Развод. От любви до предательства

Глава 1.

Лужайка перед домом была подстрижена идеально, будто зеленый бархатный ковер, расстеленный к ее приезду. Алана заглушила двигатель «Мерседеса» и несколько секунд сидела в тишине, вдыхая знакомый, любимый запах — сладковатую пыльцу с окрестных полей, смешанную с горьковатым ароматом хвои. Загородный дом был ее крепостью и храмом.

Она вышла из машины, и теплый сентябрьский воздух обнял ее. Ключ щелкнул в замке с удивительно нежным, почти музыкальным звуком. Это Игнат настоял на установке этих дорогих испанских механизмов. «Все лучшее — для нашего гнезда», — говорил он тогда, а она смеялась и целовала его в щеку.

Дверь распахнулась, и ее встретило молчание, упитанное благополучием. Оно пахло старой, отполированной до зеркального блеска древесиной дубового паркета, воском, едва уловимыми нотами дорогого парфюма, который она всегда оставляла на туалетном столике в спальне, и все той же, вечной сосной. Это был запах их с Игнатом жизни. Запах, который они выстраивали двадцать пять лет. Крупица за крупицей. День за днем.

Несколько дней оставалось до их серебряной свадьбы. Она провела пальцами по холодной, идеально гладкой поверхности консоли из мореного дуба. Вспомнила, как они, молодые, дерзкие, почти без гроша, но с безумными глазами, впервые приехали смотреть на этот тогда еще недостроенный сруб. Игнат схватил ее на руки и на руках внес через порог, смеясь: «Вот он, наш будущий дворец, королева!» Она визжала от восторга и цеплялась за его шею, веря каждому слову.

Теперь это и правда был дворец, безупречный во всех деталях. Как и их жизнь. Их общий бизнес, два прекрасных ребенка, Нелли и Вася, любовь, которая, казалось, только крепла с годами. Секс… с ним тоже все был более чем прекрасным. Игнат никогда не позволял им погрузиться в рутину. Он мог неожиданно примчать с работы в обед, чтобы затащить ее в спальню, или разбудить среди ночи страстным поцелуем. Нет, здесь точно было все в порядке.

Она прошла в гостиную, поставив на столик картонную коробку. В ней — старые фотоальбомы, их с Игнатом молодость, запечатленная на пожелтевших снимках. Хотелось украсить ими гостиный зал, чтобы гости могли окунуться в историю их любви.

В доме был все по-другому, Людмила, должна была быть здесь, чтобы проветрить комнаты, сменить белье. Алана нахмурилась. Мобильный лежал без заряда в сумочке, Людмила могла что-то сообщить Игнату, но он не передал.

«Мелочи», — отмахнулась она мысленно. Не хотелось ничем омрачать предпраздничное настроение. Решила подняться в спальню, переодеться, maybe, заварить себе чаю на их великолепной кухне с видом на лес.

Широкая лестница с дубовыми поручнями и мраморными ступенями, которую она сама выбирала, упруго и холодно отзывалась под каблуками. Она скользнула ладонью по идеально отполированному дубовому поручню, ощущая его шелковистую теплоту. Еще два шага. Еще.

Дверь в их с Игнатом спальню была приоткрыта. Всего на пару сантиметров. И сначала она не увидела, а услышала.

Приглушенный, влажный шепот, похожий на стон.

Стон?

Глава 2.

Стоны. Приглушенный, влажный шепот. Низкий, знакомый до каждой бархатной интонации голос мужа, который выдыхал что-то похабное.

— Да... вот так... садись на него, моя грязная девочка...

Мир замедлился. Сердце словно замерло и заледенело в груди. Звук утонул в вате, оставив только свист в висках. Рука сама, будто чужая, толкнула тяжелую дубовую дверь.

Свет из окна падал на их большую кровать, выхватывая из полумрака картину, от которой кровь застыла в жилах. На подушках с вышитой монограммой «А и И». Два тела, слившиеся в грязном, пошлом танце.

И там была Марика.

Моя племянница.

Марика.

Она идела на нем сверху, откинув голову, ее длинные белокурые волосы растрепались и прилипли к влажной шее и груди. Ее тело, молодое, упругое, с узкой талией и округлыми, пышными бедрами, заливал слабый свет. Оно напрягалось в каждом движении, ее ягодицы, на которых лежали смуглые, сильные ладони Игната, шлепались о его бедра с влажным, непристойным звуком. Он помогал ей, направляя ее бедра, его пальцы впивались в ее плоть, оставляя красные следы на фарфоровой коже

Алана замерла, загипнотизированная этим отвратительным зрелищем. Она видела, как с каждым ее подъемом обнажается его напряженный, влажный член, темный на фоне ее бледной кожи, и как он с глухим, хлюпающим звуком, от которого свело скулы, полностью исчезал в ней, утопая в ее плоти. Звук был громким, влажным, животным, он заполнил всю комнату, приглушая их стоны.

Его сильные, знакомые руки, руки, которые двадцать пять лет держали ее, лежали на ее ягодицах, сжимая их, впиваясь пальцами в упругую молодую плоть. Он ритмично шлепал ее, и от каждого шлепка ее тело вздрагивало, и она с громким стоном вжималась в него еще сильнее.

— Да, мой король... вот так... пожалуйста... сильнее! — ее голос срывался на визгливый вопль. — Пожалуйста, еще, я хочу всего тебя!

— Еще? — его хриплый, пересохший от страсти голос прозвучал как удар кнута.

Он резко перевернул ее, с легкостью, и вошел в нее сзади, одной рукой разводя ее ягодицы, чтобы видеть, как он входит, а другой снова шлепая, заставляя ее глубже насаживаться на него.

Алана стояла, как вкопанная, не издавая ни звука, ни вздоха. Только слыша этот мерзкий, хлюпающий звук соития и свист в ушах. По телу прокатилась ледяная волна, сменившаяся адским жаром. Она чувствовала, как холодеют ее пальцы, а желудок сжимается в тугой, тошнотворный комок.

Она видела его лицо — разгоряченное, с полуприкрытыми глазами, с гримасой наслаждения, которое она знала так хорошо. Видела ее запрокинутое лицо, искаженное экстазом, губы, распухшие от поцелуев.

И вот тогда, в ту самую секунду, когда его тело напряглось в финальном спазме, когда он с хриплым, гортанным стоном кончил.

— А-а-ах, блядь! — резко дернул ее за волосы, заставляя выгнуться, и замер, грузно рухнув на ее спину, в комнате повисла тишина, нарушаемая только тяжелым, прерывистым дыханием.

И Алана переступила порог.

Она вошла медленно, отчетливо стуча каблуками по паркету. И начала громко хлопать. Аплодисменты звучали как выстрелы в гробовой тишине.

Марика рванула от мужа, как ошпаренная. С визгом, полным животного ужаса, она попыталась натянуть на себя одеяло, ее кукольное личико побелело, а глаза стали огромными от страха. Игнат резко обернулся, но его уверенность даже не улетучилась. Лишь на секунду в его глазах мелькнуло что-то похожее на панику, но оно тут же было задавлено . А гего убы тронула легкая, наглая ухмылка. На его лбу блестел пот, на губах — следы чужой помады.

— Браво! — голос Аланы звучал без оттенка злости, хотя внутри все кричало от боли. — Просто браво, Игнат. Великолепный спектакль. Особенно финальная сцена. Такой накал страстей. Прямо как в дешевом порно.

— Алана… — он лениво поднял на нее взгляд, его грудь все еще тяжело вздымалась. Потом он снял презерватив, с отвратительной небрежностью завязал его и бросил на паркет, на котором лежал дорогой персидский ковер. — Ты… черт возьми… не вовремя.

— О, прости, — ее голос зазвучал ядовито-сладко, — что, помешала моему любимому седовласому волку кончать в мою юную, глупенькую племянницу? В нашей постели. На наших подушках. За несколько дней до того, как мы должны были праздновать двадцать пять лет совместной жизни. Я что-то упустила?

Глава 3.

Боль в груди была такой острой, что Алана схватилась за косяк двери, чтобы не упасть. Перед глазами плыли отвратительные картины: его потное тело, ее алые ягодицы, этот животный звук. Мир сузился до щели в полу, куда она уставилась, пытаясь вдохнуть, но воздух не шел.

И вдруг, сквозь тошнотворный ужас, прорвалось воспоминание о прошлом.. Яркое, жаркое, пахнущее бензином, пылью и дешевым парфюмом.

***

Москва. Лето 2000 года.

Торговый ряд «Черкизона» гудел, как гигантский улей. Алана, загорелая дочерна, в простеньких шортах и майке, пересчитывала сдачу у ларька с джинсами. Ей было девятнадцать, и она была похожа на стойкого оловянного солдатика — упрямая, быстрая, с вечно горящими амбициями. Училась на вечернем, а днем — работала продавщицей, чтобы помочь маме и самой как-то выживать в столице.

— Эй, красавица! — раздался над ее ухом настырный, чуть хрипловатый голос. — Говорят, у тебя самые крутые джинсы на ряду. Правда?

Она обернулась, готовая послать очередного хама, и замерла. Перед ней стоял он. Высокий, плечистый, в мятой футболке и потертых джинсах. Не красавец, нет. Слишком грубые черты, слишком дерзкий взгляд светлых глаз, в котором плескалась наглая самоуверенность. Но в этом взгляде была такая сила, что у нее на мгновение перехватило дыхание.

— Правда, — парировала она, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Но тебе не подойдут. Дорого.

Он рассмеялся, и этот смех был похож на громкий, раскатистый лай.

— О, боевая! Мне как раз дорогое нравится, — он облокотился о прилавок, изучая ее, а не товар. — Я Игнат. Торгую тут же, тачками. Вон, видишь, тот красный «Жигули»? Мой.

— Поздравляю, — фыркнула Алана, делая вид, что проверяет ценники. — У меня работы по горло.

— Вижу, вижу, — он не унимался. — А как зовут того, кому повезло продавать тут самые крутые и дорогие джинсы?

Она нехотя подняла на него глаза.

— Алана.

— Алана, — произнес он ее имя так, будто пробовал на вкус что-то сладкое. — Красивое имя. Как и сама хозяйка.

Следующие две недели он появлялся каждый день. То покупал бутылку воды, то просто проходил мимо с подмигиванием. Приносил пакет абрикосов с ближайшего лотка.

— Купил про запас, не съем один.

Или дарил новенькую кассету с только что вышедшими песнями «Руки вверх».

— А то тут у вас кроме «Ласкового мая» ничего не крутят».

Он был настырен, как сорняк, но в его настырности не было похабности, а была какая-то дикая, животная жизнерадостность.

И она, несмотря на всю свою осторожность, начала ждать этих визитов.

Первое свидание было таким же брутальным, как и он.

— Пошли, — заявил он, подойдя к ларьку в обед.

— Куда? У меня смена до шести.

— Я договорился с твоей теткой-хозяйкой. У тебя выходной. И мы поедем кататься.

Он привез ее на МКАД на той самой красной «шестерке», с открытыми окнами, откуда несло ветром и запахом свободы. Они ели чебуреки из ларька на обочине, запивая теплым «Тархуном», и он рассказывал ей, как в пятнадцать лет снял с учета и перепродал первый «Москвич», а она — как в десять лет научилась торговаться на рынке так, что сбивала цену вполовину. Они были из одного теста — упрямые, голодные до жизни, не ждущие подарков от судьбы.

Он довез ее до дома, до обшарпанной пятиэтажки на окраине. Уже стемнел, и в салоне пахло бензином, чебуреками и его одеколоном.

— Ну что, продавщица, — он выключил зажигание, и в тишине стало слышно их дыхание. — Понравилось свидание?

— Сойдет, — сказала она, стараясь быть невозмутимой, хотя сердце колотилось где-то в горле.

Он повернулся к ней, и в полумраке его лицо казалось серьезным, без привычной ухмылки.

— А мне очень понравилсь.

Он не стал спрашивать разрешения.

Он просто посмотрел ей в глаза, как бы проверяя, и медленно, почти нерешительно, приблизился. Его пальцы коснулись ее щеки, шершавые от работы с металлом. От неготпахло мужеством и риском.

Первый поцелуй был был почти голодным, чуть грубоватым, полным неподдельного желания и той самой силы, что исходила от него. Она ответила ему с той же страстью, вцепившись пальцами в его мятущую футболку. Это было признанием. Двух одинокых бойцов, нашедших друг друга на пыльном рынке жизни.

Он оторвался, тяжело дыша, упрелся лбом в ее лоб.

— Вот и договорились, — прошептал он хрипло. — Теперь ты моя девушка. Предупреждаю, я — как тот «Москвич». С характером. И если что, я тебя никогда не брошу.

***

Настоящее.

Глухой стон вырвался из груди Аланы. Она оттолкнулась от стены, сжимая виски. Эта память, такая яркая и чистая, обжигала сейчас больнее, чем картина измены.

«Никогда не брошу».

Глава 4

— О, прости, — ее голос зазвучал ядовито-сладко, — что, помешала моему любимому седовласому волку кончать в мою юную, глупенькую племянницу? В нашей постели. На наших подушках. За несколько дней до того, как мы должны были праздновать двадцать пять лет совместной жизни. Я что-то упустила?

— Алана, не усложняй, — он отмахнулся, словно от назойливой мухи, его взгляд стал твердым. Это был уже не любовник, а партнер на переговорах. — Все гораздо проще. Не придумывай лишнего.

— «Не усложняй»? — она рассмеялась, и этот смех прозвучал ужасно, как скрежет стекла. — Игнат, мы с тобой двадцать пять лет строили все. С нуля. С рынка, с одной захудалой Жигули на перекупе. Мы строили не тольно бизнес, но и нашу жизнь. И знаешь, что ты только что сделал? Ты взял и самолично, собственными руками, разобрал по кирпичику наши стены.

— Прекрати! — его голос опустился на опасно низкую, уверенную частоту. Он поднялся во весь рост, запахнул халат с таким видом, будто облачался в дорогой костюм, а не прикрывал наготу. Его взгляд был тяжелым и спокойным, без тени оправданий. — Что случилось, то случилось. И это факт. Истерика ничего не изменит.

Холодная ярость, казалось, выжигала изнутри Алану. Она сделала шаг к нему, и теперь они стояли друг напротив друга, как два равных противника на ринге, где вместо перчаток — двадцать пять лет общей жизни.

— Истерика? — ее губы искривились в улыбке, в которой не было ни капли веселья. — Ты называешь это истерикой? Я называю предательстом. И ты, Игнат, перестал быть мужчиной. Мужчина несет ответственность. Мужчина держит слово. Мужчина охраняет свой очаг, а не гадит в него, как последний шакал, привлеченный запахом дешевой тухлятины. —ее взгляд, полный ледяного презрения, на мгновение скользнул по дрожащему комку под одеялом, и Марика, почувствовав его на себе, снова громко всхлипнула.

Она видела, как сжались его челюсти, но взгляд не дрогнул.

— Ты позволил себе стать купленным товаром. — ее голос был гвоздем, вбиваемым в крышку гроба их общего прошлого. — Ее можно понять — провинциалка, мечтающая о золотом унитазе. Она покупала. А ты — продался. И не за миллиарды, а за дешевый вздох и трепетную плоть, которую через десять лет будет распирать целлюлит. Вот твоя цена. Ты себя так и оценил? В пару похабных стонов?

Она снова описала рукой круг, ее жест был полон невыразимого презрения.

— Она хотела это? Прекрасно. Бери ее. Бери эти поддельные ресницы и это жалкое, продажное тельце. Оно теперь твое. Как и этот дом, пропитанный вонью вашего предательства. Как и эта кровать. Как и все, к чему ты сегодня прикоснулся. Ты не изменил мне, Игнат. Ты обесценил все, что мы строили. Ты превратил нашу историю в ненастоящее. В грязное, пошлое порно для собственного самоутверждения. Поздравляю. Ты доказал. Что ты — никто. Просто стареющий мужчина с деньгами, на которых паразитирует первая же юная моль.

— Заткнись! — прошипел он, делая шаг к ней. Его лицо исказила гримаса гнева и уязвленного самолюбия. За его спиной Марика уже не сдерживала рыдания.В этот момент с первого этажа донесся сдержанный, но настойчивый звонок в дверь.

Алана замолкла. Ее взгляд, все еще прикованный к Игнату, стал совсем пустым. Она медленно, с королевским достоинством развернулась и вышла из спальни, не удостоив больше никого взглядом. Ее каблуки четко отбивали такт по ступеням мраморной лестницы.

Она прошла через холл и открыла тяжелую дверь. На пороге стояла улыбающаяся женщина с ярко-рыжими волосами и планшетом в руках.

— Алана Сафроновна, здравствуйте, я — Мика Голубкина, организатор. Мы договаривались на сегодняшнюю встречу по подготовке дома к празднику, — она сияла заразительным энтузиазмом.

— Да, конечно, Мика. Проходите, — голос Аланы был абсолютно ровным, гостеприимным, будто в доме царила идиллия. Она отвела взгляд от женщины и подняла глаза на лестницу.

Там, на полпути между этажами, замер Игнат. Он стоял в своем банном халате, наспех запахнутом, с мокрыми от пота волосами. Сверху, из спальни, доносились приглушенные, но отчетливые звуки женского плача. Его могучее тело, обычно такое уверенное, сейчас выглядело неуклюжим и застигнутым врасплох. Он не решался ни спуститься вниз, ни подняться наверх, застыв в позе, красноречивее любых слов.

Мика Голубкина, последовав за взглядом Аланы, увидела его. Ее профессиональная улыбка замерла, затем медленно сползла с лица, сменяясь смущением и недоумением.

Алана смотрела на него, на этого человека, который еще минуту назад пытался диктовать ей условия их общего краха. И произнесла тихо, четко, обращаясь к организатору, но глядя прямо на него:

— Все вопросы по оформлению праздника теперь к хозяину, — она сделала маленькую, едва заметную паузу, наслаждаясь его беспомощностью. — Я уверена, у него сейчас просто море… творческих сил. Как раз для грядущего торжества.

Не сказав больше ни слова, не оглянувшись, она прошла мимо ошеломленной Мики, вышла за дверь и мягко закрыла ее за собой. Оставив Игната одного разгребать последствия его «творческого вдохновения» перед посторонним взглядом под аккомпанемент рыданий его юной любовницы.

****
какие у вас впечатления от Аланы??

также мы познакомимся поближе и с матерью Алану, она как никто поймет дочь ❤️

Глава 5

Дверь закрылась за мной с тихим щелчком, который прозвучал громче любого хлопка. Я не пошла к машине. Я сделала несколько шагов по дорожке, вдохнула резкий, холодный воздух, пахнущий хвоей и остановилась.

Ноги стали ватными. Руки дрожали, и я сжала кулаки, вонзив ногти в ладони до боли, почти что крови. Физическая боль была якорем, единственным, что могло удержать меня здесь, в реальности, а не унести в черную, кричащую пустоту, что зияла внутри.

Я ждала, что сердце разорвется, что хлынут слезы, что я рухну на землю и завою. Но ничего этого не произошло. Внутри была совершенная пустота. Зияющая дыра, что наступает после взрыва, когда отшатывается пламя и остается только выжженная, дымящаяся воронка.

Я обернулась и посмотрела на дом. Наш дом. Спроектированный вместе, построенный с такими муками и такой гордостью. Каждый кирпич, каждый подоконник, каждый светильник — это была материализованная история нашей любви, нашего восхождения. А сейчас он выглядел как бутафорская декорация. Красивая, дорогая, но пустая изнутри. И где-то там, за большим панорамным окном гостиной, маячила тень — он, стоящий на лестнице в позе опозоренного мальчишки. И его плачущая... кто? Любовница? Шлюха? Моя племянница? Мозг отказывался подбирать точного определения. Для меня она перестала существовать ровно в тот момент, когда я увидела его руки на ее теле.

Игнат.

Игнат, который двадцать пять лет назад, глотая пыль на том чертовом рынке, схватил меня за руку и сказал, сверкая бесстыжими глазами: «Слушай, Лана. Мы с тобой выберемся отсюда. Будут у нас и дом, и деньги, и дети. Все будет. Потому что мы — команда».

Команда. Он сегодня использовал это слово? Нет. Он сказал: «Что случилось, то случилось».

Эти слова ударило больнее, чем любое оправдание. Оправдания — это попытка диалога, признание того, что другой стороне есть что терять.

Я медленно дошла до своей машины, «Мерседеса», который он подарил мне на последний день рождения. «Королеве — королевский экипаж», — написал тогда на открытке. Я села на водительское сиденье, захлопнула дверь. Закрытое пространство, пахнущее кожей и моим парфюмом, обрушилось на меня. Здесь не было его запаха. Здесь было всё мое.

И только тогда, в абсолютной тишине салона, сквозь ледяное оцепенение начали пробиваться обрывки картинок.

Ее волосы, прилипшие к вспотевшей шее.

Красные следы от его пальцев на ее белой коже.

Презерватив, брошенный на паркет...

Желудок сжался спазмом. Я резко открыла дверь и вывалилась наружу, едва успев наклониться к аккуратно подстриженному кусту самшита. Сухие, болезненные спазмы выворачивали меня наизнанку, но вышло лишь несколько глотков желчи. Слез не было. Только эта физическая, животная реакция на отраву, которую я только что увидела.

Я оперлась лбом о холодный бокс машины, пытаясь отдышаться. Где же боль? Где разбитое сердце? А вместо него — лишь всепоглощающая горечь. И она заполняла меня, как жидкий азот, выжигая все остальные чувства.

Все кончено.

Не «нам нужно поговорить», не «как мы будем это переживать», не «давай попробуем ради детей». Нет. Тот человек, который только что стоял передо мной в халате, с чужими следами на теле, уже не был моим мужем. Мой муж, Игнат, тот, которого я любила, умер. Или, может, его никогда и не было. Может, это всегда был только вот этот самоуверенный делец, способный на подлость и предательство, а я просто дорисовывала ему портрет любящего человека, потому что мне так очень хотелось верить.

Я выпрямилась, сглотнула противный привкус во рту и посмотрела на дом в последний раз. Теперь это был просто объект недвижимости. Очень дорогой. Набитый дорогими же вещами. И двумя людьми, которые мне больше не родные.

Достала телефон. Палец сам нашел нужный номер в списке избранного. «Автосалон». Его бизнес.
Ответил его секретарь, Марина, милый, подобострастный голосок.

— Марина, это Алана Филлипова. Соедините, пожалуйста, с Игорем Валерьевичем. Срочно.

Игорь Валерьевич был его правой рукой, главным механиком, а по совместительству — тем, кто всегда знал, где и что происходит, и умел решать проблемы тихо и эффективно.

— Алана? Что случилось?

— Игорь, — мой голос звучал странно ровно, будто я диктовала список покупок. — Мне нужна машина. Любая, что есть на стоянке. С водителем. Чтобы немедленно подъехала по адресу загородного дома. Мой «Мерседес» останется здесь. Ключи я оставлю в салоне. Разберитесь с этим, пожалуйста.

На том конце провода повисла краткая, ошарашенная пауза. Это был беспрецедентный запрос.

— Так... конечно. В течение получаса будет. Все в порядке?

— Нет, — честно ответила я и положила трубку.

Все в порядке больше не будет никогда.

Я прислонилась к машине и стала ждать. Смотрела на заходящее солнце, окрашивающее фасад нашего дома в кроваво-красный цвет. И думала только об одном. О детях. Что я скажу Нелли? Что я скажу Васе? Как я посмотрю в их глаза, которые так похожи на глаза его отца?

Глава 6

Машина, присланная Игорем, была безликим служебным «Фольксвагеном» с молчаливым водителем. Я молча кивнула ему, опустилась на заднее сиденье, и мы тронулись. Я не оглядывалась на дом. Он остался там, в прошлой жизни.

Городские огни за окном плыли мимо, размазанные, как акварель. Я смотрела на мелькающие витрины, на пары, держащиеся за руки, и не чувствовала ничего. Я была стеклянной. Целой снаружи и полностью разбитой изнутри на миллионы острых осколков.

«Осторожно, Лана, здесь ступенька», — его рука, теплая и уверенная, под локоть. Цокольный этаж в общежитии. Пахло сыростью, жареной картошкой и дешевым одеколоном, который он тогда любил.

Воспоминание накатило внезапно, яркой, горячей волной.

Пахло дешевым чаем и нашими телами. Тесная койка. Он был нежен и груб одновременно. Его руки, уже тогда сильные, рабочие, знали, чего хотеть. Я отдалась ему без остатка, веря каждой клеткой своего двадцатилетнего тела, что это — навсегда.

«Ты моя», — прошептал он тогда. — «Мы с тобой всё преодолеем».

Я зажмурилась, вжимаясь в кожу сиденья. Сердце не болело. Оно, казалось, просто замерло.

Он знал каждую мою родинку. Каждую тайную родинку на моей спине, которую, как он шутил, видел только он и гинеколог. Каждый мой страх — пауков, темноты в незнакомом месте, остаться одной. Каждый мой стон — от боли, от удовольствия, от усталости. Он знал, как я люблю, когда он целует меня в основание шеи. Знал каждую слезу, которую я пролила за эти годы — от радости, от горя, от злости на него же.

И вот этот самый стон, тот самый, что вырывался из меня тогда, в подвале, и позже, в нашей первой квартире, и в этой самой постели в загородном доме, — теперь принадлежал ей. Этой девочке. С телом нимфы и душой прачки.

Машина резко затормозила на светофоре, и я чуть не ударилась лбом о переднее сиденье. Водитель извинился. Я молча кивнула.

Мы подъехали к нашему — к моему — дому. Элитная высотка, стекло и бетон, символ всего, чего мы достигли. Охранник, знакомый до боли, почтительно распахнул дверь.

— Добрый вечер, Алана Сафроновна.

Я не ответила. Прошла мимо, к лифту.

В квартире пахло тишиной и моими духами. Я включила свет в прихожей. Большая, пустая гостиная. Ни детских криков, ни его громкого голоса. Где-то тут должны были быть Нелли и Вася... но нет. Записка на столе гласила, что Нелли у подруги, а Вася у бабушки. Они были в безопасности. Пока они ничего не знали.

Я прошла в спальню. Наша с ним спальня. Большая кровать. Я подошла к трюмо и посмотрела в зеркало.

На меня смотрела женщина лет сорока пяти. С идеальной стрижкой, в безупречном пальто. Успешная и сильная.

А внутри этой женщины металась, билась в истерике та самая двадцатилетняя девочка из общежития, которую только что убили.

Я медленно подняла руку и коснулась кончиками пальцев холодного стекла.

— Кто ты? — прошептала я своему отражению.

Зеркало молчало.

Внезапно в тишине раздался звук ключа, поворачивающегося в замке. Сердце упало. Игнат. Он уже здесь.

Дверь открылась. На пороге стоял Игнат. Он уже переоделся в дорогой костюм, но его волосы были слегка влажными от душа, а на лице застыла мрачная решимость. Он вошел, тяжело захлопнув дверь за собой и быстро вошел в спальню, снял пиджак, бросил его на кровать. Повернулся ко мне.

— Ну что, — его голос прозвучал глухо, без прежней уверенности. — Успокоилась. Поговорим как цивилизованные люди?

Я не отвечала. Просто смотрела на него, на этого чужого человека в костюме, который когда-то был моим мужем.

— Алана. Это просто... это случилось. Забудь. Она ничего не значит.

Я продолжала молчать. Словно он говорил на другом языке.

— Лана, ну скажи же что-нибудь! — его голос сорвался, в нем впервые прозвучали нотки нетерпения, почти паники.

Я медленно покачала головой. Слов оскорблений, упреков, слез не было. Было только молчание, которое говорило громче любых слов.

Он видел это. Видел, что его слова разбиваются о каменную стену моего молчания. И это, кажется, пугало его больше всего.

— Я... я пойду в гостиную, — пробормотал он, отводя взгляд. — Подожду, когда ты очухаешься и будешь готова поговорить.

Он вышел из спальни. Я осталась стоять перед зеркалом, глядя в глаза своему отражению. Осколки прошлого были повсюду. И я знала, что теперь мне предстоит по одному собрать их все заново. Но уже в другую картину. В картину моей новой жизни.

Глава 7

Алана замерла, не отрываясь от зеркала. Его шаги затихли в гостиной. Воздух в спальне сгустился, наполняясь невысказанными словами и предательством. Она медленно повернулась и прошла к двери, остановившись в дверном проеме.

Игнат стоял у панорамного окна, сжимая в руке бокал виски. Его спина была напряжена, плечи подняты.

— Цивилизованные люди? — ее голос прозвучал тихо, но отчетливо. — Ты оскорбляешь меня даже сейчас.

Он резко обернулся. Его глаза горели.

— Я предлагаю решить это без скандала! Для детей! Для бизнеса!

— Для детей? — она горько усмехнулась. — Ты думал о детях, когда засовывал язык в рот моей племяннице? На нашей постели?

Он сделал шаг к ней, его лицо исказила гримаса.

— Хватит! Я сказал — забыть! Она все равно уедет. Все станет как было.

— Как было? — Алана медленно покачала головой. — Ты разбил нас. Нас больше нет.

Внезапно его телефон завибрировал на стеклянном столе. На экране светилось: "МАРИКА". Игнат нервно посмотрел на телефон, затем на Алану.

— Возьми, — ее голос стал ледяным. — Раз уж начала звонить прямо сейчас.

Он схватил телефон и отвернулся, понизив голос.

— Я же сказал не звонить... Да, я в городе... Нет, не сейчас...

Алана наблюдала за ним. Каждая его гримаса, каждое шептание в трубку вонзалось в нее как нож. Она видела, как он пытается казаться строгим, но в его глазах читалась та самая слабость, что привела его в постель к этой девочке.

Он бросил телефон на диван.

— Довольна? Я сказал ей, чтобы не беспокоила.

— Как трогательно, — она скрестила руки на груди. — Ты защищаешь ее от меня. От своей жены.

Внезапно в прихожей раздался звук ключа. Дверь открылась, и на пороге появилась Нелли, старшая дочь, с сумкой из бутика. Ее глаза расширились при виде обоих родителей.

— Мам? Пап? Что вы тут делаете? — ее взгляд перебегал с одного на другого. — Вы же должны быть на даче, готовиться к юбилею?

Игнат мгновенно преобразился. На его лице появилась широкая, неестественная улыбка.

— Дочка! Мы... передумали. Решили провести вечер здесь.

Нелли внимательно посмотрела на мать.

— Мам, у тебя лицо белое. Вы, что поссорились?

Алана сделала шаг к дочери, пытаясь взять себя в руки.

— Все хорошо, солнышко. Просто я устала.

Но Игнат уже подошел к Нелли, обнял ее за плечи.

— Конечно, все хорошо! Мы как раз обсуждали, какой сюрприз тебе приготовить на день рождения.

Нелли все еще смотрела на мать с подозрением, но затем улыбнулась.

— Правда? А можно новое колье от Tiffany?

В этот момент телефон Игната снова завибрировал. На экране опять светилось: "МАРИКА". Нелли заметила это.

— О, Марика звонит! — обрадовалась она. — Дай трубку, я с ней поболтаю! Мы с ней вчера про новый сериал говорили.

Игнат побледнел. Он судорожно нажал на кнопку отклонения вызова.

— Не сейчас, дочка. Она... она занята.

Алана наблюдала за этой сценой с каменным лицом. Она видела панику в его глазах. Видела, как его рука дрожала.

— Пап, а что это ты так странно себя ведешь? — Нелли нахмурилась. — И почему Марика звонит тебе, а не мне?

Тишина в комнате стала громкой. Игнат перевел взгляд на Алану, умоляя о помощи. Но она молчала, наслаждаясь его мукой.

— Она... она хотела спросить про твой подарок! — выпалил он наконец. — Хотела сделать сюрприз!

Нелли покачала головой, но как будто удовлетворилась ответом. Она повернулась к матери.

— Мам, а почему ты не на даче? Ты же должна была встречаться с организатором?

Алана медленно подошла к дочери, гладя ее по волосам.

— Планы изменились, дорогая. — ее глаза встретились с глазами Игната. — Папа решил устроить нам всем... большой сюрприз.

Игнат замер, поняв каждый скрытый смысл ее слов. Его лицо исказилось. Он видел, как Алана берет ситуацию под контроль, и это бесило его.

Нелли вдруг вспомнила что-то.

— Кстати, мам, а где твое розовое платье? То, что ты обещала мне отдать? Я завтра с Марикой в клуб иду, хочу его надеть!

Алана медленно повернулась к Игнату. Ее губы тронула едва заметная улыбка.

— Платье? — она сделала паузу. — Знаешь, дорогая, я думаю, Марика уже примерила его... на себя.

Глава 8

Нелли, наконец, ушла в свою комнату, унося с собой легкое недоумение, но не подозрения. Дверь закрылась, и в гостиной снова повисло напряженное молчание, теперь густо замешанное на откровенной вражде.

Игнат первым нарушил тишину. Он подошел к бару, с грохотом поставил свой бокал, словно вызывая ее на дуэль.

— Ну что, Алана? Довольна спектаклем? — его голос гремел, лишенный всякой мягкости. — Устроила сцену ревности при дочери. Очень взросло.

Она не шевельнулась, оставаясь у панорамного окна, за которым пылала вечерняя Москва. Ее отражение в стекле было спокойным и непробиваемым.

— Ревность предполагает, что я все еще чего-то хочу от тебя, — ее голос был тихим и ровным, как лезвие. — Я лишь метафорично сказала правду. Чтобы она, когда все всплывет, помнила — я не лгала ей с самого начала.

— Всплывет? Ничего не всплывет! — он резко повернулся к ней, его лицо было искажено гневом. — Я все улажу. Марика уедет

се вернется на круги своя.

— В какое именно «своя»? — она медленно обернулась. Ее глаза были пусты. — В то, где ты не трахал мою племянницу? Это невозможно. Ты уже совершил этот поступок. Он уже случился. Он, Игнат, и есть то самое «упущенное мгновение», о котором ты, видимо, так жалеешь. Ты так боялся упустить свою уходящую молодость, что упустил нечто гораздо большее. Нас.

Он фыркнул, нервно проведя рукой по волосам.
— Не неси ерунды. Один раз. Одна ошибка.

— Ошибка? — она горько усмехнулась. — Нет. Измена — это не ошибка. Ошибаются в расчетах, в дороге на карте. Измена — это всегда осознанный выбор. Ты выбрал ее. Выбрал этот грязный, пошлый побег от себя самого. И теперь ты пытаешься обесценить наш брак, нашу семью, наши двадцать пять лет, приравняв их к одной «ошибке». Это и есть самое большое предательство.

Он сжал кулаки, его уверенность начала давать трещины под напором ее ледяной логики.

— Алана, давай без философии. Давай решим это, как взрослые люди. Измена — это не повод рушить брак. Что тебе принесет развод? Пол-бизнеса? Одиночество? Ты думала об этом? Ты хочешь в сорок пять лет остаться одной?

Она посмотрела на него с таким презрением, что он невольно отступил на шаг.

— Я думала о том, как твои руки, — ее голос дрогнул, но она взяла себя в руки, — которые должны были держать нашу будущую внучку, впивались в ее плоть. Думала о том, как ты, МОЙ «король», наш добытчик, рычал похабности в ухо другой. Это и есть твое королевство, Игнат? Завоевание девочек, которые моложе тебя на двадцать лет?

— Я не молодею, Лана! — выкрикнул он, и в его голосе прорвалась неподдельная боль, смешанная с яростью. — Понимаешь? Она… она смотрела на меня так, будто я бог! Ты давно так на меня не смотришь. Ты видишь во мне партнера, отца, добытчика. А она увидела мужчину!

Алана медленно покачала головой, и в ее взгляде появилось что-то похожее на жалость. Страшное, холодное жало.

— Она увидела кошелек с членом, Игнат. Не приукрашивай свою слабость дешевой поэзией. Ты не мужчина, испугавшийся старости. Ты — мальчик, который испугался, что его больше не хотят просто так, и купил себе иллюзию желания. И знаешь что самое смешное? — она сделала шаг к нему. — Ты мог получить это желание бесплатно. От меня. Всегда мог. Но тебе нужно было не желание. Тебе нужно было поклонение. И ты купил его у первой же продажной дурочки.

Он замер, словно ее слова были физическими пощечинами. Его дыхание стало прерывистым. Вся его напускная мощь начала рушиться, обнажая жалкого, напуганного человека.

— Заткнись, — прошипел он бессильно.

— Нет, — тихо, но с абсолютной, не терпящей возражений властью ответила Алана. — Я сама решу, когда мне молчать..

Он замер, пораженный не столько самими словами, сколько тоном, каким они были сказаны. Это была тихая команда, звучавшая страшнее любой истерики.

— А ты останешься здесь один, — ее голос был ледяным и ровным. — Со всем этим. А пока слушай.

Ее рука медленным, почти церемониальным жестом описала круг, вмещающий их роскошную гостиную, всю их жизнь.

— Ты будешь слушать тишину этого дома, — продолжила она, и каждое слово падало, как приговор. — Ту самую тишину, которую ты решил заполнить чужими стонами. Ты будешь слушать, как растут наши дети. Их шаги, их смех, их вопросы, которые рано или поздно прозвучат. И ты будешь знать, что каждое их «папа» отзывается во мне эхом твоего предательства.

Она сделала паузу, давая ему прочувствовать тяжесть своих слов.

— Ты будешь наблюдать, как рушится всё, что ты якобы пытаешься сохранить. Кирпичик за кирпичиком. Доверие. Уважение. Наша общая история. Ты хотел почувствовать себя снова молодым? Живым? Поздравляю. Ты своего добился. Ты начал новую жизнь. С чистого листа. — Ее губы тронула ледяная, безрадостная улыбка. — И теперь тебе предстоит прожить ее. Совершенно одному. И молчать.

Не дав ему возможности найти возражения, высказать очередное оправдание, она развернулась и вышла из гостиной. А он н остался стоять в центре комнаты, один на один с наступающей на него гробовой тишиной, которую ей только что было приказано хранить.

Глава 9

Утренний свет казался нарочито ярким и бессмысленным, будто мир решил продемонстрировать свое равнодушие к моему внутреннему состоянию. Я стояла перед зеркалом в спальне, совершая привычные ритуалы с автоматической точностью. Мои руки сами выполняли отработанные движения: наносили тональную основу, растушевывали пудру, выводили четкую линию подводки. Результат выглядел безупречно — этот макияж стал моим защитным экраном. Я надела тщательно подобранный деловой костюм, ощущая его строгий крой как вторую кожу. Затем моя рука потянулась к флакону духов — к новым, с холодным, почти ледяным ароматом, который принадлежал только мне

На кухне воздух был густым от запаха свежего кофе и немой агрессии. Игнат сидел за столом, уставившись в свою чашку, и вся его поза выражала театральную обиду и усталость.

— Ты куда-то собралась? — произнес он, не утруждая себя взглядом в мою сторону, его голос звучал сипло и раздраженно.

Я сохраняла ледяное спокойствие, открывая термос. Мои движения были точными и выверенными, без малейшей дрожи — этот факт я отметила с горьким удовлетворением.

— У меня назначена встреча с итальянскими поставщиками ровно на десять часов, — ответила я, продолжая наливать кофе. — В отличие от некоторых присутствующих здесь, я не позволяю личным обстоятельствам нарушать профессиональные обязательства.

— Хватит строить из себя железную леди! — он резко развернулся ко мне, и в его глазах вспыхнуло знакомое упрямое раздражение. — Мы должны обсудить произошедшее как взрослые люди!

Я медленно повернулась к нему, ощущая, как внутри меня все сжимается в идеально отполированный ледяной шар.

— Нам абсолютно нечего обсуждать. Все значимые слова были произнесены вчера. Ты сделал свой выбор и получил соответствующий результат. Теперь тебе предстоит существовать с последствиями этого выбора.

В этот момент в кухню вошла Нелли, свежая и сияющая после утреннего душа, ее волосы были еще влажными.

— Мам, у вас что-то произошло? — сразу же спросила она, мгновенно считывая напряженную атмосферу между нами.

Игнат мгновенно сменил выражение лица, надев маску усталой доброжелательности.

— Все в полном порядке, дорогая. Мама просто немного переутомилась от подготовки к нашему празднику, поэтому выглядит напряженной.

Я посмотрела на дочь прямо, позволив ей увидеть всю глубину моей усталости и разочарования, не скрывая ничего.

— Твой отец формулирует ситуацию достаточно точно, — произнесла я с подчеркнутой четкостью. — Я действительно испытываю крайнюю степень усталости от сложившейся ситуации.

Я подошла, поцеловала ее в лоб, и она замерла под этим прикосновением. Затем я развернулась и вышла из кухни, не удостоив Игната ни взглядом, ни словом. За своей спиной я физически ощущала ее растерянный взгляд и его молчаливое, полное злобы неодобрение. Но это больше не имело никакого значения.

Глава 10

Мерседес остался у загородного дома, этого позорного столпа нашего бывшего благополучия. Я поймала такси, и весь путь до маминой квартиры в одном из старых, но ухоженных районов Москвы пролетел как одно мгновение. Я смотрела на мелькающие улицы, на людей, спешащих по своим делам, и думала о том, как странно устроен мир. Всего сутки назад я была одним из них — уверенной женщиной с прописанным маршрутом и планами на годы вперед. А сегодня я — скомканный лист бумаги, выброшенный ветром перемен, не знающий, куда его понесет следующее дуновение.

Я не поехала в офис. Мой мозг отказывался генерировать деловые решения, зато сердце кричало о единственном месте, где можно было укрыться от этого урагана боли. Где меня не станут жалеть, а дадут ту самую горькую пилюлю правды, без которой невозможно выжить.

Дверь открыла мама. Жанна Михайловна. В свои семьдесят она выглядела потрясающе — подтянутая, с умными, лучистыми глазами, в которых читалась вся мудрость прожитых лет. Ее седые волосы были уложены в элегантную короткую стрижку, а на плечи наброшен любитый вязаный кардиган. Она не работала уже пять лет, славно завершив карьеру главного бухгалтера на крупном пищевом комбинате, где ее ценили за педантичность и острый ум. За ее спиной, в гостиной, на пианино, стояла фотография в серебряной рамке — Семен, ее второй муж, мой отчим. Добрый, спокойный инженер, с которым ей удалось прожить пятнадцать счастливых лет, пока его не забрал рак. Он смотрел с того снимка с тихой, всепонимающей улыбкой.

Мама взглянула на меня — на мой безупречный костюм, на идеальный макияж, на пустые глаза — и все поняла без слов. Ее собственное лицо, обычно мягкое, стало строгим.

— Заходи, дочка, — сказала она просто и обняла меня, не сдавливая, но давая понять, что я под защитой.

В ее квартире пахло всегда одинаково — чистотой, воском для мебели и слабым, едва уловимым ароматом лаванды. Здесь время текло иначе, замедлялось, давая возможность передохнуть и все обдумать. Я сбросила туфли и, как когда-то в детстве, плюхнулась на диван в гостиной, подобрав под себя ноги и сжавшись в комок. Я чувствовала себя той самой маленькой девочкой, которой нужна была мама, чтобы пожаловаться на разбитую коленку. Только сейчас коленка была моей душой.

Мама молча ушла на кухню. Я слышала, как звякает турка, как включается газовая горелка. Она готовила кофе по-старому, по-восточному, как делала это всегда в самые важные моменты нашей жизни. Этот ритуал был нашим немым диалогом.

Она вернулась с двумя маленькими чашечками ароматного, крепкого напитка, поставила одну передо мной на низкий столик и села в свое кресло напротив. Ждала.

И я начала говорить. Без слез, без пафоса, монотонно, словно зачитывала протокол о самом чудовищном преступлении против нашей семьи. Я рассказала все, что случилось в загородном доме: приглушенные стоны, тяжелую дубовую дверь, которую толкнула моя же рука. Я описала картину, от которой кровь стынет в жилах. Его руки на ее теле. Его похабный шепот. Его… наш с ним… знакомый до боли стон, который теперь принадлежал другой. Я рассказала про свои аплодисменты, про его наглую ухмылку, про то, как я ушла, оставив его в том аду, который он сам и создал.

Мама слушала, не перебивая. Ее лицо становилось все суровее, каменело. Лишь пальцы чуть заметно постукивали по ручке кресла. Когда я закончила, в квартире повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем старых настенных часов, оставшихся еще от бабушки.

Мама тяжело выдохнула.
— Ну и дурак… — прошептала она, глядя куда-то мимо меня, в свое прошлое. — Сафрон хоть не опустился до детей своих близких. Ушел к взрослой, состоявшейся женщине. К подруге. Это тоже больно, знаешь ли. Но это… это какое-то свинство, Алана.

Я знала эту историю. Знала ее с самого детства, потому что она была фундаментом, на котором строилась наша с мамой жизнь. Папа ушел от нас, когда мне не было и года. К маминой лучшей подруге, которая была на сносях. Так на свет появился мой единокровный брат Артем. Мама не рыдала, не рвала на себе волосы. Она собрала его вещи, аккуратно сложила в чемоданы и выставила за дверь. Папа не угрожал, не роптал — ему было куда идти. Развод был быстрым и безобразным в своей простоте. А потом она одна поднимала меня, работая днями и ночами, и научила меня главному — никогда не зависеть от мужчины настолько, чтобы он мог сломать тебе жизнь.

— Как ты сумела простить? — выдохнула я, и мой голос прозвучал сдавленно и по-детски беспомощно. — Как ты вообще смогла после этого дышать?

Мама медленно покачала головой, ее взгляд был полон той самой мудрости, которую добывают ценою невероятной боли.
— Я не прощала, доченька. Никогда. Я приняла. Как принимают плохую погоду. Ливень был, наводнение, грязь по колено. А потом вода ушла. Я выбрала не строить дом на этом болоте и не жить в вечном ливне. Я выбрала тебя. А его... я просто перестала пускать в свое сердце. Оно было занято тобой, работой, а потом... — она на мгновение замолчала, и в ее глазах мелькнула старая, приглушенная боль, — а потом и Семеном. Жаль, с ним счастье было таким недолгим. Но это были хорошие годы. Очень светлые. — Голос ее дрогнул на имени второго мужа, но она взяла себя в руки. —Он бы не одобрил того, что сделал с тобой Игнат.

— И я не могу его принять, — прошептала я, чувствуя, как по щекам наконец-то текут предательские, горячие слезы. Я даже не заметила, когда они начались. — Я не хочу. Я хочу, чтобы он исчез. Чтобы эта картина выжглась из моей памяти. Я хочу, чтобы было по-прежнему.

— Так и будет, — сказала мама твердо. — Он уже исчез. Тот Игнат, которого ты любила, за которого готова была горой стоять, он умер вчера в той постели. Теперь там живет другой человек. Похожий. С теми же привычками, той же улыбкой, теми же жестами. Но — чужой. И с чужим тебе придется разбираться по-другому. Не как с любимым мужем, а как с опасным конкурентом, который знает все твои слабые места и не постесняется ими воспользоваться.

Глава 11

Возвращаться в офис после того визита к маме было страшно. Как будто переступаешь порог между двумя жизнями: в одной — прежняя Алана, любимая жена, деловая партнерша, уверенная в завтрашнем дне; в другой — та, что только что сидела, сжавшись в комок на мамином диване, и плакала над кружкой горького кофе.

Такси остановилось у подъезда нашего бизнес-центра, стеклянная башня, уходящая в небо, казалась мне сейчас не символом успеха, а гигантским надгробием нашей общей мечты. Я расплатилась, вышла из машины и на секунду задержалась у входа, глядя на свое отражение в тонированных стеклах. Женщина в безупречном костюме, с идеальной прической. Ничто не выдавало бушующей внутри бури. «Маски надеты, — подумала я. — Представление начинается».

Лифт плавно понес меня на двадцатый этаж. Я помнила, как мы с Игнатом выбирали эти офисы десять лет назад. Как он, смеясь, сказал: «С такого высота весь город как на ладони. Будим чувствовать себя царями горы». Теперь я поднималась на эту гору одна, а мой «царь» предал меня у ее подножия.

— Алана Сафроновна, доброе утро! — встретила меня удивленная Лиза, моя помощница. — Вы же сегодня с итальянцами в десять? Я все подготовила.

— Перенесите, Лиза, — сказала я, проходя в свой кабинет. Голос звучал ровно и властно, к моему собственному удивлению. — На два часа дня. Скажите, что возникли неотложные внутренние вопросы.

— Конечно! — Лиза засуетилась, но в ее глазах читался вопрос. Я никогда не переносила встречи с ключевыми поставщиками.

Я закрыла дверь кабинета за собой. Пространство, которое всегда было моей крепостью, сейчас казалось чужим. Панорамные окна с видом на Москву-сити, дорогой минималистский стол, картина современного художника, которую мы купили на аукционе… Все это было частью жизни, которую мы строили вместе.

Я подошла к окну. Где-то там, за пределами города, был тот загородный дом. И он. И та девчонка. По телу пробежала волна тошноты. Я глубоко вдохнула, вспоминая слова матери. «Опасный конкурент». Да. Именно так.

Мой компьютер мягко гудел. Я включила его и открыла календарь. Серебряная свадьба. Через два дня. На экране ярко светилось напоминание: «Встреча с организатором. 18:00». Горькая усмешка вырвалась у меня. Какая уж тут свадьба.

Раздался осторожный стук в дверь.
— Войдите.

Вошел Олег, мой юрист. Человек лет пятидесяти, с умными, внимательными глазами и вечной папкой в руках. Он работал с нами почти с самого начала.

— Алана Сафроновна, вы хотели меня видеть? — он сел напротив, отложив папку на стол. — Лиза сказала, что возникли срочные вопросы.

Я посмотрела на него, оценивая. Олег знал все наши финансовые потоки, все договоры, все «скелеты в шкафу». Можно ли ему доверять сейчас, когда «скелетом» стал мой собственный муж?

— Олег, — начала я, выбирая слова. — У нас с Игнатом… возникли серьезные разногласия. Личного характера. Настолько серьезные, что, вероятно, речь пойдет о разделе активов.

Олег не моргнул глазом. Его лицо осталось невозмутимым маской профессионала.
— Ясно. Это печально. Но, полагаю, неизбежно. Каковы ваши пожелания на первом этапе?

Его спокойствие действовало умиротворяюще. Здесь, в этом кабинете, не было места истерикам. Только факты.
— Мне нужна полная инвентаризация всего, что у нас есть. Доли в бизнесе, недвижимость, счета. Все. И я имею в виду все, Олег. Даже ту двухкомнатную квартиру на Академической, где живет моя племянница.

На его лице на мгновение мелькнуло удивление, но он тут же его погасил.
— Будет сделано. Я подготовлю запросы. Ваш муж уже в курсе?

— Он будет в курсе, когда получит ваши документы, — холодно ответила я. — Пока я прошу сохранить это в строжайшей тайне.

— Разумеется. Клиентская тайна, — кивнул Олег. — Есть ли… какие-то особые активы, которые вас интересуют в первую очередь?

Я подошла к окну еще раз. Вид на город был ослепительным.
— Бутики, Олег. Сеть моих бутиков. Это мое детище. Они не отойдут ему. Ни при каких обстоятельствах.

— Понял. Юридически они оформлены на вас. Это ваше преимущество. Что касается общих активов — автосервисов, моек, долей в ТЦ… это будет сложнее. Но мы подготовимся.

Он сделал несколько пометок в своем блокноте. Деловой, спокойный, лишенный эмоций. Именно такой поддержки мне сейчас и не хватало.

— Еще один вопрос, — сказала я, поворачиваясь к нему. — Дети. Нелли совершеннолетняя, а Вася… Ему шестнадцать. Как это повлияет на процесс?

Олег вздохнул.
— При наличии несовершеннолетнего ребенка развод будет проходить через суд. Суд будет учитывать его интересы. Место проживания, материальное обеспечение… Ваша финансовая состоятельность, Алана Сафроновна, является вашим козырем. Суд вряд ли оставит подростка с отцом, чей образ жизни может быть поставлен под сомнение.

«Образ жизни». Эвфемизм, который больно резанул по слуху. Да, образ жизни Игната теперь включал в себя студенток-племянниц.

— Хорошо, — кивнула я. — Действуйте, Олег. И… спасибо.

— Всегда к вашим услугам, Алана Сафроновна.

Он вышел, оставив меня наедине с моими мыслями. Я села за стол и запустила пальцами по холодной столешнице. Первый ход был сделан. Я начала сложный, многоуровневый процесс реструктуризации собственной жизни. Я чувствовала себя одновременно опустошенной и собранной. Словно после тяжелой болезни, когда слабость еще в теле, но ты уже знаешь, что выжил.

Глава 12

Возвращение в квартиру напоминало возвращение на поле боя после временного перемирия. Воздух в просторной гостиной был густым и спертым, будто его не проветривали целую вечность. И он сидел в своем кресле, в том самом, кожаном, которое когда-то выбирали вместе, с видом человека, держащего все нитки в своих руках. Его поза, его взгляд, все его существо кричало о попытке восстановить утраченный контроль, вернуть себе роль хозяина положения. На стеклянном столе перед ним лежала одинокая папка с документами, разложенная с театральной значимостью.

Он наблюдал, как я снимаю туфли, вешаю пиджак, и в его глазах читалось ожидание. Он ждал, что я заговорю первой, спрошу, потребую объяснений. Я прошла мимо, направляясь к кухне, чтобы налить себе воды. Мое молчание, моя каменная отстраненность, видимо, действовали ему на нервы сильнее, чем любая истерика.

— Алана, садись, — его голос прозвучал властно, но с ноткой вызова. Он пытался задать тон, диктовать правила этой новой, уродливой игры. — Надо обсудить распределение активов на будущий квартал. Я внес некоторые коррективы.

Я медленно повернулась, сделала несколько шагов к столу и взяла папку. Листы зашелестели в моих пальцах. Я просматривала цифры, схемы перераспределения прибыли. Он предлагал изменить доли в общих торговых центрах, явно стараясь подрезать финансовое крыло моим бутикам, оставляя их в потенциально уязвимом положении. Это был не деловой ход. Это был выпад. Удар ниже пояса, призванный показать, кто здесь главный, кто держит в руках кошелек и, следовательно, власть.

Он смотрел на меня, ожидая взрыва. Возмущения, крика, слез, упреков — привычной ему реакции на его силовые методы. Я же, дочитав до конца, просто закрыла папку и положила ее обратно на стол с мягким, но отчетливым стуком.

— Это все? — спросила я ровным, абсолютно бесстрастным голосом.

Он откинулся на спинку кресла, сбитый с толку. Его уверенность дала первую микротрещину.
— Ты что, не поняла? — он фыркнул, пытаясь вернуть себе ощущение превосходства. — Я могу оставить твои бутики без арендной платы на полгода! Ты представляешь, какие убытки это тебе принесет?

Я посмотрела на него, и в этот миг мне стало его почти жаль. Он все еще играл в старые игры, думая, что финансовые угрозы могут что-то решить. Он не понимал, что сжег все мосты, и на его деньги мне было плевать. Плевать настолько, насколько может быть плевать женщина, у которой из-под ног выбили всю почву, оставив лишь зыбучий песц предательства.

— Поняла, — кивнула я, и мой голос был тихим и холодным, как сталь. — Ты начал войну. Хорошо. Предупрежден — значит вооружен. Обсудим с моим юристом.

Я развернулась, чтобы уйти. И в этот момент его ярость, копившаяся все эти дни под гнетом моего молчания, прорвалась наружу. Он резко вскочил с кресла, его лицо исказила гримаса бессильной злобы. Он шагнул ко мне и схватил за запястье. Его пальцы сжали мою кожу с силой, от которой на мгновение перехватило дыхание.

— Да что с тобой такое?! — прошипел он, и его голос сорвался на крик. — Кричи! Дерись! Что угодно делай, но не молчи! Перестань смотреть на меня этим пустым взглядом!

Я не дернулась, не попыталась вырваться. Я просто медленно перевела взгляд с его лица на его руку, сжимающую мое запястье. Я смотрела на его пальцы, на эти сильные, знакомые до боли руки, которые еще так недавно могли быть нежными, а теперь причиняли боль. Я смотрела с таким ледяным, безразличным отвращением, будто рассматривала нечто мерзкое и чужое, прилипшее к моей коже.

Он увидел этот взгляд. Увидел и… отпустил. Его пальцы разжались сами собой, будто обожглись о лед моего спокойствия. Он отступил на шаг, и в его глазах мелькнуло нечто похожее на страх. Страх перед этой новой, незнакомой женщиной, которой я стала.

— Не прикасайся ко мне, — произнесла я тихо, но так, что каждое слово прозвучало как приговор. — Никогда.

Я повернулась и ушла в спальню. Щелчок замка прозвучал оглушительно громко в гробовой тишине гостиной. Я прислонилась к двери спиной, закрыла глаза и только сейчас позволила себе задрожать. Но снаружи не последовало ни стука, ни криков. Лишь тяжелые, отступяющие шаги. Он снова остался один. Один со своей злостью, со своим нарастающим страхом и с оглушительным гулом того молчания, которое я ему подарила. И в этом молчании он, наконец, начал тонуть.

Глава 13

Бутик был моим убежищем. Здесь, среди шелеста шелка и бархата, в прохладном воздухе, пахнущем дорогими духами и кожей, царил мой порядок. Здесь я была не Аланой, преданной женой, а Аланой Игоревной, владелицей успешного бизнеса. Здесь я дышала.

Я проверяла новую коллекцию, расставленную моими девочками-продавщицами. Механическая работа успокаивала, позволяя не думать. Вернее, не чувствовать. Пальцы скользили по ткани, глаза оценивали крой, а где-то глубоко внутри, за плотной дверью, томилась боль, которую я боялась выпустить на волю.

Дверь бутика с мягким звоном открылась, впуская струю уличного шума и мою дочь. Нелли. Она выглядела хрупкой и потерянной в своем просторном худи и джинсах, ее обычно сияющее лицо было омрачено тревогой. Она пришла ко мне не как покупательница, а как испуганный ребенок.

— Мам, — начала она, подходя ближе и оглядывая выставочные стойки с деланным безразличием. — Можно тебя на секунду?

— Конечно, зайка, — я отложила планшет с каталогом и жестом пригласила ее пройти в мой небольшой кабинет за стеклянной перегородкой.

В кабинете было тихо. Я села за стол, а она опустилась в кресло напротив, нервно теребя край своего худи. Ее взгляд скользнул по моим рукам, замер на левой и остановился. Ее глаза расширились.

— Мама… — ее голос дрогнул. — А кольцо?

Я невольно сжала пальцы. Полоска белой кожи на том месте, где двадцать пять лет находилось обручальное кольцо, казалась мне таким же ярким знаком перемен, как если бы я вытатуировала там слово «развод».

— Мама, что происходит? — Нелли подняла на меня испуганный взгляд. — Папа ходит мрачнее тучи, ты… ты как будто из другого мира, в окна не смотришь, на мои вопросы отвечаешь односложно. Это из-за подготовки к юбилею? Нервотрепка, да? — она пыталась найти простое, логичное объяснение, вписать наш разлад в привычную схему «родители устали».

Я смотрела на нее — на свою умную, красивую дочь, в чьих глазах читалась такая искренняя, детская надежда, что все это просто недоразумение. И я поняла, что не могу больше. Не могу притворяться, надевать маску благополучия и лгать ей в глаза, как это сделал он. Она заслуживала правды. Горькой, уродливой, но правды.

Я сделала глубокий вдох, собирая все свое мужество. Мое сердце колотилось где-то в горле.

— Нет, дочка, — сказала я тихо, но очень четко. Голос не подвел. — Юбилей не состоится.

Она замерла, не дыша.

— Твой отец и я… мы расходимся.

В воздухе повисло молчание, густое и тяжелое. Нелли не шевелилась, лишь ее глаза стали еще больше, наполняясь неподдельным ужасом.

— Как?.. Почему? — выдохнула она.

Я знала, что одного факта развода ей будет мало. Ее мир, построенный на фундаменте нашей семьи, рушился, и ей нужно было понять, почему. Нужна была причина, пусть и чудовищная.

— Он нашел себе кого-то, — продолжила я, глядя прямо на нее, не отводя взгляда. — Моложе. Гораздо моложе.

Я видела, как эти слова, словно пули, поражают ее. Она побледнела, будто из нее выкачали всю кровь. Ее пальцы впились в подлокотники кресла. В ее голове, я знала, проносились образы его секретарш, коллег, незнакомок. Но ее мир был еще слишком прост для того, чтобы предположить самое страшное.

— Кто?.. — прошептала она, и в ее голосе была уже не просто боль, а зарождающаяся ярость. — Кто она?

В этот момент мне с невероятной силой захотелось выложить все. Назвать имя. Озвучить этот мерзкий, пошлый факт, чтобы разделить с кем-то неподъемную тяжесть этого предательства. Чтобы дочь поняла весь масштаб падения отца. Но я посмотрела в ее глаза — глаза ребенка, который обожал своего папу, который видел в нем героя, — и не смогла. Я не могла стать тем, кто навсегда разобьет этот идеал вдребезги, вложив в ее сознание грязную картинку, которую я теперь носил в себе. Это было бы еще одним предательством.

— Это не имеет значения, кто именно, — сказала я твердо, хотя внутри все сжималось от боли. — Важно то, что он сделал этот выбор. И что наша семья… больше не будет прежней. Навсегда. Мне бесконечно жаль, что ты узнала об этом так. Но я не хотела и не могла лгать тебе.

Нелли смотрела на меня, и по ее лицу текли беззвучные слезы. Она не рыдала, не кричала. Она просто плакала, словно ее тихо и методично разбивали на части изнутри. Я видела, как в ней борются две силы: безграничная любовь ко мне, ее матери, ее лучшей подруге, и такая же безграничная, хоть и поколебленная, любовь к отцу. Она была разорвана надвое, и я была бессильна ее исцелить.

И тогда она поднялась. Медленно, как во сне. Она обошла стол и, не говоря ни слова, просто обняла меня. Она прижалась ко мне, как в детстве, запрятав свое мокрое от слез лицо в мою шею. Ее объятия были не одобрением моего решения и не осуждением отца. Это была поддержка в беде. Это была ее попытка удержать осколки нашего общего мира, хоть на время, хоть иллюзорно.

Я закрыла глаза, обняла ее в ответ и позволила себе на мгновение расслабиться, почувствовав ее тепло. В этом объятии не было решения наших проблем, не было ответов на мучительные вопросы. Но в нем была тихая, безмолвная договоренность: что бы ни случилось, мы с ней — одна команда. И этот хрупкий союз в тот момент значил для меня больше, чем все бутики мира и все сожаления о прошлом. Она была моей хранительницей, а я — ее. И этого пока что было достаточно, чтобы сделать следующий шаг.

Глава 14

Аромат корицы и свежей выпечки, обычно такой уютный в этом кафе, где мы любили сидеть с дочерью, теперь казался приторным и ложным. Алана смотрела на дочь, на ее пальцы, судорожно сжимающие салфетку, и чувствовала, как под собственной кожей леденят душу только что полученные шрамы.

— Мама, я не ребенок. Скажи мне, кто она. Я должна знать, кто разрушил нашу семью.

В глазах Нелли стояла не детская обида, а требование правды, выстраданное и вымученное. Алана закрыла глаза на секунду, пытаясь найти силы в гуле кофемашины и приглушенной музыке. Она выдохнула, и это имя вырвалось вместе с остатком воздуха из ее легких.

— Марика.

Секунда непонимания. Чистая, незамутненная. Потом — медленное, невероятное осознание. Нелли откинулась на спинку стула, будто от физического удара. Отвращение исказило ее милые черты, сменившись такой животной яростью, что Алана невольно отпрянула.

— Эта... Иуда? — прошипела Нелли, ее голос был хриплым от сдавленного рыдания. — Наша... кровь? Твоя... племянница? Боже... Она ела наш хлеб! Спала в нашей гостевой! Я делилась с ней платьями... и секретами...

Она резко дернулась, и столик болезненно качнулся, кофе расплескался по белой скатерти темным, как предательство, пятном. Алана впервые видела, как ее дочь превращается в фурию — всю сотканную из огня и боли.

— Гнев сожрет тебя изнутри, солнышко, — тихо сказала Алана, ее спокойствие было ледяной глыбой, под которой бушевали те же чувства. — Она не заслуживает твоей ярости. Выбор сделал твой отец. Она была... соблазном. Искушением.

— Нет! — Нелли ударила ладонью по столу, и чашки звякнули в унисон с ее криком. — Нет, мама! Она расчетливая, подлая тварь! Вспоминаю теперь... ее «милые» шутки про возраст отца, ее «случайные» прикосновения к его рукаву... Я думала, она мне сестра! А она... она выслеживала добычу в нашем же доме!

Она говорила, а по ее лицу текли слезы гнева, не давая ей возможности вытереть их. Вся их общая жизнь с Марикой — прогулки, шепот по ночам, доверчивость — все это превращалось в ядовитый фарс.

— Я никогда не прощу его. Никогда. Слышишь? Ни его, ни ее.

— Нелли, не руби с плеча, — умоляюще прошептала Алана, пытаясь поймать ее взгляд. — Он твой отец...

— Отец? — Нелли горько рассмеялась, и звук этот был ужасен. — Отец не ложится в постель с племянницей своей жены! Он не предает свою кровь ради чужой! Они оба... они оба чудовища!

Глава 15

После обеда в кафе с Нелли Алана вернулась в свой бутик. Воздух, пахнущий кожей и дорогими духами, был привычным и успокаивающим. Нелли хотела быть рядом с матерью в эти минуты, чтобы она чувствовала ее тепло, ее поддержку. И дочь настаивала, чтобы остаться, но Алана твердо отговорила ее. «Мне нужно побыть одной, — сказала она, глядя в умные, полные тревоги глаза дочери. — И обещай мне, никаких скандалов. Ни с ним, ни с… ней». Дочь долго спорила, упрямилась, горя желанием защитить, но в конце концов, сжав кулаки, согласилась.

Тишина бутика после ухода Нелли была гулкой и глубокой. Сумрак раннего вечера мягко заливался в панорамные витрины, окрашивая стойки с нарядами в таинственные, приглушенные тона. В этом полумраке, среди немых свидетелей ее успеха и вкуса, на Алану опустилась та самая, давно знакомая тяжесть. Но сегодня она была иной — не давящей, а сосредоточенной, как тяжесть оружия перед боем.

На стойке, заменявшей ей рабочий стол, лежал мобильный телефон. Маленький, холодный, черный прямоугольник, ставший орудием пытки. Ей предстояло совершить самые тяжелые звонки в своей жизни. Не деловые переговоры, где можно блеснуть умом и хваткой, не заказ столика в ресторане. Ей нужно было лично, голосом, сообщить самым близким, тем, кто был свидетелем их любви, их пути, что праздника не будет. Что сказка кончилась.

Она взяла телефон в руки. Пальцы скользнули по гладкому стеклу, оставляя невидимые следы. Сердце заколотилось где-то в горле, сжимаясь в тугой, болезненный комок. Она закрыла глаза, пытаясь собрать в кулак все свое мужество, всю свою волю, которую она так тщательно оттачивала все эти годы, строя бизнес, семью, жизнь.

«С чего начать? С кого? С мамы? Нет, она и так все знает. С подругой юности, Ольгой? Мы вместе смеялись над его глупыми шутками, мы плакали друг у друга на плече, когда было трудно. Она помнит нас молодыми, бедными и безумно влюбленными. Именно с нее».

Каждый набор номера отдавался в висках глухим стуком. Она слышала, как на том конце начинают звенеть гудки. Ей казалось, что весь мир слышит этот звон, этот сигнал беды, который она сейчас посылала в эфир.

«Каждый гудок — это удар ножом. Острый, точный. Каждое произнесенное вслух «извините, праздник отменяется» — это публичное признание в том, что моя жизнь, наша общая с ним жизнь, рухнула. Это как снять с себя красивую, нарядную одежду и остаться голой, уязвимой, со всеми своими шрамами и синяками на виду. Но я не буду прятаться. Я не виновата. Я не совершала предательства. Пусть все знают, что он сделал. Пусть он посмотрит в глаза нашим общим друзьям после этого».

— Алло, Ланочка? — в трубке прозвучал жизнерадостный, оживленный голос Ольги. — Привет! Ну что, вся в предвкушении? Скоро твой звездный час! Двадцать пять лет, я до сих пор не могу в это поверить!

Алана сжала телефон так, что костяшки пальцев побелели. Она сделала глубокий, беззвучный вдох, пытаясь насытить кислородом ледяную пустоту внутри.

— Оль, привет, — ее собственный голос прозвучал чужо, ровно и глухо, будто из бетонного колодца. Внутри же все обрывалось, кричало и металась. «Скажи. Просто скажи. Не дай боли себя сломать».

— Что такое? — Ольга мгновенно насторожилась, уловив неладное. — Лана, с тобой все в порядке? Ты не заболела?

— Нет. Я не больна. — Алана снова сделала вдох. — Оль… юбилея не будет. Я отменяю праздник.

В трубке повисло ошеломленное молчание.

— Что?.. Как?.. Почему? Что случилось? Вы же все готовили! — выдавила наконец подруга. — Игнат? С ним что-то?

Имя, произнесенное вслух, обожгло Алану, как раскаленное железо.

— С Игнатом все прекрасно, — сказала она, и ее голос наконец дрогнул, пробивая искусственную плотину спокойствия. В нем проступила вся накопленная горечь, все унижение. — Настолько прекрасно, что он… он решил отметить наш юбилей не со мной.

Она замолчала, давая Ольге осознать сказанное.

— Он… У него другая? — тихо, с ужасом спросила подруга.

— Да, — прошептала Алана. И затем, заставляя себя выговорить самое страшное, самое постыдное, добавила: — С моей племянницей. Марикой.

— С Ма… — Ольга не смогла даже договорить. Послышался резкий, шокированный вздох. — Боже мой… Лана… Этой… этой девочкой? Которая твоя родная племянница? Это же…

— Я застала их. На даче. В нашей спальне, — Алана выдавила эти слова, чувствуя, как по спине бегут мурашки, а в глазах темнеет. Она снова видела эту картину, слышала эти звуки. Она снова стояла в дверях, с разбитым сердцем и ледяными руками.

— О, боже… — голос Ольги стал тихим, полным неподдельной боли и сострадания. — Я… я даже не знаю, что сказать. Какая же он сволочь! Лана, милая, ты где? Я сейчас приеду!

— Нет, — быстро ответила Алана, смахивая с ресниц предательскую слезу. — Нет, Оль, не надо. Я… я справлюсь. Мне просто нужно было тебе сказать. Прости, что расстраиваю. Прости за такие… новости.

— Ты что, не смей извиняться! Ты ни в чем не виновата! Слышишь? Ни в чем! — Ольга говорила горячо, почти сердито. — Этот подлец… Я ему… Лана, держись. Держись, родная. Ты сильная. Ты всегда была сильнее его.

Сильная. Да, именно это она и должна была демонстрировать миру. Силу. А не разбитое сердце.

Они поговорили еще несколько минут, Ольга пыталась утешить, Алана механически благодарила, уже не слыша слов. Потом она повесила трубку и посмотрела на список контактов. Впереди были еще звонки.. Родной тете. Кумовьям. Каждый раз ей придется заново проживать этот позор, эту боль, растравливать свою рану, чтобы предъявить ее на всеобщее обозрение.

Она звонила. Говорила те же слова, меняя лишь интонации в зависимости от собеседника. Кому-то — с ледяным достоинством, кому-то — с горькой откровенностью. Она слышала в трубке возмущенные возгласы, недоуменные вопросы, слова поддержки, сочувственные вздохи. И с каждым звонком странное дело — ей становилось чуточку легче. Не потому что боль утихала. Нет, она была все такой же острой и живой. Но потому что с ее плеч падала невероятная тяжесть — тяжесть лжи, тяжесть притворства, тяжесть идеальной картинки, которую она должна была поддерживать ради «престижа семьи».

Глава 16

Последний звонок был сделан. Алана медленно опустила телефон на бархатную столешницу прилавка в своем бутике. Пальцы онемели, словно от долгого сжимания холодного оружия. Тишина в зале, нарушаемая лишь тихим перешептыванием продавщиц и шелестом ткани, показалась ей оглушительной. Она сделала это. Она публично расписалась в крахе своего брака, и теперь эхо этого признания разносилось по всему ее городу.

Она машинально провела рукой по стойке с кашемировыми платками, ощущая подушечками пальцев нежную, живущую текстуру. Здесь, среди этой красоты и упорядоченности, все еще можно было дышать. Здесь царил ее закон, ее вкус, ее труд. Но оставаться здесь значило прятаться.

«Я поеду домой», — прозвучало у нее в голове ее собственное решение, твердое и неоспоримое. Не «надо ехать», а «поеду». Это был выбор, а не необходимость.

Дорога в машине прошла в тумане. Она смотрела на мелькающие огни вечерней Москвы, на спешащих по своим делам людей, и чувствовала себя отстраненной от всего этого, как будто смотрела на чужую жизнь через толстое стекло. Эффект от звонков был странным: внешняя оболочка стерлась, обнажив сырые, болезненные нервы, но одновременно с этим исчез и давящий груз секретности. Она была ранена, но больше не была соучастницей в сокрытии преступления против их семьи.

Она въехала в подземный паркинг своего элитного ЖК, заглушила двигатель и несколько минут сидела в полной тишине, прислушиваясь к собственному дыханию. Подъезд, лифт, зеркало в холле, в котором она тысячи раз поправляла волосы, спеша на встречу с ним… Все было таким знакомым. И таким чужим.

Она открыла дверь в свою квартиру. Тишина. Гробовая, густая, не та уютная, что бывает, когда дом спит, а тяжелая, выжидающая. Она прошла в гостиную, сняла туфли и остановилась посреди комнаты, медленно поворачиваясь вокруг своей оси.

«Мой дом. Наша кровать. Наши полотенца. Все стало общим. Оскверненным. Как я могу здесь оставаться?»

Мысль об отступлении, о бегстве вызвала в ней волну горького протеста. Нет. Она не уйдет. Она не отдаст ему ни сантиметра этой территории, которую они создавали вместе. Он решил сбежать в мир иллюзий и молодой плоти — пусть бежит. Но ее реальность, ее жизнь останется здесь.

С решимостью, граничащей с отчаянием, она направилась в их с Игнатом гардеробную. Большую, светлую, с зеркалами во весь рост, где когда-то они с смехом толкались локтями, собираясь на вечеринки.

Она распахнула тяжелую дверь его секции. Пахло его одеждой, его парфюмом, тем самым, что сводил ее с ума когда-то. Теперь этот запах вызывал тошноту. Она взяла с верхней полки большой дорожный чемодан, тот самый, с которым они объездили полмира. Когда-то он пах солнцем, морем и приключениями. Теперь — пылью и забвением.

Она стала методично, без злобы, почти с клинической точностью, снимать с вешалок его костюмы, рубашки, брюки. Ее пальцы скользили по дорогой ткани, и в памяти всплывали обрывки воспоминаний. Вот этот костюм он надевал на подписание важнейшего контракта. Вот в этой рубашке они летали в Венецию. Каждый предмет был частью их общей истории, частью его, того Игната, которого она любила.

«Того Игната больше нет. Это призрак. А призракам не нужны костюмы от Brioni», — сухо констатировал внутренний голос, тот самый, что помогал ей не расплакаться.

Она аккуратно складывала вещи в чемодан, стараясь не мять. Это не был акт мести. Это была констатация факта. Он сделал выбор. Он выбрал другую жизнь. Значит, его вещи должны отправиться туда же.

И вдруг, разбирая стопку футболок, она замерла. Ее нос уловил едва уловимый, но совершенно чужеродный аромат. Сладковатый, навязчивый, дешевый. Аромат духов, которые она узнала бы из тысячи. Это были духи Марики. Тот самый парфюм, что она хвасталась, купив на стипендию.

Аромат пропитал хлопок. Он въелся в ткань. Значит, он был с ней не только на даче. Он был с ней здесь, в этом доме. Возможно, она ждала его здесь, пока Алана работала. Возможно, они… здесь.

Волна такого мощного, такого физиологического отвращения накатила на нее, что она едва удержалась, чтобы не выбежать из комнаты. Она прислонилась лбом к прохладной стенке шкафа, пытаясь перевести дыхание. Ее тошнило.

«Он не просто изменил. Он позволил этому запаху, этому привкусу ее молодости и наглости, проникнуть в самое сердце нашего пространства. Это уже не просто предательство. Это надругательство».

Слезы, которых не было во время звонков, сейчас подступили к горлу, жгучие и горькие. Но она снова их проглотила. Нет. Она не даст им этой победы.

Она резко выпрямилась, схватила охапку его футболок и швырнула их в чемодан с силой, которой в себе не подозревала. Потом следующую стопку. И следующую. Изящная упаковка сменилась яростным сбрасыванием вещей в кучу. Ей было все равно, что мнется, а что нет. Ей нужно было очистить это пространство. Выжечь его присутствие, ее запах, память о его лжи.

Когда чемодан был заполнен до отказа, она захлопнула его с глухим стуком. Он стоял посреди гардеробной, огромный и неуклюжий, как гроб их прошлой жизни.

Она отнесла его в прихожую и поставила у двери. Рядом поставила второй, поменьше, с его обувью и аксессуарами. Символический жест. Физическое обозначение границы.

Она отошла на несколько шагов и посмотрела на эту груду кожи и ткани у своего порога. И снова, как и после звонков, сквозь усталость и боль пробилось странное облегчение.

Глава 17

Алана стояла в центре гостиной, и все ее существо гудело от напряжения. В кончиках пальцев ломило от бешеной уборки, а в висках стучало — ритмично и назойливо, будто отсчитывая последние секунды прежней жизни. Каждым скомканным свитером, каждой парой носков, брошенных в кофр, она проводила черту. Отмечала на карте их общего прошлого границу, за которую ему больше не было хода.

И в этот момент, словно почувствовав эту ломку энергетического поля, зазвенел домофон. Резкий, нетерпеливый звук врезался в тишину, заставляя ее вздрогнуть. Она не ждала гостей. Сердце на мгновение екнуло с глупой, наивной надеждой — а вдруг он? Вдруг он стоит там, с опущенной головой, с глазами, полкими раскаяния?

Она подошла к панели, нажала кнопку и услышала не его низкий баритон, а знакомый, властный и раздраженный голос.

— Алана, это Изольда Павловна. Открой!

Свекровь. Конечно. Вести разносятся быстро, особенно дурные. Игнат, очевидно, побежал жаловаться мамочке, а та, верная своей роли семейного генерала, уже мчится на поле боя, чтобы восстановить «справедливость».

Алана медленно выдохнула. Усталость, накопившаяся за этот бесконечный день, мгновенно испарилась, сменившись холодной, собранной готовностью. Еще один раунд. Еще одна битва. Но на этот раз — на ее территории.

Она нажала кнопку открытия подъездной двери, не отвечая. Потом отошла от панели и заняла позицию в прихожей, прислонившись спиной к косяку двери в гостиную, скрестив руки на груди. Она не собиралась встречать ее как дорогую гостью. Это был визит врага.

Шаги в коридоре прозвучали быстрыми и твердыми. Звонок в дверь был не просьбой, а приказом. Алана сделала глубокий вдох, расправила плечи и открыла.

На пороге стояла Изольда Павловна. Невысокая, подтянутая женщина с идеальной седой укладкой и в дорогом пальто, ее лицо, обычно выражавшее снисходительное одобрение, сейчас было искажено гневом. Глаза, такие же, как у Игната, холодные и оценивающие, сверлили Алану с порога.

Она даже не поздоровалась.

— Алана, что ты устроила? — ее голос был тихим, но каждое слово било точно в цель, как отточенное лезвие. — Юбилей отменила, по всему городу позоришь моего сына! Я от всех звонков отбиваюсь! У людей шок!

Алана не шелохнулась, не приглашая ее войти. Она чувствовала, как по спине пробегают мурашки, но ее взгляд был непроницаемым.

— Он ошибся, — продолжала Изольда Павловна, снижая тон, пытаясь перейти к «разумным» доводам. — Мужчины всегда ошибаются! Это в их природе. Ты должна быть мудрее, проявить понимание! Разрушать семью из-за какой-то дурочки?

Слово «мудрее» повисло в воздухе, ядовитое и удушающее. Сколько раз она слышала его за годы брака? «Будь мудрее, уступи». «Будь мудрее, промолчи». «Будь мудрее, прости». Эта «мудрость» всегда была синонимом капитуляции.

Алана медленно покачала головой. Голос ее звучал тихо, но с такой стальной твердостью, что брови Изольды Павловны поползли вверх от удивления.

— Изольда Павловна, в моем доме вы не будете читать мне лекции о мудрости, — произнесла она, подчеркивая каждое слово. — Ваш «мальчик» не ошибся. Ошибаются в калькуляциях. Ошибаются, переходя дорогу на красный свет. Он же сознательно, раз за разом, предавал меня. Предавал наших детей. Предавал нашу семью.

Она сделала маленькую паузу, позволяя свекрови прочувствовать тяжесть этих слов.

— И он сделал это не с анонимной «дурочкой». А с девочкой, которой я, по глупости, заменяла мать, пока она жила со мной и под моей крышей. Которая ела за нашим столом, которую я одевала и учила жизни. Это не ошибка. Это моральное падение. И я не намерена быть его соучастницей, прикрывая «мудростью» то, что является обыкновенной грязью.

Лицо Изольды Павловны побагровело. Ее тактику «пристыдить и образумить» не сработала. Она перешла к угрозе, ее взгляд упал на чемоданы, стоящие у двери.

— Так ты что, и его выгонишь из дома? — ее голос дрогнул от возмущения. — Моего сына? На улицу?

Алана не повернула головы, чтобы посмотреть на багаж. Легкая, холодная улыбка тронула ее губы. В этой улыбке не было ни капли радости. Лишь лед.

— Это мой дом, — ответила она с убийственной простотой. — Куплен на мои деньги тоже. На деньги, которые я годами вкладывала в наш общий бизнес, пока ваш сын строил свою империю. Так что да. Он может вернуться к той, ради которой все это затеял. Я слышала, у нее есть квартира. Хотя это тоже моя квартира. А я… я никуда не уеду отсюда.

Она выпрямилась во весь рост, и в этот момент она казалась не просто женщиной в прихожей, а королевой, защищающей свои владения.

— Мой дом — это я. И мои дети. Все остальное… — ее взгляд скользнул по чемоданам, — подлежит вывозу.

Изольда Павловна замерла. Все ее аргументы, вся ее напускная мощь разбились о каменную стену достоинства и решимости невестки. Она искала слова, любой крючок, за который можно было бы зацепиться, но не находила. В глазах Аланы она прочла не истерику, не злость, а нечто более страшное — окончательный и бесповоротный приговор.

— Ты… ты пожалеешь об этом, — прошипела она, уже отступая к лифту. — Одинокой старухой останешься!

— Это мой выбор, — тихо, но отчетливо ответила Алана. — И я готова с ним жить

Она не стала ждать, пока свекровь скроется в кабине лифта. Медленно, с чувством глубочайшей опустошенности, она закрыла дверь. Щелчок замка прозвучал оглушительно громко, но не как победный аккорд, а как звук, отсекший ее от всего привычного мира, в котором еще минуту назад существовали хоть какие-то опоры.

Алана прислонилась спиной к твердой деревянной поверхности, и вдруг все ее тело затряслось мелкой, неконтролируемой дрожью. Колени подкосились, и она, сползая по гладкому дереву на пол в прихожей, сжалась в комок. Тихое, бессильное рыдание вырвалось из груди — не от горя, а от колоссального нервного источения. Она только что отстояла свой порог, свою территорию, но цена этой победы была такой чудовищной. Она провела ладонью по холодному полу — ее пол, ее стены. Но в тот момент они не чувствовались надежным пристанищем, а лишь холодными декорациями к ее одиночеству. Она была цельной, самостоятельной, раненой женщиной, которая только что сделала самый тяжелый выбор в своей жизни. И это осознание было не бесконечно прекрасным, а безумно страшным. Она зажмурилась, пытаясь удержать в себе тепло этой горькой правды, чувствуя, как хрупка ее броня и как беззащитна она за ней остается.

Глава 18

Я сидела на кухне, обхватив ладонями горячую кружку с чаем, но никак не могла согреться. Внутри была вечная мерзлота. После визита свекрови мир сжался до размеров напряженно пульсирующей точки, и каждая клеточка моего тела ждала следующего удара. И он не заставил себя ждать.

Ключ щелкнул в замке. Мое сердце на мгновение замерло, а затем забилось с такой бешеной силой, что в ушах зашумело. Я не обернулась, продолжая смотреть на темный квадрат окна, в котором отражалась бледная, как привидение, женщина с моим лицом.

Послышались голоса. Его — низкий, нарочито спокойный. И Васи — взволнованный, переполненный эмоциями.

— Пап, ты видел, как она вписалась в поворот? Это же просто космос!

— Видел, сынок. Но помни, правила существуют не для того, чтобы их нарушать.

Идиллия. Картинка счастливого отца и сына. Меня чуть не стошнило.

Они прошли в прихожую. Я слышала, как Вася швыряет рюкзак, как Игнат вешает ключи на крючок. Их повседневные звуки, которые раньше были музыкой моего дома, теперь резали слух.

— Мам, мы дома! — крикнул Вася, появляясь в дверях кухни. Его лицо было раскрасневшимся от мороза и восторга, глаза сияли. Он нес в себе столько жизни, столько нерастраченной энергии, что моему сердцу захотелось разорваться от боли. Он ничего не знал. Он жил в своем, еще не разрушенном мире.

— Привет, сынок, — мой голос прозвучал хрипло. Я попыталась улыбнуться, но получилась лишь жалкая гримаса.

Игнат стоял за его спиной, его крупная фигура заполнила дверной проем. Он изучал меня холодным взглядом, будто искал слабое место — ту самую ниточку, за которую можно дернуть, чтобы все рухнуло. Его взгляд скользнул по мне, по моему лицу, по моей домашней одежде, и в нем читалось что-то вроде… разочарования. Может, он ждал истерики? Слез? Униженных мольб? Всего чего угодно, но не этой ледяной, каменной женщины, которой я стала.

— Лана, — кивнул он коротко. Будто ничего и не произошло.

Вася, не чувствуя смертоносного напряжения, налил себе сока и уселся напротив меня.

— Мам, ты не представляешь, пап просто гонщик от бога! Настоящий Шумахер! Мы обогнали…

— Вася, — мягко, но твердо перебил его Игнат. — Иди, пожалуйста, в душ. Потом расскажешь маме.

— Но, па…

— Василий, не спорь.

Тон не допускал возражений. Вася надулся, но послушно поплелся в свою комнату за вещами. Мы остались одни. Кухня внезапно стала очень маленькой. Воздух стал густым и тяжелым, им было трудно дышать.

Он подошел к столу, потянулся за яблоком из вазы. Его движения были такими знакомыми, такими родными, что внутри у меня что-то сжалось в тугой, болезненный комок. Как же больно, когда самый близкий человек вдруг становится абсолютно чужим. Хуже того — врагом.

— Ну что, продолжим вчерашний разговор? — он откусил кусок яблока, глядя на меня поверх него. — Или ты уже одумалась?

Я подняла на него глаза. Внутри все кричало от ярости и унижения, но я не позволила этому крику вырваться наружу.

— Какой разговор, Игнат? О том, что измена — не повод для развода? Или о том, что я должна «понять и простить» тебя и твою юную пассию?

— Не говори о ней в таком тоне, — его голос потерял свою показную небрежность и стал жестким. — И да. Именно об этом. Ты не маленькая девочка, чтобы рушить все из-за одной оплошности.

— Оплошности? — я тихо рассмеялась, и этот звук был страшным и неузнаваемым. — Ты называешь роман с моей племянницей «оплошностью»? Ты позволил случиться этому! Ты… ты спал с ней в нашей постели!

Мое спокойствие начало давать трещины. Голос дрожал. Я сжала кулаки под столом.

Он отложил недоеденное яблоко, его лицо стало мрачным.

— Я не собираюсь никуда уезжать, Алана. Это мой дом. Мой сын здесь. Мой бизнес здесь. Ты можешь строить из себя оскорбленную невинность, но факт остается фактом — мы остаемся здесь. Вместе.

— Вместе? — я встала, опершись ладонями о столешницу. Теперь я смотрела на него сверху вниз. — После того, что ты сделал? Ты серьезно думаешь, что я позволю тебе жить здесь, как ни в чем не бывало? Дышать одним воздухом? Делать вид, что мы — семья?

— Вася ничего не знает! — его голос прозвучал резко, с нотой паники. — И он не должен знать! Ты что, хочешь сломать нашу семью!

— Это ты его сломал, Игнат! — прошипела я. — Ты, когда решил, что твои похотливые фантазии важнее нашего сына! А теперь ты прячешься за его спину? Используешь его как щит? Это по-твоему по-мужски?

Мы стояли друг напротив друга, как два враждующих зверя. Дыхание его было тяжелым, в глазах бушевала буря — злость, страх, что-то еще, чего я уже не могла и не хотела различать.

— Па? Ма?

Мы оба вздрогнули и резко обернулись. В дверях кухни стоял Вася. Он был уже в чистой футболке, его волосы были мокрыми от душа, а на лице застыло недоумение и испуг. Он слышал. Не все, но достаточно.

— Вы… что-то случилось? — его голос дрогнул. — Вы ругаетесь?

Игнат первым пришел в себя. Он заставил свои губы растянуться в улыбку, которая была такой фальшивой, что мне снова стало плохо.

— Все в порядке, сынок. Мы с мамой просто… обсуждали рабочие моменты. Все хорошо.

Я смотрела на Васю. На его большие, испуганные глаза, так похожие на мои. И я поняла, что не могу. Я не могу лгать ему в лицо. Но я не могу и вывалить на него всю правду сейчас, на этой кухне, под взглядом его отца.

— Да, Васенька, — сказала я, и мой голос снова обрел какую-то неестественную твердость. — Все хорошо. Иди, посмотри телевизор. Мы… мы скоро все тебе объясним.

Он не двигался, чувствуя ложь, витающую в воздухе. Он посмотрел на отца, потом на меня.

— Вы же не… не разводитесь? — тихо, почти неслышно, выдохнул он.

Слово повисло в воздухе, тяжелое и безобразное. Игнат замер, его улыбка исчезла. Я видела, как сжимаются его челюсти.

— Вася, иди в комнату, — снова сказала я, и в моем тоне прозвучала та самая материнская власть, против которой он не смел спорить. — Сейчас. Пожалуйста.

Глава 19

Я закрыла дверь, повернула ключ и, не в силах держаться на ногах, опустилась на пол. Спина прижалась к твердой деревянной поверхности, а в ушах стоял оглушительный гул — отзвук его голоса, такого уверенного, такого чужого. Воздух в спальне, нашей спальне, казался густым и отравленным. Каждая вещь, каждая молекула напоминала о предательстве.

Руки тряслись. Я сжала их в кулаки, но дрожь шла изнутри. Мне нужно было действовать, но каждая мысль разбивалась о стену отчаяния. Нужен был план. Четкий, холодный, лишенный эмоций. Юрист. Олег. Не для утешения, а для инструкций. Как пошаговый алгоритм в кризисной ситуации.

Я с трудом набрала номер, прижала телефон к уху.

— Алло? Алана? — его голос был ровным, деловым.

Мое горло сжалось. Я сглотнула ком, пытаясь говорить внятно.
— Олег... извините за поздний звонок. У нас... ситуация. Мне нужен совет. — Голос дрожал, выдавая мою слабость.

— Я слушаю. Что произошло?

И я, сбиваясь и путаясь, выложила ему все. Про то, что Игнат отказался забирать свои вещи. Про визит его матери и ее упреки. Про то, как он заявляет свои права на дом. И про Васю, который уже чувствует неладное.

— Он не уйдет, — прошептала я, и голос сорвался. — Он сказал, что это его дом. И я не знаю, что делать. Я не могу здесь находиться, но и уйти — значит признать его правоту.

Олег выслушал молча, не перебивая.

— Хорошо, — сказал он, когда я замолчала. — Давайте разделим проблему на юридически значимые части. Первое — вопрос проживания. Вы оба являетесь собственниками?

— Да, — кивнула я, словно он мог меня видеть. — Квартира в совместной собственности.

— В таком случае, вы не можете его выселить в одностороннем порядке, как и он вас. Но мы можем создать для него некомфортные условия. Завтра я направлю ему официальное письмо с уведомлением о начале процедуры раздела имущества. Это лишит его иллюзии, что все останется по-прежнему.

Его спокойный, деловой тон действовал умиротворяюще. Это были не абстрактные советы, а конкретные действия.

— Второе — дети. Сыну шестнадцать. Его мнение будет учитываться судом при определении места жительства. Вам необходимо заручиться его поддержкой. Но это должно быть его осознанное решение, без давления.

— Я боюсь этого разговора, — призналась я.

— Это естественно. Но помните — факт измены отца с вашей близкой родственницей является серьезным аргументом в вашу пользу. Суд учтет моральный аспект.

— А что делать сейчас? Сегодня? — спросила я, чувствуя, как паника снова подступает.

— Сейчас — обеспечьте свою безопасность. Если чувствуете, что не можете находиться с ним в одном пространстве, снимите номер в отеле. Сохраните чек — эти расходы могут быть взысканы с него в судебном порядке как вынужденные. Или оставайтесь, но фиксируйте все попытки давления, оскорблений, скандалов. Диктофон в телефоне — ваш друг. Любые угрозы, любое психологическое давление — это доказательства.

Это было то, что мне было нужно.

— Третье — активы. Завтра же я подам запросы в банки, чтобы зафиксировать состояние счетов на текущий момент. Мы не дадим ему вывести средства. Одновременно начнем подготовку иска о разделе совместно нажитого имущества.

— Я... я смогу? — этот вопрос вырвался сам собой.

— Алана, — его голос прозвучал твердо. — Вы уже действуете. Вы не поддались панике и обратились за профессиональной помощью. Это правильный шаг. Ваша задача сейчас — сохранять хладнокровие и следовать инструкциям. Действуйте как на работе — без эмоций, по плану.

Я глубоко вздохнула.
— Хорошо. Я... я все поняла.

— Отлично. Завтра с утра я начинаю работу. А вы постарайтесь отдохнуть. Вам понадобятся силы.

Он положил трубку. Я сидела на полу, все еще сжимая в руке телефон. Дрожь потихоньку уходила. Да, было страшно. Невыносимо страшно. Но теперь у меня был план. Юридический щит. И я знала, что с утра начну действовать.

Глава 20

Первые лучи солнца болезненно резали глаза. Я не спала всю ночь, ворочаясь на своей стороне кровати, каждый шорох за стеной заставлял сердце бешено колотиться. Но вместе с солнечным светом пришло и странное, ледяное спокойствие. Решение, принятое глубокой ночью, больше не казалось таким пугающим.

Я встала, приняла душ, оделась в простой, но элегантный костюм, нанесла макияж, тщательно маскируя следы бессонной ночи. Я смотрела на свое отражение и увидела сильную женщину, готовую к тяжелым переговорам. Сейчас мне предстоял самый сложный разговор в жизни.

Из гостиной доносились звуки телевизора. Игнат и Вася завтракали. Обычная утренняя картина, которая теперь казалась фальшивой и хрупкой, как паутина.

Я сделала глубокий вдох и вышла из спальни.

Оба замолчали, увидев меня. Вася смотрел с беспокойством, Игнат — с холодной настороженностью. На нем был его любимый халат. Он чувствовал себя здесь хозяином.

— Доброе утро, — сказала я ровным, лишенным эмоций голосом, подходя к кофемашине.

— Мам, ты в порядке? — тихо спросил Вася.

— Все хорошо, сынок, — я повернулась к нему, стараясь, чтобы в улыбке была хоть капля тепла. — И Вася, мне нужно поговорить с тобой. Только с тобой. Сейчас. В твоей комнате.

Игнат резко поднял голову.

— Алана, что ты задумала?

Я проигнорировала его, глядя на сына.

— Пожалуйста. Это важно.

Вася, хмурясь, кивнул и поплелся в свою комнату. Я пошла за ним, чувствуя на спине тяжелый взгляд Игната.

В комнате сына пахло подростком — то есть смесью пота, сладкого чая и старого ковра, пропитанного музыкой и призрачной свободой. Он сел на кровать, я присела напротив на его компьютерное кресло.

— Мам, что происходит? — спросил он, и в его голосе слышалась неподдельная тревога. — Вы с папом поругались. Это из-за работы?

Я смотрела на его еще детское лицо, но уже с проступающими резкими мужскими чертами. И понимала, что сейчас разрушу его мир. Но ложь и неведение были бы куда страшнее.

— Нет, Васька, не из-за работы. — Я сложила руки на коленях, чтобы они не дрожали. — Твой папа и я... мы больше не будем вместе. Мы расходимся.

Он замер, его глаза расширились от непонимания.

— Что? Почему? Вы же... вы всегда были вместе.

— Так бывает, сынок. Люди меняются. — Я выбирала слова с мучительной осторожностью. — Папа встретил... другую женщину. И выбрал ее.

— Другую? — он повторил, как будто не понимая значения слова. — То есть... он тебе изменил?

Я кивнула, чувствуя, как по щекам текут слезы. Я не хотела плакать, но не могла сдержаться.

— Да.

— Кто она? — его голос стал тише и жестче.

Вот он, самый страшный момент. Я закрыла глаза на секунду, собираясь с силами.

— Марика.

Наступила мертвая тишина. Лицо Васи побелело, будто его ударили. Он смотрел на меня с таким отвращением и шоком, что мне захотелось его обнять, но я боялась, что он оттолкнет.

— Эта... эта ..? — прошептал он. — Наша Марика? Которая мне как сестра? Это же... мерзко!

— Вася, пожалуйста...

— Нет! — он резко вскочил с кровати. — Это неправда! Ты врешь! Папа бы так не поступил!

В этот момент дверь в комнату распахнулась. На пороге стоял Игнат. Его лицо было искажено яростью.

— Алана! Прекрати это немедленно! Что ты ему говоришь?!

— Правду, — холодно ответила я, поднимаясь. — Правду, которую ты не имел смелости ему сказать.

Вася смотрел на отца, и в его глазах читался немой вопрос, смешанный с ужасом.

— Это правда, па? — его голос дрогнул. — Ты... с Марикой?

Игнат замер. Он видел лицо сына, видел его боль. Его собственная уверенность на мгновение пошатнулась. Он попытался взять привычный тон.

— Сын, это не так просто, как кажется... Взрослые отношения...

— Ты спал с Марикой? — перебил его Вася, и его голос прозвучал как хлыст. — Да или нет?

Игнат молчал. Его молчание было красноречивее любых слов.

Вася посмотрел на него с таким разочарованием и презрением, что я сама содрогнулась. Затем он резко развернулся и, оттолкнув отца, выбежал из комнаты. Через секунду мы услышали, как с грохотом захлопнулась дверь ванной.

Мы остались с Игнатом вдвоем в комнате сына. Воздух был густым от ненависти и боли.

— Довольна? — прошипел он. — Разрушила его веру в отца.

— Ты разрушил ее сам, — тихо сказала я. — Своими действиями. Я лишь убрала розовые очки, которые ты ему надел. Теперь он видит тебя таким, какой ты есть.

Я обошла его и вышла в коридор. Мое сердце разрывалось от боли за сына, но вместе с тем я чувствовала странное облегчение. Самый страшный разговор был позади. Правда вышла наружу. И теперь ничто не могло быть по-старому.

Я прошла в свою спальню, закрыла дверь и прислонилась к ней. Я зажмурилась, чувствуя, как по лицу снова текут слезы.

Глава 21

После того разговора с Васей, дом замер в неестественном, вымученном молчании. Вася вышел из ванной, бледный, с опухшими от слез глазами, и, не глядя ни на кого, прошел в свою комнату, защелкнув замок. Игнат, увидев его лицо, что-то резко и громко крикнул мне через плечо — я даже не разобрала что, — схватил ключи и выскочил из дома, хлопнув дверью с такой силой, что задребезжали стекла в окнах. И я осталась одна. Одна в центре этого красивого, просторного и абсолютно пустого теперь гнезда, которое всего неделю назад было переполнено жизнью, смехом и планами на будущее.

Я машинально убирала на кухне, протирала уже чистый стол, переставляла чашки, делала все, чтобы не сесть и не расплакаться, не дать боли окончательно поглотить себя. И вот, сквозь гул в собственной голове, я услышала ключ в замке. Сердце екнуло — нелепая надежда, что это он, что он вернулся другим, тем, прежним, — но в дверь стремительно впорхнула Нелли.

Она стояла в прихожей, снимая ботинки, и ее лицо было серьезным. Ни тени улыбки, ни беззаботного блеска в глазах. Взгляд был сосредоточенным, почти суровым, а губы плотно сжаты. Она отбросила сумку в сторону и, так и не сняв легкую куртку, прямо подошла ко мне.

— Бабушка Изольда проводила меня до лифта своей квартиру с парой новых ласковых прозвищ, — заявила она без всякого предисловия, и ее голос, обычно звонкий и смеющийся, звучал низко и устало. — Видимо, я испортила ей весь вечер, а заодно и репутацию ее бедного, несчастного папы.

Я смотрела на нее, пытаясь понять, что произошло, и чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Я у нее ночевала. Специально. Хотела посмотреть, что она будет говорить, когда тебя нет рядом, — Нелли скрестила руки на груди, ее пальцы сжали локти так, что костяшки побелели. — И знаешь, она была просто очаровательна. Сначала пыталась накормить меня своим фирменным пирогом, рассказывала, каким папа был в детстве. А потом… потом началось.

Она сделала паузу, глотнув воздух, и я увидела, как дрожит ее подбородок.

— Она сказала, что ты, конечно, умница, но сейчас маме надо быть мудрее. Что нельзя рушить семью из-за «мимолетного увлечения». Что мужчины… они такие, им нужно доказывать свою состоятельность, особенно когда возраст переваливает за сорок. И что эта… Марика… она просто воспользовалась его слабостью, а он, бедный, не устоял. Что ты мама должна понять и простить. Ради нас. Ради семьи.

Каждое слово было как удар хлыста. Я знала, что Изольда Павловна думает именно так, но слышать это, пересказанное моей дочерью, было невыносимо больно.

— И что ты сказала? — тихо спросила я, боясь услышать ответ.

— А что я должна была сказать? — Нелли взметнула бровями, и в ее глазах вспыхнул тот самый огонь, который я видела у себя в зеркале все эти дни. — Я сказала, что прекрасно понимаю, кто и кем тут воспользовался. Что я знаю про свою двоюродную сестричку. И что после всего, что она сделала, она для меня больше не сестра, не подруга, а просто никто. Пустое место. А потом я посмотрела ей прямо в глаза и сказала, что я на стороне мамы. Только на твоей мама. Что бы она там ни думала.

Она выдохнула, и вся ее напускная взрослость на мгновение исчезла, обнажив уставшую, раненую двадцатилетнюю девочку.

— Мам, она пыталась меня переубедить! Свою взрослую внучку! Говорила, что я не все понимаю, что жизнь сложная… Как будто я маленькая! Как будто то, что он сделал, — это какая-то сложная математическая ошибка, а не просто… просто гадость!

Я не выдержала и подошла, обняла ее. Она на мгновение замерла, а потом обхватила меня за шею и прижалась так сильно, будто боялась, что я исчезну.

— Мне так жаль, что ты услышала все это от бабушки, — прошептала я, гладя ее по спине, чувствуя, как напряжены ее плечи. — Мне жаль, что тебе пришлось вступать в эти споры, защищать меня. Ты не должна была этого делать.

Она отстранилась, вытерла глаза тыльной стороной ладони и посмотрела на меня с внезапной, оглушительной серьезностью.

— А кто, если не я? — ее голос снова стал твердым. — Она же не остановится. Она будет давить на тебя, на Васю… Кто-то должен был сказать ей правду. И мне не жаль, что я это сделала. Жаль, что все так получилось. Очень жаль. Но я не жалею, что теперь все знаю. И знаешь что? — она положила руку мне на плечо, и ее взгляд был полон такой гордости, что у меня перехватило дыхание. — Я на тебя смотрела тогда, когда все это узнала, и сейчас смотрю — и я горжусь тобой. Ты не сломалась. Ты не разревелась при всех и не стала умолять его остаться. Ты просто… встала и пошла дальше. И я тоже так буду.

В ее словах не было пафоса, лишь простая, искренняя уверенность. И в этот момент я поняла, что мы с ней больше не просто мать и дочь. Мы стали союзницами. Двумя женщинами в осаде, стоящими спиной к спине.

Я улыбнулась сквозь подступавшие слезы и прижала ее ладонь к своей щеке.
— Спасибо, дочка. Ты не представляешь, как это для меня важно.

Она кивнула, и на ее лице наконец промелькнуло что-то похожее на улыбку, пусть и печальную.
— Ладно, — вздохнула она, снимая наконец куртку. — Пойду, проверю Васю. А то он там один, бедолага. Представляю, что в его голове творится.

Она направилась к комнате брата, а я осталась стоять на кухне, глядя ей вслед. Тяжесть, давившая на меня все эти часы, будто бы уменьшилась. Потому что теперь я знала — справляться с этим испытанием я буду не одна.

Глава 22

Последний луч заходящего солнца медленно уплывал за линию горизонта, уступая место густым, бархатным сумеркам, которые заполняли комнату, словно тяжелая, беззвучная вода. Я лежала на краю нашей огромной кровати, вцепившись пальцами в подол своей старой ночной рубашки, и прислушивалась к тому, как гулкая, необъятная квартира по крупицам поглощает дневные звуки, затихая в преддверии ночи. За стеной затихли шаги Васи, доносился приглушенный гул его компьютера, а потом и этот звук исчез, сменившись безмолвием, которое казалось куда более громким, чем любая музыка. Нелли тоже, судя по всему, отправилась в свою комнату, и теперь дом замер в состоянии напряженного, хрупкого ожидания, которое давило на виски тяжестью невысказанных слов и не заданных вопросов. Я знала, что не усну, мое тело было натянуто, как струна, каждый нерв трепетал в предчувствии чего-то неминуемого, и я не могла заставить себя закрыть глаза, боясь тех образов, что немедленно хлынут в сознание, едолько веки сомкнутся. Раньше, даже после самых яростных наших ссор, я всегда слышала, как в предрассветной мгле щелкает замок, как поскрипывает половица в прихожей под его знакомым, уверенным шагом, как шуршит куртка, вешаемая на вешалку, и это приносило мне странное, горькое утешение, потому что означало, что наш мир, пусть и треснувший, все еще вращается вокруг своей оси. Сегодня этой оси не стало.

Он не вернулся.

Эта мысль родилась где-то глубоко внутри, маленьким, холодным семенем сомнения, и теперь она прорастала сквозь все мои естества, опутывая внутренности ледяными побегами, цепкими и неумолимыми. Где он сейчас? Неужели он там, в той самой светлой студии на Ленинском проспекте, которую мы вместе выбирали несколько месяцев назад, радуясь удачной инвестиции, строя планы о том, как будем сдавать ее в арену молодым специалистам? Неужели он растянулся на том диване, что мы долго и придирчиво выбирали в салоне, споря о цвете обивки, но в итоге остановились на том самом, теплом песочном оттенке, потому что он напоминал нам о песке на том самом пляже в Коктебеле, где мы были двадцать лет назад? Дышит ли он тем самым воздухом, который пахнет еще не выветрившимся запахом свежего ремонта, краски и нового ламината, запахом начала, а не конца? А может, он лежит в постели, на том матрасе, что мы тестировали вместе, смеясь, как дети, падая на него в магазине, и который я в итоге заказала, потому что он был идеально жестким для его спины и в меру мягким для меня? И спит ли он, обняв ее, прижавшись к той юной, упругой коже, которая еще не знала ни тягот материнства, ни бессонных ночей у кроватки больного ребенка, ни морщин, проступающих у глаз от смеха и слез, прожитых вместе?

Я зажмурилась, пытаясь вытереть эти картины из своего воображения, но они были настойчивее меня. Вместо них поплыли другие образы, старые, выцветшие, как дорогие сердцу фотографии. Наше первое море. Я помню соленый вкус его губ после долгого заплыва, помню, как он нес меня на руках по гальке, смеясь моим жалобам, что камешки больно впиваются в босые ноги, а солнце садилось за горизонт, окрашивая воду в багряные и золотые тона. Помню его лицо, залитое слезами, но сияющее таким безмерным счастьем, когда он впервые взял на руки нашу крошечную Нелли, завернутую в розовый конверт, и прошептал ей что-то, чего я не расслышала, но что заставило ее маленькие пальчики сжаться вокруг его большого. Помню, как мы красили стены в нашей первой общей квартире, крошечной хрущевке, доставшейся нам от бабушки, и как мы оба были перепачканы белой краской с головы до ног, и он нарисовал мне сердечко на щеке, а я ему — смешную рожицу на лбу, и мы смеялись до слез, валяясь на застеленных газетами полах, пахнущих свежестью и будущим. Каждое из этих воспоминаний когда-то было моим сокровищем, теплым местом, куда я могла мысленно вернуться в трудную минуту, но теперь они превратились в острые лезвия, обернутые в бархат ностальгии, которые вонзались в самое нутро, причиняя почти физическую боль, потому что принадлежали уже не нам, а каким-то другим людям, жившим в другой реальности, которой больше не существовало.

Я лежала и слушала, как в гостиной отсчитывает секунды маятник больших напольных часов, подаренных нам на свадьбу родителями Игната. Их мерный, размеренный стук был единственным звуком, нарушавшим полную немоту ночи. Каждый удар молоточка по металлической струне отзывался в моей голове эхом, словно отсчитывая время не вперед, к утру, а назад, к тому моменту, когда все было иным, цельным и прочным. Каждый «тик» был каплей, точившей камень нашей общей жизни, и теперь этот камень был разрушен, а капли все падали и падали, напоминая мне о бренности всего, во что я так слепо верила.

Не знаю, сколько времени прошло, может, час, а может, три, когда я услышала, как по коридору проходят легкие, осторожные шаги Нелли. Они замерли у двери Васиной комнаты, потом раздался тихий стук, едва различимый, и скрип открывающейся двери. Я приподнялась на локте, инстинктивно прислушиваясь, но за дверью царила та же гнетущая тишина. Ни единого слова. Через несколько минут дверь снова скрипнула и закрылась, и шаги Нелли приблизились к моей комнате. Она постучала так же тихо.

— Мам, ты не спишь? — ее голос прозвучал устало и глухо, пробиваясь сквозь деревянную преграду.

— Нет, входи, — ответила я, и мой собственный голос показался мне чужим, осипшим от непролитых слез.

Она вошла, закутанная в свой клетчатый домашний халат, и села на край моей кровати. В свете луны, пробивавшемся сквозь щель в шторах, ее лицо казалось бледным и очень взрослым.

— Я хотела поговорить с Васей, — тихо сказала она, глядя куда-то в сторону, на темный силуэт комода. — Спрашивала, как он, не хочет ли чаю, может, просто посидеть вместе… Но он не захотел ни о чем говорить. Он просто лежал, отвернувшись к стене, и молчал. А когда я попыталась настаивать, просто сказал «отстань» таким тоном… таким пустым. Я его никогда таким не видела.

Она обхватила свои колени руками и вздохнула, а я почувствовала, как острое лезвие вины вонзилось в меня еще глубже. Это я обрушила на него этот груз, это я заставила его смотреть в глаза той чудовищной правде, что разрушила его веру в отца, в нашу семью, в незыблемость нашего общего мира.

Глава 23

Утро, наступившее после той бесконечной ночи, было серым и безрадостным, его блеклый свет безучастно заливал прихожую, выхватывая из полумрака знакомые предметы, которые за последние сутки утратили свою привычную суть и превратились в немых свидетелей моего позора и горя. Я стояла посреди этого пространства, ощущая под ногами холодный паркет, и мои пальцы нервно теребили пояс на халате, будто пытаясь найти на нем опору, которую не мог найти взгляд, бесцельно блуждающий по стенам. В голове стоял густой, тягучий туман, сотканный из обрывков тяжелых мыслей и воспоминаний о минувшей ночи, каждое мгновение которой оставило на моей душе свой собственный, неизгладимый след, похожий на морщину, проступившую за считанные часы. Мое тело, не знавшее отдыха, было тяжелым и ватным, каждое движение требовало невероятных усилий, будто я плыла против мощного, невидимого течения, что уносило меня прочь от берега моей прежней жизни в открытое море одиночества и неопределенности.

Мой взгляд, скользя по комнате, внезапно наткнулся на кроссовки Игната, одиноко стоявшие у порога, будто ожидая, что хозяин вот-вот вернется и обует их, чтобы отправиться на свою утреннюю пробежку, и на его пиджак, небрежно наброшенный на спинку стула, в кармане которого я почти физически ощущала привычный контур его ключей от машины. Эти вещи, эти простые, бытовые свидетельства его присутствия, вдруг показались мне невыносимыми, они жгли мне глаза своей молчаливой нормальностью, своим спокойным существованием в мире, который для меня рухнул. Я медленно, почти на автомате, направилась к кладовке, откуда достала пустую картонную коробку из-под обуви, ее шершавые стенки и резкий запах картона на мгновение отвлекли меня от давящей реальности, и я принялась механически, без всякой мысли, собирать в нее эти разрозненные частицы его жизни, оставшиеся в моем пространстве. Я подняла кроссовки, ощутив их знакомый вес, и бережно, будто боялась разбудить, положила их на дно коробки, затем потянулась за пиджаком, и от него пахнуло его одеколоном, тем самым, что я выбирала ему на прошлый день рождения, и этот запах вызвал в горле комок горькой тоски, но я лишь сжала губы и продолжила свое дело, сметая с тумбочки его зарядное устройство, с журнального столика — пару прочитанных журналов, будто пытаясь этим ритуалом очистить территорию от следов вражеского лагеря, оккупировавшего мою душу.

Я не отдавала себе отчета в том, что буду делать с этой коробкой — швырну ли ее в мусорный бак, словно выкидывая за борт память о двадцати годах, или же с гордым видом отправлю с курьером к ней, на Ленинский проспект, дабы продемонстрировать свое презрение и окончательное решение, но сам процесс приносил мне странное, почти гипнотическое успокоение, позволяя сосредоточиться на простом физическом действии в мире, где все сложные, духовные связи оказались порваны. И в тот самый момент, когда я, наклонившись, чтобы поднять с пола упавшую ручку, почувствовала головокружение от бессонницы и накопившейся усталости, дверь в комнату Васи скрипнула и отворилась, и на пороге возник он сам, мой сын, стоявший с таким бледным и отрешенным лицом, что мне стало страшно.

Он не смотрел на меня, его взгляд был устремлен куда-то в пространство за моей спиной, и в его глазах, обычно таких живых и ярких, теперь читалась какая-то ледяная, недетская пустота, будто все эмоции в нем выгорели дотла, оставив после себя лишь холодный пепел. Он молча, не говоря ни слова, прошел ко мне, его движения были резкими и угловатыми, и я почувствовала, как внутри все сжалось от предчувствия, а он, не глядя, выхватил у меня из рук картонную коробку, прижал ее к своей груди и развернулся, чтобы уйти, и лишь тогда я нашла в себе силы окликнуть его, и мой голос прозвучал хрипло и неуверенно, словно я разучилась говорить.

— Вася, что ты делаешь? — произнесла я, и мое сердце заколотилось в груди, как перепуганная птица.

Он на секунду замер, но не обернулся, лишь его плечи напряглись еще сильнее, а пальцы впились в картонные борта коробки, и он проговорил глухо, уставившись в дверь, которая вела в подъезд, в тот мир, где теперь находился его отец.

— Отвезу папе. Он же где-то в другом месте ночевал, да? — его слова были лишены какого бы то ни было выражения, они были плоскими и тяжелыми, как камни.

— Сынок, подожди... — попыталась я возразить, инстинктивно протягивая к нему руку, желая остановить, обнять, вернуть назад, в наш общий мир, но он уже отворил тяжелую входную дверь, и в прихожую ворвался поток холодного воздуха с лестничной клетки, и дверь с громким, финальным щелчком захлопнулась за его спиной, оставив меня в полной, оглушительной тишине.

Я так и осталась стоять на том же месте, с протянутой рукой, не в силах пошевелиться, парализованная тем, что только что произошло. Мой сын, мой мальчик, та самая нить, что еще связывала меня с этой семьей, с этим домом, только что добровольно, с каменным лицом, понес эти жалкие пожитки тому, кто одним своим поступком разрушил все, что было для него свято, кто предал и его, и меня, и его сестру. Эта мысль была настолько чудовищной, настолько не укладывающейся в голове, что я не могла ее принять, отказывалась верить в то, что только что видела, и все мое существо пронзила острая, режущая боль, куда более страшная, чем боль от измены мужа, потому что это было отречение моего ребенка, его молчаливый выбор, его уход на сторону врага. Во рту пересохло, в глазах потемнело, и я, шатаясь, оперлась о косяк двери, чувствуя, как по щекам моим текут горячие, соленые слезы, но я даже не имела сил их вытереть, позволив им свободно катиться вниз и падать на пол прихожей, словно я была всего лишь беспомощным сосудом, переполненным горем.

И именно в этот миг, когда я была абсолютно разбита и уничтожена, с кухни донесся настойчивый, вибрирующий звонок моего телефона, разрывающий гнетущую тишину квартиры. Этот звук казался мне настолько далеким и не имеющим ко мне никакого отношения, что я поначалу просто проигнорировала его, продолжая стоять в оцепенении, но телефон звонил снова и снова, демонстрируя чью-то неуемную, раздражающую настойчивость. Сделав над собой невероятное усилие, я оттолкнулась от косяка и, как лунатик, побрела на кухню, где на столе лежал мой смартфон, экран которого ярко светился, выхватывая из полумрака знакомое, но от этого не ставшее желанным имя — «Сергей». Имя моего единокровного брата, которое я видела в последний раз, наверное, месяц назад, когда он поздравлял меня с каким-то праздником, и это воспоминание показалось мне сейчас невероятно далеким, пришедшим из какой-то другой, счастливой жизни. Я смотрела на мигающую надпись, и какое-то внутреннее, глубинное чутье подсказывало мне, что этот звонок не сулит ничего хорошего, что он станет лишь продолжением того кошмара, в котором я оказалась, но моя рука, словно сама по себе, потянулась к аппарату, и я нажала кнопку ответа, поднося его к уху, и услышала тот самый хриплый, знакомый с детства голос, который на этот раз звучал не просто грубо, а откровенно враждебно.

Глава 24

Голос, который обрушился на меня из телефонной трубки, был настолько грубым и пропитанным немотивированной злобой, что на мгновение мне показалось, будто я ослышалась или случайно ответила на звонок какого-то незнакомого, психически нездорового человека, потому что мой брат, пусть и не самый близкий, пусть и рожденный от другой женщины, но все же выросший со мной в одном доме и деливший со мной долю отцовского внимания, никогда не позволял себе подобного тона, сохраняя хотя бы видимость приличий, которую мы соблюдали все эти годы. Однако ледяная волна понимания, медленно поднимавшаяся от кончиков пальцев, сжимающих холодный корпус телефона, к моему застывшему в напряжении затылку, с неумолимой ясностью свидетельствовала – нет, я не ошиблась, это был именно он, именно Сергей, и вся эта беспрецедентная агрессия направлена именно на меня, вырвалась на свободу после долгих лет скрытого недовольства или же стала следствием вчерашней пьянки, усугубленной ядовитыми испарениями от рассказа его любимой дочки. Мои пальцы непроизвольно сжались так сильно, что суставы побелели, а в горле встал плотный, горячий ком, мешающий сделать хоть один вздох, но я, преодолевая охвативший меня ступор, заставила себя выговорить всего три слова, вложив в них все остатки своего спокойствия, которые еще оставались в моей почти опустошенной душе.

— О чем ты, Сережа? — прозвучал мой голос, и он показался мне до смешного тихим и беззащитным в сравнении с его оглушительным ревом.

— Марика звонила, рыдала без конца! — продолжил он, ни на йоту не снижая накала своей ярости, и каждая его фраза была подобна удару кулаком по столу, от которого вибрировал воздух. — Говорит, тетя Алана ее на улицу выгоняет! Квартира твоя, да? Ну и что? Дядя Игнат ей разрешил жить! А ты, как собака на сене, сидишь у себя в своих хоромах и единственное, что придумала – это бедную девочку без крыши над головой оставить!

Каждое произнесенное им слово падало на меня с тяжестью гири, пригвождая к полу и лишая последних сил, потому что за ним проступала такая чудовищная, такая извращенная картина происходящего, где я оказывалась злобной и скупой теткой, а они – невинными страдальцами, что у меня перед глазами поплыли темные круги. Я чувствовала, как по моей спине пробегают мелкие, противные мурашки, а внутри все медленно и неотвратимо охлаждается, будто кто-то вылил за воротник ледяную воду, заставив кровь остановиться в жилах и сердце замереть в ожидании нового удара. Я сделала глубокий, прерывистый вдох, пытаясь насытить кислородом свой затуманенный мозг, и произнесла следующую фразу, стараясь выговорить ее максимально четко и недвусмысленно, вкладывая в нее весь тот ужас и всю ту боль, которые причинило мне это двойное предательство.

— Сергей, "дядя Игнат" — мой муж, — прозвучало из моих уст, и голос мой, к собственному удивлению, обрел какую-то металлическую твердость. — И он изменял мне с твоей дочерью. Ты это понимаешь?

На другом конце провода на секунду воцарилась пауза, но она точно не несла в осмысление или раскаяние, нет, это была та зловещая тишина, что предшествует новому, еще более мощному взрыву, и вот он раздался, грубый и циничный, лишенный даже намека на человеческое участие.

— Ага, понимаю! — закричал он, и в его голосе послышались откровенно издевательские нотки, резавшие слух своей неприкрытой похабностью. — Понимаю, что ты старая мымра стала, ревнуешь мужика! А мужик то видный, солидный, а ты его пилишь да пилишь, как старую сосну! Он мужик, ему молоденькую захотелось, чтобы кровь играла, а не остывшую кашу! А Марика у меня умница, красивая, вся в свою мать, глаз не отвести! Сама виновата, дурой была, что не уследила, разжирела на своих пирожных, вот он и побежал на молодое тело! Так хотя бы родственница попалась, а если бы чужая?

Меня от его слов буквально затошнило, и я инстинктивно прислонилась лбом к холодной стене на кухне, чувствуя, как по моим щекам ползут горячие, беспомощные слезы, но я даже не имела сил их смахнуть, потому что все мое существо парализовала эта чудовищная, эта не укладывающаяся в голове логика, оправдывающая подленькую и грязную измену и возводящая в ранг доблести самое низменное предательство. И словно этого было мало, на заднем плане, прямо рядом с Сергеем, раздался пронзительный, визгливый голос его жены Ларисы, та самой женщины, которую я бесчисленное количество раз принимала у себя в гостях, которой помогала и деньгами, и советом, чью дочь опекала как родную.

— Скажи ей, пусть ключи отдаст немедленно! — выкрикивала она, и ее голос, всегда такой сладкий и приторный в лицо, сейчас звенел самой настоящей истерикой. — И чтоб Игнату она никаких условий не ставила, с ума сошла, права качает! Никакой к черту дележки имущества, он все заработал, все принадлежит Игнату, пусть не зарится на чужое, алчная дура!

Их голоса, сливаясь воедино, создавали какой-то оглушающий хор, где я была объявлена виновной во всех смертных грехах просто за то, что осмелилась требовать уважения к себе и к нашему двадцатилетнему браку, за то, что не желала мириться с ролью удобной и вечной жены, обязанной терпеть унижения и принимать побочных детей своего мужа от моей же родственницы. Эта чудовищная несправедливость, этот внезапно обрушившийся на меня вал грязи и ненависти от людей, которых я по глупости считала хоть сколько-нибудь близкими, переполнил ту самую чашу моего терпения, которая и так уже была полна до краев болью от ухода Васи, молчаливым осуждением свекрови и тягостным ожиданием новых ударов судьбы. Я больше не могла слушать ни единого слова, ни одного нового оскорбления, потому что чувствовала – еще секунда, и во мне что-то надломится окончательно и бесповоротно, какая-то последняя струна, держащая меня в этом мире здравомыслия, лопнет с оглушительным треском. И я, не говоря больше ни слова, с силой нажала на красную иконку на экране своего телефона, разрывая эту ядовитую связь, этот канал, по которому в мою израненную душу лился самый настоящий психологический яд.

Глава 25

Телефон выскользнул из моих ослабевших пальцев и с глухим стуком упал на мягкий ковер в кухонной зоне, но этот звук дошел до меня будто сквозь толщу воды, такой же приглушенный и нереальный, как и все, что происходило вокруг после того разговора, оставившего в душе горький осадок беспомощности и ошеломляющей несправедливости. Я неподвижно стояла на том же месте, прислонясь спиной к прохладной поверхности кухонного фасада, и в ушах у меня продолжал звучать тот самый визгливый, пронзительный голос Люды, врезавшийся в сознание подобно осколку разорвавшейся бомбы, а ее слова, полные неприкрытой ненависти и алчности, медленно обжигали мое израненное сердце, оставляя на нем новые, еще более болезненные шрамы.

Предательство Игната, обрушившееся на меня, казалось, было лишь первым, предварительным ударом судьбы, который расшатал мои защитные укрепления, но сегодняшнее предательство брата, этого человека, связанного со мной хоть и на половину , но все же узами родства, стало вторым, куда более изощренным и вероломным нападением, заставшим меня врасплох и добивавшим уже поверженного противника. Я чувствовала себя абсолютно опустошенной, словно из меня не просто вынули душу, а тщательно выскоблили все ее содержимое, не оставив ни надежды, ни сил, ни желания хоть как-то сопротивляться этому беспрецедентному напору грязи и жестокости, обрушившемуся на мою жизнь с самых близких рубежей.

Время вокруг словно замедлило свой бег, а может, и вовсе остановилось, застыв в тягучей, неподвижной густоте, где каждое биение моего сердца отдавалось глухой, ноющей болью в висках, а взгляд, лишенный всякой концентрации, бесцельно блуждал по знакомым очертаниям кухни, не цепляясь ни за один предмет и не фиксируя ни одной детали. Я понимала, что мне необходимо собраться, что нужно двигаться, действовать, решать насущные проблемы, ведь бизнес, мои бутики, сотрудники, заказы – весь тот сложный механизм, который я годами с таким трудом выстраивала, продолжал требовать моего внимания и руководства, но мои конечности отказывались повиноваться, а мозг, перегруженный пережитым шоком, упрямо выдавал лишь обрывки тех ужасных фраз, что прозвучали из телефонной трубки, заставляя снова и снова проживать этот унизительный и болезненный разговор. Мысль о том, чтобы сесть за компьютер, просмотреть электронную почту, обзвонить поставщиков или просто принять какое-то элементарное решение, казалась мне столь же невыполнимой, как и взлететь на крыльях над этим городом, таким прекрасным и таким безразличным к моему горю.

Я не знаю, сколько времени провела в этом оцепенении, но меня вывел из ступора легкий, почти невесомый шорох и теплое прикосновение к руке, и я медленно, с огромным трудом, перевела взгляд на свою дочь, которая стояла рядом, глядя на меня с безграничным состраданием, что у меня снова предательски задрожали губы и захотелось спрятать лицо у нее на плече, как в далеком детстве, когда мир казался простым и безопасным. Она молча подняла с ковра мой телефон и положила его на стол, а затем ее пальцы мягко сомкнулись вокруг моей холодной ладони, пытаясь передать мне хоть каплю своего тепла и уверенности.

— Мам, кто звонил? — тихо спросила Нелли, и в ее умных, всевидящих глазах я прочла полное понимание всей ситуации —Хммм, дядя Сережа да? —без лишних колебаний сама же ответила на вопрос, — Я по лицу все поняла. Не слушай ты этого дармоеда и его стерву!

Ее голос, такой твердый и четкий, стал тем якорем, который позволил мне немного стабилизироваться в этом бушующем море отчаяния, и я, все еще не находя слов, лишь бессильно покачала головой, чувствуя, как по щекам снова текут предательские слезы, такие горькие и такие беспомощные.

— Даже если она его дочь... я ведь его сестра. Старшая сестра. — прошептала я, и мой голос прозвучал хрипло и сдавленно. — Как он может так со мной говорить?

Нелли тяжело вздохнула, и ее тонкие пальцы слегка сжали мою руку, а в ее взгляде промелькнула грусть – самая печальная, которая так не шла ее юному возрасту.

— Потому что они видят в папе мешок с деньгами, — без обиняков заявила она, и каждое ее слово падало на благодатную почву моего сознания, прорастая трезвым и беспощадным пониманием. — А Марика — их счастливый билет. Ты этому билету мешаешь.

И в тот самый миг, когда она произнесла эту простую и такую очевидную истину, во мне что-то щелкнуло, какая-то последняя иллюзия, какое-то наивное детское представление о семейных узах и родственной верности рассыпалось в прах, уступая место холодному, безжалостному осознанию реального положения вещей. Да, она была абсолютно права, это не была семья в том высоком смысле, который я всегда вкладывала в это слово, это была стая голодных, беспринципных шакалов, учуявших легкую добычу и готовых разорвать на части любого, кто посмеет встать между ними и их вожделенным трофеем, будь то родная сестра или двадцатилетний брак. И глядя в серьезное лицо своей дочери, я вдруг с невероятной ясностью поняла, что единственное, что у меня сейчас осталось по-настоящему родного и преданного, — это она, моя Нелли, и наш запутавшийся, несчастный Вася, ради которых я обязана была найти в себе силы подняться и продолжить этот неравный бой.

Глава 26

– Я останусь дома, – прозвучал мой голос, и он показался мне до странности чужим, лишенным тех интонаций, что были привычны для моего собственного слуха, будто кто-то другой говорил моими устами, вкладывая в слова холодную, отстраненную решимость, которая лишь отдаленно напоминала мое прежнее «я». – Мне требуется собраться с мыслями, привести в порядок эту огромную квартиру, которая внезапно стала такой чужой и пугающей в своем новом статусе «бывшего семейного гнезда», и просто побыть одной, чтобы зализать раны, нанесенные сегодняшним утром.

Нелли, стоявшая напротив меня и все еще державшая мою руку в своей теплой, надежной ладони, внимательно посмотрела мне в глаза, словно пытаясь прочитать между строк моего заявления все те скрытые смыслы и непролитые слезы, что клокотали у меня внутри, а затем медленно, с пониманием кивнула, ее лицо выражало полную поддержку и готовность взвалить на свои юные плечи часть моей непосильной ноши.

– Хорошо, мам, – ответила она мягко, но в ее голосе я услышала ту самую стальную твердость, что всегда проявлялась в ней в сложные моменты нашей жизни. – Я отправлюсь в бутик, проконтролирую утреннюю приемку новой коллекции, проверю, как идет подготовка к предстоящим съемкам, и прослежу, чтобы все распоряжения, которые ты отдавала вчера, были выполнены в точности. Не волнуйся ни о чем, я полностью возьму ситуацию под свой личный контроль и буду держать тебя в курсе всех событий по телефону.

Она отпустила мою руку, и ее пальцы на мгновение коснулись моей щеки в легком, утешительном жесте, полном безмолвной любви и поддержки, а затем она развернулась и направилась в свою комнату, чтобы собраться, оставив меня наедине с гулким эхом нашего короткого разговора и давящей тяжестью предстоящего дня. Я неподвижно простояла еще несколько минут, прислушиваясь к тому, как доносятся из ее комнаты звуки открывающегося шкафа, как звякают вешалки, как щелкает замок сумки, и все эти привычные, бытовые шумы казались сейчас такими далекими и не имеющими ко мне никакого отношения, будто доносились из другой, параллельной жизни, где еще существовали нормальность и порядок.

Вскоре она снова появилась в прихожей, уже одетая в свой элегантный деловой костюм, с аккуратно уложенными волосами и безупречным макияжем, скрывающим следы вчерашних переживаний, и в ее облике я с горькой болью и одновременно с гордостью узнавала саму себя двадцатилетней давности, такую же собранную, целеустремленную и готовую сражаться за свое место под солнцем. Она послала мне с порога ободряющую улыбку, полную безграничной веры в меня, и скрылась за тяжелой входной дверью, а я осталась в полном одиночестве, которое медленно, словно густой и вязкий сироп, начало заполнять собой все пространство огромной квартиры, поглощая каждый звук и каждое движение.

Я механически, почти не отдавая себе отчета в своих действиях, принялась за уборку, двигаясь по знакомым маршрутам из комнаты в комнату с тряпкой в руках, вытирая пыль с поверхностей, расставляя по местам разбросанные вещи, поправляя шторы и подушки, будто с помощью этого простого, почти ритуального занятия я могла навести порядок и в своей собственной разрушенной жизни, вернуть всему привычный, понятный вид. Мои руки выполняли свою работу, а мысли, словно стая испуганных птиц, метались в голове, возвращаясь то к ночному разговору с Нелли, то к утреннему звонку брата, то к уходу Васи, и каждый такой виток воспоминаний приносил с собой новую порцию душевной боли, заставляя сердце сжиматься от непосильной тяжести.

Примерно через час раздался звонок от Нелли, и ее бодрый, деловой голос, докладывающий о том, что приемка коллекции прошла успешно, что поставщики подтвердили следующие поставки и что съемки переносятся на завтра из-за болезни одной из моделей, на некоторое время вернул меня в реальность, напомнив о том, что жизнь, пусть и изломанная и несправедливая, продолжает свой неумолимый бег со всеми ее будничными заботами и проблемами. Я выслушала ее, задала несколько уточняющих вопросов, стараясь говорить так же собранно и четко, и мы договорились, что она позвонит мне снова после обеда, чтобы обсудить дальнейшие планы.

После этого звонка я попыталась заставить себя позавтракать, подошла к холодильнику, достала оттуда йогурт и фрукты, поставила чайник, но при одном взгляде на еду мой желудок сжался в тугой, болезненный комок, и я, отставив тарелку в сторону, ограничилась лишь чашкой горячего чая, который обжигал губы, но, казалось, совсем не мог прогнать внутренний лед, сковавший все мое существо.

Я сидела за кухонным столом, смотря в окно на серое, затянутое сплошными облаками небо, и чувствовала, как по моим щекам медленно ползут соленые слезы, но я даже не пыталась их смахнуть, позволяя им течь свободно, словно надеялась, что вместе с ними из меня выйдет вся накопившаяся горечь и боль. Вдруг тишину, царившую в квартире, прорезала короткая, вибрирующая трель моего телефона, лежащего рядом на столе, оповещающая о новом сообщении. Моя рука, словно сама по себе, потянулась к аппарату, и я, все еще пребывая в полусонном, апатичном состоянии, провела пальцем по экрану, чтобы открыть его.

Сообщение было от Марики.

Я прочла его сначала бегло, потом еще раз, медленно, вникая в каждое слово, каждую запятую, и вдруг ощутила, как у меня подкашиваются ноги, а все тело пронзает странная, смешанная дрожь от охватившего меня леденящего ужаса и внезапной, кипящей ярости. «Тетя Алана, я понимаю, вам тяжело. Но вы не имеете права лишать меня жилья. Игнат сказал, что я могу жить здесь столько, сколько потребуется. Прошу вас не создавать неудобств и не заставлять меня обращаться за защитой своих прав. Я не хочу ссор».

Эта девчонка, эта юная особа, которую я когда-то, кажется, в другой жизни, опекала как родную, которую одевала, кормила за своим столом, учила премудростям жизни и бизнеса, с которой делилась своими планами и мечтами, теперь, прячась за спину моего же мужа, с холодным, расчетливым спокойствием, выверенным, как удар шпаги, угрожала мне, говорила со мной языком юриста, напоминая о каких-то своих «правах», которые она, видимо, уже успела обсудить с Игнатом или, того хуже, с каким-нибудь своим приятелем-студентом юридического факультета. Ее тон, эта поддельная, фальшивая учтивость, скрывающая за собой стальной, беспощадный напор, эта уверенность в своей безнаказанности и правоте – все это обрушилось на меня с такой сокрушительной силой, что я, схватившись за край стола, чтобы удержаться на ногах, почувствовала, как по всему моему телу разливается жгучий, всепоглощающий гнев, смешанный с горьким, унизительным осознанием того, что я оказалась в ловушке, из которой, казалось, не было никакого достойного выхода.

Глава 27

Последние лучи угасающего дня медленно уползали по стенам комнаты, оставляя за собой длинные лиловые тени, которые сливались в единую бархатистую мглу, наполняя пространство моей гостиной ощущением безвозвратно уходящего времени и тихой, щемящей грусти, усугублявшей мое одиночество, ставшее за эти сутки таким плотным и осязаемым, что, казалось, его можно было резать ножом. Я сидела в глубоком кресле, укутавшись в мягкий плед, и бесцельно смотрела в огромное окно, за которым простирался вечерний город, зажигавший свои бесчисленные огни, такие далекие и равнодушные к моему внутреннему опустошению, последовавшему за тем ошеломляющим сообщением, что перечеркнуло последние остатки моих надежд на какое-либо благородство или раскаяние со стороны тех, кого я по глупости считала близкими. Вдруг резкий, настойчивый звонок в дверь, прозвучавший сквозь гулкую пустоту квартиры, заставил меня вздрогнуть и вырвал из тягучего оцепенения, в котором я пребывала последние несколько часов, и мое сердце, измученное тревогой и ожиданием, екнуло от внезапно вспыхнувшей, безрассудной надежды – а вдруг это Вася, вдруг мой мальчик одумался, вернулся, готов говорить, слушать, прощать, и эта мысль заставила меня сбросить плед и стремительно, почти побежать в прихожую, с трудом переводя дыхание от охватившего волнения.

Я распахнула дверь, и на пороге, в мягком свете коридорного бра, возникла невысокая, но плотная и очень знакомая фигура моего свекра, Геннадия Семеновича, стоявшего с таким усталым и серьезным выражением на своем обычно таком добродушном и спокойном лице, что вся моя внезапная радость мгновенно угасла, сменившись тяжелым, каменным предчувствием нового витка этого бесконечного кошмара. Он молча стоял передо мной, одетый в свое привычное пальто и теплую шапку, которую держал в руках, а его умные, всевидящие глаза, обычно лучистые и теплые, сейчас смотрели на меня с бездонной, безмолвной печалью, в которой, однако, читалась какая-то непоколебимая, стоическая твердость.

— Здравствуй, Алана, — произнес он наконец, и его низкий, грудной голос, всегда такой размеренный и уверенный, сейчас звучал приглушенно и устало. — Можно?

Я молча отступила в сторону, пропуская его в прихожую, и он, привычными, неторопливыми движениями снял пальто, аккуратно повесил его на вешалку, поставил на пол свою добротную, начищенную до блеска обувь и в одних носках прошел за мной в гостиную, где опустился в свое любимое, глубокое кресло у окна, с которого всегда любил наблюдать за жизнью улицы. Он устроился поудобнее, положив свои большие, жилистые руки на подлокотники, и тяжело, с какой-то протяжной, почти стонущей нотой вздохнул, а его взгляд, скользнув по моему лицу, уловил, должно быть, все следы пережитых мною за эти сутки страданий, потому что его глаза наполнились безграничным, истинно отеческим состраданием.

— Я знаю, что Изольда приходила, — начал он медленно, тщательно подбирая слова, будто боясь поранить меня еще сильнее. — Знаю, что она тебе... много чего сказала. Она в первую очередь мать, Алана. Она видит в Игнате не мужчину, не мужа, не отца семейства, а всего лишь свое дитя, своего маленького мальчика, который может ошибаться, но которого нужно защищать от всего мира, даже если он не прав, даже если он совершил непоправимое. Ее очень, очень больно слушать в такие моменты, я знаю, поверь мне.

В его словах, в этом простом и таком человеческом объяснении поведения моей свекрови, прозвучала примиряющая нота, которую я так отчаянно жаждала услышать все это время, и во мне, словно первый луч солнца после долгой, беспросветной ночи, вспыхнула слабая, но такая желанная надежда на то, что сейчас, наконец, появится человек, который поймет меня, встанет на мою сторону, протянет руку помощи в этом болоте предательства и грязи.

— Геннадий Семенович, я... — начала я, и мой голос, хриплый от сдерживаемых слез, дрогнул, выдавая все мое отчаяние и потребность в поддержке.

Но он мягко, почти беззвучно поднял руку, останавливая меня, и в его глазах читалась такая глубокая, выстраданная боль, что я невольно замолчала, затаив дыхание в ожидании того, что же он скажет дальше.

— Я пришел сказать, что я на твоей стороне, — произнес он четко и недвусмысленно, и от этих простых слов у меня внутри что-то обрывается и тает, освобождая место для долгожданного, целительного тепла. — Ты права. Он поступил как последний негодяй.

Он замолчал, и его взгляд устремился в огромное окно, за которым уже вовсю пылал вечерний город, залитый миллионами огней, и он смотрел на него, словно ища в этом бездушном сиянии ответы на мучившие его вопросы, а его пальцы медленно постукивали по бархатной обивке кресла, отбивая какой-то свой, внутренний, тягостный ритм.

— Но, дочка, — продолжил он наконец, и его голос снова стал тихим и проникновенным, — Изольда в одном права. Он — мужчина. Сильный, упрямый, воспитанный в уверенности, что он глава семьи, что его слово — закон, что его поступки не должны подвергаться сомнению. Давить на него сейчас, требовать немедленного покаяния, пытаться сломить его волю — все равно что головой на стену лезть, прости за простоту сравнения. Он сломается, но не согнется, понимаешь? Он скорее разрушит все до основания, чем признает свою вину публично, перед тобой, перед детьми, перед самим собой. Ты готова его сломать? Ради чего? Ради принципа? Ради справедливости? Ради мимолетного ощущения, что ты победила?

И в тот самый миг, когда он произнес эти слова, хрупкая, едва зародившаяся надежда на понимание и поддержку, что теплилась в моей душе, мгновенно угасла, разбившись о суровую, неумолимую реальность его речи, и ее место заняло горькое, щемящее разочарование, такое острое и болезненное, что у меня перехватило дыхание. Даже самый честный и справедливый из всех, кого я знала в этой семье, даже он, чье мнение я всегда так ценила, в конечном счете предлагал мне сдаться, отступить, принять эту уродливую, древнюю как мир «мужскую природу» как данность, против которой бессмысленно бороться, с которой нужно просто смириться, чтобы сохранить видимость мира, чтобы не разрушить до конца и без того расколотую семью. И я с внезапной, ослепляющей ясностью поняла, что даже самые лучшие, самые добрые люди в моем мире мыслят старыми, устоявшимися шаблонами, в которых женщина обязана быть гибкой, терпеливой, всепрощающей, обязана подставлять свою спину под удары судьбы и мужского эго, лишь бы не потревожить хрупкое равновесие системы, построенной на двойных стандартах и вековых предрассудках, и от этой мысли мне стало до слез обидно и горько за себя, за всех женщин, вынужденных играть по этим несправедливым правилам.

Глава 28

Я осталась стоять посреди гостиной, ощущая, как почва под ногами, что только что казалась такой прочной от слов поддержки свекра, превращается в зыбкий песок, уходящий из-под ног и увлекающий меня вниз, в бездонный колодец собственного отчаяния. Визит, начавшийся с теплого и желанного признания моей правоты, обернулся горьким разочарованием, ледяным душем суровой реальности, где даже самый честный и справедливый из мужчин в конечном счете оставался пленником устаревших догм о «мужской природе», требующих от женщины безропотной гибкости и вечного терпения, и это жгло мне душу куда сильнее, чем любая злость. Я медленно, как лунатик, опустилась в кресло, где только что сидел свекр, и мой взгляд упал на мобильный телефон, лежавший на столе, всего час назад читала ядовитое сообщение от Марики, и теперь эти два предательства – холодное, расчетливое послание племянницы и выстраданная, но такая губительная снисходительность свекра – сплелись воедино, создавая идеальный вихрь боли и ярости, что кружил в моей голове, не давая возможности дышать.

Я сидела, вцепившись пальцами в обивку кресел, и чувствовала, как по моим щекам медленно, словно расплавленный металл, текут горячие, соленые слезы, но это были слезы не слабости, нет, это был едкий, обжигающий пар окончательно испепелившейся надежды, превращавшейся в твердую решимость, что начинала кристаллизоваться в самой глубине моего существа, заполняя собой каждую клеточку, каждую мысль, каждое воспоминание. Моя доброта, мое годами выстраиваемое терпение, моя готовность понять и простить – все это они, каждый по-своему, растоптали, использовали, вывернули наизнанку и бросили мне в лицо как доказательство моей слабости, как подтверждение моей несостоятельности, как клеймо моей наивности, и от этой мысли во мне поднялась такая всепоглощающая, такая холодная ярость, что я вся задрожала, ощущая, как сковывающий доселе страх и боль отступают перед ее ослепительной силой.

Я больше не могла ждать, я больше не могла позволять им диктовать мне условия этой грязной игры, где моя жизнь, моя любовь, мое достоинство стали разменной монетой для удовлетворения чьих-то больных амбиций и устаревших предрассудков. Мне требовалось действие, мне нужен был шаг, который раз и навсегда расставил бы все по своим местам, который вернул бы мне контроль над собственной судьбой, который доказал бы им, что та самая слабая, терпеливая Алана, в которой они так уверены, осталась в прошлом, а ее место заняла женщина, у которой не осталось ничего, кроме ее воли и ее правды. Я резко поднялась с кресла, и моя рука сама потянулась к телефону, мои пальцы, еще минуту назад такие ватные и беспомощные, теперь уверенно нашли в списке контактов нужный номер – Олег, мой адвокат, который сумеет превратить мою ярость в статью закона, мою боль – в юридически выверенный документ, а мое отчаяние – в холодный, беспристрастный расчет.

Я нажала кнопку вызова и поднесла дрожащий от сдерживаемых эмоций аппарат к уху, слушая, как на том конце провода раздаются длинные, размеренные гудки, и с каждым из них во мне крепла та самая стальная решимость, что вытеснила собой последние следы сомнений и страха.

– Олег, – произнесла я, едва он снял трубку, и мой голос, хриплый от сдерживаемых слез и ярости, прозвучал неестественно четко и громко в гробовой тишине комнаты. – Пора начинать.

На той стороне провода царила секундная пауза, но я знала – он меня понял, понял без лишних слов, что фаза неопределенности и ожидания закончилась, и теперь вступают в силу другие правила.

– Подавайте запросы в банки, фиксируйте счета на текущий момент, мы должны полностью исключить любую возможность вывода средств, – продолжала я, и каждое мое слово было подобно удару молота по наковальне, отчеканивающему новый этап моей жизни. – Готовьте иск о разделе всего, что положено мне по закону, я не намерена отдавать ни клочка того, что мы строили вместе, ни копейки из того, что заработано нашим общим трудом. И знаете, чего я хочу больше всего? – мой голос дрогнул, но не от слабости, а от предвкушения. – Я хочу видеть его лицо, когда он все это поймет. Когда поймет, во что превратил свою жизнь, нашу жизнь.

Я положила трубку, и в ту же секунду меня охватила странная волна ощущений – мгновенное головокружительное облегчение от того, что решение принято, что колесо судьбы, наконец, сдвинулось с мертвой точки, сменилось леденящей дрожью осознания всей окончательности произошедшего. Все мосты сожжены дотла, все пути к отступлению перекрыты, и передо мной зияла лишь одна-единственная дорога – вперед, сквозь тернии судебных разбирательств, сквозь боль разделения, сквозь ядовитые взгляды бывших родственников, к новой, незнакомой жизни, что ждала меня где-то там, за горизонтом этого кошмара. И я, глубоко вздохнув и сжав кулаки, чтобы они перестали дрожать, сделала свой первый шаг навстречу этой новой реальности.

Глава 29

Точки возврата не осталось, все мосты были сожжены дотла, все пути к отступлению перекрыты, и передо мной зияла лишь одна-единственная дорога – вперед, сквозь тернии судебных разбирательств, сквозь боль разделения, сквозь ядовитые взгляды бывших родственников, к той новой, незнакомой жизни, что ждала меня где-то там, за горизонтом этого кошмара. И я, глубоко вздохнув и сжав кулаки, чтобы они перестали дрожать, сделала свой первый шаг навстречу этой новой реальности.

Именно в этот момент, словно сама судьба решила проверить мою решимость, в прихожей послышался легкий щелчок замка, и в квартиру, наполняя ее пространство вошла Нелли. Я слышала, как она снимает туфли, как вешает на вешалку легкое пальто, и через мгновение она уже стояла на пороге гостиной, останавливаясь на мгновение, чтобы окинуть меня своим проницательным взглядом, который всегда читал меня как открытую книгу. Ее лицо, обычно такое безмятежное и уверенное, сейчас казалось уставшим, но в ее осанке и в твердом взгляде я видела опору, что позволяла мне держаться на плаву в этом бушующем море отчаяния.

— Мам, — произнесла она мягко, подходя ко мне и опускаясь рядом на диван, ее теплая ладонь легла поверх моей холодной руки, и это простое прикосновение стало лучом солнца. — Я закончила все в бутике, проверила отчеты, подписала документы для поставщиков, все идет по плану, так что можешь быть абсолютно спокойна за свое детище. А потом заехала к Свете, мы пили кофе, говорили о ее новой коллекции, пытались отвлечься от... от всего этого.

Она умолкла, и в ее глазах промелькнула тень боли, что съедала и меня, но она, моя сильная, удивительная дочь, отгоняла ее прочь, демонстрируя стойкость, что заставляла мое сердце сжиматься от гордости и горькой жалости одновременно.

— А Вася? — спросила я, и мой голос прозвучал хрипло и неуверенно, будто я боялась услышать ответ. — Он... он звонил?

Нелли покачала головой, и ее пальцы слегка сжали мою руку, словно пытаясь передать мне часть своей силы, часть своей веры в то, что все образуется.

— Нет, — ответила она тихо, и в ее голосе я уловила ту же тревогу, что клокотала и во мне. — Я звонила ему раз десять, наверное, отправляла сообщения, умоляла хотя бы отписаться, что с ним все в порядке, но он... он просто игнорирует меня. Телефон включен, но он не поднимает трубку. Я даже позвонила Саше, его другу, но тот сказал, что Вася был у них днем, выглядел подавленным, а потом ушел, куда — не сказал.

От ее слов во мне все оборвалось, и я почувствовала, как по моей спине пробегают ледяные мурашки, а в горле встает плотный, горячий ком беспокойства, смешанного с острой, режущей болью вины. Мой мальчик, мой солнечный, жизнерадостный Вася, где он сейчас, один, в этом огромном, равнодушном городе, с какой раной в своем юном, еще не окрепшем сердце, с какими мыслями в своей разгоряченной голове? Эта неизвестность, эта страшная картина его одиночества и отчаяния терзали меня куда сильнее, чем все предательства Игната и Марики вместе взятые, потому что это была боль моего ребенка, а я, его мать, оказалась бессильна ее облегчить.

Мы сидели с Нелли вполоборота друг к другу, в густеющих сумерках гостиной, и тяжелое, напряженное молчание висело между нами, наполненное всеми невысказанными страхами и тревогами, что съедали нас изнутри. Я чувствовала, как усталость, накопившаяся за эти бесконечные сутки, медленно окутывает меня своим свинцовым покрывалом, сковывая движения и делая веки невыносимо тяжелыми, но сон был немыслимой роскошью в том состоянии душевного смятения, в котором я пребывала. Нелли, словно угадав мое состояние, встала и, не говоря ни слова, направилась на кухню, и вскоре до меня донесся знакомый, успокаивающий звук закипающего чайника, а потом и аромат свежезаваренного травяного чая, который она принесла мне в большой, согревающей кружке, что грела ладони.

— Пей, мам, — сказала она, садясь рядом и обхватывая свои колени руками. — Мы справимся. Мы обязательно справимся. Вася одумается, он просто должен пережить этот шок, дать себе время, а потом он вернется, я уверена.

Я благодарно сделала глоток горячего, душистого напитка, чувствуя, как его тепло медленно разливается по моему измученному телу, принося минутное утешение, и в тишине комнаты, под мягкий свет торшера, мы просто сидели рядом, две женщины, связанные кровью и общей болью, и в этом молчаливом единении была горькая гармония, дарующая силы дышать дальше.

Нелли вскоре ушла в свою комнату, ссылаясь на усталость, а я осталась в гостиной, укутавшись в мягкий плед и уставившись в огромное окно, за которым медленно гасла ночная жизнь города, убаюкиваемая мерцающими огнями фонарей и редкими огоньками машин. Я сидела так, может, час, а может, и больше, полностью отдавшись во власть своих мыслей, которые метались от образа пропавшего Васи к холодному лицу Игната, от ядовитого сообщения Марики к усталому взгляду Геннадия Семеновича, и в этой карусели воспоминаний и страхов я почти физически ощущала, как из меня уходят последние силы, как опустошается душа, выжатая до дна всеми пережитыми за день потрясениями.

Я уже почти начала дремать, сидя в кресле, как вдруг мое сердце, дремавшее в груди, забилось с бешеной силой, вырывая меня из полудремы, – я услышала снаружи, из подъезда, сдержанные, но такие знакомые, такие родные шаги, которые я узнала бы из миллиона, и щелчок ключа в замке парадной двери. Пришел Игнат, не Вася, за которым я так истосковалась, а тот, чье присутствие в этом доме стало для меня одновременно и пыткой и последним островком прошлого, за который так цеплялось мое израненное сердце.

Он вошел, как и всегда, его движения были плавными и привычными, лишенными театральности в них сквозила тяжелая усталость. Он остановился в нескольких шагах от меня, его пальцы медленно терли виски, а взгляд, от которого когда-то закипала кровь, теперь был притуплен.

— Лана… — его голос звучал хрипло, словно он действительно переживал. — Я знаю, что натворил непоправимое. Но послушай…