Развод. Никогда не прощу!

1

— Я была в твоём тайном гнёздышке, Серёжа. — С предательской дрожью в голосе говорю я.
Он стоит у зеркала, завязывает галстук. Поводит широкими плечами, поправляет узел.
Я жду. Оправданий, извинений, хоть чего-то.
— И как тебе? — он смотрит на моё отражение. Спокойно. С интересом.
Земля уходит из-под ног.
— Что?
— Квартира. Как тебе ремонт? Сам выбирал плитку.
— Там кроватка, Серёжа! Игрушки! У тебя ребёнок от другой!
Он оборачивается. В его глазах — ни стыда, ни страха. Только лёгкое раздражение.
— И зачем сунула нос не в своё дело? Жили же нормально.
Меня трясёт. Губы немеют.
— Я ухожу.
— Куда, Лена? — он усмехается. — С двумя детьми? Без работы? Ты восемь лет суп варила. Без меня неделю не протянешь.
— Я справлюсь!
— Нет. — Он берёт пиджак. — Но мне нравится, когда ты злишься. Щёки розовеют. Почти хорошенькая становишься.

Неделей ранее...

— Лена, я не понимаю, почему каждый, абсолютно каждый наш воскресный обед должен превращаться в этот невыносимый балаган?

Голос Сергея звучит ровно, почти ласково, но от этого вкрадчивого тона меня пробирает ознобом до самых костей. Он аккуратно, с пугающей педантичностью откладывает серебряную вилку и смотрит на меня через стол. В его холодных серых глазах я читаю немой, но безжалостный приговор: ты снова не справляешься.

Мы сидим в столовой — я, Сергей, девочки и Катя, моя лучшая подруга, которая приходит к нам на воскресные обеды уже третий год, с тех пор как её мама умерла и она осталась совсем одна. Я сама позвала её тогда — не могла смотреть, как она угасает в пустой квартире. «Ты теперь часть нашей семьи», — сказала я ей, и она расплакалась у меня на плече.

Ксюша рядом со мной хнычет, размазывая остывший, подёрнувшийся жирной плёнкой суп по краям тарелки с золотой каёмкой.

— Не хочу-у-у, не бу-у-уду...

— Солнышко, пожалуйста. — Я пытаюсь погладить её по голове, успокоить, но моя рука предательски дрожит, и я спешно убираю её под стол, сжимая в кулак так, что ногти впиваются в ладонь. Только бы Сергей не заметил этой дрожи. — Три ложечки, и всё, ладно? Ну ради мамы?

— Не-е-ет! — визжит дочь, и этот пронзительный звук, кажется, режет по натянутым нервам мужа.

— Ребёнку пять лет, Елена, — цедит он сквозь зубы, не повышая голоса ни на децибел, но мне хочется вжаться в стул, стать меньше, исчезнуть. — В этом возрасте ребенок уже способен понимать слово «надо». Если, конечно, мать удосужилась ему это объяснить и привить хоть какие-то манеры.

Мои щёки вспыхивают так, будто он с размаху отвесил мне пощёчину. Стыд. Жгучий, липкий, удушающий стыд заливает меня с головой, забивает уши ватой.

Но ведь я старалась. Я же старалась! Встала в шесть утра, чтобы приготовить этот чёртов суп. Провозилась три часа на кухне, пока дети носились вокруг и требовали внимания. Накрыла стол, как он любит, с тканевыми салфетками и фарфоровым сервизом. Всё сделала правильно, всё по его стандартам.

А Ксюша... ну она же маленькая ещё. Пять лет. Дети капризничают, это нормально, это в любой книжке написано. Она ночью плохо спала, ворочалась, может, зубки режутся или приснилось что-то страшное. Любой ребёнок на её месте...

Но Сергей читал те же книжки. Больше, чем я. Он штудировал литературу по детской психологии, ещё когда я носила Полину, делал выписки, конспектировал. Он знает про возрастные нормы, про границы, про последовательность. И если он говорит, что в пять лет ребёнок должен понимать слово «надо»...

Значит, дело не в Ксюше. Дело во мне. Это я не смогла объяснить. Не смогла воспитать. Не смогла справиться.

— Серёжа, она устала, — лепечу я, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнотворный ком. — Ночью плохо спала, ворочалась, зубки, наверное...

— Лен, ну что ты, — он слегка улыбается, и эта улыбка могла бы показаться тёплой, если бы не его глаза — холодные, оценивающие, как у ювелира, разглядывающего камень с дефектом. — Я же не ругаю тебя. Я просто... переживаю. За тебя, за детей. Ты ведь сама потом расстраиваешься, когда так происходит, я же вижу. Изводишь себя.

Он делает паузу, отпивает воду из бокала — неспешно, со вкусом.

— Тебе, наверное, тяжело. Ты устаёшь. Может, тебе нужна помощь? Какие-нибудь курсы, что ли... Или к специалисту сходить? Я не в упрёк, просто... — он разводит руками, — ну ты же сама видишь.

И я вижу. Господи, я всё вижу. Вижу, что он не кричит. Не обвиняет. Он заботится — на словах. Но в этой заботе, в этих мягких, обволакивающих словах я слышу то, что он на самом деле говорит: ты не справляешься. С тобой что-то не так. Нормальные матери так не делают.

Полина напротив сидит очень прямо, аккуратно, старательно — и ест свой суп ровными, размеренными движениями. Не поднимает глаз от тарелки. Восемь лет, а уже всё понимает. Я ловлю, как она украдкой бросает быстрый взгляд на отца — цепкий, внимательный, взрослый — и тут же опускает ресницы. Считывает его интонации, его настроение. Знает, что сейчас лучше не отсвечивать.

Когда она успела этому научиться? Моя маленькая девочка, которая ещё два года назад лезла к папе на колени и требовала «покатать на шее». Теперь она сидит как натянутая струна и следит за каждым его словом.

И это я виновата. Если бы я справлялась лучше, если бы не доводила Сергея — ему бы не приходилось говорить таким тоном, и Полине не нужно было бы...

И тут Катя касается его руки. Легко, мимолётно.

В ту же секунду Ксюша бьёт ложкой по тарелке — со всей дури, как умеют только пятилетки. Суп разлетается веером, жирные брызги попадают на скатерть, на мою блузку, на салфетницу.

— Не хочу-у-у суп! Не бу-у-уду! Хочу конфеты!— визг взлетает до потолка, сверлит виски.

Я кидаюсь вытирать, хватаю салфетки, пытаюсь одновременно успокоить дочь и спасти скатерть. Щёки пылают. Господи, только не сейчас. Только не при всех.

— Солнышко, пожалуйста... — голос срывается на жалкий шёпот.