Развод. (не) Любимая жена

1

Фаина

Аккуратно глажу рубашку мужа. Белую, плотную, с отточенными манжетами. Ту самую, в которой он выглядит особенно элегантно. Стараюсь пройтись утюгом по каждой складке, как по судьбе — чтобы всё было ровно, чётко, без огрехов.

— Ты сегодня рано, — улыбаюсь я, когда слышу, как хлопает входная дверь.

Виктор не отвечает. Только проходит мимо, сбрасывает ботинки и направляется в свой кабинет.

Я удивленно хлопаю глазами.

Что это с ним?

Обычно он кладет руку мне на спину, и нежно говорит: «Привет, любимая», или шепчет что-то ободряющее, даже после самых тяжёлых дней. А сейчас — молчание.

Я стою немного у гладильной доски, в замешательстве. Потом отключаю утюг и иду за ним.

— Вить… Что-то случилось?

Он стоит у окна, о мне. Крупный, уверенный, всегда такой собранный. Властный. Мужчина, рядом с которым я чувствую себя женщиной. Защищённой. Любимой. Или, по крайней мере, ей так кажется.

— Садись, — сухо произносит он, не оборачиваясь. Голос звучит ровно, почти безэмоционально.

Сердце кольнуло — так он говорил с подчинёнными, когда собирался уволить кого-то. Не со мной. Никогда со мной.

— Что происходит? Ты меня пугаешь, — тихо говорю я, но всё же сажусь перед ним.

Он поворачивается. Взгляд спокойный. Слишком спокойный.

— Я подал на развод.

Секунда. Другая.

И только потом я понимаю, что он сказал. Мир будто сдвигается со своей оси. Комната вдруг становится маленькой, как кукольный домик. А я — не кукла, но фарфоровая статуэтка, в которую кто-то бьет сейчас кулаком. И она рассыпается на мелкие кусочки.

— Что? — шепчу я вглядываясь в его лицо.

— Мы разводимся, Фаня. Я подал на развод, — повторяет он. — Заявление уже в суде. У тебя будет повестка.

Его слова были сухими, деловыми. Он не просил прощения. Не объяснял. Просто поставил перед фактом.

Я поднимаюсь, ноги дрожат. Хочется закричать, и я даже набираю полные легкие воздуха, но выдохнуть у меня нет сил. Кислород застревает где-то в районе горла...

— Это шутка? Какая-то… дурная проверка на прочность?

Виктор качает головой.

— Нет, Фаня. Я не шучу.

Я не знаю, куда деть руки. Куда встать. Что сказать.

— Почему? Мы же… Всё было нормально. Только вчера ты целовал меня перед сном и говорил, что любишь. Что ты… ты устал, но я — твой тыл. Разве нет?

Виктор отводит взгляд.

— Мы давно живём рядом. Но не вместе.

— Это не правда! Ты врёшь! — я все-таки срываюсь на крик, мой голос дергается, да так жалко как натянутая струна. — Я тебя люблю! Я каждый день стараюсь ради тебя. Дом, уют, забота! Я всегда была рядом! Ты говорил, что гордишься мной!

Он молчит.

— Я действительно гордился. Ты хорошая. Но… я устал.

— От чего? От меня? —подхожу ближе, заглядывая ему в глаза, словно хочу найти там хоть каплю совести.

Он пожимает плечами.

— Двадцать два года в браке. Мы с тобой давно уже не муж и жена, — устало произносит он, словно раздражен тем, что мне приходятся объяснять такие до банальности простые истины.

— И кто же мы друг другу по-твоему?

Слезы неконтролируемо текут по щекам.

— Мы близкие люди. Соратники по духу. Друзья. Но это все ни то, понимаешь? Я больше не хочу тебя, как женщину, — он произносит это как приговор. Как врач, сообщающий диагноз тяжело больному.

В груди у меня все клокочет.

— Есть другая?

Молчание.

— Виктор, ответь.

— Есть.

Слово, как выстрел в упор.

Я отступаю. Сердце истерично бьется в горле, в висках. В глазах плывут стены.

— Ты… давно с ней?

Он не сразу отвечает.

— Какая разница? — скрипит сквозь стиснутые зубы.

Медленно опускаюсь в кресло. Не кричу. Не могу. Лишь смотрю перед собой, как в разбитое зеркало, пытаясь собрать осколки.

— Ты же говорил, что твой дом там, где я…

— Вспомнила бабка как девкой была? Сколько лет назад это было? — рявкает. — Прости.

— Не прощаю, — шепчу я.

Он кивает.

— Это пройдет.

— Нет, — поднимаю на него заплаканное лицо. — Я тебя носила в сердце, как святыню. А ты… А ты выкинул меня, как старую мебель.

Он подходит. Пытается дотронуться до моей руки, но я отдергиваю ее.

— Не трогай меня.

Муж кивает.

— Я заберу вещи на днях. Останусь пока в отеле. Развод оформим быстро. Без суда. Только подписи.

Конечно, он всё уладит. Имея столько денег и власти, он будет еще по судам бегать.

Я сижу, как вкопанная. В висках стучит. Воздух кажется липким, густым. И вдруг я понимаю — он всё это решил не сейчас. Заранее. Когда я как дура, готовила ему обед, думая, чем порадовать любимого мужа, он, возможно, уже в этот момент был с той, другой.

А я — глупая. Верная. Домашняя. Старая мебель.

Вдруг вспоминается, как мама говорила: "Не выходи за него. Слишком он скользкий. Слишком холодный. И слишком влиятельный."

Я тогда обиделась. И ушла за ним, как в пламя. Слепо. Влюблённо.

А теперь...

Я поднимаю голову, смотрю на него. Он по-прежнему красивый. Ровная спина, чеканные черты. Но мне вдруг страшно.

Очень страшно.

Потому что, если он чего-то хочет — он это получает.

Если хочет женщину — она будет его.

Если хочет убрать человека с дороги — он исчезнет.

Я это знаю. Где-то глубоко внутри всегда знала. Но закрывала глаза. Не спрашивала. Не хотела знать.

Он не просто богатый. Он опасный.

И даже сейчас я не до конца понимаю, чем именно он занимается — эти "контракты", эти "договорённости", эти "встречи, в которых ты не должна участвовать, Фаня". Он всегда так говорил — мягко, но без права на возражение.

Теперь всё это выплывает, будто тени под потолком. Живые. Опасные. Настоящие.

Что, если он захочет отнять у меня не только дом и прошлое, но и саму жизнь?

Я слышу, как он двигается по комнате, собирает ключи, телефон. Всё спокойно, по привычке. А у меня внутри — паника. Беззвучная. Парализующая.

2

Фаина

Я сижу в опустевшем доме, в том самом, где прожила с ним двадцать два года. Всё кажется чужим, будто выцвело в один миг. Но воспоминания — они живут своей жизнью. Не спросив, прорываются в голову, как сквозняк в приоткрытую дверь.

Виктор… каким он был, когда мы только познакомились. Высокий, с прищуром хищника, в кожаной куртке и с тем стальным взглядом, от которого дрожали коленки. Даже тогда, совсем молоденький, он был властный, прямой, будто уже знал, кем будет — и что ему всё позволено.

Я училась на втором курсе, скромная, с толстой тетрадкой в руках и в свитере, связанном бабушкой. А он… он приходил прямо к институту. Ждал у входа, не скрываясь. И если видел, что я с кем-то разговариваю — особенно с парнем, — сжимал кулаки. Был случай, когда один из моих однокурсников — Славка — просто пошутил про мою косу, мол, завидует моим волосам. Виктор услышал это и в тот же вечер подкараулил Славку у выхода. Я не знаю, что он ему сказал, но тот потом даже здороваться перестал.

— Она моя, понял? — бросал Виктор, когда кто-то пытался подойти ко мне. Не спрашивал. Констатировал. И в этих словах была такая сила, такая решимость… что я не спорила. Я чувствовала себя будто под защитой танка. Хоть и жутко было иногда.

Он часто «воровал» меня с пар. Просто появлялся у окна, стучал пальцем по стеклу, и я, покраснев, собирала вещи и выбегала к нему. Преподаватели злились, но я даже не объяснялась. Потому что, когда Виктор смотрел на меня — этот взгляд не терпел отказов.

Мы уезжали за город. На его старой «девятке». Там, у реки, где было тихо и пахло водой, он клал куртку на траву, и мы часами лежали, обнявшись. Он держал моё лицо в ладонях, будто боялся, что я исчезну. Целовал долго, медленно, словно пил из меня жизнь. Я тогда думала — если так целуют, значит, любят навсегда.

Он рассказывал, что будет богатым. Что никто не сможет приказывать ему. И что я — его, и только его. Он с юности не терпел ни конкурентов, ни слабостей.

Я была счастлива.

И ведь он меня действительно любил.

Я так долго в это верила. Хотелось думать, что это та самая любовь, как в книгах: бурная, страстная, не всегда понятная другим, но всё же любовь.

Когда он обнимал меня ночью, прижимал к себе, будто в последний раз, я чувствовала, как бьётся его сердце. Оно било моё имя, только моё. Мне казалось, что так и должно

Я боялась потерять его. Боялась остаться одна. Боялась увидеть, что вместо любви у нас — привычка и страх. И ведь в какой-то мере я сама ему позволила. Отдавала себя по кусочку, как будто платила налог за его внимание.

А теперь он отдает свое внимание. Только уже другой. И наверное тоже говорит ей, что любит.

Рядом со мной начинает вибрировать телефон, как большая жужжащая пчела.

Никого не хочу сейчас слышать.

Беру его в руки чтобы сбросить вызов и вижу — австрийский номер. Алиса.

— Привет, мамуль, — доносится голос дочери. Тёплый, уверенный. Такой родной.

— Привет, солнышко. Как ты там?

Алиса учится в Вене — на факультете психологии, с уклоном в нейробиологию, или как она там это называет. Говорит быстро, с интонациями, которых у меня никогда не было. У неё появился акцент, чуть заметный, европейский. И жених — Феликс. Австриец, математик, высокий, молчаливый. Я всё ещё учусь не сравнивать его с Виктором.

— У нас лето почти началось. Вчера с ребятами из универа сидели у Дуная, жарили зефир. Все зеленое такое, сверчки песни поют… все как у нас на даче в Подмосковье…

— А Феликс был с вами?

— Конечно. Он теперь всё время со мной. Мы думаем съехаться. Я тебе, кстати, потом фото отправлю — он заказал мне новый стол для моего балкона. Из натурального дерева и эпоксидной смолы. Очень красивый, — с восторгом произносит она. Я тебе фотку сделаю.

Я киваю будто она может меня видеть.

— Скинешь мне. Я посмотрю.

— Мам... ты как? Я с папой сегодня говорила, — сникает ее голос.

Ее слова щекочут что-то под сердцем. Я снова обвожу взглядом пустую комнату. Пауза получается длинной.

— Он тебе сказал, что у него другая женщина? — спрашиваю я.

Алиса молчит.

Значит, сказал.

— Значит, сказал, — повторяю, чтобы не ждать ответа.

— Мам, мне жаль, — тихо. Без фальши. — Но жизнь ведь на этом не заканчивается, правда?

Я криво улыбаюсь.

— А ты что ему сказала?

— Я спросила, не боится ли он остаться один, — говорит она. — Он замолчал. А потом сказал, что «жизнь одна, и хочется пожить для себя». Сказал, что за двадцать лет любые чувства уничтожатся бытом. И что легче разойтись людьми, чем мучить друг друга.

Какое-то время мы обе молчим.

Где-то за стенкой тикают часы.

— Мам, двадцать лет – не два дня, — говорит она, будто защищает его. — У него новая молодая женщина.

Мне вдруг становится трудно дышать. Не от того, что Виктор ушёл. А от того, как она говорит.

— А я значит, по-вашему, уже старая… — выдыхаю.

Эти слова ударяют куда-то в самое сердце. До слёз. Но я не плачу. Просто кладу ладонь на грудь, где щемит.

— Ну, при чем здесь это? Я вообще не про возраст, — добавляет она быстро. — Я про то, что папу нудно отпустить.

Я прикрываю глаза.

— Разве я его привязала и держу на цепи? — фыркаю я. Слышу, как она делает вдох, сдерживает эмоции. Совсем как отец.

— Папа прав, с тобой стало очень трудно разговаривать, — вздыхает она.

— Хорошо, что с вами все так легко, — с нескрываемой иронией говорю я.

— Мам, разведитесь с папой спокойно, как люди.

Эти слова цепляются за что-то внутри.

Успел все-таки уже ее науськать против меня.

— Мам… — Алиса еще что-то хочет сказать, но я ее перебиваю.

— Феликсу привет, — и сбрасываю вызов.

Комната сразу становится тише. Густо, как в вакууме. Тишина такая, будто оттуда вынули воздух — и теперь всё вокруг давит, давит, как изнутри, так и снаружи.

Смотрю на телефон как на предателя. Маленький, холодный портал в мир, где у Виктора новая женщина, а у дочери — новая жизнь. Где всё движется вперёд, а я осталась, будто забытая вещь на чердаке.

3

Сижу в коридоре на стуле у двери с надписью: «врач акушер-гинеколог», скрестив руки на коленях. Немного нервничаю, вспоминая как вчера утром точно в такой же позе я сидела на унитазе, со спущенными до щиколоток трусиками и смотрела на свой тест с двумя полосками.

И как так получилось? Я ведь всё считала. И дни, и часы. Да и секс у нас с мужем если и случался, то очень редко. Ну было. Там один раз за месяц… Я еще подумала, что «один раз не страшно». Да и Виктор после Алисы детей больше не хотел. А после сорока и подавно.

Стук каблуков выводит меня из мыслей. Мимо проходит девушка — на вид младше меня. В руках карточка, на лице — тревога, но всё равно чуть-чуть румян. Я, наверное, выгляжу хуже. Усталая. Бледная. С глазами, в которых теперь «две полоски».

В голове шумит. От страха, от мыслей. Что теперь делать? Говорить ему, или не надо?

Чувствую, как ладони вспотели. Тереблю подол юбки, будто он может спрятать мою растерянность. В груди всё сжимается.

"Не паниковать", — сказала бы мне мама. Но я ещё не говорила ей. Ни ей, ни ему. Никому.

Рядом — молоденькая девушка с телефоном в руке. Грызёт губу, что-то читает. На ухе наушник.

Дверь приоткрывается. Медсестра высовывается, оглядывает коридор.

— Женщина, вы следующая?

Я поднимаюсь, словно встаю не со стула, а с края обрыва. Ноги ватные, дыхание неглубокое.

— Да, я, — говорю я и прохожу в кабинет.

А внутри меня всё кричит: как же это так получилось?..

В кабинете всё белое. Холодно не от температуры — от самой атмосферы. Металл, пластик, свет.

— Присаживайтесь, — говорит врач, женщина моего возраста, с прямой осанкой и чёткими движениями. — Что вас беспокоит?

— Задержка… —опускаю взгляд, как нашкодившая школьница. — Уже почти две недели. И… ещё тест положительный.

Врач поднимает бровь.

— Цикл регулярный?

— Да, всегда был.

Сглатываю. Смотрю в окно, где за стеклом медленно кружится пух — ранний, июньский, будто снег.

Врач не комментирует. Только слегка кивает и заполняет анкету.

— Мы сделаем УЗИ. И кровь на ХГЧ. Там всё будет видно.

— Хорошо, — шепчу я.

Пять минут спустя я лежу на кушетке, закутавшись в бумажную простыню, с обнажённым животом. Ультразвуковой гель холодный.

— Раздвиньте ноги, — велит доктор и я послушно выполняю.

Прибор касается кожи.

В кабинете тихо. Слышно только щёлканье клавиш и тихое жужжание аппарата.

Врач всматривается в экран. Потом ещё раз водит датчиком. Останавливается.

— Так… — говорит она и на пару секунд замолкает. — Вот он. Маленький. Но уже виден.

— Он?

— Плод. Пять недель. Сердцебиение уже есть. Хотите услышать?

Сердце сжимается. Секунда тянется, как вечность.

— Да, — шепчу.

И в следующую секунду — тишину пронзает глухой, отрывистый стук. Быстрый, частый. Как маленький молоточек. Живой.

Зажмуриваю глаза. И в этом стуке — всё. Все мое прошлое. Все мое будущее.

— Поздравляю, — говорит она мягко.

Открываю глаза.

— С чем? — растеряно спрашиваю я.

— Не рады? — врач поднимает бровь.

— Я?

— Ну не я же, — улыбается.

— Рада… наверное… — отвечаю с придыханием.

Лежу и слушаю этот маленький, упрямый стук сердца. Такой же, как мой собственный. Только другой. Такой новый, чистый. Ни разу ещё не разбитый, ни одним словом не тронутый, не обманутый. Маленькое сердце, которое бьётся внутри меня — и уже не только для меня.

— Можно… — я замолкаю, не зная, как правильно спросить. — Можно не выключать пока?

Врач кивает.

— Конечно.

Она отходит, давая мне несколько минут. А я лежу, слушаю этот стук и понимаю, что он уже меняет меня. Я пришла сюда напуганной, растерянной. А теперь… не могу сказать, что стала смелой, но появилась какая-то тёплая тяжесть внутри — как если бы мне передали драгоценность. И вместе с этим — страх. Такой же большой, как радость.

Что скажет Виктор? Что скажет мама? Как всё это объяснить Алисе, которая считает, что «я слишком старая»?

— Ну что ж, — возвращается врач и выключает аппарат. — Беременность развивается. Пока всё выглядит хорошо. Я вас запишу к нам на учёт, да?

Я киваю. Автоматически. Потому что слова не проходят через горло. Потому что всё, что могу сейчас — это просто быть. Здесь. В этой реальности, где сердце моего ребёнка только что впервые постучало в мои уши.

Я одеваюсь и сажусь напротив врача. Та заполняет бумаги, а я будто смотрю на неё издалека. Из другого мира, где теперь всё иначе.

— Вам сорок два, верно?

— Через месяц будет, — отвечаю тихо.

Она вздыхает, но не как врач, а как женщина.

— Не бойтесь. Это не приговор. Это не поздно. Это просто... неожиданно, да?

— Да, — признаюсь я. — Очень.

— Иногда самые неожиданные вещи — самые правильные, — улыбается, глядя на меня поверх своих очков.

Она кладёт передо мной лист с анализами, с направлением, с датой следующего визита. А я всё ещё держусь рукой за живот, будто уже охраняю.

Уже не одна.

4

Фаина

Я стою у калитки, вцепившись в ручку, будто в спасательный круг. Лето. В воздухе — запах жасмина, прелой травы и чего-то домашнего. Вишня во дворе уже цвет отцвела, теперь только зелёные кисловатые ягоды да шелест листвы.

Наша дача. Та самая, где я провела детство, где на кухне всегда пахло дрожжевым тестом, а под подушкой прятались тайные дневники и слёзы.

Пальцы медленно поворачивают засов. Скрип калитки звучит, как трещина в тишине. Я захожу во двор, поправляя сумку на плече, и всё вокруг — как прежде. И в то же время — будто в первый раз.

— Мам? — зову я, проходя по дорожке к крыльцу.

Дверь открывается. На пороге — она. В фартуке, с заколотыми в пучок волосами, с тем самым выражением лица: немного удивлённая, немного настороженная.

— Ты чего такая?.. — спрашивает сразу, вглядываясь. — Что-то случилось?

Я сглатываю. Губы трясёт.

— Мам, можно я зайду?

— Конечно можно. Фая, ты чего… Бледная. Усталая. Не завтракала, что ли?

Я захожу в дом. Всё пахнет вареньем. И газом. И мамиными руками.

— Мам… Я... — Я сажусь на табурет, кладу ладони на колени, прижимаю друг к другу, как в детстве перед раскаянием. — Я приехала тебе сказать, что мы с Витей разводимся.

— Разводитесь?.. — переспрашивает мама, и в её голосе не было ни осуждения, ни удивления — только настороженное ожидание. Как будто она знала, что это когда-нибудь случится, но не хотела верить раньше времени.

Киваю головой, как китайский болванчик. С трудом сглатываю, чувствуя, как в горле поднимается что-то горячее и солёное.

Мама не отвечает сразу. Подходит к плите, наливает мне чашку чая, ставит рядом сахарницу. Привычные движения. Как будто мы не обсуждаем распад семьи, а просто говорим о погоде.

— А что случилось? — наконец спрашивает она, садясь напротив. — Он… что, кто-то есть?

— Да.

Мама вздыхает. Медленно, как будто через годы.

— Я помню, как сама жила с твоим отцом. Ты была маленькая, совсем. Он гулял налево и направо, а я, дура, думала: если молчать, если улыбаться, если варить борщи и стирать рубашки, всё наладится. Но все становилось только хуже. Дальше он начал жутко пить, а потом и руки протягивать, — вздыхает мама.

— Я этого не знала, — поднимаю на нее полные слез глаза. — Я помню, как ты плакала за ним, когда он от пневмонии умер.

— Плакала. Так положено было – плакать, — смотрит в окно. — На людях я плакала, а в душе чувствовала облегчение.

— Но я не чувствую облегчения, — всхлипываю. — Меня Витя не обижал. Он меня любил. И мне с ним хорошо было.

Мама смотрит на меня с тихим сочувствием. Не жалея, нет — она никогда не жалела. Но умела слушать так, что рядом с ней можно было душу наизнанку вывернуть.

—Значит это только тебе было хорошо, — повторяет она, будто пробует слова на вкус. — Не ему.

Я молчу. Опускаю глаза. Потому что, наверное, она права. Если мужчине хорошо в семье, он не будет идти и искать где ему будет еще лучше.

— Мамуль, мне так плохо, — говорю наконец. — Как будто нас с ним обрезали ножницами по живому. Я вою от боли, а он даже не заметил.

Мама тихо кивает. Руки её лежат на столе спокойно, без дрожи.

Я всхлипываю. Она двигает ко мне салфетку.

— А он… у него кто? Молодая небось?

— Не знаю. Я ее не видела, да и он ничего о ней не говорил.

— Мужчины часто путают любовь и благодарность. Им кажется, что, если ты их понимаешь, жалеешь, кормишь и заботишься — это всё заменяет чувства. А потом встречают тех, кому ничего не должны. И бегут.

Я сжимаюсь, как будто её слова — ледяной дождь. Правдивый, но холодный.

— Я боюсь, мам, — говорю почти шёпотом. — Я так сильно боюсь остаться одна. Боюсь, что не справлюсь. Боюсь, что во мне больше ничего нет. Ни желания, ни сил.

Она накрывает мою ладонь своей.

— Фая, детка моя, ты же у меня недоношенной родилась. И я как никто знаю, какая ты у меня сильная.

Я опускаю взгляд. Руки на чашке — как лодки на волнах.

— Можно я останусь у тебя на пару дней?

— Конечно. Тут всегда есть место для тебя. И комната твоя стоит, как была.

Она встаёт, касается моей головы — лёгкое, родное прикосновение.

— А завтра, может, пойдём в лес. Я там черемшу видела. И пирог испечём. Тот, с творогом. Помнишь?

Я киваю.

— Мам, есть еще кое-что…

Она замолкает и внимательно смотрит на меня.

— Мам, я беременна.

Молчание. Густое, плотное.

— Ты уверена?

— У меня тест положительный. И УЗИ. Пять недель. Сердце бьётся.

Она прищуривается. Кивает медленно, будто ей нужно прожевать эти слова.

— От Виктора?

— Конечно.

— А он знает?

Я качаю головой.

— Ещё нет.

— А ты… хочешь этого ребёнка?

Я молчу. Смотрю в окно, где за стеклом ползёт июньское солнце, оставляя отблески на полу. А потом, через секунду, говорю:

— Я не знаю. Я боюсь. Но когда услышала это сердце… поняла, что он уже есть. Он уже со мной. Как будто всё остальное неважно.

Мама долго смотрит. Потом кладёт ладонь поверх моей. Сухая, тёплая, крепкая. Та самая, что вела меня через дорогу, заплетала косы, вытаскивала занозы.

— Знаешь, — говорит она негромко. — Я тебя родила в тридцать. Все пугали, мол, поздно. Старо родящая. А я тогда тоже боялась. Но потом посмотрела на тебя — и поняла, что ты и есть моё счастье. Не по плану, не вовремя, не по расписанию — но счастье.

Я всхлипываю. Пытаюсь вытереть слёзы ладонью, но она меня обнимает. Гладит по волосам, по спине, как когда-то, когда я падала с велосипеда или приходила домой с двойкой.

— Не бойся. Справимся. Ты не одна.

— Виктору сказала о беременности?

Я мотаю головой.

— Еще нет. И на знаю стоит ли говорить. Вдруг скажет — не его дело? У него же теперь, наверное, другая жизнь.

— А у тебя своя, — отвечает она тихо. — Ты уже не про него. Ты — про себя. Про то, что важно тебе. И про того, кто внутри тебя. Он же не виноват, что у вас так всё вышло.

5

Фаина

Я стою за дверью и сжимаю туфли в руках. Сердце колотится в горле, а в ушах гудит. Боюсь даже лишний вдох сделать. Хорошо, что приехала на автобусе, иначе Виктор бы увидел мою м машину и понял, что я здесь. Из-за двери доносятся голоса — знакомые и такие болезненные.

— Вера Николаевна, не надо со мной так разговаривать, — слышу я голос Виктора, спокойный, но твёрдый.

— Я у себя дома! Как хочу, так и разговариваю, — шикает на него моя мать.

— Хочу поговорить о вашей дочери. Я волнуюсь за неё. Нужно, чтобы кто-то присмотрел за ней, помог, поддержал. Она сейчас совсем одна.

Словно ножом по сердцу прошла тёплая, но резкая ответная интонация мамы:

— Так возьми, да и поддержи! Не чужие же друг другу люди.

— Вы издеваетесь? — рычит он.

— От чего же?! — всплескивает руками моя мать. — Поди двадцать лет в браке прожили. Вот и присмотри за ней.

— Интересно, как вы себе это представляете? — спрашивает Виктор, сложив руки на груди.

— А ты себе это как представляешь? — холодно отвечает мама. — Ты ушёл, предал, бросил её — и теперь хочешь просто прийти и сказать: «Я забочусь»? Какая жалость! Моя Фая не игрушка, и ясно тебе?

Бросаю взгляд в окно – охрана стоит у ворот.

— Значит в поддержке дочери отказываете, — тихо, но решительно говорит он.

— Я отказываю тебе в твоей просьбе. Ты сам наворотил делов, теперь на меня ответственность свалить хочешь, — мама резко поворачивается к двери, словно предупреждая меня не соваться. — Не получится, милок! — продолжает она непреклонно.

Я чувствую, как сердце готово вырваться из груди. Хочется закричать, ворваться, сказать всё, что копилось внутри, но ноги будто приросли к полу.

— Да и зачем тебе за ней присматривать? Чтобы контролировать? Чтобы держать её на коротком поводке? — мама снова устало вздыхает, но держится.

Я отступаю чуть назад, чувствуя, как слёзы подступают к глазам. Вокруг — тишина, словно дом тоже затаил дыхание.

— При чем здесь это? — психует бывший.

В этот момент я вижу, как один из охранников направляется к дому. Сжимаю туфли ещё сильнее, дыхание перехватывает, и в груди словно что-то стягивается в тугой узел.

— При том, что знаю я вашу кобелиную породу! — голос мамы звучит резко, и в этот момент я не выдерживаю — внезапно чихаю, и звук доносится прямо к двери.

Черт! Я спалилась.

Оба замолкают. Моментально перестаю дышать.

— Кто там? — голос Виктора режет воздух.

Я тихо отступаю, стараясь не выдать себя.

— Кошка, — отвечает мама.

— Если ты кошка – мяукни дважды, — произносит Виктор с ноткой насмешки.

Я не знаю, что делать — страх и облегчение одновременно сжимают грудь.

Мама медленно разворачивается, и я слышу, как она вздыхает, будто решаясь на что-то важное.

— Фаина, — зовет она. — Можешь выходить. Думаю, тебе есть о чем поговорить с бывшим мужем.

6

Фаина

Дверь всё ещё приоткрыта. Я стою перед ней, будто вкопанная, и туфли в моих руках теперь кажутся нелепыми. Словно трофеи с другого, прошлогоднего карнавала, где я ещё верила в любовь, в семью, в то, что Виктор никогда не подведёт.

— Фая, — снова зовёт мама.

Я кладу туфли на пол, аккуратно, будто боясь разбудить прошлое.

Дверь открывается с лёгким скрипом.

Мама и бывший муж, они оба смотрят на меня. Виктор — с напряжённой линией губ. Мама — с тем выражением, с каким греют ладонями оттаявшие пальцы.

— Зачем ты пряталась? — скрипит зубами бывший муж.

— Тебя видеть не хотела, — говорю я. Голос предательски дрожит.

— Ты же всё слышала? — хмуро спрашивает Виктор.

— Достаточно, чтобы понять, что ты не ради меня сюда пришёл, а ради собственной совести, — я смотрю ему прямо в глаза.

Он на мгновение отводит в сторону взгляд. Мама тяжело садится на диван, будто из неё вышел весь воздух.

— Каково это — вытирать ноги о человека, а потом просить присмотреть, будто речь о котёнке? — бормочет она.

Виктор стоит, как скала. Его лицо — маска. Чёрная дорогая рубашка плотно обтягивает широкие плечи, запонки — тяжёлые, явно не для того, чтобы просто держать манжеты. Он словно сделан из стали, закалённой властью, деньгами и привычкой получать то, что хочет. Всегда. Почти всегда.

— Я считаю, что это абсолютно нормально, — его голос тихий, но глухой, как грохот закрывающегося банковского сейфа. — Фаина отдала мне свою молодость. И это вполне нормально, что я проявляю заботу к матери моей дочери.

— Смешно, — хмыкает мама. — Ты теперь что, меценат?

Я хочу поблагодарить её — хотя бы взглядом, но не могу отвести глаз от Виктора.

— Я не нуждаюсь в твоей заботе, — с трудом выдавливаю из себя эту фразу.

Виктор смотрит на меня, на неё, а потом снова — на меня. Внимательно. Прицельно.

— Уверена? — его голос словно реет по стеклу.

Сердце сжимается. Слова ложатся, как холодные камни, ровно в грудь.

Нет! Я ни в чем в этой жизни не уверена! — хочется закричать, но получается совершенно другое.

— Вполне, — стараюсь, чтобы голос не дрогнул.

Он поднимается и делает шаг ко мне. Один. Всего один. И останавливается.

— Точно, точно?

Мама молчит. Я слышу, как часы на стене отбивают одно глухое "тик".

Моя ладонь дрожит. Я чувствую в ней ту самую тяжесть — не от туфель, нет. От слов. От выбора.

— Точнее некуда. А теперь, уходи.

Я слышу собственные слова, будто сквозь воду. Они звонкие, отчётливые, но нереальные. Как будто не я их сказала — а кто-то другой, смелее, спокойнее, сильнее.

Виктор стоит, не двигаясь. В нём что-то медленно сжимается — будто сталь внутри него трескается. На секунду мне кажется, что он всё-таки уйдёт. Просто развернётся и уйдёт, как умеет — без объяснений, без прощаний. Своим уверенным шагом, который не терпит остановок.

Но он продолжает стоять на месте.

— Ну, что ж… как знаешь…

Он стоит, стиснув челюсть. Его пальцы шевелятся, как будто сдерживают порыв — то ли ударить, то ли обнять. Не знаю. Не хочу знать.

В этот напряжённый момент дверь чуть приоткрывается, и в проём заглядывает охранник — крепкий мужчина с серьёзным лицом.

— Шеф, у вас через полчаса встреча в офисе, — сухо сообщает он, не глядя на меня.

Виктор медленно поворачивается к охраннику, сжимает губы в тонкую линию и кивает.

— Спасибо, — отвечает он, и охранник тихо уходит, закрывая дверь за собой.

Возвращаясь к нам, Виктор снова мажет по мне взглядом, и в его глазах мелькает какая-то усталость.

— Фая, — начинает он уже совсем другим голосом, — если хочешь, я могу подкинуть тебя до города.

Я на миг замираю, сердце ещё дрожит от слов и эмоций, и что-то внутри просит меня согласиться. Чувствую, как мир вокруг сжимается до одного момента — и теперь всё зависит от моего ответа.

7

Фаина

Тогда…

Я закрываю глаза — и он, прежний, всплывает в памяти, как запах яблоневого цвета в тёплый весенний вечер. Всё было тогда по-другому: не тянуло болью под рёбрами, не давило в горле, не дрожала кожа от напряжения. Только он — живой, тёплый, в белой футболке, пахнущий солнцем, молодостью и чем-то ещё... моим.

Яблони расцветали тогда будто назло всему миру — ярко, щедро, пьяняще. Белые лепестки летели, как снег, и оседали в его волосах. Я помню, как смеялась, сдувая их с его ресниц, а он прижал меня к стволу дерева и шептал, что я вкуснее любого цветка.

Он целовал меня медленно, будто учился. Горячие ладони скользили по спине, по бёдрам, запутывались в моих волосах. Я цеплялась в его плечи, будто он был единственным, что держит меня на земле. Мы тонули в дыхании, в этом шелесте листвы, в щемящей сладости весны.

Он сорвал с меня блузку, не торопясь — словно разрывал ткань между «до» и «после». Моя нога обвилась вокруг его бедра, и он поймал её, поддержал, как держат самое драгоценное. Я ощущала его в каждой клетке. В каждом сантиметре. Он был нежен, как будто боялся разрушить — но и жаден, как будто слишком долго ждал.

Когда всё случилось, небо над нами оставалось таким же голубым, яблони — в цвету, а воздух — полным пыльцы и счастья. Мы лежали на тёплой траве, и я думала, что всё будет всегда — так. Просто. Верно. Навсегда.

Но весна закончилась. И яблоневый сад больше не цветёт.

Сейчас…

Коридоры суда пахнут пылью, старой бумагой и затхлой тишиной. Здесь не кричат. Здесь всё решают подписанные листы, холодные взгляды и очередь, в которой, кажется, можно состариться.

Я сижу на скамейке у стены, рядом — женщина с папкой, мужчина в сером пиджаке, пожилая пара, которая держится за руки. И только он — стоит. Спиной ко мне. Виктор.

Чёрная рубашка, строгие брюки, дорогой ремень. Такой же, как был в день, когда он сообщил, что мы расходимся. Только теперь в его руке — не обручальное кольцо, а паспорт и справка.

Судья выходит из кабинета с папкой в руках и называет его фамилию.

— Чернов Виктор Эдуардович.

Он подходит быстро, уверенно, как будто пришёл за банковским договором, а не за финалом своей семьи.

— Свидетельство о расторжении брака, — говорит судья, даже не глядя ему в глаза. — Подпишите.

Виктор молча берёт ручку и ставит подпись, будто отрезает ножом. Раз. И навсегда.

Я встаю. Не знаю зачем. Просто не могу сидеть.

Он поворачивается и замечает меня. Замирает. А потом — подходит. Медленно. Всё так же уверенно. Всё так же будто ничего не случилось.

— Хотел, чтобы ты знала, — говорит он, держа в руке бумагу, будто это не Свидетельство, а ампутация. — Всё подписано. Всё официально.

— Я знаю, — отвечаю. Голос мой — стекло. Прозрачный. Режущий.

Мы смотрим друг на друга. И в этом взгляде — больше, чем во всей брачной жизни. Все "если бы", все "почему", все "зачем".

— Странное чувство, — произносит он. — Будто с меня сняли кожу.

— А меня — сожгли. Но всё равно легче стало.

Он качает головой.

— Ты изменилась, Фая.

Конечно, изменилась! У меня токсикоз вторую неделю. Тошнит так, что наизнанку вывернутся хочется.

— Тебе кажется.

Он хочет что-то сказать, но в этот момент открывается дверь — и в коридор выходит молодая женщина. Лет двадцать пять. Может чуть больше. Стройная, как колонна в музее современного искусства. Платье сшито точно по фигуре, тонкая шёлковая ткань нежно-розового цвета, на губах — прозрачный блеск, волосы гладкие, до плеч, будто только что с укладки. Несет себя, как победительница, даже здесь, в коридоре суда.

Девушка бросает быстрый взгляд на Виктора, потом — на меня. Её глаза оценивают. Холодно. Не зло, нет — так, как смотрят на список дел, где ты ни первая и ни последняя.

— Витюш, ты скоро? — спрашивает она тихо, но с тем тоном, в котором уже есть право. Право на "мы".

Удивительно, но эта интерпретация имени его всегда бесила.

Он сжимает челюсть и отвечает не сразу.

— Да. Ещё минуту.

Она кивает. И, не глядя на меня больше, уходит чуть поодаль, проверяя что-то в телефоне. Каблуки стучат ровно. Ни нервно, ни торопливо. Как у той, кому никогда не отказывали.

— Она знала, что ты сегодня разводишься? — спрашиваю я спокойно. И сама удивляюсь — откуда во мне эта сталь?

Он не отвечает. Только глаза — те самые, от которых когда-то всё внутри сжималось. Те самые, в которые я когда-то верила.

— Всё по-настоящему, да? — снова я. — Ты её любишь?

Виктор смотрит куда-то сквозь меня. Будто в поисках оправдания — или слов, которых нет.

— С ней проще, — наконец выдыхает. — Спокойно. Без бесконечных "а что если".

— А со мной было "а что если"? — голос мой всё такой же ровный, стеклянный.

— С тобой было... живо. Иногда невыносимо. Но живо.

Он снова сжимает пальцами Свидетельство — та едва не рвётся у кромки.

— Надеюсь, ты не пожалеешь, — произношу негромко, но достаточно отчётливо, чтобы каждое слово впилось в него как игла. — Потому что назад дороги уже нет.

Он смотрит на меня. Молча. Долго. Так, будто впервые видит. Будто вдруг понял, что, потеряв, утратил не просто жену — утратил часть себя, с которой мог быть настоящим.

— Не пожалею, — отвечает он наконец. — У меня нет на это права.

— А я, значит, имела? — спрашиваю тихо. Не обвиняя. Просто — ставя точку.

Он не отвечает.

— Ну что ж, — вздыхаю. — Тогда прощай, Виктор Эдуардович. Надеюсь, тебе и правда отныне будет спокойно.

И разворачиваюсь. Ровно, по прямой, не оглядываясь. За спиной — его дыхание. Как будто он всё-таки пожалел. Но не скажет.

Потому что теперь мы — тишина друг для друга.

8

Фаина

Я почти успокоилась. Почти привыкла к своему новому состоянию и к тому, что теперь я разведенная женщина. На удивление, мой бывший муж отказался официально делить имущество. И даже не закрыл мне доступ к нашему общему банковскому счету. Ах, да! Он даже оставил мне наш дом. Поначалу я ждала подвоха. Думала: перезвонит, потребует полного раздела, отберёт все что у меня есть. Но прошло три недели, потом месяц. Тишина.

Я сижу в ресторане, пытаюсь слушать свою подругу Анджелу, но внутри — тонкий звон. Тот самый, что бывает после того, как тебе врезали по щеке. Только физического удара не было. Была жизнь. И её нелепая, обыденная жестокость.

— ...и он сделал мне предложение прямо в Цюрихе! Представляешь? На крыше отеля! С оркестром и шампанским.

Анджелка сияет, как люстра над нами.

— А я даже не была накрашена! Ну, ты можешь себе представить?

Я улыбаюсь. По-настоящему рада за неё. Но во мне всё равно пусто. Как будто кто-то вынул батарейку из моего сердца. Оно ещё тёплое, но не работает.

— Фай, ты меня слушаешь вообще?

— Я?.. Конечно! Ты была не накрашена…

— Ты изменилась, Фая, — вдруг говорит она, чуть прищурившись. — Как-то... не знаю… стала мягче. Или просто поправилась?

Я усмехаюсь. Внутри больно, но снаружи — вымученая улыбка.

— И то, и другое, наверное.

— Ну… это к лучшему. Женщина после развода должна цвести. Тем более, когда она наконец свободна, — говорит она уверенно, подливая себе вина.

Дальше подруга начинает щебтать о свадебных платьях и приглашениях.

— …Мне срочно нужно самое шикарное свадебное платье! Я думаю взять Капучу из новой коллекции, — говорит она, листая что-то в телефоне. — Хочешь, покажу?

Я рассеянно киваю. Но в эту секунду что-то меняется в воздухе. Как будто кто-то открыл окно, и в комнату ворвался холод.

Я подняла глаза — и сердце, кажется, выпало в пятки.

Виктор.

Мой бывший муж.

С ним — она. Молодая. С белыми зубами, загорелыми ногами и платьем, которое больше подходило для пляжа, чем для ресторана. Но ей по всей видимости всё равно. Она знает, что красива. И знает, что идёт рядом с чертовски богатым мужчиной.

Он придерживает её за талию. Смеется. Его лицо — такое знакомое, родное, до боли. Моё сердце застывает.

Анджела, заметив, как я бледнею, поворачивается и тоже видит их.

— Это она? — тихо спросила.

Я киваю.

— Господи… — шепчет Анджела. — Фая… прости. Если бы я знала, что он припрется обедать именно сюда, то позвала бы тебя в другое место.

— Да, ничего, — отвечаю и нервно подношу чашку к губам.

Он видит меня. Замечает сразу. На секунду замирает. А потом — как ни в чём не бывало — направился к нашему столику.

Я сжимаю салфетку в ладонях.

— Привет, — говорит он, подойдя. Его голос — всё такой же. Уверенный. Чуть насмешливый. Любимый.

— Здравствуй, — отвечаю я, стараясь держаться.

— Не ожидал тебя здесь увидеть. Приятно. Ты… хорошо выглядишь, — добавляет он, будто бы искренне. — Фаина.

— Спасибо, — хрипло каркаю я, ощущая, как внутри всё ломается, как карточный домик от ветра.

Его спутница подходит чуть позже, небрежно обводит нас взглядом и сладко произносит:

— Привет… Прости, прошлый раз не представилась. Я Марина.

Вот же ж стерва! Ставит меня в положение, когда нужно что-то ответить. А отвечать я не хочу! Потому что видеть мне ее совсем не приятно!

— Очень приятно, — цежу я сквозь зубы.

Он смотрит на меня дольше, чем нужно. Как будто ищет в моём лице следы боли. Находит. И всё равно улыбается.

— А мне вот, не очень! — эхом отзывается Анджелка.

— Энджи, ты не стой ноги сутра встала? — насмешливо спрашивает бывший мою подругу.

— А ты не стой сюда вошел! — огрызается она.

Анджела смотрит на него с вызовом, приподняв бровь. Она никогда не стеснялась говорить, что думает, особенно если кто-то — даже бывший муж её подруги — пытался быть слишком уверенным в себе.

Я вжимаюсь в кресло. Мои пальцы сжаты так крепко, что побелели костяшки. Виктор по-прежнему смотрит на меня — чуть насмешливо, но уже с лёгкой тенью раздражения.

— Ты не изменилась, Энджи, — протягивает он с ленивой усмешкой. — Всё такая же вспыльчивая.

— А ты всё такой же самодовольный, — не отступает она.

Марина рядом с ним томно зевает, словно ей скучно наблюдать за этим разбором. Она берёт его под руку, слащаво говорит:

— Викусь, мы опаздываем…

Фраза звучит так притворно, что у меня внутри всё переворачивается.

Кто, блин?.. Викусь? Да он. Бы меня придушил, если бы я называла его имя в подобной интерпретации! Но ей, видимо, все можно.

— Я тебя просил не называть меня так! — рявкает Виктор так, что люди, сидевшие за соседнем столиком, затихают от испуга.

— Прости, — Марина роняет взгляд на свои ноги. Слишком, слишком наиграно.

— Ну, не буду мешать, — говорит он наконец. — Приятного вечера, девочки.

Я киваю, не в силах говорить.

Когда они отходят, Анджела хватает меня за руку:

— Фая, ты как?

— Всё хорошо, — вру я. — Правда.

Но ей не нужно было объяснять. Анджела видит всё: мои сжавшиеся плечи, глаза, наполненные слезами, и то, как я невольно веду носом в его сторону, словно пытаюсь ещё хоть раз вдохнуть его запах.

Я всё ещё люблю.

Я всё ещё… его.

И это — больнее всего.

— Я сейчас… на минутку, — бормочу, поднимаясь со стула. Голос дрожит. Сердце глухо стучит в ушах.

Анджела не задаёт лишних вопросов. Только мягко кивает. И я благодарна ей за это. Я иду по коридору ресторана, будто сквозь воду. Всё вокруг кажется замедленным. Лица, разговоры, музыка — всё глухо и будто бы не со мной.

В туалетной комнате пусто. Только слабый аромат ландыша от освежителя и моё отражение в зеркале.

Я подхожу к раковине. Лёгким движением включаю холодную воду, набираю её в ладони и резко умываюсь. Вода обжигающе свежая. Но легче не становится.

9

Фаина

Я еду к ней, не помня дороги. Просто давлю на газ, как будто от этого зависит, разорвётся ли моё сердце окончательно, или я успею куда-то добежать до того, как оно остановится.

У подъезда не сразу нахожу, куда встать. Руки дрожат так, что я пару раз глушу и снова завожу мотор, прежде чем выйти из машины. Ноги ватные. В ушах стучит.

Мама открывает почти сразу. Она в домашнем — в фартуке, в тёплых шерстяных носках с оленями, с заколотыми шпильками волосами. На ней всегда спокойствие. Всегда мягкость. И это единственное место в мире, где я могу позволить себе рухнуть.

— Фаюшка, ты чего… — начинает она, но я уже кидаюсь к ней.

Она подхватывает, обнимает, как в детстве, когда я падала с качелей и не могла дышать от боли в коленке. Сейчас та же боль — только не в теле. А везде. В голове, в горле, под рёбрами.

— Мам, — хриплю я. — Мамочка…

Я утыкаюсь лицом в её плечо, и начинаются слёзы. Сначала просто слёзы. Потом — рыдания. Как будто всю мою душу кто-то выживает, как тряпку.

— Всё-всё, доченька, тихо, я с тобой, я рядом… — приговаривает она, поглаживая меня по спине, как тогда, много лет назад. Только теперь я взрослая. Разведённая. И униженная.

— Мам, она беременна, — выдыхаю я сквозь всхлипы. — Понимаешь? Она… эта Марина… она тоже ждёт от него ребёнка.

Мама замолкает. Её руки на мгновение замирают, но только на секунду. Потом она снова гладит меня. Только теперь — сильнее, крепче.

— И что? — мягко спрашивает она. — Это повод плакать до потери дыхания?

— Да! — почти кричу я. — Потому что я… я даже не успела проститься с ним как с любимым. Он ушёл, как будто я — никто. А теперь у него будет семья. С ней. Не со мной. Я оказалась просто... переходным этапом, понимаешь?

Мама аккуратно отводит мои волосы со лба. Смотрит так, будто видит меня насквозь.

— Нет, Фаина. Ты была домом. Ты была тылом. Той, за счёт которой он вообще стал мужчиной, способным кого-то вести за собой. А эта — Марина… она временная, ты увидишь.

— Но у неё будет его ребёнок, мам. Я не могу это не чувствовать. Мне больно! — я снова закрываю лицо руками. Всё, что я держала в себе — выходит. Грязно, нелепо, тяжело.

— Так и тебя будет, — тихо говорит мама, прижимая меня к себе, — и эти твои слезы ему совсем не нужны.

— Что? — шепчу я.

— Беременный, тем более в твоем возрасте, категорически запрещено, — твёрдо говорит мама, но в её голосе нет ни упрёка, ни холодности. Только тревога. Чистая, материнская тревога. — Я вчера по телевизору слышала, что один богатый мужчина, наделал себе тридцать детей. И всем помогает. И фамилия у него… Дурак, кажется…

— Дуров, — шмыгаю носом и отстраняюсь. Смотрю на неё. Слёзы всё ещё текут, но уже медленнее. Потому что её слова сбивают с толку.

— О, точно! Он самый.

Она вздыхает. Садится на табурет у стола и подзывает меня жестом, как в детстве, когда собиралась говорить о чём-то серьёзном.

— Фая, послушай. Тебе нельзя так эмоционально реагировать на своего бывшего мужа.

Я сажусь рядом, опустив плечи.

— Я не собиралась, — шепчу. — Оно само получилось. Просто… Я их случайно встретила, а потом его марина мне в туалете справку о беременности показала. Когда она показала мне эту бумажку, я вдруг почувствовала, как будто у меня забрали что-то последнее. Как будто, теперь уже совсем нечего спасать.

Мама смотрит на меня долго. Мягко, но прямо.

— У тебя — всё впереди, — говорит она. — Я не знаю, что будет с Виктором и с этой его… Мариной. Может, они и правда будут вместе. Может, нет. Но ты не можешь жить, каждый день прокручивая их жизнь вместо своей. Не можешь сгорать на костре, который сама же и разожгла в голове.

Я отвожу взгляд.

— А если я не смогу без него? Мам, я ведь всё ещё… я…

— Любишь, — заканчивает она за меня. — Я знаю. Но знаешь что? Любить — это не стыдно. Гораздо стыднее — предавать. Он выбрал уйти. Это его выбор. А твой — теперь научиться жить без него.

Я прикрываю глаза.

— Мне страшно. Я не знаю, кто я теперь. Без него. Без нас.

— Ты — моя дочь, — спокойно говорит она. — И мама, Фаюшка. Можешь реветь, не спать ночами, хочешь — даже пиши ему письма, которые не отправишь. Но ты должна помнить: внутри тебя есть та самая девочка, которая когда-то не побоялась жить. Она — ещё там. Она просто устала.

Я вдыхаю. Глубоко. Тихо.

— Мам…

— Все! Хватит сырость разводить, — отвечает она. — Давай, лучше иди умойся да в порядок себя приведи. Потом поужинаем.

Я молчу. Всё ещё дышу урывками, но в груди становится чуть-чуть… тише.

Девы мои прекрасные, надеюсь Вам со мной не скучно) Будет интересно услышать Ваши комментарии по поводу сюжета. Потому как, мне очень важно писать для Вас интересные и яркие сюжеты!

10

Фаина

Тогда…

Год первый. Осень. Москва.

Я тогда ещё носила кольцо с непривычкой — постоянно крутила его на пальце, будто проверяла: правда ли всё это со мной? Правда ли я теперь «жена Виктора Эдуардовича»?

Он злился, когда я его так называла — «официально».

— Я твой муж. Ни партнер. Ни клиент. Просто Виктор. Или Витя. Или хоть как, но без отчества, ладно?

И я кивала. Конечно. Без отчества.

А теперь он «Викусь»!

Пока делался ремонт в нашем доме, мы жили в съёмной квартире — огромной, в центре, с красивой мебелью.

Я даже не знала откуда у нас берутся деньги на еду, жилье, одежду. Мы были молоды… Он ревновал меня. Однажды я вышла за кофе. В кедах, без макияжа, в его сером худи до колен. Возвращаюсь — а он уже в прихожей. Стоит, руки в карманы, глаза узкие.

— Кто это был?

— Что?

— Парень у кофейни. Ты с ним улыбалась. Ты с ним разговаривала. Я видел.

— Вить, это был официант. Он спросил, какой сироп добавить!

— А что, обязательно при этом было смеяться?

Я смеялась. Неловко, вежливо, потому что у меня всегда улыбка — это защита. Рефлекс.

Но он не понимал.

— Ты моя жена, — сказал он тогда глухо. — Я не хочу, чтобы на тебя глазел каждый второй.

— Так пусть не глазеют, — тихо ответила я. — Это не значит, что я принадлежу кому-то, как в шкафу вещь.

Он подошёл вплотную, провёл пальцем по моему подбородку, по щеке, до мочки уха.

— Ты моя.

Сказал это не как признание в любви. А как метку. Как будто поставил печать.

Потом был ужин в дорогом ресторане. Он держал меня за руку так крепко.

— Просто хочу, чтобы все видели, чья ты, — шептал он.

А официант, милый парень лет двадцати, просто подал мне меню и пожелал приятного вечера. И за это получил ледяной взгляд от моего мужа.

Я сидела и думала:

Вот это и есть настоящая любовь!

А потом я была беременна.

Господи, мне так это нравилось!

И Витя стал не ревнивым, а оберегающим. Почти болезненно. Почти свято.

Я только подумала: «Надо бы купить витаминов», — как на следующее утро на подоконнике уже стояла коробка. Не одна — три. На выбор. С инструкциями, в которых он заранее подчеркнул маркером нужные дозировки.

Он сам мазал мне живот маслом от растяжек. Молча, аккуратно, с той редкой нежностью, которую в нём видела только я.

— Ты мой мир, — шептал он, склоняясь к коже.

Он вёз меня на плановое УЗИ так, будто это была операция на открытом сердце.

— Никаких такси. Только я. Только на заднем сидении. Только с подушкой под спиной, — говорил он, закрывая за мной дверцу машины.

И даже когда шёл снег, и он нес меня на руках от машины до крыльца роддома — я не чувствовала себя слабой. Я чувствовала себя его. Его девочкой. Его женой. Его всем.

Мне тогда это нравилось.

Быть хранимой, как будто я — что-то редкое и хрупкое. Нежная чашка, которой достаточно одного скола — и уже не склеить.

Он не разрешал мне волноваться.

— Выключай новости. Не читай форумы. Не слушай этих подружек с их историями ужасов, — говорил он. — Всё будет хорошо. Я за всё отвечаю.

И он действительно за всё отвечал.

Я могла позволить себе лечь в полдень и уснуть, а проснуться от того, что он ставит у кровати чашку с малиной.

Я могла не думать о счетах. О покупках. О родах.

Он говорил:

— Ты только роди. Остальное я возьму на себя.

И тогда я верила. Тогда я думала — вот оно, счастье.

Вот так и должно быть. Чтобы за спиной было чьё-то сильное плечо. Чтобы ночью, если проснулась — можно было положить ладонь на его грудь и знать: он рядом. Он слышит. Он держит.

Сейчас…

— Что там Алиска наша? — спрашивает мама, будто подхватывая разговор с того места, где он и не начинался.

Её голос звучит спокойно, почти обыденно, как будто только что в доме не гремела сцена с бывшим мужем, как будто сердце моё не разбивалось снова — на миллионы осколков, каждый из которых знает, как больно быть "его".

Я моргаю, возвращаясь из прошлого.

— Алиска… — повторяю я, почти шепчу.

И прикасаюсь к животу.

— Хорошо, — наконец отвечаю. — Хотела домой прилететь, но что-то там у них с Феликсом не получилось. У него что-то там с учебой…

Мама качает головой, идёт на кухню, достаёт банку вишнёвого компота.

— Правильно. Пусть учатся. Нечего деньжищи такие попусту прокатывать, — говорит она, наливая в стеклянный стакан. — А ты сиди. Пей. Ешь. Рыбу буду печь вечером. Не хватало ещё, чтобы ты из-за своего дурня перестала есть.

Я улыбаюсь, хоть и криво.

Дурня. Вот только этот «дурень» всё ещё стоит в моей памяти — в сером худи, с руками в карманах, с тем взглядом, от которого когда-то бросало в дрожь не от страха, а от любви.

— Мам… — произношу я тихо. — Как думаешь, почему он мне изменил?

Она ставит передо мной стакан, смотрит в упор.

— Я о нем вообще не думаю. Но если быть уж совсем честной, то кобель он обычный. Все они такие, дочь. У них у всех всегда жена во всем виновата.

Я сжимаю ладонями стакан. Вишня всплывает кверху, как сердце — к горлу.

— Кстати, Анджелка замуж выходит… — говорю я, отхлёбывая компот. Вишня кислая, терпкая, как что-то очень старое и очень честное.

Мама приподнимает бровь.

— Правда?

— Угу, — киваю.

— Это у нее уже какой по счету брак?

— Четвертый. Теперь выходит за директора галереи. Модный, бородатый, живописью увлекается. Ходят на керамику по выходным, бегают марафоны в одной форме. Говорит, у них настоящая любовь. Прямо как в кино.

Мама садится напротив, шумно вздыхает и снимает очки, которые всё равно не носит — просто держит на голове, как ободок. Смотрит на меня так, будто я опять семиклассница с двойкой по алгебре и растекшейся тушью.

— А потом фильм закончится и титры пойдут, — хмыкает.

— Ну, почему ты так?! Может, на этот раз у нее все сложится.

11

Виктор

— Шеф, вам помочь? — спрашивает меня водитель, глядя на запертую дверь.

— Погоди. Дома она.

Фаина открывает дверь не сразу. Слышно, как щёлкает замок, как глухо скрипит доска в прихожей, — и вдруг на пороге появляется моя бывшая жена. Босиком, в чёрной футболке до колен, волосы растрёпаны, как будто только что встала, хотя я знаю — она не спит полночи. Я тоже.

— Ты чего приехал? — спрашивает, не глядя в глаза.

Я сжимаю пальцы в кулак и прячу их в карманы брюк. Только не давить. Не повышать голос. Держать себя в руках.

— Потому что ты не отвечаешь. Потому что мне надо знать, что ты… жива, — я замолкаю.

Не то. Опять не то.

Она качает головой. Грусть на лице такая, что даже мне становится страшно. Не за себя — за неё.

— А тебе не приходило в голову, что я не хочу, чтобы ты знал? — она говорит спокойно, но каждая её фраза как контрольный в голову. — И тебя я больше не знать, не видеть — не хочу!

— И все же, ам с тобой придется обсудить кое-что важное.ак она напрягается и отходит в сторону:

— Заходи, раз приехал.

Я прохожу внутрь. Всё, кажется, уменьшенным — стены, мебель, она сама. Но только кажется. На самом деле это я теперь не такой большой. Я в её доме гость. А в её жизни — бывший.

— Как ты? — спрашиваю.

Фаина фыркает:

— Серьёзно? После того, как ты мне через адвоката решил имущество делить, ты спрашиваешь, как я?

Я опускаю глаза.

— Это не я. Это… юридическая необходимость. Бред. Я не хочу у тебя ничего забирать.

— Ага. Особенно покой.

Она идёт на кухню. Я следом. Там пахнет яблоками и мятой. Фая наливает себе воду, глотает. Руки дрожат. Это я сделал с ней.

— Фаина, — говорю я тихо, — ты же знаешь, я не умею просить прощения.

Она оборачивается.

— Знаю. Да и поздно для него, — хладнокровно бросает она. — Поздно для раскаяния. Но не поздно для суда. Вон там, за дверью. Всё, что ты хочешь — пиши мне через бумагу. Я тебе тоже через бумагу отвечу.

Она уходит в сторону, словно я — что-то грязное, занесённое с улицы.

Ведь я знал эту женщину лучше, чем знал самого себя. Знал, как засыпает, держа пальцы у горла. Как обнимает подушку, если меня нет рядом. Как делает вид, что не обижается, хотя внутри — выжженное поле.

А теперь она говорит:

— Все вопросы – через бумагу.

Слова врезаются в кожу.

Но я не подаю вида.

— Ладно, — произношу глухо. — Хочешь бумагу — будет тебе бумага.

Она замирает у раковины.

Только плечи чуть дёргаются. Я это замечаю.

Всегда замечал.

— Уходи, Виктор. Ты мне здесь не нужен. Ты в жизни моей больше не нужен.

Я делаю шаг вперёд.

Слишком близко. Специально. Она сейчас — запах мёда и гнева.

Она разворачивается — резко, как пружина. И вдруг… Её рвёт. Прямо в раковину. Тело сотрясается судорогой, руки цепляются за край мойки, а я — будто током ударен.

— Фая… — я уже рядом, на автомате. — Эй. Эй! Что с тобой?

— Это меня от тебя так тошнит, — она отмахивается, как будто я — враг. Как будто мое присутствие делает ей только хуже. Но всё происходит слишком быстро, слишком… не похоже на неё. Фаина задыхаясь, плескает себе в лицо холодной водой.

А я вижу. Вижу то, что должен был заметить раньше. Футболка тонкая. Она чуть натянута на животе. Не так сильно, чтобы чужой догадался. Но я ж — не чужой. Я видел её тело тысячу раз. Вижу разницу. И понимаю.

Молча, медленно, как будто имею право на этот жест, подхожу ближе. И поднимаю край футболки. Она пытается отдёрнуться, но я успеваю. Живот. Небольшой. Но он есть. Мягкий, тёплый, живой. Моя ладонь замирает на нём. А она, наконец, поднимает на меня глаза. В них — страх.

— Ты... — выдыхаю я. — Ты беременна?

Молчание. Оттолкнув меня, она отворачивается, снова моет руки. Снова трет запястья, как будто может отскрести с себя прошлое.

— Кто отец? — рычу я. Слишком глухо. Слишком опасно.

Она поворачивается, и смотрит прямо мне в глаза.

— А тебе какое дело?

— Сколько? — спрашиваю.

— Это не от тебя! — зло шипит она.

Врет же, зараза!

— Сколько, Фаина?

Она сжимает губы. Секунда. Две.

Потом бросает с вызовом:

— Четвертый месяц. Я тебе изменила, сразу же, как только ты ушел к Марине.

А в глазах читается: «Ну что, больно тебе? Хочу, чтобы было очень»

Твою ж мать!

Фаина

— Почему ты не сделала аборт? — рычит на меня бывший муж. — Отвечай!

— Ты сам сказал, что мы друг другу больше никто. А я, прости, не отчитываюсь перед чужими мужчинами.

— Это мой ребёнок! — кричит он, подходя слишком близко.

— Поздно вспомнил, — дергается мой голос.

— Я…

— Ты выбрал другую. А я выбрала жить.

— Ты не имела права решать одна!

— А ты не имел права мне изменять, — с вызовом смотрю в его злые глаза.

Молчи, не дрожи, держись. Будто у нас снова двенадцатый раунд, и я на ринге против него. Только теперь я не та, что раньше. Не девочка в его худи, не влюблённая тень за его спиной. Теперь я — одинокая женщина, которой надо научится выживать одной в этом безумном мире.

— И этот ребенок не твой!

Он замирает. Потом он отводит взгляд. Слишком резко. Слишком молча.

И тут я не выдерживаю.

— Больно? — спрашиваю, тише. — Больно, Виктор, да?

Скажи, что да! Я хочу, чтобы ты испытал все то же, что и я!

Он поднимает глаза. И я понимаю — попала. Прямо в ту точку, в которую он сам себе запрещал смотреть.

Но он — Виктор Эдуардович. Он не даст слабину. Никогда. Он только делает шаг ближе. Медленно. Уверенно. По-хищному. Смотрит на меня с высоты своего роста. Из-под тяжёлых бровей. И в этот момент я понимаю: он всё знает. Он знает, что я лгу. Что это его ребёнок. Все, сволочь, знает.

— Не тебе спрашивать, больно ли мне, — говорит он наконец. Голос глухой, натянутый. В нём — ярость, обида, горечь. И что-то ещё, от чего у меня перехватывает дыхание. — Я не врал тебе. А ты сейчас врешь мне. Прямо в лицо.

12

Фаина

Я сижу в холодном кабинете, ноги нервно покачиваются, ладони потеют, а сердце бьётся как сумасшедшее. Врач смотрит на меня внимательно, её лицо спокойно и строго одновременно.

— Фаина, — начинает она мягко, — расскажите, как вы себя чувствуете? Токсикоз есть?

Я киваю головой, пытаясь не расплакаться:

— Есть. А еще усталость и какие-то странные ощущения. Иногда потягивает внизу.

Врач вздыхает и берёт мой медицинский лист.

— Фаина, вы меня, конечно, простите, но вы далеко не девочка и должны понимать все риски, связанные с вашей беременностью.

Я сжимаюсь в кресле, будто каждое её слово — наждаком по коже.

— Спокойно, — поднимает на меня глаза. — У меня нет цели вас напугать, — продолжает врач, перекладывая листок из одной руки в другую. — Но учитывая ваш возраст и хронический стресс, небольшой тонус — это тревожный сигнал. Организм может «свернуть» беременность, если посчитает, что вам слишком тяжело её выносить.

— Что… вы хотите сказать? — голос предательски дрожит. — Что… уже что-то не так?

— Пока нет, — сразу отвечает она. — Но я обязана предупредить. В вашем конкретном случаи, было бы неплохо полежать недельку - вторую у нас под наблюдением. Капельнички покапаем. Витаминчики поколем, — улыбается. — Просто чтобы не рисковать. Все будет хорошо. Главное, не волноваться.

Я сглатываю, горло сухое, будто проглотила наждак.

— А если... — я делаю вдох. — Если я просто устала? У меня недавно развод был. Ну правда. Я плохо сплю, всё внутри трясётся, я не ем нормально…

— Тогда тем более надо положить вас в стационар, — спокойно говорит врач. — Хоть на неделю. Перезагрузиться. Успокоиться.

Я смотрю на свои ладони. На след от кольца. Вспоминаю, как он кричал. Как я метнула в него чашку. И как дверь за ним закрылась.

— Хорошо, — выдыхаю я. — Если надо — ложусь.

Врач кивает. Спокойно. Даже добродушно.

— Сейчас напишу вам направление, — она разворачивает свой блокнот, начинает что-то чиркать, а я тем временем гляжу в окно.

Листва на деревьях неподвижна, и даже пыль в воздухе кажется застывшей. Всё как-то не по-настоящему. Как будто не со мной.

— Вас устроит понедельник? — спрашивает она, не отрываясь от бумаги.

— Угу, — киваю, хотя не уверена, какой сегодня день. Понедельник... вроде далеко. Или близко.

— Отлично. — Врач протягивает мне направление. — С собой возьмите минимальное: пижаму, тапочки, воду, что-то почитать. И, пожалуйста, никого не слушайте, кто скажет, что вы "перестраховываетесь". Ребёнок — это не перестраховка. Это жизнь. Ваша и его.

Я чувствую, как в горле подступает ком. Хотела ответить: «Спасибо», — но выходит только кивок.

— И ещё, Фаина, — врач снова поднимает глаза, уже более серьёзно. — Если вдруг начнётся кровотечение — сразу вызывайте скорую. Не ждите утра, не думайте «само пройдёт». Сразу. Это важно.

Я замираю. Это слово — «кровотечение» — звучит, как выстрел в тишине. Отдаётся эхом где-то под рёбрами.

— Хорошо, — выдыхаю я, чувствуя, как внутри всё сжимается. — А… если просто мазня? Простите…

— Даже если просто мазня. Особенно если с болью. Не гадайте, не гуглите. Просто вызывайте скорую и говорите, что у вас первый триместр беременности. Они знают, что делать.

Я киваю. Уже третий раз за этот приём. Как будто это единственное, что я вообще сейчас умею — кивать. Словно китайский болванчик.

Врач мягко улыбается, встает и обходит стол.

— Всё будет хорошо. Сейчас главное — позаботиться о себе. Никто, кроме вас, этого не сделает. Разрешите себе быть слабой. Беременность — не время героизма.

Она кладёт ладонь мне на плечо. Тепло. Настоящее. И, почему-то, именно в этот момент я чувствую, как у меня наворачиваются слёзы.

Я не плачу. Но стою на самой грани.

— Спасибо, — говорю я почти шёпотом.

— Идите домой, — отвечает она. — Отдохните. Выспитесь и послезавтра в больничку.

Я выхожу из кабинета, крепко сжимая в руках направление, как будто оно может спасти меня от всего — от страха, от одиночества, от прошлого.

Виктор

— Витюш… — зовет меня Марина, вытягивая слова, как ленту. — Омлетик готов! Я даже зелень нашинковала, представляешь?

Я сижу за столом, глядя в окно. Трафик внизу плотный. Люди все куда-то бегут.

Она ставит передо мной тарелку, улыбается, присаживается сбоку, обвивает руку вокруг моей.

— Ну? Попробуй. Я же старалась. Для тебя.

Я беру вилку, откусываю кусок. Безвкусно.

— Ми…тик ты делаешь лучше, чем омлетик, — холодно констатирую я, а она глупо смеется.

Она тянется к моей щеке, шепчет:

— А помнишь, как ты впервые ко мне в кафе зашёл? Я тогда подумала: «Вот это мужчина!»

Я отодвигаю вилку, не смотрю на неё.

— Помнишь, мы в ресторане были? — спрашиваю ровно.

Она мигает.

— Ну… мы во многих были. О каком ты?

— Тогда. Когда ты увидела Фаину. Когда подошла. — Я поворачиваю голову, смотрю прямо в неё, как в пустоту. — Ты еще следом за ней в туалет пошла. Что ты ей сказала?

Она отводит взгляд, суетливо поправляет свой шелковый халатик.

— Вик, ну ты серьёзно?.. Я уже и не помню. Ну… что-то глупое. Нервничала. Может, пошутила. Может, сказала, что мы теперь вместе. Да брось ты…

— Дословно, — мой голос становится ниже. — Что ты тогда ей сказала.

Она улыбается неуверенно, но всё ещё пытается флиртовать:

— Ну… я пошутила, помню. Сказала: «Что у нее дерзкая подружка». А что такого? Это же была шутка…

Я молчу. Просто смотрю. В упор.

Она начинает мяться.

— Ну ты же сам смеялся тогда с этой самой Анджелы…

— Это не все. Что еще ты ей напела?

— Нууу… сказала, что мы хотим малыша, — хлопает на меня своими глазками. — Ты же сам говорил, что жена у тебя сильная, переживет эту новость…

— Переживёт, — повторяю я глухо. — А ты — не уверен.

Она прикусывает губу. Впервые теряет хватку.

13

Виктор

Ресторан гудит вполголоса. Вино в бокале густое как кровь. За соседним столиком что-то обсуждают на итальянском. Звуки не доходят. У меня в голове — другое.

Марина улыбается. В своём коротком платье цвета шампанского. Она играет изящную, расслабленную, лёгкую. Руку кладёт на мою ладонь, смотрит, будто только что проснулась в шелках.

— Ты сегодня весь какой-то... напряжённый, — мурлычет она, потягивая минеральную воду с лимоном. Она не пьет алкоголь. Никогда не пила. — Опять весь день эти твои партнеры? Или кто-то из подчинённых напортачил?

Я не отвечаю. Смотрю, как она ест — медленно, капризно. Разрезает листья салата, как хирург под микроскопом.

Взгляд скользит по её животу. Он всё такой же плоский.

Фаина не стала бы врать. Не о таком. Но и Марина… она достаточно умна, чтобы врать правдиво.

— Ты хорошо выглядишь, — говорю спокойно.

Она улыбается.

— Ага. Даже несмотря на то, что я, по твоей версии, бездельничаю сутками напролёт.

— Я не говорил «бездельничаешь». Я сказал — не торопишься.

— И в этом, дорогой, вся женская прелесть, — щёлкает она вилкой по стеклу бокала. — Мудрая женщина идёт медленно. Особенно если у неё есть цель.

Цель.

Мать ребёнка, которую я предал, лежит под капельницей.

И женщина, которая, по её словам, беременна от меня, сидит напротив и болтает о мудрости.

— Марин, — я смотрю прямо. — У меня вопрос.

Она чуть прищуривается. Игра кончилась. Она это чувствует.

— Конечно, — отвечает, всё ещё улыбаясь. — Что за вопрос?

— Ты беременна?

Пауза. Длиннее секунды. Короткая для молнии.

Но я вижу всё. Лёгкое дрожание губ. Перекат взгляда в сторону. Как у лисы в капкане — не боль, но напряжённая адаптация.

— Что? — Она смеётся. — Это ты к чему?

— Прямой вопрос. Простой ответ. Да или нет.

— Вить… — Марина кладёт вилку, откидывается на спинку. — Ты странно себя ведёшь. Мы пришли поужинать, а ты устраиваешь допрос.

— Ты подошла к моей бывшей жене в туалете ресторана. Показала ей справку. Сказала, что у нас будет ребёнок. А об этом ни сном, ни духом… Это правда?

Теперь она замирает. На лице — ни одной морщины. Но глаза предательски бегут.

И наконец она выдыхает:

— Фаина… сказала тебе?

Я молчу.

Она стирает с лица улыбку.

— Я… просто хотела, чтобы она знала, что у нас всё серьёзно. Ты сам говорил, что она держится за тебя. Я… Я не беременна. Тогда соврала.

Я смотрю на неё долго.

Она опускает глаза.

— Значит, ты решила, что ложь — лучший способ закрепиться в моей жизни?

— Я… я испугалась, что ты уйдёшь обратно к ней. Ты же всё время думал о ней. Переживал. Даже когда был со мной.

Тишина.

За окном проезжает лимузин, отражаясь в стекле.

— Ты зря испугалась, Марина, — говорю я тихо. — Но теперь заставила меня задуматься.

Я поднимаюсь. Оставляю салфетку на столе.

Она вскакивает.

— Вить, подожди… это не повод всё разрушать! Я соврала, да. Но я люблю тебя!

Фаина

— Мам, ты вообще в своём уме?! — голос Алисы звенит по телефону, как у злой кошки. — Беременная?! В твоём возрасте?! Ты хоть понимаешь, что ты творишь?!

Я сижу в палате у окна. А за ним — солнце, но оно кажется бумажным. Как в детском театре.

— Алиса, пожалуйста, потише.

— Я не кричу, — огрызается она, и я слышу, как она ходит по комнате туда-сюда. — Мне двадцать с хвостом, мам. Я взрослая. И да, я в шоке. Как ты могла?!

Я прижимаю телефон к уху и закрываю глаза.

— Я не планировала, Лис. Но… узнала. И — решила сохранить.

— Господи, чем вы родители, вообще думали?! Ладно, у папы пистолет торчит, а ты то куда? Зачем тебе сейчас это? Ребёнок?! Памперсы, недосыпы, школы, врач… тебе же не восемнадцать!

— Знаю, — тихо говорю я. — Я правда всё понимаю.

— Нет, мам, ты не понимаешь! Ты вообще представляешь, каково это — сказать друзьям: «Да, моя мама снова родит»?! Я уже взрослая, мне скоро диплом защищать, а ты тут в роддом ложишься! Нет, я понимаю, что люди такие вещи ради хайпа делают!

— Алиса, ты… — я прикусываю губу. — Язык свой прикуси.

На том конце — молчание.

— Нет, — признаётся она, уже тише. — Я просто в шоке. Это правда. Я не понимаю. Зачем тебе это нужно?

— Потому что это мой выбор. Потому что я чувствую, что несмотря ни на что — хочу этого ребенка. И потому что, как бы глупо это ни звучало, этот малыш мне как вторая попытка на счастье. Или хотя бы на веру в него.

Она молчит. Я слышу только её дыхание.

— Я не прошу тебя радоваться, — продолжаю я. — Но хотя бы не озвучивай мне свое недовольство. Тем более, что ребенок ещё даже не родился. Я и так одна. Мне не нужен твой восторг. Мне достаточно, если ты просто… помолчишь.

— Ты мне рот закрываешь? — переспрашивает она, и в голосе снова вспыхивает обида.

— Закрываю, Алиса, — говорю я устало. — И если тебе больше нечего мне сказать, то будь здорова!

Она молчит, но теперь уже по-другому.

— А если с тобой что-то случится? — вдруг шепчет она. — Ты думала об этом?

— Конечно, думала. Я не безумная. Но я не собираюсь умирать. Я собираюсь жить. Для себя. Для вас обеих. Или… обоих. Пока не знаю, кто там у меня в животе. Но он уже часть меня. И тебе придётся это принять.

— Мам… — голос у неё уже почти детский. — А если ребеночек больным родится? С возрастом риски очень высокие.

— Так. Всё. Давай, Феликсу привет, — резко обрываю я.

Потому что, если продолжу — сорвусь. Потому что сердце и так бьётся с перебоями, как старая стиральная машина, а внутри всё леденеет. Потому что я слышала это уже. От врача. От интернета. От собственного страха — в три часа ночи, когда тишина в палате глушит даже мысли.

На том конце — пауза. Долгая. Я даже слышу, как она шмыгает носом.

— Мам, я не хотела так грубо… — пробует она, но уже слишком поздно.

14

Фаина

Я только начала засыпать. Краем уха слышу, как в коридоре зашуршали шаги, потом стук двери — не в мою, соседнюю. Но нет, всё-таки в мою. Скрип тележки, голоса.

— Аккуратно… сюда, пожалуйста, — медсестра. — Ложитесь, Юнона Андреевна. Вот ваша тумбочка. Кнопка вызова — вот тут.

Я открываю глаза. Прищуриваюсь. Вижу, как на соседнюю койку опускается женщина. Худенькая, интеллигентная, лет около сорока. Лицо овальное, с аккуратными чертами, глаза — усталые. Одета со вкусом — брюки, пиджак. Сумочка, пальцы тонкие.

Медсестра уходит. Тишина.

— Здравствуйте. Извините, что мы вас разбудили.

— Ничего страшного, — говорю, поворачиваясь к ней. — Вы здесь, как и я, не по собственному желанию.

— Ну, да, — слабо улыбается. — Меня Юноной зовут, а вас?

— Фаина, — я киваю.

— Тоже на сохранении?

— Угу.

— Угу, — повторяет она. — Мне сорок два. Сыну — двадцать. А тут… — она делает неопределённый жест в сторону живота. — Вот тебе и фокус.

Я впервые с утра улыбаюсь.

— У меня тоже взрослая дочь.

— Вот! — она улыбается тихо. — И я говорю: «Скоро бабушка стану, а тут бац — и опять памперсы.»

Я поднимаю брови.

— Муж, наверное, обрадовался?

— Он не в курсе, — сникает она.

— Значит, сюрприз будет, — тихо говорю я.

— Мы в разводе, — она говорит спокойно. Без жалости к себе. Даже с какой-то тихой, интеллигентной лёгкостью.

— Прости, — тихо говорю я.

— Да чего уж, — она отмахивается. — Мой бывший муж сейчас где-то на Мальдивах отдыхает. Ему не до моей беременности.

Пауза.

— Я, как и ты, тоже в разводе, — говорю я.

— Тебе тоже страшно?

— Очень, — отвечает Юнона, и глаза её становятся чуть влажными.

Я киваю, понимая её как никто другой.

— Я боюсь не самой беременности, а того, как дальше жить. Как одна справляться с этим всем, — она обводит рукой пространство вокруг себя, словно рисуя невидимые границы. — Да и на работе сплетни поползут, как только узнают, что я в декрет собралась.

— Где ты работаешь, если не секрет?

— Не секрет. Я учитель-логопед в школе-интернате. А там женский коллектив, — вздыхает.

Судя по её внешнему виду, я бы подумала, что она на какой-то высокой должности.

Я вздыхаю и перевожу взгляд в окно:

— А я вообще безработная. Очень жалею теперь, что не сделала никакую карьеру. Теперь завишу вот, от бывшего мужа, — говорю я, ощущая, как горький осадок сжимает горло.

Юнона молчит, только смотрит на меня с тихим пониманием.

— Ладно, завтра будет новый день, — шепчу я себе и Юноне. — А пока давай поспим, нам это нужно.

Палата снова погружается в полумрак, лишь приглушённый свет от уличного фонаря проникает через занавески, разбрасывая длинные тени на стенах. Я закрываю глаза, пытаюсь отпустить напряжение, но мысли продолжают кружиться в голове.

В этот момент я слышу тихий скрип — дверь медленно приоткрывается. На пороге появляется женщина в белом халате, сдержанная, но с усталым выражением лица.

— Извините, что тревожу, — тихо говорит она. — Пришла проверить давление.

Юнона и я одновременно поднимаем головы.

Медсестра бережно кладёт руку на плечо Юноны:

— Не волнуйтесь, сейчас всё измерим.

Я отвожу взгляд к окну, чтобы не выдать своих нервов, ощущая, как внутри начинает что-то сжиматься.

Медсестра достаёт тонометр, аккуратно надевает манжету на руку Юноны.

— Давление в норме, — говорит она, снимая прибор. — Хорошо, что вы вовремя обратились. Иногда в вашем состоянии такое бывает.

Юнона благодарит тихо, и медсестра начинает двигаться ко мне.

— Теперь ваша очередь, Фаина, раз уж вы не спите…

Я неохотно протягиваю руку, и манжета плотно сжимает плечо. В комнате снова наступает тишина.

Вдруг в коридоре раздаётся гул голосов. За дверью слышатся громкие шаги, приглушённый разговор.

Дверь открывается настежь, и в палату входит мужчина — высокий, с серьёзным лицом и строгим костюмом. За ним следует дежурный врач.

Юнона и я одновременно поворачиваемся к ним, удивлённые их внезапным появлением.

— Нона? — мужчина говорит твёрдо, неотрывная взгляда от моей соседки.

Вся палата словно наполняется напряжением, воздух становится густым, как перед грозой…

15

Фаина

Я лежу, будто распластанная по койке, вцепившись взглядом в потолок, но краем глаза — всё вижу. Как Юнона выпрямляется. Как поправляет ворот пиджака. Как почти незаметно выдыхает, словно перед выступлением. На её лице появляется доброжелательная, лёгкая, даже чуть ласковая улыбка. Но глаза совсем не улыбаются.

— Захар, здравствуй, — говорит она мягко, почти ободряюще. — Как ты узнал, что я здесь?

Мужчина, тот самый — высокий, с тяжёлым взглядом, деловитый и чуть надменный, стоит у её кровати. Он не садится. Только бросает быстрый оценивающий взгляд в мою сторону.

— Неважно как. Почему ты мне не сказала? — голос ровный, но в нём напряжение как в розетке. — Почему я узнаю от твоей коллеги, что ты на сохранении? И… беременна?!

Юнона слегка склоняет голову, как будто извиняется. Ни капли защиты. Ни капли агрессии. Только вежливость и странная, пугающая покорность.

— Я не хотела тебя тревожить, Захар. У тебя же отпуск. Мальдивы, солнце, яхты. Я подумала… зачем портить тебе настроение такими новостями?

Я наблюдаю, как у неё, несмотря на спокойствие, дёргается мышца возле губы. Совсем немного, но я вижу. Я же рядом. Господи… что она с собой делает? Представить страшно, сколько сил она тратит на то, чтобы вот так непринуждённо разговаривать со своим бывшим мужем. Спина выпрямлена, пальцы сцеплены на коленях.

— Это не настроение, Юнона, — говорит он, уже жёстче. — Это ребёнок. Наш. И ты приняла решение молча?

— Я не принимала никакого решения, — всё так же тихо, спокойно. Она даже улыбается.

— Просто… ждала, пока всё подтвердится. Врачи, анализы. Сам ведь знаешь — в таком возрасте всё нестабильно. А потом… я думала, вернёшься — поговорим. Спокойно. Без криков. Все как ты любишь, — и вновь эта улыбка, а у меня мурашки по коже.

Он хмыкает. Руки в карманах. Губы сжаты.

— Ничего не меняется, — бросает он.

Юнона не отвечает. Только выпрямляется ещё чуть-чуть, поднимает подбородок. И улыбается. Эта улыбка… она пугает. Такая мягкая, ровная, беззащитная — но в ней столько силы, что хочется отвернуться.

— Захар, мы с тобой разошлись друзьями. Давай дальше придерживаться данного формата отношений, в том числе и общения. Уже поздно… и в палате мы не одни… поэтому попрошу тебя сейчас уйти. А завтра созвонимся и обо все спокойно поговорим.

Он будто остолбеневает от её слов. Он не ожидал отказа. Не от неё. Не в таком тоне — ровном как доска сёрфингиста, вежливом, но окончательном, как приговор пожизненного заключения.

— Ты выгоняешь меня? — спрашивает он сдержанно, но жестко.

— Я прошу, — поправляет она. — Понимаю, что для тебя это неожиданность. Но давай всё обсудим без свидетелей. Я устала. У меня давление. И, если ты правда хочешь разговора, — завтра.

Захар резко выдыхает. Поворачивается ко мне, как будто только сейчас вспомнил, что я здесь, и я сразу отвожу взгляд, делая вид, что изучаю трещинку на потолке. Даже дышать стараюсь потише. Атмосфера такая, что любое движение — как камешек в гладкую воду: разойдутся круги, взорвётся тишина.

— Ладно, — бурчит он. — Конечно, отдыхай.

Юнона чуть наклоняет голову. Не соглашается. Не возражает. Просто — констатирует:

— До завтра.

Он разворачивается резко, сдавленно. Дверь закрывается за ним сухо, беззвучно. Только щёлк замка, словно последнее слово.

Палата будто выдыхает. Я — вместе с ней. Долго молчу, не решаясь повернуться. Потом медленно перевожу взгляд на Юнону.

Она стоит в той же позе. И глаза ее моргают часто-часто. Юнона поворачивает голову ко мне и по взгляду я вижу, что она сейчас просто взорвется от сдерживаемого внутри крика.

Я поднимаюсь на локте, тянусь к тумбочке, наливаю ей стакан воды. Молча протягиваю. Она берёт. Пальцы холодные, как лёд. Дрожащие.

Юнона слабо усмехается. Но усмешка тут же сбивается — губа дёргается, подбородок чуть подрагивает.

— Тшшш, — тихо говорю я. — Спокойно… выдыхай…

— Мы остались друзьями, — шепчет она.

Вижу я, какими вы друзьями остались… бедная. Мне становится ее безумно жаль в этой ситуации.

Она делает глоток воды. Потом ещё. Опускает стакан. Смотрит в точку на стене.

В этот момент она кажется до ужаса одинокой. Уставшей. Но при этом — такой собранной, такой правильной, что мне хочется или обнять её, или закричать вместе с ней.

Я не выдерживаю. Тихо, почти шёпотом, говорю:

— Ты такая сильная. Я бы так не смогла.

Она моргает. Медленно поворачивает ко мне голову. В глазах удивление. Как будто она забыла, что её вообще можно так воспринимать. Сильной. Не странной, не холодной, не «слишком спокойной». А сильной.

— Это так тяжело, — шепчет она, чуть осев голосом.

Я киваю.

— Мне даже страшно представить насколько. Я бы, наверное, уже орала, швырялась подушками, бегала по коридору и звонила маме. А ты…

Она прикрывает глаза. Медленно. Несколько секунд молчит. Потом тихо, с какой-то растерянной хрипотцой говорит:

— Мне кажется, если я хоть на секунду дам себе слабину — я просто…умру. Утону в океане своих слез.

Я чувствую, как горло сжимает. Очень хочется сказать что-то правильное. Но правильных слов нет.

Потом она кладёт руку на живот, чуть гладит его, словно прощупывая: здесь ли всё, цело ли.

И в эту ночь, в этой палате, где пахнет лекарствами, тихим страхом и надеждой, две женщины лежат на соседних койках и молчат. Потому что иногда — молчание лучше любого разговора. Особенно, если в этом молчании — понимание.

16

Фаина

Я просыпаюсь от мягкого шороха. Сначала не понимаю, где нахожусь. Потолок — бледный, с пятном в углу, от которого вчера не могла отвести глаз. Тело ноет, спина затекла, а под боком — холодная складка простыни. Из-за шторы пробивается утренний свет, разбавляя серость палаты нежным молочным оттенком.

Соседка уже не спит. Сидит, прислонившись к спинке кровати, в спортивном костюме, с подогнутыми под себя ногами. В руке — тонкая ручка, а на коленях — раскрытая записная книжка. Она что-то пишет, аккуратно, сосредоточенно.

— Доброе утро, — хрипло говорю я, потягиваясь. Голос ещё не проснулся.

— Доброе, — улыбается она. Та самая улыбка — лёгкая, почти извиняющаяся. — Разбудила?

— Нет, — качаю головой. — Просто солнце.

Я сажусь, поправляя сползшее одеяло. Замечаю огромный букет голубых гортензий на подоконнике.

— Красивые цветы, — киваю на букет в вазе.

Юнона поворачивается.

— Тебе, Фаина. Пока ты спала, приходил мужчина. Высокий такой. Оставил цветы и ушёл. Даже не разбудил.

У меня мгновенно пересыхает во рту.

— Мужчина?..

Юнона кивает, чуть хитро улыбаясь.

— Красивый. Серьёзный. С волевым подбородком. Он просто заглянул, поставил букет на подоконник и сказал: «Фаина спит? Тогда не тревожьте». И всё. Ушёл.

Я опускаю ноги на пол, подхожу к окну. Гортензии — свежие, душистые, словно их только что срезали с туманного побережья.

Моя ладонь замирает на краю подоконника.

— Кто это был? — осторожно спрашивает Юнона.

Я медленно поворачиваюсь к ней, будто пытаюсь сама у себя спросить то же самое.

— Я… не знаю, — отвечаю, чуть тише, чем хотела. — Но… предполагаю. Наверное, это был он. Бывший муж. А кто ещё? Больше ведь некому.

Юнона приподнимает бровь.

— Не звонил тебе?

— Нет. Ни звонка, ни сообщения. — Я смотрю на гортензии, и внутри что-то двигается, странное, неудобное, как комок шерсти в горле.

— Но он знает, что ты беременна?

— Да.

Юнона молчит, глядит в окно, потом говорит:

— Может, жалеет.

— Может. Только его жалость — это не то, чего мне сейчас нужно, — я вздыхаю, садясь обратно на кровать. Простыня холодная, как ледяная вода под ногами.

— Но гортензии красивые, — говорит Нона.

— Красивые, — улыбаюсь я через силу. — У него всегда был вкус. Только вот с чувствами — хуже.

Мы замолкаем. Цветы тихо покачиваются от тёплого сквозняка. В палате — почти уют. Почти.

Мы завтракаем молча. Палата ещё дышит тишиной. Где-то далеко слышны шаги, голос санитарки, стук тележки по кафелю.

— Нон… — начинаю я и замолкаю.

— М?

— Как у тебя получается, так держать лицо перед бывшим мужем?

Она долго молчит. Наконец говорит:

— Лицо держу, потому что без него всё сыплется. Но внутри… я как будто иду по канату. Надо не смотреть вниз. Потому что если гляну — сорвусь. А пока — иду.

Я киваю. Понимаю слишком хорошо.

— Сегодня позвонит Захар? — спрашиваю осторожно.

— Думаю, да, — вздыхает она. — И мы поговорим. Постараюсь спокойно, как обещала. Мы ведь друзья, — горькая улыбка.

— А мы с Виктором, по всей видимости, — враги, — говорю я и ощущаю, как у меня внутри всё сжимается.

Юнона ставит пустую чашку обратно на поднос и смотрит на меня внимательно.

— Врагам такие букеты не носят.

Я качаю головой.

— Мне не нужны его ни букеты, ни конфеты... и он тоже не нужен. — обижено бурчу я.

В этот момент в палату заглядывает медсестра:

— Ну что, курортницы, как себя чувствуем?

— Как на Бали, — говорит Юнона и подмигивает мне.

А я отвечаю:

— Коктейлей только не хватает.

— Будут сейчас вам коктейли! — говорит и завозит два штатива с капельницами. — И коктейли и витамины… Батюшки! — всплескивает руками медсестра. — Растворы забыла. Ворона! Я сейчас, — говорит и скрывается за дверью.

— Фаина, — говорит она вдруг, глядя в окно. — А у тебя какой срок?

— Шестнадцатая неделя, — отвечаю, поднося к губам чай, уже чуть остывший. — А у тебя?

— Почти двенадцать. Хотя до сих пор не верится. — Она гладит ладонью живот. — У меня живот только к вечеру чуть выпирает. Утром — плоский.

— Подожди чуть-чуть, — говорю я. — Подрастёт — начнёт махать ручками и устраивать революции.

— Представляешь, — смеётся Нона, — мальчик будет — вот, получай, Юнона Андреевна, новая жизнь! А если девочка — я, наверное, разрыдаюсь. Серьёзно.

Я прикусываю губу.

— А ты хочешь кого? — спрашивает она, и в её голосе — что-то детское, наивное.

Я улыбаюсь.

— Знаешь… раньше мечтала о мальчике. А теперь думаю — главное, чтобы он или она не были такими растерянными, как я. А остальное — переживём.

Тут в палату стучат.

Дверь открывается, как порыв сквозняка — бесшумно, но с ощущением холода. В палату входит мужчина в сером костюме, с точёными складками на брюках и аккуратной папкой в руках. Всё в нём — от выверенного шага до гладко зачесанных волос — говорит о сдержанности. Лицо ровное, ни намека на щетину.

Я знаю его. Слишком хорошо. Помню его голос на громкой связи. Помню, как он вызывал у Виктора удовлетворённое кивание, как говорил: «Мы всё сделаем аккуратно». Это адвокат моего бывшего мужа. Его правая рука.

— Фаина Алексеевна, доброе утро, — произносит он с вежливой интонацией, будто читает текст с автоответчика. — Извините, если помешал.

Я киваю. Медленно. Сухо. Как будто я — не женщина, не человек, а знак согласия в официальной бумаге.

— Виктор Эдуардович просил передать вам документы по разделу совместно нажитого имущества. Вот, — он вытаскивает из папки пухлый пакет. Бумаги шуршат, как мёртвые листья. Он кладёт их на тумбочку — точно, вежливо, почти с нежностью. С той самой, которой не хватило в моём браке.

В горле пересыхает. Я глотаю, но внутри всё скользкое, липкое — как плесень на гнилых овощах. Чувствую, как холод вползает под кожу, как сердце сжимается до размера грецкого ореха. Всё это должно было случиться. Я знала. Я ждала. Но сейчас — как будто мне всадили иглу, длинную, тонкую, хищную, в самое уязвимое место.

17

Виктор

Я сижу в кожаном кресле у панорамного окна. За стеклом — город. Бетонный, правильный, безэмоциональный, как я сам. Машины скользят по мокрому асфальту, словно мысли — по граням головы: быстрая, ровная логистика. Всё должно быть упорядочено. Всё — на своих местах.

Но сейчас — беспорядок.

Она орёт. Бросает сумочку на стол, драматично откидывает волосы с плеча. Марина. Моя, казалось бы, идеальная, молодая, удобная Марина. С ровными зубами, ухоженными руками и как оказалось полным отсутствием тормозов.

— Ты на меня орёшь?! — визжит она. — Я это сделала ради нас! Или ты хочешь к ней вернуться? Так и скажи!

Я не отвечаю. Смотрю на её истерику так, как хирург смотрит на опухоль — с некой отстранённостью. Марина мечется по кабинету, её голос режет воздух, но до меня — не доходит. Всё тонет в одном: она соврала.

И это — непростительно.

— Ну?! — она подступает ближе, в глазах — отчаяние и страх, смешанные с обидой. — Что ты молчишь?

— Ты соврала, — произношу я наконец. Холодно. Чётко. Как диагноз. — И будешь наказана за это.

Марина замирает, будто её ударили. Рот приоткрыт, глаза расширены. На секунду я вижу в ней ту самую девушку, которая когда-то смотрела на меня снизу вверх, ловя каждое моё слово, смеясь над моими шутками, даже когда они были не смешными. Тогда это было приятно. Теперь — вызывает раздражение.

— Наказана?.. — повторяет она почти шёпотом. — Это что, угроза?

Я делаю шаг к ней. Ровно один. Не больше. Этого достаточно.

— Нет, Марина, — спокойно говорю. — Это обещание.

Она отступает. На каблуках — неловко, почти спотыкаясь. За все наши месяцы вместе она так и не поняла: я не терплю манипуляций. Я не люблю вранья. Даже если оно подаётся в обёртке заботы.

— Я… я хотела, чтобы у нас все было хорошо… — бормочет.

— Хорошо уже не будет, — перебиваю. — И ты думала. Но не о нас. О себе.

Я прохожу мимо, к столу, подбираю с него её сумочку и протягиваю. Она не берёт. Стоит, смотрит, будто не верит, что всё действительно рушится. Но рушится — тихо, без крика с моей стороны. Просто рассыпается, как сухая краска под пальцами.

— И что теперь? — спрашивает она. — Ты бросишь меня?

— Бросают окурок на землю, — устало вздыхаю я. — Мне некогда разбираться в чужих истериках.

— То есть всё?! — голос срывается. — После всего, что между нами было?

— Между нами было только то, что я разрешал. Ты это перепутала с любовью.

Марина замолкает. Лицо вытягивается. Губы побелели.

— Я… я просто хотела… — начинает она.

— Ты хотела манипулировать мной, — отрезаю. — Это низко. Даже по твоим меркам.

— Я… испугалась, Вик. Ты стал отдаляться. Ты не отвечал на сообщения…

— Потому что я работал, — отрезаю. — А не потому, что у меня в голове сентиментальная каша. Я не мальчишка.

Подхожу к бару, наливаю себе виски. Пью медленно. Марина всё ещё стоит посреди кабинета, потерянная. Она привыкла быть в центре внимания. А я — привык избавляться от шума.

Я ставлю стакан на стол. Лёгкий звон стекла по дереву будто подводит черту. Всё. Больше нечего говорить.

— Достаточно, Марина, — спокойно произношу. Без эмоций.

— Ты выгоняешь меня? — её голос дрожит. Удивление, обида, страх — всё намешано в этой дрожи, как в неудачном коктейле.

— Выгоняют собаку, а ты — человек, — поправляю. — Езжай домой, — приказываю.

Марина открывает рот, потом снова закрывает. Она будто осталась без реплик. Всё её театральное представление внезапно закончилось, и теперь на сцене — пустота. Она больше не героиня, а просто зритель. Случайный. Временный.

— Я... я не думала, что ты так… — тихо говорит она. — Ты ведь не любишь её больше. Правда? Фаину.

Я смотрю на неё. Прямо.

— А вот это, Марина, не твоё дело.

Она вздрагивает, будто я ударил.

Я прохожу мимо, открываю дверь. Она не двигается. Только смотрит. Слёзы не текут — пока нет. Но я знаю: когда она выйдет, когда сядет в такси или к кому-нибудь пожалуется по телефону — слёзы придут. И это уже не моя зона ответственности.

— Пожалуйста… — вдруг шепчет она. — Я не хотела терять тебя.

— Я не кошелек, Марина, чтобы меня можно было потерять.

Она медленно, неуклюже берёт сумку. Проходит мимо. И, уже почти у выхода, оборачивается.

— Я ведь люблю тебя очень сильно!

— Не сейчас, Марина. У меня очень много дел. Поэтому, выйди и закрой за собой дверь.

— Но…

— Мне повторить?

Она молча хлопает дверью и выходит. Снова я, кресло и город за окном.

Я достаю телефон. Набираю номер. Юрист отвечает на третьем гудке.

— Да?

— Отвез ей бумаги?

— Да. Сегодня утром. Она подписала не читая. Передала, что вы… жлоб, — юрист запинается. — И крохобор.

Я усмехаюсь.

— Что ж. Наверное, заслужено.

— Ещё что-нибудь? — спрашивает он.

— Нет. Пока что.

Я заканчиваю звонок и снова смотрю в окно.

Закрываю глаза — город исчезает. Исчезает панорама, кресло, стеклянный стол.

Вместо всего этого — тёплый июльский воздух, пахнущий липами, пылью и чем-то детским. Влажные ступени подъезда. Тусклый свет с площадки. И она. Семнадцатилетняя Файка. В тонкой футболке и юбке, с распущенными волосами, которые пахли мятным шампунем и солнцем.

— Тише, — шепчет она. — Моя мама только что уснула.

— А твоя соседка с третьего этажа?

— С ней сложнее, — усмехается. — Она, кажется, вообще не спит. Подглядывает, как сова.

— Тогда нам повезло, что здесь темно, — говорю я, прижимая её к холодной стене. Мы оба дышим слишком громко, чтобы оставаться незамеченными. Но мне всё равно. Абсолютно всё равно.

Фаина хохочет в полголоса — сдержанно, прикрывая рот ладонью. Щёки её горели, глаза блестели, а голос дрожал от адреналина.

— Я чувствую себя школьницей, — шепчет она.

— Ты и есть школьница, — дразню я.

Она бьет меня по плечу. Смеется. Прячется лицом мне в шею. Я осторожно запускаю руки под кромку джинсовою юбочки и слегка касаюсь пальцами ее теплой кожи. А потом… я целую её. Медленно. В темноте. Осторожно. Как будто впервые. И в то же время — как будто всегда. Этот поцелуй сладкий, как ворованная вишня.

18

Фаина

Я выхожу из больницы, держась за перила, будто за соломинку. На мне белые брюки и голубая трикотажная кофточка, волосы уложены, лицо строгое, как у преподавательницы, которая сегодня точно никому не поставит пятёрку. В лёгких свежий воздух, в голове — сумбур. Больничные халаты, запах антисептика, тусклый свет палаты, дежурный врач с усталым лицом — всё это теперь остаётся позади. Я снова в городе. На свободе. Хотя свобода эта условная — потому что сердце по-прежнему в клетке.

Такси. Я же просила вызвать такси. Вон, стоит. Нет — не моё. Номер другой. И шофёр в костюме, да ещё и у двери стоит, как телохранитель. Я замедляю шаг. Он делает шаг ко мне навстречу, почтительно наклоняет голову.

— Фаина Алексеевна?

— Да? — настораживаюсь.

— Я от Виктора Эдуардовича. Меня зовут Руслан. Мне поручено доставить вас домой.

Я стискиваю ручку сумки, до боли в пальцах.

— Я не просила. Я поеду на такси.

— Мне жаль, но у меня приказ, — спокойно отвечает он. — Я не могу вас отпустить одну. Только если вы вызовете полицию и напишете заявление.

Я закатываю глаза. Конечно. Как всегда — власть, контроль, сценарий по его правилам. Даже тут. Даже теперь, когда мы разведены, он по-прежнему держит поводок. Или думает, что держит.

— Вы шутите? — резко спрашиваю. — Я взрослая женщина. Мне не нужны сопровождающие.

— Мне поручено доставить вас домой. Без исключений. Пожалуйста, садитесь в машину. Я всего лишь водитель… Фаина Алексеевна, прошу, — он открывает передо мной дверь. — Пожалейте меня, я не так давно работаю и не хочу портить свою репутацию.

И ведь он действительно всего лишь водитель. Смотрю в его светлые, голубые глаза.

— Только потому, что вы попросили, — ворчу я себе под нос.

Руслан не отвечает. Просто открывает дверь чёрного «Майбаха» с матовой плёнкой. Я медлю.

—Спасибо, — шепчу.

Водитель лишь кивает своей блондинистой головой.

Сажусь. С вызовом, с прямой спиной, как на трон. В голове шумит. Меня охватывает раздражение, злость, но в её основе — любовь. Всё ещё живая, как кость, которая не срослась правильно и теперь ноет на погоду. Вот только погода сегодня хорошая. Ясная. И сердце — предатель — снова колет где-то под ребрами.

Машина плавно трогается. Шум улицы отсечён, внутри тихо. Обида начинает таять, но я не даю ей испариться. Мне нужно быть сильной. Стена, между нами, должна остаться. Виктор Эдуардович этого заслуживает.

— Как он узнал, что меня выписывают? — вдруг спрашиваю.

Руслан смотрит на меня в зеркало заднего вида. Без улыбки.

— Я не знаю, — пожимает плечами. — Но, думаю, что узнать для Виктора Эдуардовича — это не составляет проблем.

Я отворачиваюсь к окну. Город проносится за стеклом: старые вывески, балконы с коврами, школьники с рюкзаками, женщина с розовыми волосами на велосипеде.

Спустя минут двадцать мы подъезжаем к дому. Теперь смотрю на знакомую арку наж дверью, и в сердце — иголка.

Руслан выходит, открывает дверь. Я выхожу, ощущая, как ноги предательски подгибаются. Он подхватывает мою сумку, я не спорю. Просто молча иду к двери, зная, что этот молодой мужчина смотрит в спину.

Беру ключи и даже не сразу понимаю, что дверь не заперта. Просто тяну за ручку, из упрямства — хочу хлопнуть ей напоследок. А она — сдается, поддается и открывается…

Я замираю в прихожей. Сумка тяжело опускается на пол. Тело будто застывает, сердце бьется слишком быстро, как у пойманной птицы.

— Не поняла, — говорю я вслух. — Виктор?

— Я!

— А что случилось?

Слышу мужские шаги.

— Вообще-то этот дом такой же мой, как и твой, — голос раздался из кухни. Хриплый, уверенный, спокойный, как у тигра.

Я медленно снимаю мокасины. Каждое движение — словно сквозь воду. Тяжело. Медленно. Не хочу, но делаю.

Он выходит из кухни. В чёрной футболке, босиком, с чашкой в руке. На виске — свежая седина. На щеке — след от подушки. Он что спал? Или дремал, пока я ехала?

Сказать, что я в шоке, — это ничего не сказать. Одни матерные слова приходят на ум.

Он — дома. Не у своей стройной, беременной любовницы. А дома. На кухне. И по запаху он варит кофе. У нас привычка пить его дважды в день. Утром и в полдень. Стоит деловой такой, с чашкой кофе, будто мы с ним не разводились. Будто ничего не было.

Я вхожу, не сказав ни слова, прохожу мимо, будто это гостиница, а он — случайный постоялец. Ни одного взгляда в его сторону. Пусть знает, что его возвращение в мой периметр — для меня абсолютно ничего не значит. Я слышу, как он ставит чашку, слышу, как скрипит стул под его телом. Но не оборачиваюсь.

— Привет, — говорит он ровно, с той самой интонацией, как будто мы случайно столкнулись утром возле ванной.

Я не отвечаю.

— Я велел тебя привезти, — продолжает он, не дождавшись реакции.