Небось, пока ты тут с Лизкой сопли вытираешь, он там с какой-нибудь крашеной блондой водку хлещет и…

– Хватит, Оля! – обрываю я, но голос срывается, дрожит, как струна, и она это замечает.

Ее глаза сужаются, как у кошки перед прыжком. Она наклоняется через стол, тычет в меня пальцем с облупившимся красным лаком:

– Так, Катька, колись. Что стряслось? Ты ж бледная, как мел, глаза красные, под ними мешки — будто всю ночь ревела. Он что, опять выкинул что-то? Или ты наконец прозрела?

Я молчу, кручу ложку в руках, металл холодит пальцы, но Оля не отстает. Она всегда такая — язвит, колет, пока не добьется правды, как иглой под кожу.

– Давай, выкладывай, или я сама начну гадать. Он тебе рога наставил? Или денег не привез? Или что похуже? Свалил к любовнице, а ты тут сидишь, как дура, с его носками?

– Оля, я… – начинаю я и ломаюсь.

Слезы жгут глаза, горло дерет, будто я наглоталась стекла. Вываливаю все — слова сыплются сбивчиво, шепотом, перебиваются всхлипами: про презервативы, что выпали из его кошелька, про ссору, где он орет "хватит ныть", про тест с двумя полосками, про вокзал, где я стою, как идиотка, а Сергей, воняя перегаром, бормочет "он улетел вчера".

Оля слушает, не перебивая, только брови ползут вверх, а пальцы стучат по столу — тук-тук-тук, как метроном. Когда я замолкаю, вытираю нос смятой салфеткой, она откидывается на стуле, цокает языком, будто пробует правду на вкус:

– Ну, поздравляю, Катька. Твой принц оказался крысой вонючей. Я ж сто раз говорила, что он мутный! А ты все "семья, стабильность, он старается". Вот тебе стабильность — с бабой на севере и пузом дома. Красавец, ничего не скажешь!

Я сжимаю чашку так, что костяшки белеют, шепчу:

– Что мне делать, Оля? Я не знаю. Он улетел, телефон отключен, а я… я беременна. Лиза спрашивает про папу, а я не знаю, что ей сказать.

Она смотрит на меня, как на ребенка, что разбил коленку и ревет, потом хлопает ладонью по столу — чашки звякают, чай плещется через край:

– Что делать? Разводись, дура! Бери Лизку, подавай на алименты и вычеркивай этого козла из жизни, как ошибку в тетрадке. Ни в коем случае не лезь в это дерьмо — он тебя туда же утянет, будешь потом локти кусать. Забудь, что он существует, и живи для себя. Ты молодая, справишься. А он пусть там хоть с десятью бабами спит, хоть с собаками — его проблемы, не твои!

Я молчу. Ее слова режут, как нож по живому, но в них есть смысл. Развод. Это слово падает в голову, как камень в пропасть, гулко отдается внутри. Киваю, но сердце кричит: "А вдруг он вернется? Вдруг это ошибка? Вдруг он объяснит?"

Оля видит мои сомнения — глаза мечутся, губы дрожат, — фыркает, закатывает глаза:

– Не смотри на меня этими щенячьими глазами, Катька. Он тебя кинул, беременную, с ребенком на шее. Это не мужик, это мусор, что давно пора на свалку. Выброси его из головы и не оглядывайся. Хватит себя обманывать — он не вернется с цветами и "прости".

4

Время тянется, как липкая лента, что цепляется за пальцы, оставляя сладковатый запах клея, от которого тошнит.

За окном тепло — сырость просачивается через щели, смешивается с пылью на подоконнике, солнце лениво пробивается сквозь облака, занавески колышутся от сквозняка.

Я сижу на кухне, сжимаю кружку с остывшим чаем — ромашка отдает горечью, пар давно растворился в воздухе. Мне холодно, несмотря на теплый свитер, что сползает с плеча — внутри лед. Вчера Нина Ивановна дала мне адрес Влада, и я всю ночь ворочалась, глядя в потолок, где тени от веток пляшут, как призраки. Ехать или нет?

Мысль грызла меня, как старая заноза — заявиться вот так, без предупреждения, в чужой, незнакомый город… Это слишком. Я уже сто лет никуда не выбиралась дальше садика Лизы, а тут — север, холод, ветер, чужие лица.

И ради чего? Подозрений, что жгут изнутри? Оставить Лизу свекрови только потому, что я не могу спать, думая о его преждевременном отлете и этой чертовой упаковке в кошельке?

Но потом другая мысль вгрызается в мозг, как ржавый гвоздь: а вдруг он улетел на самолете не для того, чтобы крутить шашни на стороне? Вдруг есть причина — работа, срочность, что-то, что он не успел объяснить?

Я цепляюсь за это "вдруг", как за соломинку, представляю, как он берет трубку, смеется: "Кать, ты чего придумала?"

В глубине души я все еще верю — он не такой, он мой Влад, что обнимал меня по ночам, привозил деньги, чтобы строить нашу жизнь, целовал Лизу в макушку.

И этот ребенок — наш ребенок — может все вернуть. Ему надо знать. Я должна сказать. Успокоить его, убедить, что мы справимся. Заглянуть в его глаза, когда он узнает, и увидеть там тепло, а не холод. Сейчас мне нужна его поддержка, как никогда — я тону в этой неизвестности, как в луже, что размывает асфальт за окном.

Утро начинается с торопливых сборов — я встаю с кровати, ноги заплетаются в одеяле, чуть не падаю, чертыхаюсь шепотом. Ставлю чайник, вода шипит, пар оседает на стеклах, а я открываю шкаф, роюсь в вещах — старая футболка с выцветшим рисунком, джинсы, что жмут в талии, пара носков и белья. Сую в рюкзак как попало, руки дрожат, молния заедает, я дергаю ее, пока не ломаю ноготь. Бросаю туда зубную щетку, тест с двумя полосками, засовываю в боковой кармашек, он шуршит, как груз, что тянет меня вниз.

Лиза еще спит, ее комната тонет в полумраке, я крадусь туда на цыпочках, стараюсь не издавать шума. Открываю ее шкафчик — пижама с зайцами, пара платьев, носочки с кружевами. Собираю ей сумку на пару дней, мысленно отмечаю: не забыть позвонить в садик, предупредить, что она не придет. Надо завезти ее к Нине Ивановне, а потом рвануть в аэропорт — билет куплю там, на месте, будь что будет.

Телефон молчит уже который день — ни звонка, ни смс от мужа, только черный экран смотрит на меня, как пустота, что засасывает. Я проверяю его каждые полчаса, тыкаю пальцем в кнопку, жду, пока загорится, но ничего.

В груди жжет, как будто туда засунули угли, что тлеют и не гаснут. Где он? Почему молчит?

Разговор с Сергеем крутится в голове, как заезженная пластинка — его хриплый голос, запах перегара, небрежное "он улетел".

Я беру тряпку, вытираю стол — вчера Лиза пролила сок, я не заметила, задумавшись, и теперь там липкие пятна, что пристают к пальцам. Руки дрожат, тряпка падает на пол, я чертыхаюсь, наклоняюсь ее поднять, и тут телефон звонит — резкий, как сирена, звук бьет по ушам, отдается в висках.

Я вздрагиваю, тряпка снова шлепается на плитку, хватаю трубку с подоконника — пальцы скользят по холодному стеклу экрана. Влад. Сердце колотится, как барабан, горло пересыхает, но я нажимаю "ответить".

– Да, алло, – голос хрипит, как будто я неделю провалялась с ангиной, в горле ком, что не проглотить.

– Привет, Катюш, – говорит он спокойно, как ни в чем не бывало, будто звонит с работы спросить, что на ужин. – Ну чего, как у вас там дела?

Я замираю, внутри все кипит, как чайник, что шипит на плите, и я не выдерживаю:

– Как дела? Серьезно, Влад? Ты столько дней молчал, телефон отключен, ни привета, ни ответа! Я себе места от беспокойства не находила, думала, с тобой что-то случилось, а ты мне "как дела"? Где ты вообще? Почему не звонил? Я тут с ума схожу, проверяю телефон, как дура, каждые пять минут!

– Да нормально все, чего ты завелась? – отвечает он, голос ленивый, тягучий, я слышу, как он затягивается сигаретой, выдыхает с присвистом. – На месте я, работаю. Сегодня только доехали же, в поезде с розетками проблемы были, вот телефон и сдох.

– Влад, зачем ты мне врешь? – я задыхаюсь, слезы жгут глаза, но я держу их, сжимаю кулаки, ногти впиваются в ладони. – Я виделась с твоим Серегой перед отправкой поезда! Ты не ночевал у него, ты улетел на самолете еще в тот день! Я сама ездила на вокзал, хотела тебя проводить, а там только Сергей, пьяный в хлам, бормочет, что ты улетел! Почему ты мне ничего не сказал? Что вообще происходит?

Про то, что он созванивался с мамой, а мне — ни слова, я не говорю. Не хочу втягивать Нину Ивановну, портить их отношения — она и так переживает. Пусть думает, что я ничего не знаю.

В трубке воцаряется тишина, густая, как туман за окном, слышно только дыхание Влада — тяжелое, с присвистом, будто он задыхается от сигаретного дыма, что наверняка витает вокруг него.

Я стою у стола, пальцы впиваются в край столешницы, ногти царапают скатерть, и жду — жду, что он скажет хоть что-то, что объяснит эту пропасть между нами. Но вместо этого он взрывается, орет так, что я отшатываюсь от телефона, чуть не роняю его на пол — голос бьет по ушам, грубый, злой, как будто я не жена, а чужак, что сунулся в его жизнь:

– Да что ты ко мне привязалась, Катька?! Чего ты вынюхиваешь, как собака? Я улетел, потому что так надо было, а ты мне мозги пудришь своими допросами! Хватит уже, заманала ты меня со своими "где" да "почему"! Ну сколько можно, а?! Я что, должен тебе о каждом своем шаге отчитываться, как пацан перед мамкой?

5

Я сижу на кухне за столом, ноутбук мигает тусклым светом, экран отбрасывает бледные тени на стены, пальцы стучат по клавишам с глухим ритмом, от которого ноют суставы. За окном скоро апрель — теплый ветер треплет занавески, их края давно пожелтели от времени, солнце заливает комнату бледным светом, но я не поднимаю глаз от экрана.

Работа — дизайн мелочевки: логотипы, баннеры, визитки — раньше это было хобби, пара заказов в месяц, чтобы отвлечься, пока Влад пропадал на вахтах. Он всегда морщился, когда я включала ноутбук: "Чего ты возишься с этой ерундой, Кать? Лучше уж суп свари, делом займись".

Ему не нравилось, что я трачу время на что-то свое — он хотел, чтобы я сидела дома, ждала его, как собака у порога. На обычную работу выйти запрещал: "Только попробуй, найдешь себе мужика на стороне, знаю я вас".

Я молчала, поджимала губы, думала: "Он просто боится за меня". А теперь смешно — он сам ушел к другой, оставив меня с двумя детьми и его "бессмысленным" хобби, что стало моей жизнью. Какая злая и несправедливая ирония судьбы!

Теперь это не просто занятие — это необходимость, новая реальность, в которой я тону. Берусь за все подряд — визитки для парикмахерских с их кричащими названиями, иконки для сайтов, что грузятся вечность, правлю макеты до рассвета, пока шея не затекает, а глаза не щиплет от усталости.

Деньги нужны — Лизе на садик, на новые кроссовки, что она изнашивает за месяц, мне на квартплату, на продукты, что исчезают из холодильника быстрее, чем я успеваю их купить.

Вентилятор ноутбука трещит, как старый двигатель, горячий воздух дует в лицо, я пью холодный кофе из вчерашней кружки — он горчит, оставляет шершавый налет на языке, но держит меня в сознании. Руки дрожат, когда я тянусь за мышкой, — не от кофе, от нервов, что натянуты, как струны, готовые лопнуть.

Прошел почти месяц с того звонка — месяц, что выжег мне душу, оставил пустую оболочку, которая еще ходит, дышит, говорит. От Влада ни весточки — ни смс, ни звонка, ни звука, будто он стер нас из своей жизни одним движением, как файл с экрана.

Я вижу его перед глазами — его растрепанные волосы, щетина, что колола щеки, когда он целовал меня наспех перед вахтой. Почему-то думаю, как бы он сказал те слова при встрече, лицом к лицу: "Я ухожу к другой, Кать. Ты виновата". Голос его в голове — грубый, с хрипотцой, как тогда, когда он орал в трубку, а я стояла вот здесь, у этого стола, и слушала, как рушится все.

Он бросил нас — меня, Лизу, ребенка под сердцем, что скоро начнет шевелиться, толкать меня изнутри, напоминать, что я не одна, даже если он ушел.

Ночами я лежу в темноте, сжимаю подушку, зубы стиснуты так, что челюсть болит, — только бы не закричать, не разбудить Лизу. Первые недели после его слов дались тяжелее всего — я просыпалась от кошмаров, где он смеется с другой, а я стою в стороне, с пустыми руками. Глаза опухали от слез, я пряталась в ванной, умывалась ледяной водой, чтобы скрыть следы, натягивала улыбку перед Лизой, как маску, что вот-вот треснет.

Дочери ничего не говорю — не могу найти слов, сил, смелости. Ей пять лет, что она поймет? Что папа ушел к другой? Что он назвал ее брата или сестру "дерьмом"? Она смотрит на меня своими огромными глазами, тянет за рукав:

– Мам, а папа когда приедет?

– Скоро. Он же работает, солнышко, – лгу я, отворачиваюсь к плите, чтобы она не видела, как дрожат руки, как я сжимаю губы, чтобы не разрыдаться.

Чувствую себя отвратительно — ложь горчит хуже кофе, но правда горше.

Она верит, садится рисовать ему картинки, складывает листки в ящик стола, а я не могу их взять — пальцы замирают, как перед пропастью.

Как сказать ей, что папа ушел? Что он плюнул на нас, оставил, как мусор у дороги, и не оглянулся?

Свекровь тоже в курсе всего, что произошло — я рассказала ей через неделю после того звонка, когда голос перестал дрожать, а слезы высохли до хрипа. Она набирает мне по воскресеньям, обычно утром, когда я только встаю, чтобы сварить Лизе кашу. Телефон вибрирует на столе, я беру трубку, ее голос мягкий, но с трещиной, как будто она сдерживает что-то внутри:

– Катюш, как дела? – спрашивает она, и я слышу, как она возится на кухне — звякает посуда, шипит чайник.

– Все в порядке, Нина Ивановна, – отмахиваюсь я, теребя край рукава, но голос выдает — хриплый, усталый, как после бессонной ночи.

– Не ври мне, девочка, – говорит она тихо, и я чувствую, как она хмурится на том конце провода. – Слышу ведь, что не в порядке. Приезжай, отдохнешь хоть немного. Лизке пирогов напеку, с капустой, как она любит.

Я молчу секунду, горло сжимается, хочется сказать "да", но сил нет тащиться на дачу — час в дороге, Лиза будет ныть, а я просто упаду там на диван и буду смотреть в потолок.

– Спасибо, я подумаю, – шепчу я, голос тонет в усталости, и она вздыхает, длинно, тяжело, как будто выпускает воздух из груди.

Раньше я ездила к ней каждые выходные — Лиза гоняет по участку, ловит бабочек, мы пьем чай на веранде, пахнущий мятой, а теперь реже, раз в две недели. В один из дней она сама приезжает — стучит в дверь, резкий звук эхом отдается в пустой квартире. Я открываю, она стоит с сумкой в руках, в старом плаще, что пахнет сыростью и землей. Привозит Лизе пирожки с яблоками — корочка хрустит, когда Лиза хватает один, — мне сует банку малинового варенья, стекло холодит пальцы. Обнимает меня, крепко, ее руки дрожат, я чувствую тепло ее ладоней через свитер:

– Держись, моя девочка. Я помогу, если что. И этому негоднику мозги вставлю, как вернется с вахты. Вот увидишь, сразу по-другому заговорит!

Киваю, но внутри пустота — я понимаю, что не увижу этого. И не уверена, что хочу видеть Влада вообще. Его голос, его "я ухожу" засели в голове, как заноза, что ноет при каждом движении. Он не вернется, не позвонит, не постучит в дверь с виноватым лицом — я знаю это, и она, кажется, тоже, но не говорит.

– Спасибо, – шепчу я, горло сжимается, как будто там застрял ком теста, но я держу слезы, не даю им вырваться.

6. Влад

Ветер сдувает с крыши вагончика, режет лицо, несет запах мазута и ржавчины — здесь воняет, как всегда, но сегодня особенно достает. Я стою на площадке, куртка хоть и рабочая, но не спасает — промозгло, сыро, все тело ноет от холода и усталости.

Бригадирская смена тянется бесконечно — пацаны ленятся, третий день не могут собрать каркас, тупят над схемой, как школьники над задачкой.

– Ты чё, не понял? Схему видел или на картинке легче было? – ору я, голос сипит, горло дерет от крика и сигарет.

Они косятся, кивают, а я отворачиваюсь, затягиваюсь, выдыхаю дым в сторону тундры — белый снег тут же чернеет от грязи.

Все задолбало — работа, этот ледяной ветер, что лезет под кожу, эти дебилы, что без моего пинка болт не закрутят. Руки в перчатках дрожат, спина гудит, я тушу бычок о ржавую балку, сплевываю в сугроб. Хочу домой, но не к жене с ее допросами, а в съемную хату, где тепло, где можно рухнуть и забыться.

Бригадир — чертова ответственность. Чужие косяки — моя головная боль. Сроки жмут, начальство орет в рацию, как школьница перед экзаменом, а я между ними — разгребаю дерьмо, что они навалили. Денег много, да, но на кой они мне сейчас, если все, ради чего я горбатился, развалилось?

Развод с Катюхой крутится в голове, как ржавая шестерня, что скрипит, но не движется. Она подала заявление — уведомление пришло на почту неделю назад, я видел, но не открыл. Руки не доходят, да и желания нет. Хочет алиментов? получит, пусть подавится, но тогда, когда не будет удобно. Тоже выдумала — условия мне ставить.

Думаю о ней иногда — как она там, с Лизкой, с этим пузом, что она мне впарила. Беременна, шесть недель, сказала тогда, а я орал, матерился, не хотел слышать. Не просил я этого, не хотел еще одного ребенка — Лизки хватало, с ее "папа, поиграй" и вечными соплями. Катя сама все испортила — могла бы думать головой, а не ныть мне в трубку. Злюсь на нее, но где-то внутри щемит — Лиза, мелкая, с ее косичками, как она там без меня?

Спрашивает, небось, "где папа", а Катя врет ей Даши на уши вешает. Ну и правильно, с этим потом тоже разберусь.

Серега, сука, сдал меня — это тоже бесит. Проболтался Катьке, а мне потом огребать. И ведь клялся, что «ни-ни», тоже — друг мне. Дебил. Доверял ему, как брату, а он предал — рассказал ей все. Кто так делает? Теперь я с ним только по делу говорю, и то через зубы.

Мысли о жене душат. Когда-то все было по-другому. Катя… Она была первой, кто видел меня настоящего — без всей этой шелухи. Мы поженились по любви, как тогда казалось — я смотрел на нее, молодую, с ее улыбкой, думал: "Вот оно, мое".

Но потом пришел быт — счета, ребенок, ее вечные "где был", "почему поздно", "помоги мне, я не справляюсь". А с какого хрена я должен был ей помогать? Мне бы кто помог.

Наверное, поэтому с радостью начал мотаться по вахтам. Пустил все на самотёк — будет как будет. Думал, этого времени будет достаточно, чтобы соскучиться друг по другу, согнать все претензии на нет. Но Катя, наоборот, стала холодной — отмерила свою долю тепла и закрылась. Каждое возвращение — как допрос: пропущенные звонки, духи в автобусе, упаковка в кошельке. Устал я от этого. Хотелось не домой, а в никуда — чтобы никто не трогал, не смотрел с укором.

Когда думал, что все, дальше только в петлю — встретил Алёнку. Банально — в кафе у вокзала, между сменами. Сидел ужинал, злой, как черт, а она — официантка, с подносом бегала, напевала что-то тихо себе под нос. Молодая, лет двадцать пять, волосы темные, в хвост собраны, глаза большие, наивные. Улыбнулась мне — не с намеком, не потому что надо, а просто так:

– Вам пирог не пересушили? – спросила она тогда, а я вздрогнул, как очнулся впервые.

– Нормально, – пробурчал ей, а она кивнула и ушла дальше бегать по делам.

Так и зачастил ходить в ту кафешку. Зацепила она меня, взволновала. Долго метался, не желая становиться на один уровень с теми мужиками, которые себе целые семьи на стороне заводят во время вахт.

А потом как тумблер переключился. Видимо, воздержание сыграло, гормоны. Пересеклись с ней на скамейке после смены — я с сигаретой, она с кофе в бумажном стакане. Болтали. Смеялась она звонко, легко, слушала с интересом, не перебивала. Смотрела на меня так, как я давно хотел — как на человека, которым можно гордиться. Не прикидывала, не сравнивала. Сначала думал: пересплю и все, она молодая, наивная, а я с женой, ребенком в другом городе. Но она осталась — не липла, не ныла, а ждала. Легко с ней стало. Без вранья, с душой, с огоньком, как в последний раз. Отдушина просто.

И когда Катя тут мне в очередной раз вынесла мозг с этим долбанным презервативом — сорвался. Чаша весов давно уже сместилась.

Смена кончается, я тащусь в съемную хату — ноги гудят, желудок урчит, голодный, как зверь, в кармане пачка сигарет и мятая пятитысячная — не люблю наличку таскать. В квартиру захожу, будто в пещеру, с разносом злости, усталости и грязи на ботинках. Ноги ломит так, что кажется — к ним привязали мешки с цементом. Желудок урчит, цепляется изнутри, как зверь, будто сейчас сам вцепится в первое, что попадает под руку.

День был из тех, после которых не хочется ни слов, ни взглядов — только тишины и горячей жратвы.

Но вместо тишины — музыка. Тихая, глухая, будто откуда-то из старого романтического кино. Саксофон. Вот только я не в кино.

В полумраке — свечи. Розовый свет прыгает по стенам, отбивается от бокалов, от стеклянных рамок с нашими фотографиями, которые я даже не помню, чтобы соглашался вешать. На столе в гостиной тарелки, аккуратно выложенные салфетки, коробки с суши, разложенные в идеальные квадраты, как будто я снимаюсь в рекламе, а не пришёл после смены, где мужик чуть не уронил трубу мне на ногу.

И посреди всей этой постановки — Алёна. В полупрозрачном халате, тонком, как паутина, волосы распущены, губы с блеском. Стоит, как картинка. Как будто ждала — не просто возвращения, а сказочного появления рыцаря из командировки.

7

Иногда боль становится фоном. Как старый холодильник на кухне — шумит себе и шумит. Уже не замечаешь. Только когда он вдруг замирает — вот тогда чувствуешь, как оглушающе было вокруг.

Я научилась жить в этом фоне.

Лиза — садик, мультики, рисунки. Работа — логотипы, тексты, пиксели. УЗИ — "всё в порядке, мама".

И только в тишине между делами я вспоминаю: Влад до сих пор не подписал развод.

Прошло больше двух недель. Уведомление дошло — я проверяла. Он его открыл. Но не ответил.

Не отказал. Не согласился. Просто... проигнорировал.

А потом наступает вечер, который сбивает меня с привычной траектории.

Я еду на очередную встречу по заказу с Александром, и все как обычно: ноутбук в рюкзаке, волосы еще влажные после торопливого приема душа, стянуты в неряшливый хвост, черные круги под глазами, что не скрыть никаким тоном. Действую на автомате — открываю файлы, проверяю план по меню, шрифты, цвета, все, что угодно, лишь бы не думать, не чувствовать, не проваливаться в пустоту, что тянет меня вниз уже месяц. Такси тормозит у кафе, я выхожу, запах сырого асфальта бьет в нос, ноги дрожат от усталости, но я иду — надо закончить, надо жить.

Александр встречает меня у входа — без пиджака, в сером свитере, джинсы чуть потертые, руки в карманах. Улыбается — не натянуто, не официально, а так, будто мы сто лет знакомы, и я не заказчик с кучей проблем, а просто человек, которого он рад видеть.

– Проходите, я чай заварил, – говорит он, кивает в сторону зала. – С бергамотом, как вы любите.

Я останавливаюсь, рюкзак сползает с плеча, смотрю на него, теряюсь:

– Я… вроде не говорила…

– Не говорили, – пожимает он плечами, чуть усмехается, глаза теплые, карие. – Вы в прошлый раз листали меню, остановились на этой строчке и пробормотали что-то вроде: "Надо бы домой такой взять". Я запомнил.

Мы садимся за стол у окна — стекла запотели, внутри пахнет свежей краской, деревом и чем-то домашним, теплым, как будто кто-то только что пек булочки. Александр тянется к чайнику, наливает мне чай — пар поднимается, пахнет цитрусом, он ставит передо мной кружку и тарелку с пирогом. Самодельный, кривоватый, с неровными краями, корочка чуть подгорела — явно не из магазина. Я смотрю на него, на его руки — большие, крепкие, но движения аккуратные, неторопливые.

– Ну, показывайте, что принесли, – говорит он, кивает на рюкзак, отпивает свой кофе — черный, без сахара.

Я достаю ноутбук, открываю файлы, голос звучит глухо, устало:

– Вот наброски для вывески, меню, логотип. Посмотрите, если что-то не так, скажите, я переделаю.

Александр берет ноутбук, смотрит внимательно, водит пальцем по экрану, но не торопится, не ворчит, как клиенты, что вечно хотят "поярче" или "быстрее".

– Хорошо получилось, – говорит он наконец, поднимает взгляд, смотрит прямо. – Мне нравится, как вы передали тепло, уют. Это то, что я хотел для этого места. Вы молодец, Екатерина.

Я киваю, горло сжимается — не от похвалы, а от его тона. Александр говорит не как заказчик, не как мужчина, что оценивает, а просто — по-человечески, тепло, без подвоха.

Впервые за месяц я ловлю себя на мысли, что мне приятно это слышать. Не из-за работы, а от него — от того, как он сидит, расслабленно, как смотрит, не давит, не ждет ничего взамен. В груди что-то шевельнется, легкое, почти забытое, но тут же накатывает вина — тяжелая, липкая. Как же Влад? Как же ребенок? Я сижу тут, с чужим человеком, а внутри — его сын или дочь, его след, что я не могу стереть.

– Вы в порядке? – спрашивает Александр, хмурится, ставит кружку на стол с тихим стуком, голос мягкий, но в нем тревога, что пробивается сквозь спокойствие. – Вы побледнели. Может, воды принести?

– Нет, все нормально, – бормочу я, отворачиваюсь к окну, где капли стекают по стеклу, оставляют мутные полосы, похожие на разводы от слез. – Просто устала, месяц выдался тяжеловатым.

Мой голос звучит глухо, усталость тянет его вниз, я сжимаю край рукава, прячу дрожащие пальцы — не хочу, чтобы он заметил. Он смотрит на меня, чуть щурится, откидывается на стуле, но не в упор, а чуть в сторону, как будто оставляет мне пространство дышать.

– Вижу, – кивает он, пальцы теребят край салфетки, голос ровный, без напора. – Вы все время такая… напряженная. Усталость в плечах, в глазах — смотреть тяжело. Но при этом держитесь. Вы молодец, Екатерина. Я таких людей мало встречал.

Я молчу, пальцы сжимают край кружки, горячий фарфор обжигает кожу, но я не убираю руку — тепло отвлекает, а сказать ничего не могу. Он не лезет с вопросами, не жалеет, не строит из себя спасителя — просто говорит, как будто это нормально, как будто я не развалина, а человек, что еще дышит. Его слова цепляют — не потому, что хвалит, а потому, что видит меня, а я уже забыла, каково это, когда кто-то смотрит без осуждения.

– Иногда… – начинаю я, сама не веря, что голос звучит, он дрожит, но я заставляю себя продолжить, – мне кажется, что если я остановлюсь хоть на день, то просто развалюсь. В жизни вообще черт-те что творится. Все смешалось — работа, дети, все остальное. Не знаю, как это разгрести.

Он не перебивает, смотрит внимательно, но без давления, ставит локти на стол, чуть наклоняется ближе, но держит дистанцию — голос спокойный, с легкой хрипотцой, как будто он сам устал, но не сдается:

– Поделитесь? Говорят, если рассказать кому-то о своих проблемах, становится легче. Хоть немного.

– Уж не знаю, кто так говорит… – шепчу я, отпиваю чай, бергамот горчит на языке, я ставлю кружку обратно, пальцы дрожат, оставляют мокрый след на фарфоре.

– И все же? – настаивает он, но мягко, без напора, чуть улыбается, уголки глаз морщатся. – Можете вкратце, я не стану вам в душу лезть. По крайней мере, слишком сильно.

Я смотрю на него, он ждет, не торопит, отламывает кусок пирога, но не ест, просто держит в руках, крошки падают на стол.

– Зачем это вам? – спрашиваю я, голос звучит резче, чем хотела, но мне правда непонятно.

8

Я сижу в такси, рюкзак прижимаю к коленям, стекла запотели от сырого весеннего воздуха — водитель молчит, только радио тихо бормочет что-то про любовь, а я смотрю в окно, где мокрый асфальт отражает фонари. Еду за Лизой в садик — после встречи с Александром мысли гудят, как рой, но я заставляю себя держаться.

Его слова все ещё крутятся в голове, мягкие, теплые, как тот чай с бергамотом, что он мне налил. Они цепляют, и я ловлю себя на том, что не отталкиваю это тепло, а хочу в нем остаться, хоть на минуту. Но тут же вспоминаю Влада — его молчание, его "я ухожу", его тень, что все еще висит надо мной, как груз, который я не могу сбросить. И ребенка, что внутри, — его ребенка, что связывает нас, даже когда он ушел.

Дорога тянется, такси ползет в пробке, я смотрю на часы — уже опаздываю, воспитательница ждет, Лиза, наверное, сидит у окна, тянет: "Где мама?"

Я устала — устала ждать Влада, устала от его тишины, что режет глубже слов. Он просто плюнул на нас снова, оставил висеть в этом подвешенном состоянии, где я не могу двинуться ни вперед, ни назад. А я больше не хочу так жить — беременная, с дочкой, что спрашивает про папу, с этим еще нерожденным ребенком, с этой жизнью, что я тяну одна.

Александр поделился со мной теплом, показал, что мир не весь против меня, и я понимаю: я должна закрыть эту дверь с Владом. Сама.

Такси тормозит у садика, я расплачиваюсь, выхожу — ноги дрожат, но я иду к воротам. Лиза бежит ко мне, глаза блестят, обнимает: "Мама!"

Я целую ее в макушку, беру за руку, воспитательница машет: "До завтра!"

Мы идем домой, она болтает про то, как прошел день, а я киваю, но мысли где-то далеко. Дома я усаживаю ее с мультиками, ставлю чайник, сажусь на диван — телефон лежит рядом, холодный, тяжелый, экран тускло мигает.

Я не хочу звонить ему — каждый день выгонять его из головы и так слишком тяжело, но я должна. Если он не подпишет, все застынет — алименты, развод, моя жизнь. Я беру телефон, пальцы дрожат, нахожу контакт: «Подлый лжец и кобель (не бери!!!)» — Оля записала его так, когда вырвала трубку однажды, чтобы я не унижалась. Но я жму "вызов".

Гудки. Один. Второй. Третий. Четвертый. Я уже думаю сбросить, сердце колотится, но вдруг — голос. Женский. Чужой. Резкий, с хрипотцой, как будто после ангины.

– Да? Кто это? – бросает она, в тоне сразу насмешка, как будто ждала этого.

Я замираю, горло пересыхает. Неужели Влад удалил мой номер? Или сменил свой, а этот отдали кому-то другому?

Слова застревают, но я выдавливаю:

– Это… Извините, а Влада можно?

– Нельзя, – отвечает она коротко, я слышу, как она фыркает, будто сдерживает смех. – Он в душе моется. А ты кто такая?

Я сглатываю, руки леденеют. Это все-таки его телефон. Я не ошиблась. И говорить со мной… по всей видимости, та, к кому он ушел от меня.

Телефон чуть не падает, но я держу его крепче:

– Я… Катя. Его жена, – голос дрожит, как будто я шагаю в пропасть.

Молчание. Секунда, две, а потом — смех, громкий, резкий, от которого у меня мурашки по спине, пятки холодеют.

– Ой, жена, значит! – хохочет она, я слышу, как она отпивает что-то, стакан звякает о стол. – Ну наконец-то объявилась! Я так и знала, что ты не отвяжешься просто так. Чего звонишь, а? Мужика своего назад захотела?

– Я… по делу звоню, – перебиваю я, пытаюсь говорить ровно, но голос срывается. – Нам с ним нужно решить некоторые вопросы по разводу. Влад не ответил на уведомление, я хотела узнать…

– Ой, давай без твоих сказочек, дорогуша! – ржет она громче, я слышу, как она шмыгает носом. – Он тебе ничего не должен, поняла? Вы давно в прошлом! Или ты все еще сидишь там в своих соплях и мечтаешь, что он к тебе вернется? Серьезно, подруга, сколько можно унижаться?

Я замолкаю, дыхание сбивается, пальцы сжимают телефон так, что костяшки бледнеют.

– Он со мной, ясно тебе? – продолжает она, голос становится злее, громче. – А тебя он выкинул из башки! Сам говорил, что с тобой жить — как в болоте тухлом сидеть, задыхался от твоего нытья! И в постели ты никакущая. Ты его достала, грузила, жрала его нервы, а теперь еще и с пузом своим приперлась! Молодец, добила мужика, чё уж там!

– Послушай… – начинаю я, голос дрожит, слезы жгут глаза, но она перебивает, почти кричит:

– Да нечего мне слушать! Ты — прошлое, скучная, уставшая, нудная баба! Он мне сам говорил, что с тобой сил не было терпеть — реветь, жаловаться, цепляться! Так что сиди там со своими детьми, не лезь к нам, не порти жизнь! Он тебя видеть не хочет, поняла? Забудь его номер, не звони сюда больше, дура беременная!

Слова бьют меня в грудь, как кулак, я задыхаюсь, телефон дрожит в руке, пальцы леденеют, будто я держу кусок льда, а не пластик. Да как она смеет так говорить? Что я ей сделала? Я сижу на диване, ноги поджаты, воздух застревает в горле, но я сжимаю зубы, пытаюсь держать себя в руках.

– Слушай, может, сбавишь тон? – выдавливаю я, голос дрожит, но я стараюсь звучать тверже. – Я хочу поскорее разобраться с этим всем, а не выслушивать твою грязь. Это вообще не твой телефон, ты кто такая, чтобы мне тут хамить?

– А мне Владик разрешает им пользоваться, ясно тебе, корова старая? – огрызается она, я слышу, как она шмыгает носом, будто только что курила или плакала, но голос ее резкий, злой. – У нас с ним все общее, поняла?

Корова? Старая? Я опускаю глаза на свои руки, сжимаю их в кулаки — у меня никогда не было лишнего веса, ну разве что бока чуть округлились после рождения Лизы, но "корова"? А "старая" режет еще больнее — мне двадцать семь, а ей, судя по голосу и словам, куда меньше.

Значит, Влад ушел к молоденькой. Мысль впивается в мозг, как заноза, и я чувствую, как щеки горят от стыда и злости.

– Мне плевать, что вы там делите на двоих, хоть трусы одни носите, – бросаю я, голос дрожит, но я цепляюсь за гнев, чтобы не сломаться. – Мне нужно поговорить с Владом. Сейчас же.

9

В больнице пахнет вареными простынями, антисептиком и чем-то резиновым — воздух стерильный, тяжелый, как будто здесь нельзя чувствовать ничего, кроме страха. Я лежу под капельницей, белый потолок дрожит в ритме капель, что стекают по трубке в вену — медленно, будто издеваются надо мной.

Прошли сутки с того вечера, когда скорая увезла меня из дома, а я помню только, как лицо Оли мелькало над головой, как она сжимала мне руку и кричала на фельдшера:

– Вы чего за руки ее так хватаете?! Она беременная!"

Потом — палата, холодный гель на животе, монитор с сердцебиением, тонкий звук, что бьется, как пульс — сердце малыша. Живое. Бьется.

Но угроза осталась, и я лежу, прикованная к этой кровати, сжимаю простыню, пока пальцы не ноют, а внутри все кричит — я чуть не потеряла его.

Врач — женщина с короткой стрижкой и усталыми глазами — заходит утром, смотрит на меня поверх очков, голос строгий, но не злой:

– Екатерина, что ж вы не бережете так себя? Ладно себя, но малыш ваш в чем виноват? У вас истощение на нервной почве. Вам нужно полежать. Минимум дней пять, а то и все десять. Никаких лишних стрессов или движений. Ребенок в порядке, но риск еще есть. Сильный стресс, спазмы, переутомление — это вам не шутки.

– Я не могу, – шепчу я, голос хрипит, как будто я полночи плакала, хотя слез уже нет. – У меня дочь дома, ей пять. Кто с ней будет? Я одна…

– Найдите кого-то, – обрывает она, но смягчает тон. – Если встанете, потеряете ребенка. Решайте, что важнее.

Я киваю, но внутри паника — Лиза, кто ответ и заберет ее из садика? Кто сварит ей кашу? Кто скажет, что мама скоро вернется?

Я чуть не потеряла одного ребенка из-за этого звонка, из-за злых слов, которые до сих пор крутятся в голове, грозя свести с ума, и теперь не могу бросить Лизу.

Телефон лежит на тумбочке, экран потух, я тянусь к нему, пальцы дрожат, набираю Олю — она единственная, кто может вытащить меня из этой ямы. Гудки идут, я сжимаю простыню сильнее, жду.

– Да, Кать? – голос Оли усталый, но живой, на фоне слышу, как Лиза напевает про солнышко. – Ты как там? Как малыш?

– Оль, меня… на сохранении кладут, – шепчу я, горло сжимается, слезы жгут глаза. – Лиза… я не знаю, что делать, мне лежать надо, а у тебя работа и она…

– Стоп, не паникуй! – перебивает подруга, я слышу, как она хлопает дверцей шкафа. – Я взяла отгул. Лиза со мной, все нормально. Еще свекровь твоя, святая женщина, приехала утром, как узнала. Я ей рассказала — ну, почти все, без подробностей про ту шмару. Она в шоке, чуть не разревелась, но держится. Сказала: "Какая из меня бабушка, если даже не рядом в такой момент?" Сегодня заберет Лизу к себе, будет ей кашу варить, сказки читать, как ты хочешь. Так что не дергайся, лежи спокойно и отдыхай, поняла?

Я жмурюсь, слезы текут, я смахиваю их рукавом больничной рубашки — облегчение смешивается с виной.

– Нина Ивановна… ей нельзя волноваться, – шепчу я, голос дрожит. – Она же…

– Да ладно тебе, она сама настояла! – фыркает Оля, но в голосе тревога. – Сказала, что Лизу не бросит, будет с ней, пока тебя не выпишут. Я тоже буду на подхвате, если что. Ты мне так и не сказала — как ты там?

– Врач сказала, что истощения на нервной почве. Советует отлежаться дней пять-десять, – бормочу я, слезы душат, я сжимаю простыню сильнее. – Я чуть не потеряла… ребенка, Оль. Я в ужасе…

– Тихо, не реви! – голос ее строгий, но теплый. – Лежи, слушай врачей, не нервничай, слышишь? Мы с Лизкой справимся, свекруха в деле, все под контролем. Ты главное держись там, поняла? Я тебя навещу завтра, со своими делами только раскидаюсь.

– Спасибо… – шепчу я, связь обрывается, я кладу телефон, пальцы дрожат, но внутри чуть легче — Лиза не одна.

Через день Оля приезжает — врывается в палату с пакетом, в джинсах и растянутой футболке, волосы собраны в кривой пучок.

– Ну что, живая? – кивает она, ставит пакет на тумбочку, выгружает фрукты, влажные салфетки, контейнер с едой — пахнет курицей и картошкой. – Ты, главное, слушайся врачей. И не вздумай снова мать-героиню из себя строить, как тогда с этим звонком. Надо будет — сам наберет. ему же хуже затягивать бракоразводный процесс.

Сжимаю губы, глаза наполняются слезами, я отворачиваюсь к окну, где дождь стучит по стеклу.

– Я так испугалась, Оль, – шепчу я, голос ломается, я смахиваю слезы рукавом. – Правда… я подумала, что все. Что потеряю его…

– Знаю, – перебивает она мягко, садится на край кровати, гладит меня по плечу, рука теплая, тяжелая. – Но ты не потеряла его и не потеряешь. Слышишь? Мы рядом. Ты не одна, Кать.

Я киваю, всматриваюсь в стену — белую, пустую, как моя жизнь последние месяцы. Бессонные ночи, сломанная семья, дети, счета, развод, что завис в нигде. От Влада — ни слова, ни звонка, ни звука. Его молчание — как нож, что он воткнул и оставил ржаветь во мне.

Я шепчу про себя: "Прости, малыш. Я не уберегла. Больше не буду так глупо разрывать себя. Обещаю".

Дни тянутся — белые стены, запах лекарств, шаги медсестер в коридоре. Врачи заходят, проверяют, говорят: "Не нервничать, лежать, все будет в порядке". Но я в ужасе — каждую ночь просыпаюсь от кошмаров, где я теряю ребенка, где Лиза зовет меня, а я не могу встать. На третий день я беру телефон, пальцы дрожат, открываю чат с Александром — надо попросить отсрочку по проекту.

Пишу: "Здравствуйте, Александр. Извините, что не выходила на связь. У меня… кое-что случилось. Не знаю, успею ли сдать правки вовремя. Простите."

Отправляю, жду, сердце колотится. Через пять минут — ответ: "Кое-что — это что? Вы в порядке, Екатерина?"

Я сжимаю губы, медлить не хочу, прятаться за вежливостью — тоже. Пишу как есть: "Угроза выкидыша. Я в больнице. С дочкой помогает подруга и свекровь. Просто не хотела вас подводить."

Секунды тишины, потом: "В какой вы больнице? Я приеду. Скажете, что привезти?"

Я замираю, пальцы дрожат: "Не нужно, правда. Все нормально. Я просто…"