Развод. Не проси вернуться

Пролог. Окно

Стекло было холодным, шершавым под кончиками пальцев. Пахло пылью и влажной осенней листвой. Я прижалась к нему лбом, пытаясь остудить пожар, бушующий в висках. Внутри коттеджа, за этим самым окном, горел свет – теплый, желтый, уютный, карикатурно-семейный. И этот свет выхватывал из полумрака веранды две фигуры, которые навсегда должны были изменить мою жизнь.

Мой мир, такой прочный, выстроенный по линеечке, с идеальными углами и выверенной перспективой, не рухнул с грохотом обрушившейся скалы. Он рассыпался в беззвучный хрустальный бисер, каждый осколок которого впивался в кожу ледяной занозой.

Максим.

Его спина, широкая, знакомая до каждой родинки, в дорогой кашемировой кофте, которую я же сама и выбирала в бутике. Его расслабленные плечи. Его рука с бокалом, небрежно опущенная вдоль тела.

И – она.

Незнакомка. Худенькая, в маленьком черном платье. Она стояла за его спиной, обняв его, прижавшись щекой к его лопатке. И она смеялась. Беззвучно, за этим стеклом мне не было слышно ее смех. Но я с абсолютной, сюрреалистической ясностью видела, как трясутся ее хрупкие плечики, как закинута голова. Смеялась тихо, интимно, по-хозяйски. Как смеются обычно в минуты близости с очень дорогим человеком. С самым близким.

А Максим… Максим не отстранялся. Он был расслаблен. Он был здесь своим. В этом чужом доме, на этом пьяном корпоративе, о котором он ей сообщил усталым голосом всего пару часов назад. «Задержусь, солнце. Скучаю».

Скучаю.

Слово отозвалось в пустоте под грудной клеткой тупым, неровным эхом. Там, где еще недавно билось сердце, теперь была лишь ледяная дыра, в которую засасывало все: воздух, звуки, способность мыслить. Только зрение обострилось до болезненной четкости. Я с кристальной ясностью видела каждую морщинку на его кофте, каждый блик на хрустальном бокале, каждый искусственный локон на голове той женщины.

Почему я здесь? Что за безумие заставило меня сесть в машину и понестись сюда, на сотый километр от Москвы, поддавшись смутному, паническому импульсу? Потому что в его голосе прозвучала фальшивая нота? Потому что прислали сообщение в мессенджер не на тот номер, и я узнала о «вечеринке в коттеджах»? Интуиция – вот что это было. Древний, необъяснимый зов самки, чувствующей угрозу своему гнезду. И интуиция, как всегда, оказалась сукой.

Я не плакала. Слезы казались слишком банальной, слишком мелкой реакцией на тот вселенский коллапс, что происходил внутри. Это было не горе, не печаль. Это было уничтожение. Стирание личности. Всё, чем я была – жена Максима Озерова, успешная, красивая, состоявшаяся женщина, хранительница их общего мира – оказалось картонным фасадом, соломенным домиком Ниф-Нифа, который разрушился от ветра. И за этим фасадом не было ничего. Только суховей и пустота.

Я наблюдала за этой парой там, за стеклом, отстраненно, как будто за гибелью планеты из иллюминатора чужого корабля. Женщина что-то сказала, Максим обернулся к ней. И его лицо… его лицо было таким знакомым и таким чужим. Расслабленным, улыбающимся, с тем прищуром, который появлялся у него после второго бокала виски. Таким он смотрел на меня, когда-то в прошлой жизни, в наши лучшие вечера. Таким он смотрел, когда мы лежали в обнимку на диване, и я чувствовала себя самым защищенным человеком на земле.

Теперь этот взгляд принадлежал кому-то другому.

Он наклонился, сказал что-то на ухо незнакомке. Та засмеялась снова, игриво ударила его по плечу. Это был их личный, отлаженный ритуал. Их маленький танец.

И тут что-то во мне щелкнуло. Животный ужас сменился другой, более страшной эмоцией – осознанием. Пониманием всей глубины, всей географии предательства. Это не был мимолетный порыв, пьяная ошибка. Это была… история. Со своими шутками, своими жестами, своей интимностью.

Стекло перед мои лицом запотело от дыхания. Я отстранилась, оставив на нем мутный круг. Хватит. Смотреть больше не было сил. Тело вдруг затряслось крупной, неконтролируемой дрожью. Зубы стучали друг о друга. Я судорожно сглотнула ком, вставший в горле, и, пошатываясь, отвернулась от окна.

Темнота встретила меня ледяными и безразличными объятиями. Где-то вдалеке лаяла собака. Под ногами хрустнула ветка. Все звуки доносились как сквозь вату.

Я почти бежала к своей машине, спотыкаясь о кочки, не чувствуя под ногами земли. Ноги были ватными, сердце колотилось где-то в горле, бешено и бесполезно, как будто снова хотело ожить. Села за руль, захлопнула дверь. Тишина салона оглушила. Пахло автомобильным освежителем и моим собственным страхом.

В зеркале заднего вида мелькнуло мое отражение. Бледное, искаженное маской неверия лицо, огромные глаза, пустые изнутри. Чужое лицо.

Руки сами повернули ключ зажигания. Двигатель заурчал, нарушая гнетущую тишину. Последнее, что я увидела, выезжая на пустынную дорогу, – это все тот же теплый, ядовито-желтый свет в окне коттеджа.

Он горел, как маяк на краю моей прежней жизни. Теперь мне предстояло плыть одной в полной темноте. Дальше.

Без него.

***

Мои дорогие!

Моя новая история очень нуждается в вашей поддержке ❤️ Буду вам очень благодарна, если напишите комментарий и поставите звездочку❤️ А за добавление книги в библиотеку и подписку на автора - миллион плюсиков в карму обеспечено ❤️❤️❤️

Глава 1. Идеальный фасад

За несколько дней до этого

Запах жареного миндаля и тимьяна висел в воздухе густым, почти осязаемым облаком. Я кончиком ножа сдвинула очередную порцию лука-порея с разделочной доски на раскаленную сковороду. Шипение стало громче, злее, заставляя меня на мгновение отшатнуться. Капля масла стрельнула в сторону и обожгла запястье точечной, ядовитой болью.

– Черт, – беззвучно выдохнула я, сунув обожженное место под струю холодной воды. Красное пятнышко тут же налилось кровью, обещая превратиться в мелкий, но назойливый волдырь. Идеально. Просто идеальное дополнение к вечеру.

На плите булькало и кипело сразу на четырех конфорках. В духовке румянилась в сливочно-чесночном соусе индейка, и ее аромат медленно, но верно вытеснял все остальные запахи. Салат – с оливковым маслом и грушей, как любит Максим, – уже ждал своей очереди в холодильнике, прикрытый пищевой пленкой, безупречный и холодный.

Я взглянула на кухонные часы. Шесть сорок три. Максим должен был быть дома в семь. Значит, будет в семь тридцать. Он всегда задерживался. «Совещание», «пробки», «срочный звонок». У него был целый арсенал причин, отточенных и звучащих вполне правдоподобно. Я давно перестала их проверять. Это было энергозатратно и… как-то унизительно.

Сковорода снова угрожающе зашипела. Я бросила в масло веточку розмарина, и она затрещала, свернулась, наполнила кухню хвойным ароматом. Рутина. Священнодействие, повторяемое раз в месяц, а то и чаще. Ужин для партнеров мужа. Важный ужин. Немецкие инвесторы, кажется. Или швейцарские? Я уже забыла. Суть была не в этом. Суть была в том, чтобы всё было безукоризненно. Еда. Вино. Интерьер. Я.

Я провела тыльной стороной ладони по лбу, смахивая несуществующую прядь волос. На мне был новый шелковое домашнее платье цвета пепельной розы, купленный специально для таких вечеров. Чтобы выглядеть небрежно-элегантной хозяйкой, не нарочито нарядной, а как будто только что оторвавшейся от стирки или чтения Пруста. Под ним – дорогое, кружевное белье, которое никто, кроме меня самой, сегодня не увидит. Еще один ритуал. Подготовка к бою.

Мысленно я пробежалась по списку: тарелки подогреть, вино «подышало» уже полчаса, салфетки сложены лебедями, столовое серебро сдержанно блестит. В гостиной пахло идеальной чистотой и свежими пионами в высокой вазе. Всё было готово к тому, чтобы восхищать. Как музей накануне открытия.

Я потянулась за бокалом с белым вином, сделав хороший, длинный глоток. Прохладная кислинка ударила в небо, слегка смягчая напряжение в висках. Я закрыла на секунду глаза, пытаясь представить, как пройдет вечер. Моя улыбка, чуть заученная, но искренняя. Мои умные реплики, вброшенные в разговор в нужный момент. И мой взгляд, ловящий одобрение Максима через стол. «Его» гордость. «Это моя жена, – скажет он своим бархатным, уверенным голосом, который так хорошо продавал всё что угодно, от акций до мечты о счастливой семье. – Она у меня и красивая, и умная».

И я буду светиться изнутри от этих слов, как девочка, получившая пятерку. Это был мой персональный наркотик. Моя валюта в этом браке. Одобрение. Признание моей полезности, моей безупречности.

Грохот захлопнувшейся входной двери заставил меня вздрогнуть и чуть не выронить бокал. Сердце екнуло и забилось чаще – не от радости, а от внезапно свалившейся ответственности. Спектакль начинался.

– Саш? Дома?

Голос Максима прокатился по коридору, густой и уставший. Послышались звуки: брякание ключей в блюдце, шелест снимаемого пиджака, тяжелые шаги.

– На кухне! – крикнула я в ответ, и голос прозвучал чуть выше обычного, чуть искусственней.

Он вошел, и кухня сразу словно уменьшилась в размерах. Он был таким большим, таким плотно заполняющим собой пространство. Дорогой костюм сидел на нем безупречно, но галстук был ослаблен, а на лице были видны следы усталости, проступавшие сквозь идеальную картинку успешного мужчины.

– Пахнет сногсшибательно, – сказал он, приближаясь, и поцеловал ее в щеку. Его губы были сухими, прохладными. От него пахло дорогим парфюмом, офисной пылью и едва уловимым запахом чужого кофе.

– Как день? – спросила я, отворачиваясь к плите, чтобы скрыть внезапную неловкость.

– Как обычно. Бесконечный поток. Эти немцы…

Он вздохнул, открывая холодильник и заглядывая внутрь в поисках пива.

– Никакого чувства такта. Устроили разбор полетов прямо перед выходными.

Он говорил, а я кивала в ответ, помешивая соус, слыша лишь обрывки фраз. Мой мозг уже работал в другом режиме: мясо почти готово, овощи на пару переваривать нельзя, Максиму нужно сменить рубашку на ту, голубую, она лучше оттеняет глаза.

–…так что я им все цифры в лицо выложил, конечно же. Приуныли, – он щелкнул кольцом банки с пивом. Звук был громким, резким. – А у тебя как?

Он задал этот вопрос, уже поворачиваясь к выходу из кухни, и ждал ответа чисто формально, из вежливости.

– Да ничего особенного, – сказала я в спину. – Готовила. Выбирала вино. Еще звонила Кира. Хочет встретиться и поболтать.

Он уже был в дверях.

– А, Кира. Ну, встретьтесь, конечно, хоть развлечешься. Я быстро в душ, и буду готов к твоему кулинарному шедевру.

Он исчез в коридоре, и я осталась одна с шипящими сковородками и внезапно накатившей пустотой. Их разговор длился ровно две минуты. Ровно столько, сколько требуется, чтобы доложить о погоде. Ни единого вопроса о ее дизайн-проекте, который я показывала ему на прошлой неделе и над которым просидела всю ночь. Ни одного взгляда, задерживающегося на ней дольше, чем на три секунды.

Я взяла со стола свою папку с эскизами – толстую, кожаную, потрепанную. Открыла. Наброски интерьера кафе, кривые линии, пометки на полях… Мой мир. Настоящий. Я потрогала шершавую бумагу, потом провела пальцами по шелку своего платья. Два разных измерения.

Из глубины квартиры донесся звук душа. Максим готовился к вечеру. Смывал с себя офис, проблемы, немцев. Смывал, возможно, и всё остальное.

Визуализация Максима

Дорогие!

Рада приветствовать вас в своей новинке в рамках нашего литмоба "Дальше - без тебя".

Давайте знакомиться с нашими героями поближе.

МАКСИМ

Завоеватель по своей натуре. Он привык побеждать. Жизнь для него — это череда сделок, переговоров и побед. Он любит Александру, но как ценный актив, часть своего идеального портфеля. Красивая, умная, безупречная жена — это показатель его статуса. Успешный топ-менеджер в крупной IT- или инвестиционной компании. Он не просто зарабатывает деньги, он строит империю.

Визуализация Александры

АЛЕКСАНДРА

Ее главная черта — стремление к идеалу и гиперответственность. Она выстроила идеальную жизнь, как выстраивает интерьер: каждая деталь на своем месте, никакого хаоса. Она искренне любит Максима, но ее любовь выражается в служении, в растворении в его мире.

Талантливый дизайнер интерьеров, но на момент начала истории ее карьера заморожена. Она занималась фриланс-проектами, но забросила их, сфокусировавшись на поддержке карьеры мужа.

Глава 2. Фундамент

Максим

Мой кабинет пахнет кожей, кофе и деньгами. Запах успеха, как меня уверяют. Иногда мне кажется, что это просто запах кондиционера, запертого в четырёх стенах без окон. Или моей собственной усталости.

Я смотрю на экран. Кривые роста, цифры прибыли, прогнозы на следующий квартал. Они должны вызывать азарт. Щекотать что-то внутри. Сегодня они просто цветные полоски на сером фоне. Очередной уровень в игре, который я прошел, даже не запомнив правила.

Дверь приоткрывается без стука. Такое позволяет себе только Светлана, мой ассистент. Она – воплощение эффективности в юбке-карандаш и шпильках, которые не снимает даже в офисе. В руках у нее папка, а на лице застыло выражение профессиональной озабоченности.

– Максим Викторович, документы по сделке с «Штерн АГ» подписаны и отправлены. Немцы довольны, как сытые удавы. Прислали благодарственное письмо на английском с тремя восклицательными знаками, что, сами понимаете, большая редкость, учитывая их менталитет, – она довольно улыбнулась, позволив себе чуть более проявление эмоций, чем обычно. Иногда мне кажется, что она – искусно созданный робот, который готов «пахать» двадцать четыре на семь. Даже я так не могу.

Я киваю, не отрываясь от монитора.

– Отлично, Света. Спасибо.

Но она не уходит. Чувствую ее взгляд на себе.

– У вас вид человека, который только что подписал себе смертный приговор, а не выгодный контракт.

Я, наконец, поднимаю на нее глаза. Она улыбается, но в глазах вижу вопрос. Она знает меня слишком хорошо. Слишком долго работает со мной, практически с самого начала.

– Просто устал. И эти бесконечные ужины… Завтра этот корпотив на базе. Опять придется улыбаться и травить байки до утра, – морщусь я.

– О, – она понимающе закатывает глаза. – Командообразование. Или как по-модному – тим билдинг. Ненавижу это слово. Как будто мы детский сад, а не компания взрослых людей.

Она кладет папку на край стола.

– Саша, наверное, тоже не в восторге? Хотя она всегда такая… собранная. Справляется.

Имя жены в ее устах звучит как-то особенно. Нежно? Или просто профессионально? Светлана и Александра поддерживают странные, вежливо-прохладные отношения двух женщин, которые делят мое время.

– Саша… – я откидываюсь на спинку кресла, оно с тихим шипением поддается. – У нее завтра свой план. Какая-то выставка с подругой. Или просто встреча. Не помню точно.

Вру. Помню. Она вчера рассказывала за ужином, глаза горели. Что-то про современную скульптуру. Я в тот момент думал о несговорчивых немцах и только кивал, делая вид, что слушаю. Потом она замолчала и просто доела свой салат. А я даже не заметил.

– Она у вас сильная, – говорит Светлана, будто читая мои мысли. – У нее своя жизнь.

В ее тоне нет ни капли яда. Констатация факта. Но от этого только больнее. Да, у нее своя жизнь. Которая как-то незаметно стала протекать параллельно моей. Мы как два поезда, которые мчатся по соседним путям. Иногда кажется, что мы вместе, но я даже не могу протянуть руку и дотронуться до нее через стекло.

– Она заслуживает большего, — вырывается у меня неожиданно даже для самого себя.

Светлана удивленно поднимает бровь.

– Чего? Более дорогих украшений? Большей квартиры или даже дома?

– Нет, – я с силой провожу рукой по лицу. – Большего. Чем я. Чем это, – я указываю рукой на кабинет, на экран, на всю эту дурацкую, блестящую и дорогую клетку.

Наступает недолгое молчание.
– Выстроить бизнес – это одно, Максим Викторович, – тихо говорит Светлана. – А выстроить отношения, которые не развалятся под его тяжестью – это совсем другой скилл. Более сложный.

Она поворачивается к двери.

– Не задерживайтесь сегодня допоздна. Завтра тяжелый день. И… позвоните ей. Просто так, без причины.

Дверь закрывается. Я остаюсь один. Звоню Саше. Она поднимает трубку после второго гудка.

– Привет, – ее голос спокойный, ровный. На заднем фоне играет джаз. Она, наверное, рисует. – Что-то случилось?

– Нет. Просто… подумал о тебе. Как твои эскизы?

Короткая пауза. Она удивлена. Еще бы, горько усмехаюсь про себя, ведь я не так часто звоню в последнее время просто так.
– Эскизы? Да нормально. В процессе»

– А на выставку завтра все же едешь? – пытаюсь я проявить участие.

– Макс, я тебе вчера говорила, Кира заболела. Никуда я не еду. Сижу дома.

Черт. Промах. Опять.
– А, точно, забыл. Извини.

– Ничего страшного, – ее голос снова становится отстраненным. – Ты скоро? Я могу начать готовить ужин.

– Да, скоро. Час, не больше.

Мы отключаемся почти одновременно. Разговор не удался. Я снова облажался. Я хотел сказать что-то теплое, а получилось казенно и невпопад. Как будто между нами проложили слой звукоизоляции, и все мои слова доходят до нее искаженными, лишенными чувства.

Я смотрю на заставку на телефоне, на экране наше общее фото из отпуска два года назад. Мы смеемся, у нас загорелые лица, у нее в волосах – цветок гибискуса. Я тогда был счастлив. По-настоящему. А что сейчас? Сейчас у меня есть все, о чем я тогда мечтал. И почему-то этого недостаточно.

Я чувствую смутную, неопределенную тоску. Ощущение, что я промахнулся. Промахнулся мимо жизни. Мимо нее. И завтрашний корпоратив, эта обязательная вечеринка с алкоголем и фальшивым смехом, кажется мне не развлечением, а еще одним кирпичом в стене, которую я сам же и выстроил между нами.

Мне вдруг до смерти захотелось просто поехать домой. Сесть с ней на кухне. Молча. Обнять ее и не говорить ничего. Просто слушать, как она дышит. А еще мне до безумия захотелось услышать ее смех. Как давно она перестала смеяться мим шуткам? Видимо с тех пор, как я перестал шутить, отвечаю сам же себе.

Но вместо того, чтобы сорваться и помчаться к ней, я беру со стола папку, которую принесла Светлана. Открываю. Подписываю документы. Один за другим. Автоматически.

Фундамент должен быть прочным. Даже если то, что ты строишь на нем, давно дало трещину.

Глава 3. Трещина

Вино должно было быть идеальным. Я «мучила» сомелье в винном бутике не меньше получаса, описывая меню, выспрашивая про танины и послевкусие. «Им важна не цена, – говорила я, – им важна история. Чтобы было что обсудить, помимо процентных ставок». В итоге я остановилась на бордо семилетней выдержки. Достаточно сложное, чтобы быть интересным, и достаточно мягкое, чтобы не отпугнуть излишней сложностью.

Теперь я наблюдала, как бокал с бургундским в руке Сергея Петровича, главного немецкого инвестора, русского, который давно переехал в Германию и теперь работает на русском рынке, медленно вращается, а его брови ползут вверх с одобрением. Да, я все сделала правильно. Как всегда.

Стол сиял белизной скатерти, хрусталь отбрасывал на стены блики от свечей, серебряные приборы лежали с геометрической точностью. Я сидела напротив Максима, как королева во главе своего войска. Его войска. Моя роль была в том, чтобы создавать безупречный фон, на котором разворачивается его триумф.

Максим был великолепен. Он рассказывал о последнем квартале, его голос был ровным, уверенным, в нем звенела та самая сталь, которая заставляла инвесторов выписывать чеки, а конкурентов – нервно потеть. Он ловил мой взгляд через стол, и в его глазах мелькало одобрение. Мое сердце отзывалось маленьким, глупым трепетом. Я поймала себя на мысли, что ждала этого взгляда всю неделю.

Разговор тек плавно, как хорошо отрепетированный спектакль. Перешли от цифр к искусству. Сергей Петрович оказался любителем современной скульптуры.

– Ваша страна поражает контрастами, – говорил он, причмокивая от вина. – С одной стороны, такая глубокая традиционная культура, с другой – взрывное, ни на что не похожее современное искусство. Взять, например, Церетели…

Максим снисходительно улыбнулся.

– О, да. Громадины под небом Москвы. На любителя, конечно. Хотя масштаб, безусловно, впечатляет.

Я почувствовала, как во мне что-то встрепенулось и трепетно воспряло. Тема была моей. Я несколько месяцев изучала современных русских художников для своего заброшенного проекта арт-кафе.

– Мне кажется, дело не только в масштабе, – мягко встряла я в разговор. Все взгляды обратились ко мне. – Церетели – это такой мост. Мост между грубой, былинной мощью и почти детской, игрушечной пластикой. Он как будто лепит из былин новых идолов. Это очень… по-русски. И сложно, и просто одновременно.

Я улыбнулась, обращаясь к Сергею Петровичу, видя в его глазах искренний интерес. Но не успел он открыть рот, чтобы ответить, как раздался голос Максима.

Он не повысил тон. Он даже не посмотрел на меня. Он просто продолжил, как будто моих слов не существовало, как будто прозвучал легкий скрип двери, на который не обращают внимания.

– Сергей, если говорить о масштабе, то наши IT-парки – вот настоящие памятники современности. Мы на прошлой неделе как раз подписали соглашение о новом технопарке под Казанью. Представляете? На месте бывшего завода…

Я же замерла с застывшей улыбкой на лице. Он даже не заметил. Он просто перекрыл меня, как ненужный фон, перевел разговор на безопасные, привычные ему рельсы. Мои мысли, мое мнение оказались ненужным шумом на его четкой частоте вещания.

Я медленно опустила взгляд на свою тарелку. Соус к индейке загустел, образуя неаппетитную пленку. Я сглотнула. Комок в горле был маленьким, горячим и невероятно обидным. Вид пищи сейчас ничего, кроме приступа тошноты, не вызывал.

И тут я поймала на себе взгляд. Наталья, жена Сергея Петровича. Молчаливая, элегантная женщина, которая до этого лишь кивала и улыбалась. Она смотрела на меня не просто с вниманием. Она смотрела с… пониманием. С тем самым грустным, усталым сочувствием, который бывает только у тех, кто и сам не раз оказывался на моем месте. Ее взгляд длился всего секунду. Но в нем было все: «Я вижу. Я знаю, как это больно. Держись».

И этот взгляд добил меня окончательно. Потому что он показал мне, что я не параноик. Что мне ничего не показалось. Что со стороны это выглядит именно так: как унизительное, публичное пренебрежение. И кто-то это видит. Я с кристальной ясностью осознала, что еще несколько лет, и я стану вот такой же Натальей. Хотя нет, не несколько лет, я уже почти такая.

Я схватилась за бокал, сделала слишком большой глоток вина. Оно ударило в голову, смывая острые углы стыда.

Ужин тем не менее продолжался. Я автоматически улыбалась, кивала, поднималась, чтобы принести кофе. Мои руки не дрожали, голос не срывался. Я была все так же безупречна. Просто внутри, где еще час назад что-то теплилось, теперь зияла пустота и равнодушие.

Когда основные гости, а именно немецкие партнеры, наконец, ушли, щедро благодаря меня за прекрасный вечер, я стояла в дверях с этой прилипшей к губам идиотской улыбкой, вцепившись в косяк. Максим хлопнул меня по плечу, довольный.

– Ну вот и все, солнце. Ужин прошел на ура. Спасибо тебе, ты, как всегда, волшебница. Не сделаешь нам кофе? – он поцеловал меня в висок и прошел в гостиную, доставая телефон, чтобы проверить, не написал ли кто за время ужина.

Я осталась стоять там же, глядя в его спину. На то самое место, куда я так любила прижиматься, чувствуя его тепло и силу.

– Волшебница, – прошептала я в тишину прихожей. – Конечно.

Волшебница, которая готовит, убирает, создает атмосферу и вовремя исчезает, когда надо поговорить о чем-то важном.

Я повернулась и пошла на кухню, к горе грязной посуды, которую нужно было загрузить в посудомойку. Моя корона была из осколков хрусталя, и она больно впивалась в виски.

Глава 4. Яд под маской сахара

Телефон завибрировал в моей руке, как живое, назойливое существо. Я смотрела на экран, где мне с селфи подмигивала Кира, моя подруга, и колебалась, стоит ли отвечать. Музыка из гостиной, где остались только коллеги Макса, доносилась приглушенно, смех, бархатный баритон мужа, рассказывающего очередную историю. Я сжала аппарат так, что, казалось, стекло затрещало. Просто взять и не поднять? Сказать, что не слышала? Сейчас не хочется никого слышать.

Но годами вбитый рефлекс оказался сильнее. Звонок не должен быть не отвечен. А вдруг нужна помощь? Палец сам потянулся к зеленой иконке.

– Привет», – выдавила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

– Ну что, как прием у королевы? – голос Киры прозвучал хрипловато от сигарет, в нем всегда была эта томная, чуть уставшая нотка, которую мужчины находили невероятно сексуальной. Я представила, как она развалилась на своем белом диване, с бокалом в одной руке и телефоном – в другой.

– Все нормально. Уже почти закончили.

– Слушай, а Максик-то сегодня в ударе, я слышу, – она фыркнула. – Опять травит байки, как заколачивает миллионы? Ничего, что у него дома шеф-повар и декоратор в одном флаконе сидит без выходных?

Меня будто окатили ледяной водой. Она говорила то, о чем я сама боялась думать. Вслух. И от этого это становилось ужасающе реальным.

– Кир, не надо так, – слабо попыталась я возразить.

– А что? Правда глаза колет? – она сделала глоток чего-то, я четко представила этот звук. – Ты ему и стол накрываешь, и публику развлекаешь, а он тебя в грош не ставит. Я же все знаю. И наверняка он тебя и в разговоре «опустил», ведь так?

Я замерла. Кира терпеть не могла Макса и это было взаимно. А еще она очень хорошо меня знала. Слишком хорошо.

– Молчишь? Значит, так и было, – хмыкнула в трубку Кира. – А я тебя предупреждала, что он – классический нарцисс.

Мне нечем было дышать. Кира била четко в цель, по больному. Но она не просто била, она озвучила вслух то, что и так глубоко во мне сидело. Она размазывала меня по стенке и теперь тыкала в это моим же носом. Под видом поддержки.

– Он просто… увлечен работой. Он не со зла, – пробормотала я, чувствуя, как защищаю его, а значит, и тот шаткий мирок, в котором мы жили.

Кира фыркнула.

– Ой, милая, не будь такой наивной. Все они не со зла. Они просто по жизни – эгоистичные свиньи. Он просто использует тебя, как удобный и красивый аксессуар. Терпи, королева. Терпи и улыбайся. А то одна останешься, с твоими-то дизайнерскими заморочками. Кто тебя будет содержать?

Ее слова, обволакивающие, как сироп, и ядовитые, как цианистый калий, просачивались под кожу. Они находили отклик в самом темном уголке моей души, где жили все мои страхи: о ненужности, о неудаче, о том, что я и правда ничего не стою без него.

– Я с ним не для того, чтобы меня содержали, – попыталась я сказать твердо, но получилось жалко и неубедительно.

– Ну конечно, конечно, – засмеялась она. – Ты – для высокого искусства. Только мир, дорогая моя, жесток. И мужики – тем более. Лучше уж быть пристроенной королевой, чем одинокой и голодной художницей. Поверь мне.

– Мне надо идти, гости прощаются, – солгала я, чувствуя, как меня тошнит от этого разговора.

– Иди, иди, отрабатывай свой хлеб, – снисходительно бросила она. – А потом звони, выпьем вина, потравим мужиков. Расслабишься. Все они не стоят наших нервов.

Она бросила трубку. Я опустила телефон, ладони были влажными и холодными. Я облокотилась о холодную столешницу острова, пытаясь отдышаться.

Она говорила ужасные вещи. Но самое ужасное в этом было то, что часть меня с ней соглашалась. Та часть меня, что боялась остаться одной. Та часть, что уже привыкла к удобной, красивой клетке. Кира не просто поддерживала меня. Она подпитывала мои слабости. Она убеждала меня, что я слабая, что мир враждебен, что кроме нее, такой «честной» и «прямой», у меня никого нет.

Она заставляла меня чувствовать себя не жертвой обстоятельств, а соучастницей этого унижения. «Терпи, ты же королева». Королева чего? Королева идеальной лжи? Королева загубленных амбиций?

Из гостиной донесся громкий, довольный смех Максима. Звук его успеха. Звук моего бессилия.

И тихий, ядовитый шепот Киры в ухе: «Терпи».

Глава 5. Не тот выбор

Я запекала в духовке рыбу с розмарином и лимоном. Захотелось чего-то простого, невычурного, домашнего, для нас двоих. Настроение было странным, покаянным. После ужина с немцами и ядовитого звонка Киры я чувствовала себя виноватой. Виноватой за свою обиду, за свои «глупые» эскизы, за то, что посмела перетянуть внимание на себя. И я решила исправиться. Быть той идеальной, понимающей женой, которой я, видимо, в последнее время не была.

Рыба начинала приятно золотиться, когда зазвонил телефон. Это был не Максим. Звонили с незнакомого номера. Я вытерла руки о полотенце и настороженно смахнула экран. Может, это было очередная реклама?

– Александра? Мне вас рекомендовали как потрясающего дизайнера интерьеров. Меня зовут Артём. У меня есть загородный дом, который требует… вашего взгляда. Я понимаю, что время позднее, но я завтра улетаю на месяц, а проект горит. Нет никакой возможности показать вам объект сегодня? Сейчас?

Голос был спокойным, уверенным и… заинтересованным. В моем взгляде. В моем профессионализме. А не в моей способности приготовить ужин.

Сердце екнуло. Не просто заказ. Загородный дом. Это был бы мой первый крупный самостоятельный проект. Тот, о котором я могу говорить наравне с Максимом, а не слушать его очередное «мило, солнце».

Я посмотрела на духовку. На рыбу, которая была почти готова. На накрытый стол. Я представила лицо Максима, когда он придет уставший, а меня не будет дома. Он будет разочарован. Он работает без выходных, а я не могу подождать с своими «хобби»?

– Артём, я… – я сглотнула комок азарта и страха, подступивший к горлу. – Спасибо за предложение, это очень лестно. Но… сегодня я не могу. Семейные обстоятельства.

На той стороне повисла короткая, вежливая пауза.
– Я понимаю. Жаль. Может, в следующем месяце, когда я вернусь?

– Да, конечно! – я поймала себя на том, что почти выкрикнула это, выдавая тем самым свою радость, и снова сделала голос сдержанным. – Будем на связи.

Мы попрощались. Я опустила телефон и прислонилась лбом к холодной дверце холодильника. Идиотка. Полная идиотка. Только что отказалась от шанса, который сама судьба швырнула мне в лицо. Ради чего? Ради теплой рыбы, которую Максим, скорее всего, даже не заметит? Ради того, чтобы сидеть и ждать, пока он соизволит прийти домой?

Я мысленно ругала себя, но внутри уже все громче звучало оправдание: «Я – верная жена. Он так много работает для нас. Мой долг – создавать ему тыл. А карьера… карьера подождет».

Я вынула из духовки идеально пропекшуюся рыбу, поставила ее на стол и села напротив пустого стула мужа. Ждать.

И вот тогда позвонил Макс.

– Привет, солнце.

Голос его был каким-то чужим, но не его. Приглушенный, и какой-то… плоский. Дежурный. В нем было слишком много наигранности.

– Привет. Ты скоро? Рыба уже на столе.

Пауза. Слишком долгая. На фоне которой раздавался гул голосов и смех.
– Вот насчет этого… Я ведь совсем забыл тебя предупредить. Ужинать домой не получится приехать, хотя очень хочется, – он так деланно-печально вздохнул, что я даже почти поверила. У нас внезапно организовали корпоратив. На загородной базе. Придется здесь и заночевать.

Я онемела. Я смотрела на ту самую рыбу, на тот самый пустой стул, ради которого только что совершила предательство по отношению к самой себе.

– Корпоратив? Сейчас? В четверг вечером? – мой голос прозвучал глухо.

– Да. Эти… немцы. Импульсивные. Представляешь, немцы – и импульсивные, кто бы мог подумать, – хохотнул он. – Решили отметить подписание контракта сразу же.
– Но почему нельзя было отложить на выходные? Я бы тоже поехала, ведь наверняка, с парами там есть твои коллеги.

– Не начинай, Саш. Это работа. Ты же знаешь.

Его тон сменился. Стал тверже, быстрее. Тон человека, который торопится положить трубку.

– Я знаю, – выдавила я из, глядя на свой ненужный и ставшим ненавистным ужин. – Просто… рыба. Я старалась. Для тебя.

– Съешь без меня. Мне правда надо бежать.

И он бросил трубку.

Я так и осталась неподвижно сидеть. Тикали часы, отмеряя минуты моего разочарования. Пахло розмарином и лимоном. Пахло моей глупостью, моей наивным жертвенностью, которая никому, кроме меня самой, не была нужна.

Я подошла к столу, взяла свою тарелку и понесла ее к раковине. Потом остановилась. Нет. Я не стала ее разбивать. Я просто открыла мусорное ведро и медленно, с наслаждением, соскребла в него вилкой всю эту идеальную, золотистую, никем не оцененную рыбу.

Она падала комком на дно ведра с тихим, влажным шлепком. Это был звук моего разбитого ожидания. И зарождающейся, еще пока тихой ярости.

Глава 6

Я не знаю, в какой момент я решила поехать на тот корпоратив. Время, которое я потратила на выяснение, где именно он проходит, прошло как в тумане. Я не помню, как вела машину. Помню только ощущение холода от стекла, по которому водила рукой, и ощущение холода в груди, от увиденного.

Максим и – она.

Незнакомка. Худенькая, в маленьком черном платье. Она стояла за его спиной, обняв его, прижавшись щекой к его лопатке. И она смеялась. Беззвучно, за этим стеклом мне не было слышно ее смех. Но я с абсолютной, сюрреалистической ясностью видела, как трясутся ее хрупкие плечики, как закинута голова. Смеялась тихо, интимно, по-хозяйски. Как смеются обычно в минуты близости с очень дорогим человеком. С самым близким.

А Максим… Максим не отстранялся. Он был расслаблен. Он был здесь своим. В этом чужом доме, на этом пьяном корпоративе, о котором он ей сообщил усталым голосом всего пару часов назад. «Это всего лишь работа».

Меня он называл «солнцем». Интересно, как он называет ее?

Как дошла до машины и села в нее, не помню. Перед глазами стояло его расслабленное, улыбающееся лицо. И ее щека, прижавшаяся к его спине.

Я рулила, перестраивалась, останавливалась на светофорах. Но это как будто была не я, а какое-то другое существо, на автопилоте, запертое внутри моего тела, пока я, настоящая, сидела глубоко внутри и смотрела на мир через запотевшее, кривое стекло. Я живая осталась там, наблюдающая за своим мужем, как он втоптал в грязь нашу семью. Нашу любовь. А была ли она, эта любовь?

Слез не было. Они, казалось, закипали где-то у меня в груди, в горле, обжигающие и саднящие, но не находили выхода. В горле стоял ком. Огромный, колючий, мешающий дышать.

Я бездумно ехала просто вперед. Никого не хотелось видеть. Впрочем, мне и не к кому было поехать. приехала. К Кире? Нет. Сейчас я не вынесла бы ее причитаний, ее ядовитого «я же говорила». Я свернула в первый попавшийся приличный отель у Ленинского проспекта, тот, где мы однажды встречались с клиентами Максима. Парковка, мраморный вестибюль, безразличные лица портье.

– Одноместный номер. На одну ночь, – сказала я, и сама не узнала свой голос, таким он был помертвевшим, чужим, совершенно без интонаций.

Мне протянули ключ-карту. Я взяла ее, не глядя.

Номер был стандартным, безликим, полностью соответствующим моему состоянию, такому же безликому. В номере было чисто. Пастельные тона, абстрактная картина на стене, запах чистящего средства с примесью ароматизатора с запахом «морской свежести». Я бросила сумку на пол, щелкнула замком и прислонилась спиной к холодной поверхности двери.

Тишина.

Она обрушилась на меня всей своей физической тяжестью. Я не слышала ни городской гул, ни звуки чужой жизни за стеной – ничего. Только гул в ушах и свое бешено стучащее сердце, отдававшееся в висках.

Я сделала шаг, другой. Ноги подкашивались. Я доплелась до кровати и села на край. Матрас мягко спружинил. Я сжала пальцами его край, впиваясь в него ногтями, пытаясь почувствовать хоть что-то реальное, осязаемое. Ткань была показалась колючей, неприятной.

И тогда это случилось. На меня снова обрушилась та картинка. Она врезалась в мозг с такой яркостью, что я вздрогнула и зажмурилась. Его спина. Ее руки, обхватившие его. Ее смех, который я не слышала, но который видел в каждом изгибе ее тела.

– Нет, – прошептала я в тишину. – Нет, нет, нет.

Это было не отрицание. Это был стон. Звук раненого зверя, вырывающийся наружу помимо моей воли.

Я потянулась к мини-бару, руки тряслись так, что я едва могла удержать маленькую бутылочку виски. Я открутила крышку и сделала большой глоток, почти не чувствуя вкуса. Алкоголь обжег горло, ударил в голову, но не принес облегчения. Он лишь сделал картинку еще четче, еще больнее.

Я стала ходить по комнате. Взад-вперед, как запертый тигр в клетке. Пять шагов до окна, разворот, пять шагов до двери.

Что теперь? Что мне теперь делать и как с этим жить?! Этот вопрос повис в воздухе, огромный и бессмысленный. У меня не было ответа. Не было плана. Вся моя жизнь, которая еще час назад казалась такой прочной, такой предсказуемой, рассыпалась в пыль. Осталась только я. Одна. В номере отеля с бутылкой дешевого виски.

Я посмотрела на телефон. Он молчал. Ни звонков, ни сообщений. Ничего. Эта тишина с его стороны была хуже любых оправданий. Он даже не пытался больше связаться со мной. Потому что он – там. С ней. И ему хорошо.

У меня перехватило дыхание. Я снова сделала глоток, потом еще. Тело начало согреваться изнутри, дрожь понемногу стихала, сменяясь онемением. Хорошо. Онемение – это лучше, чем боль. Лучше вот так, когда ничего не чувствуешь, когда ничего не болит. Вот только бутылка из мини-бара оказалась слишком маленькая, и я достала еще одну.

Я включила телевизор, чтобы создать хоть какой-то фон, ощущение чьего-то присутствия. На экране мелькали какие-то лица, звучала бодрая музыка. Я увеличивала громкость, пока звук не заполнил собой все пространство, не вытеснил голоса в моей голове. Я стояла посреди комнаты и смотрела на экран, но не видели и не слышала ничего.

Потом я пошла в ванную. Включила свет. И увидела в зеркале незнакомку. Бледное, осунувшееся лицо. Широко раскрытые, испуганные глаза. Подтеки туши, размазанные по щекам. А я даже не заметила, когда плакала. Волосы растрепаны.

Я медленно провела пальцами по своему отражению. Это была я. Та самая Александра Озерова, идеальная жена, хозяйка, дизайнер. И в то же время – это была не я. Просто оболочка. Пустая скорлупа.

Я судорожно рванула кран, набрала ладони ледяной воды и стала брызгать себе в лицо, смывая следы краха своей жизни. Вода стекала за воротник блузки, но не могла смыть главного – того ощущения грязного, постыдного предательства, которое липло к коже.

Вернувшись в комнату, я снова наткнулась на свою папку с эскизами, которую я зачем-то взяла с собой. Она торчала из сумки, уголок бумаги выглядывал наружу. Я потянулась, вытащила ее. Мои пальцы, влажные и холодные, оставили на кожистой обложке мутные следы.

Глава 7. Случайная улика

На следующий день я вернулась домой. Все делала, как во сне. Я пыталась работать. Вернее, я делала вид, что пытаюсь. Передо мной на экране ноутбука был открыт новый файл, чистый лист, который должен был стать эскизом гостиной для потенциального клиента. Но белизна экрана слепила, вызывая тошнотворное головокружение. В голове не было ни одной мысли, кроме одной, навязчивой и едкой: Он не позвонил.

Прошло два дня с того вечера. Сорок восемь часов тишины. Сорок восемь часов, в течение которых я металась по квартире, как бестелесный призрак, прислушиваясь к каждому шороху за дверью, к каждому звуку телефона. Я оправдывала его: завал на работе, важные переговоры, он устал… Лгала самой себе, потому что правда, та, что засела под ребром холодным осколком, была невыносима. Ложь была для меня тем песком, в который прячет свою голову страус.

От тоски я взяла телефон, машинально листая ленту социальной сети. Прокручивала бесконечные улыбки, идеальные жизни, чужие успехи. Это было как ковырять рану, но я не могла остановиться. Мне нужно было любое внешнее ощущение чужой успешной жизни, даже боль, чтобы заглушить внутреннюю пустоту.

И тогда я увидела его.

Фото было выложено Ильей, коллегой Максима. Веселый групповой снимок с того самого «корпоратива». Подпись: «Запускаем новый виток! Было жарко! 🔥 #команда #корпоратив #загородом».

Сердце упало и замерло где-то в районе желудка. Я увеличила фото. Лица, искаженные смехом, поднятые бокалы. Искала его. И… нашла.

На заднем плане, чуть в стороне от общей кучи-малы, стоял Максим. В той самой кашемировой кофте, которую я ему выбирала. В руке у него был бокал, он был склонен к кому-то, кого почти не было видно в кадре. К женщине.

Я впилась взглядом в этот кусочек изображения, увеличивая его до предела, пока пиксели не поплыли. Но тем не менее я разглядела его улыбку. Он улыбался своей самой непринужденной, самой настоящей улыбкой. Той, что бывала у него редко, когда он действительно расслаблен. Не той дежурной, светской улыбкой для партнеров. А той, что когда-то предназначалась только мне.

А она… Ее было почти не видно. Только профиль, темные волосы, собранные в строгий пучок, и рука. Рука, которая лежала на его предплечье. Не случайно, не для баланса. А уверенно, почти собственнически. Пальцы с идеальным маникюром сжимали ткань его кофты, будто утверждая свою территорию. А он не отстранялся. Он был повернут к ней всем корпусом, его поза кричала о близости, об интимности этого момента, выхваченного вспышкой.

Мир сузился до размеров экрана моего телефона. Звуки улицы за окном исчезли. Во рту пересохло. Я снова и снова водила пальцем по этому пятну, по этим двум фигурам, пытаясь найти оправдание. Может, это коллега? Может, он ее просто поддерживает? Но нет. Каждый мускул его тела, каждый уголок его улыбки говорил об одном: ему хорошо. Ему комфортно. Он там, где хочет быть. И это место – рядом с ней.

И тогда рустоту внутри меня разорвало.

Сначала пришла ярость. Горячая, слепая, бешеная. Он смеет! Смеет улыбаться так, пока я тут сижу, превратившись в соляной столп из ожидания и глупых надежд! Смеет позволять ей прикасаться к себе, к той вещи, которую я выбирала с такой любовью! Я сжала телефон так, что стекло затрещало под пальцами. Мне захотелось швырнуть его об стену, чтобы разбить вдребезги это улыбающееся лицо предателя.

Вслед за яростью, отступившей так же внезапно, как и накатившей, пришла другая боль. Глубокая, унизительная, всепоглощающая жалость к самой себе. Я смотрела на эту женщину, на ее уверенную позу, на ее дорогой маникюр, и меня охватило чувство собственной ничтожности. Кто я? Дура, которая варит супы и гречневую кашу с грибами, пока ее муж… Что? Что он делает? Развлекается с кем-то, кто явно не парится о том, что приготовить на ужин. А еще была ярость на саму себя. Как и когда произошло это слепое растворение в нем, что я забыла про себя? ПОЧЕМУ я забыла про себя?!

И самый страшный, самый ядовитый удар пришел последним. Удар по моей самооценке, по тому немногому, что от нее осталось. Я – талантливый дизайнер. Мое портфолио, те самые «милые» эскизы, – это не хобби. Это то, за что клиенты мне готовы платить большие деньги. То, что может дать мне свободу, независимость, уважение. А я что сделала? Я сама, добровольно, задвинула все это в дальний угол. Я сама надела на себя халат домохозяйки и кормилицы, решив, что это и есть мой главный жизненный проект. Я забыла, кто я есть на самом деле. Я позволила ему и всему миру забыть об этом.

И за что? Ради чего? Ради того, чтобы в итоге сидеть одна в этой тихой, идеально убранной клетке и смотреть на фото своего мужа с другой женщиной?

Слезы хлынули внезапно и обильно. Они текли по лицу горячими, солеными ручьями, капали на клавиатуру ноутбука, на экран телефона, застилая тот самый проклятый снимок. Я не сдерживала их. Это были слезы не только боли от предательства, но и жгучего стыда. Стыда за то, что я так обокрала саму себя. За то, что добровольно отдала всю свою силу, все свои амбиции, весь свой свет ему, позволив ему использовать их как фон для своей собственной яркой жизни.

Я разревелась как последняя дура. Громко, некрасиво, с всхлипами, которые разрывали грудь. Я ненавидела его в этот момент. Ненавидела за ложь, за пренебрежение, за то, что он заставил меня чувствовать себя ненужной старой тряпкой.

Но больше всего я ненавидела себя. За свою слепоту. За свою глупость. За то, что позволила своей жизни сузиться до размеров его обеденной тарелки.

Я не знала, что делать с этой яростью, с этим стыдом. Они рвали меня изнутри. Я встала, прошлась по комнате, потом схватила со стола тот самый эскиз кафе – тот, что он назвал «милым» – и с силой скомкала его, швырнув в угол. Потом другой. И еще один. Бумага шелестела, подчиняясь моей злобе. Я разрушала свое же творение, потому что не могла разрушить свою жизнь.

Когда первый порыв прошел, я осталась стоять посреди комнаты, дрожа, с мокрым от слез лицом, среди комков испорченной бумаги. Дышать стало чуть легче. Слезы вымыли из меня что-то лишнее, инородное, какую-то шелуху отчаяния.

Глава 8. Немая боль

Тишина в квартире после того скриншота была иной. Она больше не была пустой. Она была густой, тяжелой, давящей. Как похоронный саван. И в этой новой тишине зазвучали голоса из прошлого.

Голоса, которые я годами заглушала уборкой, готовкой, заботой о нем.

Я прошла в спальню и села на краешек кровати, на его сторону. Здесь еще полушки сохранили аромат его одеколона. Я провела рукой по холодной простыне и закрыла глаза.

И увидела ее. Ту, другую себя. Двадцатисемилетнюю, с горящими от счастья и страха глазами. С двумя полосками на тесте, спрятанными в кулаке, чтобы сделать ему сюрприз. Я тогда готовила его любимые сырники. Солнечный свет лился из окна, и казалось, что вся жизнь – это один бесконечный, счастливый день.

Он пришел с работы уставшим. Я положила ему на тарелку сырники, налила кофе и не выдержала, положила перед ним тест, замирая от страха и восторга. Он смотрел на него секунд десять, не понимая. Потом его лицо озарилось такой радостью, такой чистым, неподдельным счастьем, что мое сердце готово было разорваться. Он подхватил меня на руки, закружил по этой самой кухне, мы смеялись, как сумасшедшие. Он прикладывал ладонь к моему еще плоскому животу и шептал: «Здравствуй, наш маленький».

Это было самое чистое счастье в моей жизни. Прозрачное, искрящееся, как горный хрусталь под солнечными лучами.

Оно длилось одиннадцать недель.

А потом оно закончилось. В один миг.

Острая, режущая боль внизу живота, алая краска на белье, паника в его глазах, когда он мчал меня в клинику. Холодное кресло, УЗИ, молчаливый врач и тихий, безжалостный звук аппарата, который искал и больше не находил сердцебиения.

Тишина.

Она вмиг пришла и заполнила наш дом. Но уже была другой. Не счастливой, а звенящими, пронзительными душераздирающими звуками умирающей скрипки, траурная. Мы не знали, как говорить об этом. Макс пытался быть сильным, заботливым. Я лежала, уставившись в потолок, и чувствовала, как во мне умирает все. Не просто ребенок. А часть меня, часть нас, часть того будущего, которое я уже успела придумать до мелочей.

Потом были месяцы надежды и отчаяния. Температуры, графики, врачи, анализы. Моя жизнь сузилась до двух клеточек: овуляция и задержка. Я помешалась на этом. Это стало моей навязчивой идеей, моей религией и моей тюрьмой. Я видела беременных женщин на улице и плакала. Заходила в детские магазины и гладила крошечные ползунки, чувствуя, как начинаю сходить с ума.

А он… Он отдалялся. Сначала понемногу, потом все больше. Он приходил с работы, а я встречала его не улыбкой, а новыми результатами анализов, слезами, истериками. Я требовала от него не любви, не поддержки – я требовала ребенка. Как будто он мог мне его дать по щелчку пальцев.

И в один вечер он не выдержал. Мы сидели за ужином, я опять говорила о новой схеме лечения, а он молча смотрел в тарелку.

– Саш, хватит, – сказал Макс тихо, не глядя на меня. – Давай остановимся на этом.

– Остановимся? – непонимающе спросила я тогда. – Как это? Мы же должны…

– Мы должны жить! – он резко встал, и его стул с грохотом упал на пол. – Я не могу больше это выносить! Я прихожу домой, а тут словно похоронный кортеж стоит! Мы есть друг у друга. У нас есть жизнь! Давай сначала встанем на ноги. Оборудуем квартиру, я продвинусь по работе, ты… ты возьмешься за свои проекты. А потом… потом вернемся к этому вопросу.

Это прозвучало так разумно. Так логично. «Встанем на ноги». Как будто мы нищенствовали. Как будто то, что мы имели, было недостаточно.

А я, глупая, ухватилась за это. За этот «план». Я решила, что он прав. Что я слишком давила. Что нужно быть идеальной женой, поддержкой, и тогда он увидит, какая я сильная, и… и мы попробуем снова.

Прошло пять лет. Пять лет, за которые он действительно «встал на ноги». Купил машину, которую хотел. Получил должность, о которой мечтал. Мы обустроили эту дурацкую квартиру с идеальным дизайном.

А «вопрос» так и не был решен. Он никогда больше не возвращался к нему. Ни разу. Когда я осторожно намекала, он отмахивался: «Не сейчас, солнце. Сейчас такой напряженный период на работе». Или: «Давай сначала в отпуск съездим, отдохнем».

Я стала служанкой. Служанкой при его амбициях. Я создавала ему тыл, я готовила, я убирала, я организовывала его жизнь с таким тщанием, с каким когда-то вышивала бы распашонки. Я заменила материнство служением ему.

И все это время мне казалось, что это я виновата. Что это моя навязчивая идея разрушила что-то между нами. Что я должна загладить вину, быть идеальной, чтобы он простил меня за тот выкидыш, за мои слезы, за мою неудачу.

А он… Он просто жил. Добивался успеха. И, как выяснилось, находил утешение и легкость на стороне. С женщиной, у которой, наверное, нет этого груза. Которая не ноет о детях, а просто весело проводит с ним время.

Я открыла глаза. Комната была в сумерках. Я сидела на нашей кровати и понимала, что всю нашу совместную жизнь я носила в себе немую, невысказанную боль. Боль утраты. Боль нереализованности. Боль того, что меня не слышат. Боль потери.

А он сделал вид, что этой боли не существует. И я позволила ему это. Я сама закопала ее поглубже, прикрыла скатертью для званых ужинов и улыбкой для его коллег.

Я посмотрела на свою жизнь со стороны. Идеальная квартира. Успешный муж. И я – идеальная жена-служанка с мертвой душой и пустой колыбелью в самом дальнем углу сердца.

И ради всего этого я отказалась от себя. От своего таланта. От своего права на материнство. От своего горя.

Слез больше не было. Была только непоколебимая, ледяная ясность.

Он не просто изменил мне. Он украл у меня годы. Он заставил меня поверить, что мое единственное предназначение – служить ему. Он воспользовался моей болью, чтобы сделать меня удобной.

Я медленно поднялась с кровати, подошла к зеркалу и посмотрела на свое отражение в сумерках. На женщину, которая когда-то мечтала о большой дружной семье.

Глава 9. Тишина перед бурей

Я заперла дверь на все замки. Механический щелчок прозвучал как выстрел, возвещая начало новый этап моей жизни. Этап одиночества. Этап возвращения к себе той, которую я похерила под обедами, ужинами и вечного ожидания мужа с работы.

Я не включала свет. Сумерки медленно перетекали в ночь, затягивая комнату в синевато-серые, густые тона. Я стояла посреди гостиной, на том самом месте, где всего несколько дней назад он целовал меня в висок и называл волшебницей. Теперь это место было просто точкой на паркете.

Тиканье напольных часов в коридоре оглушало. Каждый щелчок маятника отдавался в висках, отсчитывая секунды моей старой жизни. Раз-два. Раз-два. Как сердце, которое бьется ровно и методично, даже когда мир рушится.

Тело было тяжелым, ватным, неповоротливым, словно после долгой болезни. Я чувствовала каждую клеточку, каждую мышцу, – они ныли от усталости, но мозг был ясен и холоден, как никогда. Не смотря на разбитость в теле, я была собрана, как зверь перед прыжком, готова отражать любое нападение.

Он все-таки позвонил.

Первый раз – через полчаса после моего возвращения. Его имя вспыхнуло на экране телефона, лежавшего на столе. Вибрация заставила его подпрыгивать на стеклянной поверхности, издавая настойчивый, тревожный звук. Я не пошевелилась. Я просто смотрела, как он светится и дергается, как живой, как раненый зверь. А потом погас. На экране появилось уведомление о пропущенном звонке.

Тишина снова стала абсолютной, но ненадолго.

Он звонил снова. И снова. Сначала с настойчивостью человека, который просто задержался в пробке. Потом – с раздражением того, кого осмелились проигнорировать. Это «считывалось» даже через экран. А в последний раз – с какой-то странной, показной бравадой, как будто он пытался убедить себя, что это просто недоразумение.

Я наблюдала за этим цирком со стороны. С каждым звонком во мне что-то отмирало. Последние остатки надежды, что он все поймет, что он вломится в дверь с глазами, полными ужаса и раскаяния, что он будет умолять о прощении.

Но он не приехал. Он звонил. И в этих звонках слышалась не любовь, не страх потери. Слышалась привычка. Раздражение от сбоя в отлаженном механизме его жизни. Его удобная служанка вышла из строя, и это било по его комфорту.

Я прошла на кухню. В темноте налила в стакан воды. Рука не дрожала. едяная вода обжигала горло, возвращая в реальность. Я обвела взглядом кухню – его царство, которое я так старательно обустраивала. Техника, которую он выбирал. Стулья, которые ему нравились. Все для него. Все ради него.

Боль от выкидыша, острая и старая, кольнула с новой силой. Я представила, как мы стояли тут, и он прижимал ладонь к моему животу, и его глаза сияли. Это был другой человек. Или это я была другой? Мы оба умерли в тот день в больнице, а эти двое, что жили здесь последние годы, были просто их бледными, изуродованными тенями.

Телефон зазвонил снова. На этот раз это была Кира. Ее имя вспыхнуло на экране, ядовито-зеленым. Я представила ее хриплый голос: «Ну что, поговорили? Он валяется в ногах? Или ты уже собираешь вещи?». Ее сладкий, ядовитый яд.

Я не стала брать и на этот раз. Я просто взяла телефон и отключила его. Чтобы заткнуть ему рот. Заткнуть всем им. А потом села на пол, прислонившись спиной к дивану. Подтянула к себе колени, обхватив их руками. Поза эмбриона. Поза защиты. Я была совсем одна. В тишине. В темноте.

Снаружи завыл ветер, застучал по стеклу дождь. Природа откликалась на мою внутреннюю бурю. Я прикрыла глаза. Внутри не было больше ни ярости, ни истерики. Была пустота. Огромная, всепоглощающая пустота, как после взрыва, когда вокруг ничего не остается, только выжженная пустыня.

Но в этой пустоте уже не было страха. Был холод. Холодное, безжалостное понимание.

Он не приедет с извинениями. Он не будет ломиться в дверь. Он позвонит еще пару раз, потом напишет гневное сообщение, обвиняя меня в истерике, а потом ляжет спать. Потому что завтра у него важная встреча. Потому что его мир, его комфорт – важнее.

А мой мир лежал в руинах. И тиканье часов было похоронным звоном по всему, во что я верила.

Я сидела так, может быть, час. Может, два. Пока ночь не стала совсем черной. Пока дождь не перестал стучать в окно.

Тишина перед бурей закончилась. Она бушевала внутри меня. И я впервые за эти годы не пыталась ее усмирить, уговаривая себя, что должна быть покладистой женой. Я позволила ей реветь.

***

Дорогие! Еще одна эмоциональная история нашего литмоба - от Миланы Лотос "Развод. Милый, дальше я без тебя"

https://litnet.com/shrt/QMH1

Глава 10. Разборки

Я не спала. Вернее, попыталась, но после того, как пару часов пролежала, ворочаясь и пялясь в потолок, встала.

Я встретила рассвет, сидя на полу в гостиной. Первые лучи солнца пробивались сквозь щели в шторах, высветив танцующие в воздухе пылинки. Они освещали идеальный порядок, который теперь казался мне постыдным памятником моему рабству.

Ключ скрипнул в замке ровно в семь тридцать. Его шаги в прихожей были тяжелыми, усталыми. Послышался привычный звук: бряканье ключей в фамильную китайскую пиалу, шелест снимаемого пиджака, его глухой удар о вешалку.

Он замер, увидев меня. К его приходу я уде пересела к кресло напротив входа и теперь, закинув ногу на ногу. Не выспавшаяся, растрепанная, без макияжа, в помятом домашнем халате. В таком образе, к какому он не привык. И впервые за многие годы я не бросилась ему навстречу, не спросила, как он.

– Саш? Что ты не спишь? Что-то случилось? – в его голосе было искреннее недоумение. И усталость. Боже, какая усталость. Ну конечно, он же истратил слишком много калорий, мелькнула ядовитая мысль. А искреннее недоумение сыграл прямо-таки мастерски. Конечно, он же не в курсе, что я их видела, не в курсе моих душевных метаний. Все проходило исключительно в моей голове. Это я эти дни без него жила в аду, зная обо всем, что было. Это я занималась самобичеванием. А он был в счастливом неведении. Вот сейчас он подойдет, обнимет, скажет что-то дежурное и продолжит жить нашу жизнь порознь, когда две реальности не пересекаются. А я, по его ожиданию, продолжу роль удобной и заботливой жены.

Я не ответила на его вопрос. Просто смотрела на него. Впитывала каждую деталь его лица: помятые черты, тень щетины, слегка покрасневшие белки глаз. Вид после хорошей пьянки.

Он прошел на кухню, я слышала, как он открывает холодильник, наливает себе воды. Он ждал, что я пойду за ним, начну суетиться, готовить завтрак.

Но я осталась на месте.

Через минуту он вернулся в гостиную, с бокалом воды в руке. Его недоумение начало сменяться раздражением.

– Саша, я устал, как собака. У меня голова раскалывается. Давай без игр в молчание, а? Что случилось?

– Где ты был три дня? – спросила я, и сама поразилась, как прозвучал мой голос – ровно, холодно, безжизненно.

Его рука с бокалом замерла на полпути ко рту. Глаза метнулись в сторону, к окну, будто он искал ответ в утреннем небе.

– Я же говорил, – с недоумением ответил он. – На корпоративе. На базе. Я звонил тебе. Разве не помнишь? У нас был длительный тимбилдинг.

– Отчего же, прекрасно помню, – усмехнулась я. – Но я не про это. Я про то, что было после вашего первого вечера. Позже.

Он тяжело вздохнул, поставил бокал на комод, провел рукой по лицу. Классический жест уставшего, затюканного мужчины.

– О боже. Опять? Серьезно? Я был пьян в стельку, солнце. Мы отмечали. Я ничего не помню. Пришел в номер, рухнул на кровать и вырубился. Всё.

Он повернулся ко мне, и его лицо исказила гримаса искреннего, почти детского недоумения, смешанного с раздражением. Он действительно не понимал, почему его так допрашивают.

– Ничего не помнишь? – я не повышала голос, говорила все так же тихо. – Очень удобная позиция.

– Нет! Черт возьми, нет! – он вспылил, его терпение лопнуло. – Что я должен помнить? Как меня тошнило? Как я пел караоке с этими идиотами-немцами? Я работаю, пашу как лошадь, чтобы у нас всё было, а ты тут устраиваешь допрос с пристрастием, как будто я…

Он не договорил. Замялся. Но мы оба знали, о чем он.

– Как будто ты что? – подтолкнула я его.

– Как будто я какой-то гуляка! – он взорвался, его голос гремел в тишине квартиры. – Ты за мной следила? Это что за новые номера? Доверие кончилось? Или тебе просто скучно стало в твоем идеальном мирке, и ты решила устроить драму?

Он навис надо мной, пытаясь подавить меня своим ростом и гневом. Старая проверенная тактика. Сделать виноватой меня. И всегда, всегда это работало. Я начинала оправдываться, просить прощения за свои подозрения.

Но сейчас что-то сломалось во мне. Его слова не ранили. Они отскакивали от той ледяной скорлупы, в которую я превратилась за ночь. Мне стало все безразлично.

Я медленно поднялась с кресла. Мы стояли друг напротив друга. Я в помятом халате, он в дорогом, но смятом костюме. Два невыспавшихся, изможденных призрака. Две тени некогда счастливой пары.

– Я не следила, – сказала я тихо. – Мне не нужно было следить. Мне всё было видно и так.

Он замер, насторожился.

– Что ты несешь? Что ты могла видеть? И где?

– Окно, Максим. Я видела вас в окне. Ты стоял спиной. А она обнимала тебя сзади. И ты смеялся. Я приезжала в тот первый вечер, как будто почувствовала что-то неладное.

На его лице промелькнула настоящая, неподдельная растерянность. Он вглядывался в меня, будто пытаясь понять, брежу я или говорю правду. Его мозг, затуманенный вчерашним алкоголем, лихорадочно работал, пытаясь выудить из провалов хоть какой-то образ.

– Кто?.. Какая она? Я не… Не припоминаю. – Он покачал головой, и в его глазах впервые появилось нечто похожее на страх. Не страх перед моим гневом, а страх перед тем, что ушло из-под контроля. – Саш, я был совершенно пьян. Я ничего не помню. Ты же знаешь, как я отключаюсь, когда перебираю. Это могла быть кто угодно из сотрудниц! Могла просто подойти, обнять…

Он искал оправдания. Цеплялся за соломинку. Но даже для него это звучало жалко.

Я смотрела на него, на этого красивого, успешного, растерянного мужчину, который стоял передо мной и трясущимися руками пытался собрать в кучу осколки вчерашнего вечера, чтобы доказать мне, что он не разбил нашу жизнь. А он просто не помнит, как это сделал.

И в этот момент я все поняла окончательно. Окончательно и бесповоротно.

Ему было нечего сказать. Не было оправданий. Не было объяснений. Была лишь алкогольная амнезия и трусливое «я не помню».

Он был не злодеем. Он был пустышкой. Человеком, который настолько не ценил то, что имел, что мог позволить себе забыть, как он это уничтожил.

Глава 11. Белый шум

Максим

Голова раскалывалась. Каждый удар сердца отдавался болезненной пульсацией в висках. Запах перегара, смешанный с дорогим парфюмом, которым пахло постельное белье в номере, заставлял желудок сжиматься. Я лежал, уставившись в чужой потолок, пытаясь собрать в кучу обломки вчерашнего вечера.

Корпоратив. Немцы. Виски. Много виски. Потом что-то крепче. Немцы оказались теми еще выпивохами.

И она. Черноволосая. Худющая. С холодными, оценивающими глазами. Вика? Валерия? Совершенно не помню ее имени. Она прицепилась ко мне с самого начала, как репей. Ловила каждый взгляд, вставляла умные реплики про современное искусство, касалась руки, когда смеялась. В голове почему-то стучало: «Церетели. Саша говорила про Церетели». Я хотел блеснуть, пересказать ее мысли, но не смог сформулировать, получилось какое-то убогое «монументально, да». Она фальшиво рассмеялась, как будто я сказал нечто гениально-остроумное.

Я пил больше, чем обычно, чтобы заглушить противное чувство вины. Перед Сашей. За тот ужин, за свое пренебрежение. Я видел ее глаза тогда, помнил этот удар – короткий, но очень точный. Я собирался завести разговор, извиниться как-то… А потом все как-то поплыло, растворилось в винных парах.

Помню общую свалку в бассейне, дурацкие конкурсы. Помню, как эта… Виктория! Вот, вспомнил имя. Виктория. Помню, как она тащила меня в какой-то номер, говоря, что у нее есть бутылка чего-то особенного, что нельзя пить на людях. Ее настойчивость раздражала, но и льстила. Было приятно, что кто-то ценит не только мой кошелек.

А дальше – провал. Белый шум, из которого выплывают обрывки. Смех. Приглушенный свет. Ее руки, снимающие с меня пиджак. Ее голос: «Расслабься, Макс, ты заслужил». Я помню, что думал тогда о Саше. Что я опять делаю что-то не то. Что мне надо остановиться.

А потом… ничего. Темнота. Как будто кто-то вырубил рубильник.

Я с трудом сел на кровати, осматриваясь. Номер. Чужой. Я один. На стуле аккуратно висел мой пиджак. Рядом на полу стояла пустая бутылка текилы. На тумбочке лежала визитка. «Виктория Ларина. Консалтинг». И губная помада.

Сердце упало. Я лихорадочно стал ощупывать себя. Вся одежда на месте, хоть и помятая. Ни следов помады, ни чужих духов. Ничего. Просто дикая, животная усталость и чувство, будто меня переехал каток.

Что я сделал? И сделал ли я что-то?

Я пытался выудить из памяти хоть что-то. Обрывок поцелуя? Прикосновение? Хотя бы разговор. Пустота. Только тупая боль в висках и стыд. Дикий, всепоглощающий стыд.

Я сорвался с кровати, нашел свой телефон. Разряжен. Черт. Сколько сейчас времени? Уже утро. И утро какого дня? Саша…

Мысль о ней вонзилась в мозг, острая и холодная. Что я скажу ей? Что я ничего не помню? Звучит как самая дешевая отмазка. «Прости, дорогая, я был пьян и не помню, изменял я тебе или нет». Да она меня просто убьет. И будет права. Хотя нет, это не в ее стиле.

Я быстро собрался, стараясь не смотреть на ту кровать. Вышел на улицу, глотнул холодного воздуха. В голове крутилось только одно: надо домой. Надо увидеть Сашу. Обнять ее. Убедиться, что все это – просто кошмарный сон. Что ничего не было. Что это был просто пьяный корпоратив, где я хватил лишнего.

Я всю дорогу лихорадочно строил в голове версии. Может, я просто отрубился? Может, она уложила меня спать и ушла? Выглядела она как девушка, которая не станет тратить время на беспамятного, пьяного мужика. Но тогда чья помада? И зачем визитка?

А может… все-таки было. И она просто пожалела меня, увидев, в каком я состоянии? Или сама поняла, что связываться с таким неадекватом – себе дороже.

Каждая версия была хуже другой. За руль не стал садиться, вызвал такси.

Когда я добрался до квартиры, то какое-то время стоял перед дверь, не решаясь войти. Прислушивался. Но за металлической дверью ничего не было слышно. Ни звука. Трясущимися руками я вставил ключ в замок. Дверь открылась. В квартире было тихо. Слишком тихо.

И тогда я увидел ее. Она сидела в кресле. Бледная, с темными кругами под глазами. Она смотрела на меня не как жена, которая ждала мужа. Она смотрела на меня как прокурор. И молчала.

И все мои наигранные, полные негодования слова, все приготовленные оправдания испарились, стоило ей задать тот первый вопрос. Холодным, мертвым голосом.

Я увидел в ее глазах такую боль, такую пропасть, что мне стало физически плохо. И единственное, что я мог сделать – это защищаться. Злиться. Кричать. Признаться ей, что я не помню? Но это было бы равносильно самоубийству. Это значило признать, что я настолько не уважаю нас, что могу вот так, в стельку, забыть, где и с кем провел ночь.

Когда она сказала про окно, у меня похолодело внутри. Значит, она была там. Видела. Значит, это не паранойя. Что-то было.

Но что? Боже, что именно?

Я отчаянно рылся в памяти, пытаясь найти хоть что-то, за что можно было бы зацепиться. И ничего. Только ее руки на мне. И ее смех. Всё.

Я швырнул бокал в прихожей, не в силах сдержать ярости. Но я злился не на нее, а на себя. На свою слабость, на свою беспамятность, на эту ужасную, унизительную неопределенность.

Саша закрылась в спальне. Я же остался один среди идеального порядка нашей жизни, которую я, возможно, только что уничтожил. И самый ужас был в том, что я не мог ничего сказать наверняка.

Я опустился на пол в прихожей, среди осколков стакана, и схватился за голову. Было ли что-то? Черт возьми, что же именно я натворил?

***

Дорогие! Следующая история нашего литмоба - от Мии Герц "Развод. Без права на возврат"

https://litnet.com/shrt/nl0K

Глава 12. Фраза-приговор

Максим

Тишина за дверью спальни была звенящей, давящей. Я стоял, прислонившись лбом к прохладной поверхности двери, и пытался не обращать внимания на оглушительные молотки, долбившие по мозгам. Каждый удар пульса отзывался болезненным эхом во всем теле. Во рту стоял мерзкий привкус перегара и чего-то еще, сладковатого и химического – видимо, того самого «элитного» виски, что лился рекой.

Я слышал за дверью негромкие, размеренные шорохи. Не рыдания, не всхлипы, а именно шорохи. Тихую, методичную деятельность. Этот звук пугал меня куда больше истерики. Он был похож на приготовления к отбытию. На сборы в долгую дорогу.

– Черт, – просипел я себе под нос, проводя ладонью по лицу. – Черт, черт, черт.

Я пытался выудить из клочьев памяти хоть что-то. Хоть один внятный образ. Виктория. Ее темные, холодные глаза, смотревшие на меня оценивающе, как смотрят обычно на лот на аукционе как на выгодное вложение. Ее навязчивые прикосновения. Ее голос, говоривший что-то о «скучных женах, которые не ценят таких мужей». Я помнил, как внутренне съеживался от этой фразы, как мне хотелось резко одернуть ее, но язык уже не слушался, заплетаясь в пьяном угаре. Потом – ее рука, ведущая его по коридору. А потом – провал. Абсолютный, черный, беспросветный.

И теперь эта чернота грозила поглотить все. Мой дом. Мой уют. Мою Сашу.

Я оттолкнулся от двери, сжав кулаки. Нет. Так нельзя. Я не позволю. Это какое-то недоразумение. Я все объясню. Сейчас я войду, обниму ее, и она поймет. Она всегда понимала. Она же мое солнце. Она прощала всегда мою занятость, рассеянность, мои безумные рабочие ритмы. Простит и это. Должна простить.

Я распахнул дверь.

Саша стояла у комода. По ее напряженной спине я понял, что ей непросто дается сдерживаться. Она держала в руках свою старую кожаную папку, ту самую, с эскизами. Смотрела на нее, как на что-то забытое и вдруг обретенное.

– Саш, это идиотизм, – начал я. Голос звучал хрипло и даже я сам слышал со стороны, как фальшиво это прозвучало. Я сделал шаг вперед, опираясь на косяк.

– Давай прекратим этот цирк. Я не помню, что было! Я был пьян, как… как никогда в своей жизни, ты же знаешь, я практически не пью! Ты действительно собираешься разрушить все из-за какой-то… случайности? Из-за того, что какая-то дура повисла на мне на пьяной вечеринке?

Она не обернулась. Не вздрогнула. Она медленно, бережно, положила папку в открытую сумку, что лежала на кровати. Рядом с ней уже лежали документы, телефон, зарядка.

Ее спокойствие внезапно выбесило меня. Где слезы? Где крики? Эта тишина была унизительна. Она ставила меня в положение нашкодившего школьника, который вынужден оправдываться перед невозмутимым директором.

– Ты делаешь из мухи слона! – вырвалось у меня. И в этом прорвалось всё: давно копившаяся усталость – от работы, от обязательств, от необходимости всегда быть сильным, правильным, успешным. И от этого вечного, неподъемного чувства вины перед ней, которое я таскал в себе годами, как мешок с камнями. Вины за ее несбывшееся материнство, за ее заброшенные проекты, за ее тихую, незаметную печаль, которую я предпочитал не замечать.

И вот теперь этот крик прозвучал как жалкая, ничтожная попытка переложить вину на нее. Сделать ее виноватой в том, что она «слишком остро все воспринимает».

Она обернулась. Медленно, как будто каждое движение давалось ей с огромным усилием. И тогда я увидел ее лицо.

На нем не было ни злости, ни обиды, ни отчаяния. Оно было абсолютно пустым. Белым, застывшим, как маска. И только глаза… Глаза смотрели на меня с таким ледяным, бездонным спокойствием, что я поежился от холода. В этих глазах не было ни капли того тепла, той жизни, что я всегда привык в них видеть. Они были глазами абсолютно чужого равнодушного человека.

А потом она произнесла фразу, тихо, четко, отчеканивая каждое слово, словно выбивая ее на каменной плите.

– Дальше – без тебя.

Три слова. Три простых, страшных слова. Как приговор в зале суда.

Они повисли в воздухе комнаты, звеня в тишине громче, чем любой крик.

Я почувствовал, как подкашиваются ноги, буквально ощутил, как почва уходит из-под них. Весь мой мир, такой прочный, такой предсказуемый, выстроенный по моим же правилам, – вдруг рухнул в одночасье.

Я моргнул, пытаясь осознать. Мозг отказывался воспринимать смысл.

– Что?.. – собственный голос прозвучал глухо и далеко. – Что это значит?

Она не отвела взгляда. Ее глаза буравили меня насквозь, холодные и безжалостные.

– Это значит, что я ухожу, – голос ее был ровным и монотонным, как у неживой. – И что все, что будет дальше в моей жизни, будет уже без твоего участия.

Я услышал не слова. Это был приговор. Окончательный и не подлежащий обжалованию. И этот приговор вынесли мне. Мне – за все забытые обещания, за все несказанные «извини», за все ее незаметные слезы, которые он предпочитал не видеть. За ту самую, первую и самую страшную боль по нашему нерожденному ребенку, которую я так и не смог, не захотел разделить с ней до конца, предпочтя закопать ее поглубже под слоем работы и быта.

Я увидел в ее взгляде не просто решение. Я увидел конец. Конец нашей вселенной.

– Ты… ты с ума сошла! – выдохнул я, все еще не веря в происходящее. Последняя, отчаянная попытка вернуть все на круги своя. – Из-за какой-то пьяной ночи? Из-за ерунды? Мы же… мы же все можем исправить!

Она покачала головой. Все так же медленно, все так же спокойно. И что-то жуткое было в этом спокойствии.

– Нет, Максим, – тихо ответила она. – Уже не исправить. Согласись, что мы давно уже стали чужими друг другу. Я превратилась из любимой женщины в служанку. Я не обвиняю тебя, – торопливо добавила она, видя, как я качаю головой. – Вернее, не только тебя. Я сама позволила так с собой поступать. И все копилось, копилось, копилось… Просто эта ночь – последняя капля. Чаша переполнилась. Всё.

Она произнесла это с такой простотой, с такой безоговорочной ясностью, что у меня не осталось никаких аргументов. Не осталось слов. Осталась только нарастающая, удушающая паника, подступающая к горлу.

Глава 13. Неожиданный звонок

Максим

Я стоял на коленях. Буквально. Просто рухнул на колени, чтобы… Чтобы – что? Молить ее остаться на коленях? Ну нет до этого я еще точно не дошел. Или же просто хотел схватить за сумку и чемодан, как будто это могло ее остановить? Я не осознавал своих действий.

Паркет впивался в коленные чашечки тупой болью, но я почти не чувствовал ее. Вся боль была внутри, разрывая грудную клетку на части. Я смотрел на ее сумку, на этот дурацкий, кожаный чемодан, который мы купили в Италии, и который сейчас выглядел как предатель, упаковавший все наши общие годы и готовый к побегу.

Щелчок защелок прозвучал как выстрел. Приговор приведен в исполнение.

Саша обошла меня, не удостоив взглядом. Ее пальцы легли на холодную металлическую ручку входной двери. Вот и всё. Всё, ради чего я пахал все эти годы. Всё, что я считал своим прочным, незыблемым фундаментом – рассыпалось в прах за один вечер. Из-за провала в памяти. Из-за какой-то дуры, чьего имени я даже не могу вспомнить.

Я закрыл глаза, ожидая, что вот сейчас дверь захлопнется, и это будет финальный аккорд.

Но тишину разорвал резкий, настойчивый звонок ее телефона.

Саша вздрогнула и отдернула руку от ручки двери. Она медленно, будто в трансе, вытащила телефон из кармана пальто. Экран осветил ее бледное лицо. И я увидел, как ее глаза расширились от удивления, а затем на лице мелькнуло странное, нечитаемое непонятное мне чувство. Она замерла, глядя на экран, не решаясь ответить.

Звонок не умолкал. Настойчивый, требовательный.

– Кто это? – хрипло вырвалось у меня. Я ненавидел себя за этот вопрос, за эту последнюю, жалкую попытку хоть как-то удержать ее здесь, продлить этот мучительный момент.

Она медленно подняла на меня глаза. Взгляд ее был остекленевшим, отрешенным.
– По работе, – коротко бросила она. – Мне нужно ответить».

Она провела пальцем по экрану и поднесла трубку к уху. Я замер, ожидая услышать ее привычный, собранный, деловой тон. Тот, что она использовала с моими партнерами. «Александра, слушаю вас».

Но то, что я услышал, перевернуло во мне все с ног на голову.

Ее лицо вдруг изменилось. Совсем. То каменное, безжизненное лицо, каким оно было еще секунду назад, вдруг растаяло, сменившись на что-то... мягкое. Смущенное. Почти живое. Она отвернулась от меня, и ее голос прозвучал не так, как звучал в последнее время. Что-то в нем появилось такое… Таким он был, когда мы еще с ней начали встречаться. Он был тихим, как будто чуть сбитым с толку, смущенным.

– Артём... Привет... Нет, всё в порядке. Я как раз... освободилась, – шепотом ответила она в трубку.

Артём. Имя ударило меня под дых. Это тот клиент? Тот самый, с загородным домом. Ради которого она чуть не бросила наш званый ужин. Он звонил ей. Не по рабочему номеру, а на личный. И она... она отвечала ему таким тоном.

Она замолчала, слушая что-то с другой стороны. И тогда я увидел это. Я увидел, как по ее щеке, совсем недавно окаменевшей от горя и ненависти, скатывается одна-единственная, быстрая, предательская слеза.

И мир вдруг сузился до этой слезы. До этого шепота. До этого имени – «Артём».

И затем она произнесла слова, которые добили меня окончательно, чем любой ее уход. Голос ее дрогнул, в нем слышалась неподдельная нежность.

– Да, – прошептала она в трубку, стирая слезу тыльной стороной ладони. – Я понимаю. Я тоже скучала.

Она бросила на меня быстрый, ничего не выражающий взгляд, будто я был предметом мебели, повернулась ко мне спиной и сделала шаг в прихожую, ее голос в трубке стал тише, интимнее, предназначенным не для моих ушей.

Я остался стоять посреди гостиной, смотря ей в спину. Она была больше не моей женой, уходящей в никуда. Она была женщиной, которая только что призналась другому мужчине, что скучала по нему.

И этот факт разорвал меня на части больнее, чем всё, что было до этого.