Развод. Предательство не вылечить

Глава 1

Утром, одеваясь, зацепила обручальное кольцо за свитер. Нитка порвалась, образовалась маленькая дырочка на рукаве. Надо зашить, подумала я тогда. Не знала, что к вечеру придётся зашивать не свитер.

День был обычным. Утренний обход, планёрка, разбор сложного случая с коллегами. Ничто не предвещало, что через несколько часов моя жизнь разделится на «до» и «после».

Ближе к обеду иду по коридору хирургического отделения с историями болезни в руках, но останавливаюсь, когда слышу знакомый голос мужа. Хочу зайти, поздороваться, но останавливаюсь, он говорит с Никифоровым, и тон у него какой-то странный.

- Знаешь, Сергей, я тебе как другу скажу. - Голос мужа звучит довольно. - Я понял, что Коломийцев был прав.

У меня перехватывает дыхание. Прижимаюсь спиной к стене рядом с приоткрытой дверью.

- О чём ты?

- Помнишь, он полгода назад развёлся? Завел девчонку помоложе. Так вот, я его понял.

Папки в руках становятся невыносимо тяжёлыми. Прижимаю их к груди сильнее, как будто они могут защитить меня от того, что я сейчас услышу. Внутри всё сжимается в ледяной комок.

- Я чувствую себя живым впервые за годы. Знаешь это ощущение, когда просыпаешься и хочется идти на работу? Когда думаешь о ком-то и улыбаешься сам себе?

Сердце пропускает удар, потом бьётся так громко, что, кажется, слышно во всём коридоре. Нет. Нет. Это не про нас. Это не может быть правдой. Хочу уйти, но ноги не слушаются.

- Лев, у тебя что, кто-то есть? - Никифоров говорит тише, но я всё равно слышу каждое слово.

- Есть. - Наконец говорит мой муж. - Впервые за семь лет я чувствую себя мужчиной, а не функцией.

Воздуха не хватает. В горле встаёт ком, глаза щиплет. Не плакать. Не здесь и не сейчас. Кусаю губу до боли, пытаясь удержать внутри крик, который рвётся наружу.

- Ну ты даёшь, а как же Алиса?

- Алиса? Она меня не видит. Смотрит сквозь меня уже год, может, больше. Я прихожу домой, она кивает, не отрываясь от бумаг. Рассказываю о работе, она поддакивает. Когда в последний раз она смотрела на меня так, будто я для неё важен?

Неправда, хочу крикнуть. Я люблю тебя. Я вижу тебя.

Слёзы жгут глаза. Проваливаюсь в воспоминания, словно в бездну. Наша первая встреча в ординаторской. Как он объяснял мне сложную методику, склонившись над учебником, и я ловила себя на том, что смотрю не на схему операции, а на его руки. Сильные, уверенные руки хирурга. Наше первое свидание после ночного дежурства. Мы пошли завтракать в круглосуточное кафе, оба измождённые, но счастливые. Я смеялась над его шутками, и он говорил, что у меня самый красивый смех в мире.

- Но это же измена. Ты понимаешь, что делаешь?

- Понимаю. - Соглашается муж. - И знаешь что? Я не чувствую вины. Потому что дома я уже давно мёртв. А она... смотрит на меня так, как Алиса смотрела восемь лет назад.

Кто она?

Милана. Он говорит о Милане. Я чувствую всем нутром, что это она.

Вспоминаю, как вчера она смеялась над его шуткой в ординаторской. Как наклонилась к нему слишком близко, показывая рентгеновский снимок. Как он улыбнулся в ответ, той улыбкой, которую раньше дарил только мне.

Я проходила мимо с папкой в руках. Даже не задержалась. Мелькнула мысль, хорошо, что он нашёл способного интерна. И всё. Я пошла дальше.

А они уже вместе сколько? Неделю? Месяц?

Когда это началось? Когда случайное восхищение превратилось в что-то большее? Когда профессиональное наставничество стало прелюдией к чему-то интимному?

Меня накрывает волной тошнотворных образов. Его руки на её теле. Его губы на её губах. Он шепчет ей те же слова, что когда-то шептал мне? Они занимаются любовью в той же позе? А может, с ней он другой?

Внутри поднимается жгучая смесь боли, ярости и унижения. Хочу ворваться туда, кричать, бить, требовать объяснений. Но ноги словно налились свинцом.

- Кто она?

- Неважно. Она молодая, она видит во мне героя. С ней я снова чувствую себя желанным.

Стена за спиной холодная, но я вся горю. Лицо пылает от стыда и боли. Во рту пересохло. Каждое его слово - это удар ножом. Медленный, точный, как будто он режет не просто по живому, а по самому сердцу.

Я всегда гордилась тем, что мы со Львом команда. Два врача, понимающие друг друга с полуслова. Мы строили карьеру вместе, переживали бессонные ночи на дежурствах, обсуждали сложные случаи за кухонным столом. Я думала, это и есть любовь. Зрелая, надёжная любовь.

А он видел в этом клетку. Серую, скучную обыденность.

Лев из тех мужчин, которые заполняют пространство одним своим присутствием. Высокий, под метр девяносто, с фигурой, выдающей многочасовые операции на ногах. У него широкие плечи, прямая спина, уверенная осанка хирурга, привыкшего принимать решения.

И этот человек, этот сильный, уверенный мужчина выбрал не меня. Выбрал молодую ученицу, которая смотрит на него восхищёнными глазами.

- Лев, это безумие. Ты разрушаешь семью из-за...

- Не драматизируй. Серёжа, а ты можешь сказать, что счастлив в браке? Только честно.

Коллега молчит в ответ.

- То-то же. - Продолжает муж. - Мы все делаем вид, что счастливы. Притворяемся довольными семьянинами. А потом просыпаемся в сорок и понимаем, что жизнь прошла мимо. Я не хочу так. Не хочу быть удобным мужем, который приносит зарплату

Слёзы наконец прорываются, текут по щекам. Смахиваю их тыльной стороной ладони, размазывая тушь. Плевать. Плевать на то, как я выгляжу сейчас. Весь мой тщательно выстроенный мир рушится, а я стою в больничном коридоре и плачу, как ничтожество.

- Жена знает?

- Нет. И пока не узнает. Зачем ранить её раньше времени? Я ещё не решил, что буду делать.

«Не решил». - Эхом отдаётся в голове. Значит, он думает о разводе. Значит, это серьёзно.

Внутри меня что-то ломается. Окончательно и бесповоротно. Та женщина, которой я была ещё десять минут назад, умерла. На её месте уже опустошённая оболочка, которая механически дышит и стоит.

Глава 2

Муж взглядом скользит по моему лицу, наверное, замечает красные глаза и потёкшую тушь. Понимание медленно проступает на его лице.

А я стою и не могу вымолвить ни слова. Даже не знаю, что сказать. Что говорят в такие моменты? Как себя ведут, когда весь твой мир только что разлетелся на осколки?

Лицо словно деревянное, но я всё-таки беру себя в руки и пытаюсь улыбнуться.

- Привет. - Стараюсь говорить, как всегда, но голос звучит слишком высоким, так всегда, когда я волнуюсь.

Он смотрит на меня секунду или две. Сложно молчать и смотреть в его проницательные глаза. Тёмно-карие, почти чёрные, с тяжёлым, оценивающим взглядом. Это глаза человека, который привык видеть суть, проникать в глубину, профессиональная привычка нейрохирурга. Когда Лев смотрит на тебя, кажется, что он видит не только лицо, но и то, что за ним. Под этим взглядом невозможно соврать. Под этим взглядом чувствуешь себя обнажённой, но не в неловком смысле, а в волнующем. Как будто я единственная в этот момент, единственная, кто достойна его внимания. И это очень волнует, даже сейчас.

А сейчас мне страшно. Страшно, что он увидит всё: боль, ярость, унижение. Страшно, что я стану для него жалкой. Или, что ещё хуже, он увидит и останется равнодушным.

- Ты куда? - Спрашивает Лев. Обычным тоном. Ничего не подозревая. Или делая вид, что не подозревает.

- В ординаторскую. Хочу истории забрать.

- Ясно. - Он кивает, улыбается. - Увидимся вечером. Не забудь, нужно кофе купить.

Кофе. Он напоминает мне про молоко, как будто только что не говорил о том, как хочет почувствовать себя мужчиной с молодой ординаторской.

А у меня внутри всё кричит. Хочется схватить его за плечи, встряхнуть, закричать: «Как ты можешь?! Как ты можешь стоять здесь и говорить о кофе, когда только что обсуждал, как я не вижу тебя, как ты умер рядом со мной?!»

Но я только киваю.

- Конечно не забуду.

Он проходит мимо, и на секунду я чувствую его одеколон. «Хермес» - терпкий, древесный аромат, который я помогала ему выбирать полгода назад. Запах, который всегда ассоциировался с домом, с безопасностью, с любовью. А теперь я думаю: она тоже вдыхает этот запах, когда он склоняется к ней?

От этой мысли внутри всё сжимается болезненным комком.

Никифоров кивает мне с улыбкой, ничего не подозревающей. Они идут по коридору, продолжая разговор — уже о работе, о предстоящей операции. Голоса удаляются, растворяются в больничном шуме.

И я стою в коридоре, сжимая папки так сильно, что белеют костяшки пальцев, и понимаю, что он не знает, что я слышала. Для него ничего не изменилось.

Но для меня изменилось всё.

Мир, который был цветным ещё десять минут назад, стал серым. Будущее, которое казалось определённым, наша квартира, дети когда-нибудь, старость вдвоём, всё это размылось, как акварель под дождём.

В ординаторской кардиохирургии падаю на стул. Не сажусь - именно падаю, как будто ноги отказали. Руки трясутся мелкой дрожью, которую невозможно контролировать. Кладу их на стол, прижимаю ладонями к холодной поверхности, пытаясь остановить тремор.

То, что я только что услышала...

Слова вращаются в голове, как осколки стекла в калейдоскопе, складываясь в болезненные узоры.

Пытаюсь сосредоточиться на работе. Открываю первую историю болезни. Буквы расплываются, строчки сползают друг на друга, цифры теряют смысл.

Закрываю карту. Руки всё ещё дрожат. Открываю вторую. Пациентка Семенова, ишемическая болезнь сердца...

Сердце. Я лечу сердца. Могу часами оперировать, восстанавливая то, что казалось безнадёжным.

Но как починить собственное?

Бросаю ручку на стол. Она падает с глухим стуком, откатывается к краю.

Не получается. Не могу работать, когда внутри всё кричит.

Вечером я готовлю ужин. Режу овощи для салата - помидоры, огурцы, перец. Нож скользит по разделочной доске с привычным ритмом. Лев рассказывает о сложной операции, о пациенте с опухолью в височной доле.

- Представляешь, сосуд проходил прямо через центр новообразования. - Он говорит оживлённо, жестикулирует. -Пришлось три часа выделять миллиметр за миллиметром...

Я киваю, задаю вопросы. Его голос, как всегда, действует на меня магнетически. Он у него низкий, глубокий, бархатный. Тот самый голос, который заставляет прислушиваться, который звучит убедительно даже когда говорит простые вещи. В операционной он отдаёт команды спокойно, без крика, но все моментально подчиняются, потому что в голосе есть природная власть.

И сейчас мы выглядим как обычная семейная пара. Жена готовит, муж рассказывает о работе.

Но я слышу каждое его слово через призму того разговора.

И я думаю: сколько ещё вечеров у нас осталось? Сколько времени до того момента, когда он решит, что устал притворяться? Что ему нужно не «вкусно, как всегда», а что-то новое, волнующее?

- Лиса, ты меня слушаешь? - Лев смотрит на меня.

- Что? Прости, задумалась.

- Я спрашиваю, не хочешь ли в субботу съездить за город? Давно никуда не выбирались.

Он называет меня Лиса. Как раньше, когда мы только познакомились.

- Хорошая идея, давай.

Слова даются с трудом. Приходится выдавливать их из себя, как будто горло сжато невидимой рукой.

Он улыбается, довольный моим ответом. Продолжает есть, и я вижу, как он с удовольствием пробует салат, как кивает одобрительно.

- Вкусно, как всегда.

Смотрю на него и думаю: это попытка что-то исправить? Неужели он чувствует, что я отдаляюсь, и пытается вернуть меня? Или это просто обычное предложение, которое ничего не значит, механическая попытка поддержать видимость нормальной семейной жизни? Пока он взвешивает на весах: жена, с которой семь лет, привычная, надёжная, или любовница, которая смотрит на него, как на героя? Или просто обычное предложение, которое ничего не значит? Или, что ещё хуже, способ усыпить мою бдительность.

А у меня внутри трещина. Тонкая. Почти незаметная.

Визуализация героев

Лев Германович Зимин (35 лет)

Нейрохирург, прирождённый лидер с кризисом среднего возраста. Высокий, властный, харизматичный, он из тех мужчин, за которыми идут не задумываясь. Любит Алису по-своему, но разучился это показывать. Его путь - от эгоистичного бегства к молодости к осознанию ценности зрелой любви.

Алиса Дмитриевна Морозова (32 года)

Кардиохирург с золотыми руками и разбитым сердцем. Профессионал до кончиков пальцев, она спасает чужие сердца, пока собственное медленно умирает от недостатка внимания. Влюбилась в Льва восемь лет назад, и эта любовь не ослабла. Склонна к самопожертвованию, привыкла ставить других на первое место. За годами брака незаметно для себя превратилась из восторженной девушки в «удобную жену» - надёжную, предсказуемую, функциональную.

Милана Романовна Беляева (24 года)

Ординатор нейрохирургии из провинции, первая в семье с высшим образованием. Молодая, амбициозная, искренне восхищённая Львом как гениальным хирургом и мужчиной. Красивая, роковая соблазнительница, которая влюбилась в кумира и разрушила семью. Видела в Льве героя, учителя, идеал.

Глава 3

Утро начинается с того, что я не могу встать с постели.

Физически тело моё работает, мышцы слушаются. Просто морально я раздавлена. Зачем вставать? Зачем идти на работу? Зачем притворяться, что всё нормально, когда мир рухнул?

Лёва ушёл рано, как обычно. Не заметил, что я не сплю.

Встаю в семь для меня это поздно. Обычно я на работе уже в полседьмого, проверяю палаты, готовлюсь к операциям, пью кофе в тишине пустой ординаторской.

Сегодня меня там не будет.

Иду в душ. Вода горячая, почти обжигающая. Струи бьют по коже, оставляют красные следы. Хочется смыть не только ночной пот, но и всё остальное. Вода становится холодной. Я не заметила, как прошло время. Выхожу, вытираюсь жёстким полотенцем - движения резкие, почти агрессивные. Кожа краснеет, но я чувствую хоть что-то. Боль лучше, чем пустота.

Одеваюсь. Привычные движения: чулки, юбка, блузка, пиджак. Всё строго, всё по правилам. Но руки дрожат, когда застёгиваю пуговицы. Третья попытка и пуговица наконец попадает в петлю.

Дорога в больницу проходит в тумане мыслей. Красный свет - останавливаюсь. Зелёный, значит еду. Тело управляет машиной, пока разум где-то далеко. Вижу знакомые улицы, но не запоминаю их. Паркуюсь наспех, почти втискиваю машину между двумя джипами. Выхожу, захлопываю дверь слишком громко. Металлический звук эхом отдаётся в утренней тишине парковки.

В больницу приезжаю в половине девятого. Блин, опоздала на планёрку. Это случилось впервые за семь лет. Семь лет безупречной дисциплины - и вот, одна ночь без сна, и всё рушится.

Иду к входу быстро, почти бегу. Каблуки стучат по асфальту - резкий, отчётливый ритм. Тук-тук-тук-тук. Как пульс, как отсчёт времени.

Поднимаюсь на третий этаж. Дверь в конференц-зал закрыта планёрка в разгаре.

Лёва, скорее всего, ведёт планёрку.

Мне от него не сбежать.

Толкаю дверь. Тихо, но все оборачиваются.

Зал большой, человек двадцать, здесь все хирурги. Еженедельная общая планёрка. У доски стоит Лёва с указкой, на экране снимки томографии.

Он замирает на полуслове и смотрит на меня. Секунды длятся вечность.

- Алиса Дмитриевна, как приятно, что вы всё-таки соизволили присоединиться к нам.

Сарказм. Холодный и неприятный. И все смотрят на меня.

Иду к своему месту. Каждый шаг требует усилий. Ноги ватные, голова кружится. Сажусь, достаю планшет, делаю вид, что записываю что-то важное.

- Простите, пробки.

- Пробки? - Повторяет Лёва задумчиво. - Понятно. Может, вам стоит выезжать пораньше, Алиса Дмитриевна? Или изменить маршрут? Профессионализм начинается с пунктуальности. Уверен, вы это знаете.

Таким нравоучительным тоном, говорят с ординаторами, допустившими ошибку. Не с коллегой и уж точно не с женой.

Он публично ставит меня на место.

Я поднимаю глаза. Смотрю на него. Он стоит у доски, в белом халате, со скрещёнными на груди руками. Властный. Уверенный. Красивый. Мой муж.

- Вы правы, Лев Германович. Профессионализм - это очень важно. Жаль, что не все понимают, где заканчивается профессиональное и начинается личное.

Двусмысленность моих слов повисает в воздухе. Я вижу, как несколько человек переглядываются. Никифоров, сидящий в первом ряду, хмурится. Медсестра Вера, знающая нас обоих много лет, смотрит с беспокойством.

Лёва напрягается. Я вижу, как сжимаются его пальцы на указке.

- Что вы имеете в виду? - Спрашивает у меня.

- Ничего конкретного, просто общее наблюдение. Продолжайте, пожалуйста. Не хочу больше отнимать время у коллег.

Он смотрит на меня ещё секунду. Потом отворачивается, возвращается к снимкам.

Остаток планёрки проходит в тумане. Я смотрю на экран, но не вижу изображений. Слышу голос Льва, но не различаю слов. Всё превратилось в белый шум.

Мы только что публично обменялись ударами. Тонко, завуалированно, но все почувствовали напряжение.

Это начало конца.

Когда планёрка заканчивается, выхожу первой. Быстро, не оглядываясь. Коридор кажется бесконечным - белые стены, запах антисептика, звук шагов по линолеуму. Нужно дойти до операционной, подготовиться и сосредоточиться.

Операция назначена на одиннадцать. Пациент Соловьёв Игорь Павлович, 58 лет, критический аортальный стеноз. Я делала такие операции сотни раз.

Но сегодня руки дрожат, когда надеваю хирургический костюм.

Предоперационная. Мою руки, движения автоматические, отточенные годами. Но мысли не там где нужно. Они в кабинете Льва.

- Алиса Дмитриевна, готовы? - Медсестра возвращает меня в реальность.

Киваю и иду в операционную.

Пациент на столе, под наркозом. Моя команда ждёт.

- Начинаем.

Скальпель в руке. Первый разрез. Работаю методично. Открывается аорта.

Но вдруг снова слышу всё что вчера наговорил Лев в ординаторской, зачем-то представляю его вместе с Миланой.

И рука дёргается.

- Кровотечение! - Голос Кирилла резкий.

Я задела край коронарной артерии. Работаю быстро отсосом, накладываю шов. Руки дрожат.

- Алиса Дмитриевна, может, я возьму этот этап? - Тихо вмешивается Кирилл.

- Нет. Я справлюсь.

Заканчиваю накладывать шов. Но мониторы тревожно пищат.

- Давление падает. Сердце не сокращается правильно.

- Дефибриллятор!

Разряд. Второй. Третий.

Я стою над открытой грудной клеткой и не могу сосредоточиться.

- Алиса, давай я. - Снова просит Кирилл.

Отступаю.

Он занимает моё место. Ритм сердца восстанавливается. Кирилл заканчивает операцию.

Я просто стою у стены и смотрю.

Пациент жив, всё обошлось, но это не моя победа.

Я провалилась.

Выхожу из операционной, стягиваю маску, шапочку. Волосы мокрые от пота, прилипают ко лбу. Руки всё ещё дрожат, это мелкая дрожь, которую невозможно остановить.

В предоперационной сажусь на скамейку. Я чуть не убила человека. Потому что не могла сосредоточиться. Потому что думала не о пациенте, а о муже, который мне похоже изменяет.

Глава 4

Мне нужно собраться с мыслями.

Но ноги не идут к выходу, стою посреди коридора, как столб.

Куда идти? Домой, в пустую квартиру, где каждый предмет напоминает о нас?

Не могу.

Иду налево, просто иду. Не думая, куда, хотя прекрасно знаю здесь каждый метр наизусть.

Захожу в кардиохирургию моё отделение. В ординаторской пусто, все на обходе или в операционных.

Захожу в свою ординаторскую, тут пусто, все на обходе или в операционных. Сажусь за стол. Кладу голову на сложенные руки.

Закрываю глаза, но в темноте всплывают то, что было утром на планёрке. Холодный голос мужа, его претензии. Он был властный и публично унизил меня.

Как он может? Как можно днём публично унижать жену, а потом делать вид, что всё хорошо.

У него как будто раздвоение личности. Или я просто никогда его не знала?

Встаю, потому что не могу здесь сидеть, стены очень давят.

Больница в это время дня странная. Половина пятого, коридоры полупустые. Где-то далеко слышны голоса, звуки мониторов, шаги.

Я иду и не знаю куда. Просто иду. Как призрак.

Надо выпить кофе, в нашем кафетерии он просто превосходно, всегда бодрило меня и приводило в чувства.

Поднимаюсь по лестнице, но не замечаю, как оказываюсь на четвёртом этаже.

Оказываюсь в отделении нейрохирургии.

Останавливаюсь, сама не понимаю, что я здесь делаю?

Хочу развернуться, но ноги идут вперёд.

Кабинет Льва в конце коридора. Дверь приоткрыта и свет горит.

Останавливаюсь в нескольких метрах. Слышу голоса: мужской и женский.

Его голос и её.

Снова замираю у стены, как подслушивала у ординаторской позавчера.

- ...не могу так больше. - Это Милана. - Мне плохо, Лев Германович.

- Мы говорили уже об этом.

- Говорили, но ничего не меняется. Я вижу тебя каждый день и должна притворяться, что между нами ничего нет.

- А что между нами?

- Вы знаете, что. Не притворяйтесь, что не знаете. Ты сам говорил, что с женой всё кончено, что дома задыхаешься.

Каждое слово - удар в живот. Он говорил ей это. Делился с ней тем, чего не говорил мне.

- Я не должен был этого говорить.

- Но сказал, потому что это правда. Ты несчастлив с ней! Так зачем продолжать эту пытку?

- Всё не так просто.

- Всё очень просто, но ты боишься признать, что всё кончено. Боитесь сделать выбор.

- Милана, успокойся.

- Нет. Я устала ждать и надеяться. Ты говоришь одно, а делаешь другое. Если ты её не любите, зачем создавать видимость брака?

Молчание.

Я стою за стеной и перестаю дышать.

- Поймёшь меня, когда проживёшь в браке столько лет, сколько прожил я.

- Ты играешь со мной и это жестоко.

- Милана, я с тобой не играю. Просто дай мне время.

- Зачем? Чтобы выслушать твои оправдания.

- Нет. Чтобы я мог...

Тишина. Странная, напряжённая тишина.

Делаю шаг, потом ещё один. Набираюсь решимости и осторожно выглядываю.

И вижу.

Они стоят в метре от двери. Лёв держит её за плечи. Она смотрит на него снизу вверх, лицо мокрое от слёз, губы дрожат.

- Милана, послушай меня...

- Я слушаю уже три месяца. - Она пытается вырваться, но он не отпускает.

- Я не хочу причинять тебе боль.

- Но причиняешь. Каждый день, каждым своим взглядом, каждым словом. Ты даёшь надежду и тут же отбираешь ее.

- Прости. - Шепчет и притягивает её к себе.

Она сопротивляется секунду. Потом ломается. Прижимается к его груди. Плачет в его халат.

Он гладит её по волосам. Медленно, нежно. Как гладят ребёнка или любимую женщину.

- Мне так тяжело. - Всхлипывает она. - Я не знаю, что делать. Я люблю тебя. Понимаешь? Люблю.

- Я знаю. - Его голос становится хриплым.

Она поднимает лицо, смотрит на него. В её глазах столько боли, столько надежды, столько отчаянной любви, что это невозможно смотреть.

Но я смотрю.

- Что ты знаешь? Что ты чувствуешь?

Лёва смотрит на неё долго. Потом медленно поднимает руки. Берёт её лицо в ладони. Так, как брал моё когда-то. Большие пальцы на скулах, остальные в волосах.

- Лёва...

- Тише.

И он наклоняется. Время вокруг меня замедляется. Каждое мгновение растягивается в вечность.

Его лицо приближается к её лицу.

Она поднимается на носочки и тянется к нему.

Расстояние между их губами сокращается.

Я должна отвернуться. Не могу это видеть, но стою, как парализованная. Смотрю на то, что просто разрушает меня до основания.

Их губы соприкасаются.

Поцелуй начинается нежно, почти робко. Лёва целует её осторожно, как будто боится спугнуть. Она замирает на мгновение, а потом отвечает.

Руки Лёвы зарываются в её волосы, притягивают сильнее. Её руки обхватывают его шею, пальцы впиваются в воротник халата.

Они целуются так, будто тонут, и этот поцелуй, последний глоток воздуха.

Я стою в коридоре больницы и смотрю, как мой муж целует другую женщину.

И что-то внутри меня рвётся окончательно.

Не сердце, оно точно продолжает биться, хотя, кажется, не должно.

Рвётся иллюзия, о том, что всё ещё можно исправить.

Они отрываются друг от друга. Дышат тяжело. Лбами друг к другу прислонились. Глаза закрыты.

И я больше не могу тут оставаться.

Отступаю от двери. Тихо и медленно. Каждый шаг требует чудовищных усилий.

Выхожу на улицу, вдыхаю жадно холодный воздух, как после долгого погружения под воду.

Иду к машине и только тогда оказываюсь внутри, осознаю, что я не плачу.

Слёз нет. Глаза сухие, горло не сжимается, дыхание ровное.

Почему я не плачу?

Потому что для слёз нужно что-то чувствовать. А я чувствую... пустоту.

Холодную, абсолютную пустоту.

Сижу в машине на парковке больницы и смотрю в никуда.

Он поцеловал её. Мой муж поцеловал другую женщину.

Не случайно, не по пьяни, не в порыве минутной слабости.

Глава 5

Лев

Моя жена опоздала на планёрку.

Вижу, как дверь открывается, и входит Алиса. Что-то не так. Я это чувствую сразу. Знаю её семь лет, и она никогда не опаздывает.

Но всем смотря на меня, ждут мою реакцию. Я веду планёрку и мне нужно отреагировать.

- Алиса Дмитриевна, как приятно, что вы всё-таки соизволили присоединиться к нам.

Сарказм получается на автомате. Защитная реакция. Я старший хирург, я веду планёрку и не могу делать исключения даже для собственной жены. Потому что если поступлю так, то все увидят мою слабость. Нельзя, чтобы кто-то начал сомневаться во мне.

Она идёт к своему месту. Садится и не смотрит на меня.

- Простите, пробки.

Пробки? Я знаю, что ложь. Алиса всегда выезжает заранее.

- Пробки? - Повторяю за ней. - Понятно. Может, вам стоит выезжать пораньше, Алиса Дмитриевна? Или изменить маршрут? Профессионализм начинается с пунктуальности. Уверен, вы это знаете.

Зачем я это говорю? Зачем читаю ей нотации при всех?

Потому что так безопаснее, потому что если я проявлю слабость, заботу, беспокойство, то все увидят трещины в нашем фасаде.

А трещины нельзя показывать.

Она поднимает глаза. Смотрит на меня, и в её взгляде замечаю холод, который я не видел никогда.

- Вы правы, Лев Германович. Профессионализм - это очень важно. Жаль, что не все понимают, где заканчивается профессиональное и начинается личное.

Удар. Точный, как надрез от скальпеля.

С силой сжимаю указку. Должен ответить и не могу промолчать.

- Что вы имеете в виду? - Спрашиваю медленно.

- Ничего конкретного, просто общее наблюдение. Продолжайте, пожалуйста. Не хочу больше отнимать время у коллег.

Молчание в зале тяжёлое. Все почувствовали напряжение.

Отворачиваюсь и возвращаюсь к снимкам на экране. Продолжаю говорить о клиническом случае.

Остаток планёрки превращается в пытку. Говорю, объясняю, отвечаю на вопросы.

Но думаю совсем не о работе. Со мной такое бывает редко.

Что происходит с Алисой? Почему она так выглядит? И почему, чёрт возьми, я не могу подойти к ней и спросить?

Потому что мы здесь коллеги. Не муж и жена.

Она знает об этом, это моё правило. Мы не смешиваем личное и профессиональное.

Только вот линия между ними стёрлась уже давно. И я сам её стёр.

Планёрка заканчивается. Алиса выходит первой. Быстро, не оглядываясь.

Хочу пойти за ней, чтобы остановить и поговорить.

Но Никифоров задерживает меня вопросом о пациенте. Потом подходит ординатор с томограммой. Потом звонит телефон, нужна срочная консультация в реанимации.

Когда освобождаюсь, Алисы уже нет.

Пишу ей смс.

«Лиса, пожалуйста, ответь. Я беспокоюсь».

Не отвечает.

Засовываю телефон в карман. Иду по коридору. Нужно работать. У меня две операции сегодня.

Надеваю костюм, мою руки до идеальной чистоты. Ритуал, повторённый тысячи раз. Здесь, в операционной, всё просто. Есть проблема, то ты её решаешь. Есть болезнь, то ты её лечишь.

Не как в жизни, где проблемы множатся, а решений не видно.

Пациент на столе. Опухоль в лобной доле. Сложный случай, но интересный.

- Начинаем. - Даю команду.

Стоит взять скальпель, как всё отходит на второй план. У меня абсолютная концентрация. Здесь я бог, я контролирую ситуацию и прекрасно знаю, что нужно делать.

Операция проходит успешно. Пациент стабилен. Команда работала отлично.

Выхожу из операционной и снимаю маску.

Милана ждёт у двери.

Она моя учениц и моя ошибка.

- Лев Германович, можно с тобой поговорить?

- Конечно, пойдём в кабинет.

Как только заходим в кабинет, закрываю дверь, точнее, почти закрываю, оставляю приоткрытой. Есть такое правило: наставник и ученица в одной комнате, тогда дверь всегда приоткрыта.

Хотя это правило я уже нарушил много раз.

- Что случилось?

Она стоит посреди кабинета, смотрит на меня, и вдруг срывается:

- Я не могу так больше. Это убивает меня.

- Милана, мы говорили об этом.

- Говорили, но ничего не меняется. Я вижу тебя каждый день и должна притворяться, что между нами ничего нет.

Подхожу к двери. Прикрываю чуть сильнее, слышу шаги, в коридоре кто-то идёт.

- А что между нами есть?

Нужно было сказать это давно. Нужно было остановить это, пока не зашло слишком далеко.

Но я не остановил, потому что мне было хорошо. Впервые за годы стало хорошо.

- Ты знаешь, не притворяйся, что не знаешь.

Милана смотрит на меня так, как Алиса не смотрела уже... сколько?

Милана слушает каждое моё слово, восхищается каждым движением, считает меня героем. С ней я снова чувствую себя мужчиной, а не функцией, которая приносит зарплату и не создаёт проблем.

Но это неправильно и нечестно по отношению к ней. По отношению к Алисе.

- Милана.

- Ты сам говорил, что с женой всё кончено, что дома задыхаешься.

Я говорил это в момент слабости, когда она спросила, счастлив ли я в браке. Сказал, потому что в тот момент это была правда.

- Я не должен был этого говорить.

- Но сказал, потому что это правда. Ты несчастлив с ней. Так зачем продолжать эту пытку?

- Всё не так просто.

- Всё очень просто, но ты боишься признать, что всё кончено. Боитесь сделать выбор.

Может, она и права.

Я боюсь причинить боль Алисе. Боюсь признать, что мы оба ошиблись, что любовь закончилась где-то по дороге, а мы не заметили. Боюсь остаться один. Потому что если уйду от Алисы, то кем я стану? Бросившим жену ради молодой. Клише, банальность. Мужчина в кризисе среднего возраста.

А ещё боюсь, что с Миланой всё повторится. Что через год, два, пять она тоже перестанет смотреть на меня с восхищением. Что я снова буду искать эту «дозу» где-то на стороне.

- Милана, успокойся...

- Нет. Я устала ждать. Ты говоришь одно, а делаешь другое. Если ты её не любите, зачем создавать видимость брака?

Глава 6

Сижу в гостиной, в полумраке, темнота сгущается, но я не включаю свет. Слушаю тиканье часов на стене и жду. Тик-так. Тик-так. Каждая секунда отмеряет время до его прихода.

Я больше не хочу молчать, это слишком невыносимо.

Слышу звук поворачивающегося ключа в замке. Сердце подскакивает, бьётся где-то в горле. Входная дверь открывается.

- Лиса? Ты дома?

Не отвечаю. Сижу в темноте и жду, когда он сам меня найдёт.

И сначала он идёт на кухню. Открывает холодильник, ищет еду. Потом наливает себе стакан воды. Всё как всегда.

- Алиса? - Громче зовёт меня. - Где ты?

- В гостевой.

Лев нажимает на включатель, яркий свет режет глаза. Зажмуриваюсь.

- Почему сидишь в темноте? - Подходит и смотрит на меня внимательно. - И почему тут?

Он стоит надо мной - высокий, властный, привычно уверенный. Белая рубашка расстёгнута у ворота. Рукава закатаны до локтей. Руки, которые дотрагивались до другой.

- Потому что не хочу спать в нашей кровати.

Он хмурится. Садится на край дивана, достаточно близко, что я чувствую запах его одеколона, знакомый, когда-то любимый. Сейчас от него тошнит.

- Что происходит? - Голос ровный, контролирующий, тон врача, который ведёт диагностику. - Ты странно себя ведёшь с утра. Опоздала на планёрку. Потом в операционной были проблемы - Кирилл звонил, сказал, что ты уехала раньше.

- Да. Были проблемы.

- Какие?

- Я чуть не убила пациента, потому что не могла сосредоточиться.

Он молчит и ждёт продолжения. Привычка хирурга - дай пациенту говорить, и он сам расскажет, где болит.

- А не могла сосредоточиться, потому что думала о том, что подслушала вчера твой разговор с Никифоровым.

Вижу, как он напрягается. Едва заметно, плечи, челюсть, но я знаю каждую его реакцию. Семь лет брака научили читать его тело лучше, чем томограммы.

- Какой разговор?

- Тот, где ты говорил, что задыхаешься в браке. Что я воспринимаю тебя как должное. Что ты понимаешь мужчин, которые ищут восхищения на стороне.

- Ты подслушивала. - Он не спрашивает, а констатирует.

- Случайно. Просто проходила мимо ординаторской.

- И решила не говорить мне сразу?

- Решила подумать. Понять, что всё это значит.

Он встаёт. Начинает ходить по комнате. Руки засовывает в карманы. Движения резкие, напряжённые. Лев, которого загнали в клетку.

- Это был просто разговор. Мужской разговор, в котором я выпускал пар. Не нужно придавать этому такое значение.

Какая удобная формулировка. Он хочет всё обесценить.

- Сегодня ты тоже выпускал пар?

- Что было сегодня?

- Когда целовал Милану Беляеву в своём кабинете.

Лев замирает, и его лицо становится белым, а губы сжимаются в тонкую линию.

- Ты и это видела.

- Да.

- Сколько ты там стояла?

- Достаточно. Слышала ваш разговор. Как она говорила, что любит тебя. Как ты признавался, что говорил ей о том, что со мной всё кончено. Видела, как ты взял её лицо в руки. И как поцеловал.

Каждое слово отдаётся болью в груди. Как будто говорю не я, а кто-то другой. Как будто это не моя жизнь разваливается на части.

Лёв садится обратно на диван. Проводит рукой по волосам - жест усталости, растерянности.

- Алиса.

- Не надо, не говори, что это ничего не значило. Не говори, что это был порыв момента. Я видела, что это был не порыв.

Он поднимает голову. Смотрит на меня. В его глазах... что? Вина? Раскаяние? Или облегчение от того, что больше не нужно прятать?

- Возможно ты права.

Вот оно - признание. Я ждала его, готовилась. Но услышать вслух - это совсем другое. Это делает реальным то, что ещё можно было считать кошмаром.

- Как давно у вас это длится?

- Несколько месяцев, но ничего серьёзного не было до сегодняшнего дня. Только близость эмоциональная.

Эмоциональная близость с другой женщиной, которой он рассказывал то, что должен был рассказывать мне.

- То есть ты изменял мне эмоционально три месяца, а физически только сегодня, правильно понимаю тебя?

- Если хочешь называть это изменой...

- А как ещё это называть? - Не могу сдержаться. - Ты делился с ней своими мыслями, чувствами, жаловался на меня. Как ещё это называется, Лёва?

- Алиса, ты хочешь правду?

- Да.

- Хорошо. Я задыхаюсь в этом браке. Уже давно. Может, год. Может, больше. Мы превратились в соседей по квартире. Ты живёшь своей работой, я - своей. Мы спим в одной кровати, но не чувствуем ничего. Когда ты в последний раз смотрела на меня с интересом? Когда спрашивала, что я чувствую, о чём думаю, чего хочу?

Слова бьют как пощёчины. Одна за другой.

- И это даёт тебе право изменять?

- Нет, не даёт. Я не оправдываюсь. Но ты хочешь, чтобы я сказал тебе правду, и я говорю правду. С Миланой я чувствую себя живым. Она смотрит на меня так, как ты не смотришь уже три года. Она слушает меня. Восхищается мной. С ней я снова мужчина, а не функция.

- Функция? - Повторяю. - Ты называешь меня функцией?

- Я называю так то, что между нами осталось. Привычка или удобство. Стабильность, но не любовь.

- Ты любишь её? Милану свою любишь.

- Она не моя! - Лёва заводится, начинает злиться.

- Тебе нужно выбирать. Я или она. Не может быть двух вариантов одновременно.

Он поворачивается. Смотрит на меня. И в его взгляде я вижу что-то, что пугает больше, чем признание в измене. Я вижу, что он уже выбрал. Просто ещё не готов это озвучить.

- Я уйду, завтра соберу вещи и уеду к матери.

Подхожу к нему, встаю вплотную. Последний раз смотрю в глаза мужчине, которого любила семь лет.

- Я любила тебя, люблю до сих пор. Даже сейчас, когда ты разбиваешь моё сердце. Но любви одного человека недостаточно для двоих. Если ты не чувствуешь того же, то отпусти меня. Не заставляй страдать меня.

Поворачиваюсь и иду к двери. Каждый шаг даётся с трудом. Хочется обернуться. Хочется, чтобы он остановил меня. Сказал, что всё исправит. Что он идиот. Что любит меня.

Глава 7

После нашего разговора со Львом не могу оставаться в городе. Не могу быть рядом. Не могу видеть его, дышать одним воздухом, спать под одной крышей, пусть даже в разных комнатах.

Собираю вещи рано утром. Лёв ещё спит или притворяется, что спит. Не выходит и не останавливает. Может, и правда спит. Может, ему всё равно.

Закрываю дверь тихо. Как будто закрываю дверь не только квартиры, но и целого этапа жизни.

В мире не так много мест, где я могу переждать бурю, которая происходит в моей жизни. Прежде всего это дом отца. Еду к нему, за город.

Трасса петляет через поля. Ещё видны золотые поля пшеницы по обе стороны. Скошенные, с круглыми стогами сена. Красиво и очень спокойно. За окном проплывает деревня. Деревянные дома, покосившиеся заборы, собака лает на машину. И я бы наслаждалась пейзажами, если бы не моя личная катастрофа.

Доезжаю до отцовской дачи через два часа. Участок в конце деревни, за лесополосой. Старый дом, который дед построил ещё в советское время. Отец живёт здесь с тех пор, как вышел на пенсию пять лет назад.

Мать не поняла его. Развелись тихо, по-интеллигентски. Он уехал сюда. Она осталась в городе. Встречаются на праздники, разговаривают вежливо, как старые знакомые.

Я не понимала тогда их. Как можно просто уйти после того, как прожили целую жизнь вместе? Как можно отказаться от того, что строили тридцать лет?

Теперь понимаю. Иногда любовь заканчивается не ссорой, не изменой, не драмой. Просто заканчивается очень тихо, словно догорает свеча.

Останавливаю машину у калитки. Воздух пахнет травой, землёй, дымом из печной трубы. Легче дышится, чем в городе.

Отец в огороде. Вижу его склонившуюся фигуру между грядками картофеля. Широкополая шляпа, рубашка в клетку, резиновые сапоги. Копает картошку методично и размеренно. Втыкает лопату в землю, поддевает куст, вытряхивает клубни.

- Папа. - Зову его.

Он выпрямляется, машет рукой. Потом откладывает лопату и идёт ко мне.

- Алисочка. - Обнимает крепко. От него пахнет землёй и травой. - Не ждал так рано. Завтракала?

- Нет.

- Пойдём. Я как раз кашу сварил. Гречневую, твою любимую.

Иду за ним в дом, есть не хочется.

Дом пахнёт деревом, печкой, чем-то травяным.

Отец раскладывает кашу по тарелкам. Ставит масло, мёд, местный хлеб.

- Ешь, а то бледная какая-то.

Он у меня тоже врач, и до сих пор первым делом оценивает моё состояние.

Беру ложку, но у меня комок в горле стоит. Каша горячая, рассыпчатая и всё-таки глотаю через силу.

- Пап. – Откладываю ложку в сторону. - Мне плохо.

Он переводит взгляд на меня. Внимательный, оценивающий. Врачебный взгляд, который видит больше, чем говорят слова.

- Что болит?

- Не физически. Вернее... не знаю. Голова кружится. Тошнит по утрам. Слабость, но это не главное.

- Тогда что?

Не знаю, как сказать и с чего начать. Как уместить весь этот кошмар в слова.

- Лёва изменяет. Я видела и слышала их разговор. Видела, как он её целовал.

Отец кивает медленно. Он не удивлён и не шокирован. Просто принимает информацию как факт.

- Давно?

- Несколько месяцев, судя по всему. Эмоционально... он уже давно не со мной.

- Поговорили?

- Да, вчера вечером. Он сказал, что задыхается в браке. Что с ней он чувствует себя живым.

Произношу это вслух, и меня снова накрывает боль. Свежая, острая, как в первый раз.

Отец встаёт, кладёт руку на плечо. Он всегда так делала, когда в детстве я падала с велосипеда или приходила из школы в слезах.

- Алисонька, ты что хочешь, чтобы я сказал, что он мерзавец? Скажу, он мерзавец. Изменять - это всегда выбор. Всегда подлость. Неважно, какие причины подтолкнули к этому.

- Но он прав. Я действительно перестала его видеть. Жила работой. Воспринимала как должное. Мы оба виноваты.

- Нет, если что-то не так в браке, то говорят. Работают над этим, но не идут к другой женщине. Это не твоя вина.

Слёзы наворачиваются. Сдерживаюсь, не хочу плакать. Уже столько плакала.

- Пап, а ещё... я думаю, что беременна.

Он замирает. Рука на моём плече сжимается сильнее.

- Думаешь или знаешь?

- Думаю. Все признаки как по учебнику. Задержка, тошнота, слабость. Купила тесты по дороге. Но боюсь проверить.

- Чего боишься?

- Что это правда. - Голос ломается. - Что внутри меня растёт ребёнок от мужчины, который выбирает другую. Что я стану матерью-одиночкой. Или, что ещё хуже, он останется со мной из-за ребёнка, не из-за любви. И мы будем несчастны все трое.

Отец садится рядом, берёт мои руки в свои. У него большие руки когда-то хирурга, а теперь садовода.

- Слушай меня, милая. Сначала узнай точно. Потом думай, что делать. Нельзя строить планы на основе предположений.

- Но я боюсь...

- Знаю, но страх не отменяет реальность.

Он прав. Конечно, прав.

- Где тесты?

- В машине.

- Принеси, сделай. А я пока чай заварю. Настоящий, с мёдом и мятой.

Встаю на ватных ногах. Иду к машине. Достаю сумку. Пакет с тестами на самом дне.

Возвращаюсь в дом. Иду в ванную. Достаю оба теста из пакета. Руки дрожат, когда открываю упаковку. У меня уже давно возникли подозрения, но я тянула до последнего. Сейчас нет смысла ждать непонятно чего. Наоборот, мне нужна определённость в моей жизни.

Делаю всё по инструкции. Жду три минуты, которые тянутся вечность. Сажусь на край ванны. Тест лежит на раковине полоской вверх.

Не смотрю. Боюсь смотреть.

Я сейчас из уверенного врача превратилась в неуверенного подростка.

Считаю медленно до ста. Один, два, три.

На пятидесяти пяти я сдаюсь. Беру тест и смотрю.

Две полоски.

Яркие и чётки две полоски, которые меняют всё.

Опускаюсь на пол. Прислоняюсь спиной к холодной стене. Тест падает на ковёр.

Я беременна.

Внутри меня растёт ребёнок. Крошечный, размером с маковое зёрнышко. Но он уже есть. Уже живёт.

Глава 8

Лев

Просыпаюсь от тишины.

Никаких звуков из ванной не доносится. Тянусь рукой, но простыни холодные. Алисы нет, она не ночевала.

Вчера уехала, сказала, что к отцу. Я стоял на пороге, видел, как она уезжает, и думал, что вернётся. Всегда возвращалась.

Но сейчас утро, и её нет.

Иду в душ, вода обжигает, но не отрезвляет.

Кофе варю сам, но получается дерьмо.

Алиса всегда знала, как я люблю. Крепкий, без сахара, наливала в кружку с надписью «Лучшему хирургу». Подарила на годовщину, банальный подарок, но я радовался, потому что это был подарок от любимой женщины.

Пью этот дерьмовый кофе и смотрю на её фотку на холодильнике. Мы в Италии, она смеётся, волосы ветром растрепало. Тогда я целовал её каждое утро. Тогда я просыпался от того, как она прижимается во сне.

Когда всё покатилось к чертям?

Телефон вибрирует. Хочу, чтобы это была Лиса, но нет - пишет Милана.

«Доброе утро Ты как» И три сердечка в конце.

Не отвечаю, бросаю телефон на стол.

Одеваюсь быстро: костюм, рубашка, галстук. Руки сами завязывают узел, ровно, чётко. Алиса когда-то научила. Раньше я ходил кое-как, а она стояла рядом, поправляла, гладила по груди и говорила, что теперь идеально.

Её запах остался в квартире. Лаванда или что-то ещё. Напоминает тепло, дом, и это этого становится тошно. Без неё как будто нет дома.

Клиника встречает привычным хаосом.

Ординаторы толпятся у ординаторской, медсёстры носятся с историями болезней. Я иду по коридору, и все здороваются, кивают. Я на месте, значит, всё под контролем.

Если бы они знали, что нифига не под контролем.

Обход в восемь. Пациенты, снимки, назначения. Говорю чётко, коротко, никаких эмоций. Это я умею - отключаться. Операционная - моё место. Там всё понятно: есть проблема и есть её решение. Там я бог.

А дома…

- Лев Германович. - Окликает меня Сергей Петрович, заведующий отделением. - Как Алиса Дмитриевна? Она взяла отгулы.

- Хорошо. – В подробности не вдаюсь.

Он кивает, но смотрит странно, будто знает.

Все, чёрт возьми, всё знают, но я делаю вид, что мне плевать.

Операция сегодня в десять. Аневризма средней мозговой артерии. Сложная, продлится три часа. Но я рад сконцентрироваться на чём-то другом кроме Алисы или Миланы. В операционной только работа.

Выхожу в два, усталый, но живой. Снимаю перчатки, маску. Медсестра улыбается:

- Отличная работа, Лев Германович.

Да, отличная. Я спасаю людям жизни. Чиню мозги, а собственную жизнь развалил в хлам.

Иду в ординаторскую переодеться. Дверь открывается и там Милана.

Она стоит у окна в белом халате. Волосы собраны в хвост, несколько прядей выбились. Оборачивается и улыбается. Молодая, свежая, чёртовски красивая.

От неё пахнет чем-то сладким. Цветами или молодостью.

- Лев. - Голос мягкий, тёплый. - Я хотела поговорить.

Мне нужно уйти. Сейчас же. Развернуться и выйти.

Но я стою как вкопанный.

- Не лучшее время, Милана.

Она подходит ближе. Слишком близко.

- Ты не отвечаешь на сообщения, я волнуюсь.

Вижу, как её грудь вздымается под халатом. Помню, как целовал эту шею. Как она стонала моё имя.

Господи.

- Алиса узнала. Она ушла.

Милана бледнеет, у неё на секунду появляется искреннее потрясение. Потом протягивает руку, касается моей:

- Лев, мне так жаль. - Я отдёргиваю.

- Это была ошибка, Милана. Всё это - ошибка.

- Зачем ты так говоришь.

- Затем. Между нами ничего нет.

Как умело вру себе и ей.

Её глаза наполняются слезами. Она кусает губу, эта дурацкая привычка, которая сводит меня с ума. Господи, как же я хочу её прямо сейчас. Здесь, аа столе. Забыться, утонуть в этом молодом теле, в этом жаре.

Но вижу Алису, как она стояла вчера с чемоданом. Как смотрела на меня - не со злостью и с болью.

- Мне нужно идти. - Говорю и выхожу не оборачиваясь.

В машине сижу минут десять, потом достаю телефон. Нажимаю на вызов.

Алиса долго не берёт трубку, включается эта дурацкая Ева. Но я снова её набираю. Не отвечает.

Тогда пишу ей.

«Я хочу всё исправить»

Через несколько секунд строчу новое сообщение.

«Вернись домой, пожалуйста»

Ничего не отвечает мне, но хотя бы прочитала сообщения. Значит, не всё потеряно.

Еду домой, пустая квартира встречает темнотой. Включаю свет и всё на месте. Её тапочки у двери, плед на диване, книга на тумбочке.

Она повсюду.

И нигде.

Наливаю виски. Сажусь на диван. Телефон вибрирует, думаю, что Алиса ответила мне. Но это опять Милана.

Вот всегда так, тебе пишет так, от которой не хочется получать сообщения. А та, от которой ждёшь - включила игнор.

«Мне правда жаль. Я не хотела разрушить твою семью. Может, мне лучше уйти из отделения?»

Пишу, потом стираю сообщения. Не хочу ничего отвечать, не сейчас.

Пью виски и смотрю в темноту.

Я люблю Алису. Любил всегда. Восемь лет вместе, и я всё просрал за три месяца с девчонкой, которая смотрела на меня, как на героя.

А Алиса смотрела на меня, как на мужа. Обычного и предсказуемого.

И мне захотелось снова быть героем.

Идиот.

Допиваю, наливаю ещё.

Открываю фотки на телефон, нахожу фотографию, где Алисы на нашей свадьбе. Я целую её в висок, она смеётся.

Когда я перестал её целовать по утрам?

Когда перестал слышать, что она говорит?

Когда она стала просто фоном?

Ложусь на её половину кровати и зарываюсь лицом в подушку. Лаванда, снова эта грёбаная лаванда.

Засыпаю и вижу её, не Милану.

Алису.

Как она уходит всё дальше и дальше, и я не могу догнать.

Глава 9

Земля подо мной пахнет детством, тем временем, когда я приезжала к бабушке на дачу и копалась в грядках до вечера, пока мама не звала домой.

Я стою на коленях в отцовском огороде, руки по локоть в тёплой, влажной почве, которая прилипает к коже. И вдруг понимаю - я забыла, как это, просто быть обычным человеком и заниматься обычными делами.

Солнце печёт затылок, спина ноет от непривычной позы, но это хорошая боль, честная, которая не разрывает изнутри, не оставляет пустоту в груди.

- Осторожнее с корнями. - Отец, присаживается рядом, и голос его негромкий, спокойный, как всегда. - Георгины нежные, можно повредить.

Его руки узловатые, с выступающими венами, бережно разгребают землю вокруг луковиц, движения точные, выверенные, как когда-то в операционной. Эти руки оперировали двадцать лет, спасали жизни, а теперь возятся с цветами, и в этом есть что-то правильное, завершённое. Он ушёл из медицины, сказал тогда, что устал чинить людей, которые сами себя ломают, снова и снова, не желая меняться.

Я не поняла тогда. Сейчас понимаю.

- Папа. - Начинаю и замолкаю, потому что не знаю, как сформулировать то, что бурлит внутри, ту боль, тот хаос.

Он не спрашивает, не настаивает, просто кивает. Мы работаем молча, и тишина эта обволакивает меня, как тёплое одеяло, под которым можно спрятаться от всего мира. Ветер треплет мои растрепанные волосы, которые я даже не собрала сегодня, просто встала утром и вышла в огород в старой футболке отца и потёртых джинсах, которые носила ещё в институте.

В Москве я всегда причёсана, всегда идеально собрана, волосок к волоску, потому что Алиса Дмитриевна Морозова, кардиохирург, не может позволить себе выглядеть неопрятно, нельзя подорвать репутацию, нельзя показать слабость.

Здесь я просто Алиса, дочь, женщина разбитым сердцем, которое не знает, как склеить обратно.

- Знаешь, что я понял за тридцать лет с твоей матерью? - Вдруг говорит отец, не поднимая глаз от георгинов. - Любовь - это не про счастье, не про бабочек в животе и не про романтику. Это про выбор, который делаешь каждый день заново, даже когда не хочется, даже когда кажется, что сил больше нет.

Смотрю на свою руку, на моё кольцо. Оно такое же простое, золотое, без камней, без гравировок. Лев надел его восемь лет назад в загсе и сказал, что я его. Тогда это прозвучало как обещание, как клятва. Сейчас всё изменилось.

- Если ты выбираешь каждый день. - Разгребая землю вокруг следующего куста, чувствуя, как пальцы немеют от холода. - Но другой человек нет? Если ты стараешься, а он просто живёт, как жил, не замечая, что ты рядом умираешь?

Отец молчит долго, достаёт из кармана мятую пачку сигарет, закуривает, хотя бросил три года назад после инфаркта. Я не делаю замечание, потому что сама бы сейчас затянулась, хотя никогда не курила.

- Тогда выбираешь себя. - Выдыхает он дым в серое небо, и слова эти звучат просто, почти буднично. - Потому что иначе останешься пустой оболочкой, красивой снаружи, функциональной, правильной, но мёртвой изнутри.

Слово «мёртвой» режет, как скальпель по живой ткани.

К обеду мы закатываем помидоры на кухне, которая наполняется паром и густым запахом томатов, укропом и чесноком.

Отец стерилизует банки над большой кастрюлей, где бурлит вода. Я режу овощи на деревянной доске, медленно, сосредоточенно, наблюдая за тем, как нож входит в красную мякоть. Как сок течёт по лезвию, густой, тёмный, живой. В операционной я вижу кровь каждый день, литры крови, но это другое, это смерть или спасение, борьба на грани, а здесь - просто помидоры, просто жизнь, простой ритуал, которому меня учила бабушка тридцать лет назад.

- Твоя бабушка всегда говорила. - Бормочет отец, укладывая в банки укроп, лавровый лист, зубчики чеснока. - Что хорошая закрутка, как хороший брак, нужны правильные ингредиенты, правильные пропорции, время и терпение. И если поторопишься, не выдержишь температуру, то всё взорвётся, разлетится на куски.

Я усмехаюсь, но смех застревает где-то в горле, превращается в болезненный ком.

Мой брак взорвался. Не сразу, не в один момент, а медленно, за годы, пока я старательно закручивала крышку всё туже и туже. Добавляла специи, регулировала температуру, думала, что удержу, что сохраню. А внутри уже всё бродило, портилось, гнило, превращалось в яд, который однажды разорвал банку изнутри.

Наливаю горячий рассол в банки, и руки мои привычно точные, хирургически выверенные, ни капли мимо. Отец смотрит и качает головой, в глазах что-то похожее на грусть:

- Ты слишком много контролируешь, Алиска. Всегда контролировала. Иногда нужно просто отпустить, позволить событиям течь, как они текут.

Хочу возразить, хочу сказать, что я хирург, что контроль - это моя работа, моя жизнь. Что без контроля всё развалится. Но в горле встаёт ком, и я просто киваю, продолжая разливать рассол.

Мы закручиваем крышки специальным ключом. Я переворачиваю их одну за другой, укутываю старым пуховым одеялом в углу кухни.

В операционной я помню каждый шов, каждый разрез из сотен операций. А когда последний раз обнимала Льва просто так, без повода, не из вежливости перед сном, а просто потому что хотелось - не помню.

Он приезжает в четыре часа дня, когда мы с отцом пьём чай на веранде.

Я слышу звук мотора издалека, узнаю по характерному рычанию двигателя - это его БМВ. Чёрная машина, мощная, дорогая. Купил он её в день, когда его назначили заведующим.

Сердце проваливается вниз, делает странный кувырок, и я злюсь на себя за эту реакцию, за то, что восемь лет вместе не прошли бесследно. За то, что я всё ещё, как дура, реагирую на звук его машины, как шестнадцатилетняя девчонка к которой приехал её парень.

Отец выглядывает в окно, хмурится, лицо каменеет:

- Хочешь, я скажу, что тебя нет? Или просто прогоню. Я могу.

- Нет, папа. Всё нормально.

Но нормально ли?

Я вытираю руки кухонным полотенцем. Смотрю на своё отражение в маленьком зеркале в прихожей, тянусь поправить волосы, нанести хотя бы помаду, но останавливаюсь на полпути.

Глава 10

- Отпусти. Что ты руки распускаешь!

- Ты чего? Свежего воздуха надышалась? Мне к тебе нельзя уже прикоснуться?

Его слова оскорбляют меня.

Где мне положено быть.

Где моё место.

Я смотрю на его красивое лицо. Мужественное, уставшее, с мелкими морщинками у глаз, которые появились за последние годы, с раздражением во взгляде - и вдруг понимаю с пронзительной ясностью.

Он искренне не понимает, в чём проблема, что он сказал не так. Для него это абсолютно логично, правильно: жена должна быть дома, хирург должен быть в больнице, всё на своих местах, всё по полочкам. Удобно. Предсказуемо и функционально.

А то, что жена, хирург – это живой человек с чувствами, с болью, которую он сам причинил, человек, который задыхается в этой клетке правильности... Это не укладывается в его стройную картину мира, где всё должно работать, как швейцарские часы.

- Нельзя. И что насчёт Миланы? - Спрашиваю почти безразлично, как будто обсуждаем погоду за окном, а не разрушенную жизнь. - Она тоже там, где ей положено быть?

Лев моргает, лицо на секунду замирает:

- Что?

- Милана, она на своём месте?

Вижу, как лицо его меняется, как исчезает раздражение, появляется что-то другое - растерянность, стыд, боль.

- Всё конечено. - Отвечает резко, жёстко. - Сразу после того, как ты ушла. Сказал ей, что это была ошибка, что между нами ничего нет и не будет.

- Молодец, а дальше что? Что это меняет, Лев?

- Меняет всё! - Он делает шаг вперёд, в голосе впервые появляются эмоции, живые, настоящие. - Я хочу вернуть тебя. Хочу, чтобы мы снова были вместе, были семьёй...

- Ты хочешь вернуть удобство и стабильность. Жену, которая готовит ужин, стирает твои рубашки и закрывает смены в кардиохирургии. Которая не задаёт неудобных вопросов, не устраивает сцен, не требует внимания. Которая не мешает тебе быть великим хирургом, героем, звездой клиники.

Он открывает рот, пытается возразить, но слова застревают в горле, не выходят. У него нет аргументов, нет доказательств невиновности, есть только факты, голые неприглядные факты, которые он не может отрицать, как ни старайся.

- Я работал ради семьи, Алис. Чтобы обеспечить нас, дать тебе всё, что нужно. Квартиру, машину, отпуска...

- Ты работал ради себя. Ради своего эго, ради ощущения собственной важности, ради аплодисментов на конференциях. Но когда я просила тебя прийти пораньше хотя бы раз в неделю, провести вечер вместе, просто поговорить - ты что отвечал? Что у тебя важная встреча, срочная операция, конференция, которая важнее, чем я, чем мы.

- Алис, послушай... Я понимаю, что был неидеальным мужем, что не уделял достаточно времени, что обесценивал твою работу иногда. Но я любил тебя. Люблю. Всегда любил, с самого первого дня.

Должна чувствовать что-то от этих слов, которые я ждала месяцами, годами. Радость, облегчение, что он наконец признался. Надежду, что можно всё исправить. Или хотя бы ярость, что слишком поздно, что время упущено.

Вместо этого только пустота. Усталость, глубокая, костная. Какое-то отстранённое принятие, будто я смотрю на нас со стороны, из другого измерения, где боль уже не достаёт.

- Знаешь, что самое грустное во всём этом? Я верю тебе. Верю, что ты думаешь, будто любишь меня. Но ты любишь идею меня, удобную версию, картинку. Женщину, которая не требует, не просит, не спорит, не мешает. Которая есть, когда нужна, и исчезает, когда не нужна. А настоящую меня, живую, с желаниями, потребностями, мечтами - ты не видел лет пять. Может, больше. Может, никогда не видел.

- Это несправедливо, Алиса...

- Справедливо. Ты забыл о нашей годовщине два года подряд? Забыл. Не пришёл на тот концерт, который я ждала три месяца, хотя обещал? Не пришёл. Когда в последний раз говорил мне, что я хороший хирург, не добавляя «но»? - Перечисляю спокойно, без истерики, просто факты из досье. - Помнишь, что ты сказал три года назад после конференции в Питере? Ты был пьян, думал, что я сплю в номере. Но я слышала, как ты говорил Никифорову в баре, что твоя жена просто хороший хирург, добросовестный, но не гений, не звезда. Что она делает работу планово, аккуратно, без риска, без блеска.

Лев застывает. Лицо его бледнеет, становится почти серым.

- Алис, я не думал, что ты слышала наш разговор. Это было давно, я был пьян.

- Ты не думал, что я услышу. Но ты думал именно так. И продолжаешь думать. Для тебя я всегда была на второй роли, в тени, удобным дополнением к твоей яркой жизни.

- Господи, Алиса, это было три года назад! Одна пьяная фраза!

- Одна фраза, которая показала правду. То, что ты на самом деле думаешь обо мне, когда маска вежливости спадает. - Смотрю ему в глаза прямо, не отводя взгляда. - Я потратила восемь лет на то, чтобы быть удобной. Восемь лет пыталась соответствовать твоим ожиданиям, быть тихой, незаметной, не мешать твоей карьере. И знаешь, что самое страшное? Я почти преуспела. Почти превратилась в ту самую удобную жену, которую ты хотел. Ещё немного - и от настоящей меня ничего бы не осталось.

- Уходи, Лев. Пожалуйста, просто уходи.

Долгая, тягучая пауза. Вижу, как на его лице сменяются эмоции - непонимание, потому что он привык, что я уступаю, злость, потому что он не получил желаемого, отчаяние, потому что чувствует, что теряет контроль.

Но он не говорит главного. Не падает на колени, не умоляет остаться, не признаёт свою вину полностью, без оговорок. Не борется за меня по-настоящему, потому что, возможно, в глубине души понимает, что я права, что он действительно любил не меня, а удобный образ.

Он разворачивается, медленно, будто через силу. Идёт к двери. Останавливается на пороге, оборачивается:

- Я буду ждать. Когда остынешь, позвони. Я всё ещё твой муж, Алис. И я не собираюсь сдаваться.

Дверь закрывается. Не хлопает, а закрывается тихо, с мягким щелчком.

Слышу, как заводится мотор. Как машина разворачивается на гравии. Как звук удаляется по дороге, становится тише, тише, исчезает совсем.

Глава 11

Дорога до клиники занимает полтора часа, и каждую из этих минут я думаю о том, чтобы развернуться. Хочу вернуться к отцу, спрятаться в его доме среди банок с помидорами.

Но я не могу. Я хирург. У меня пациенты. Операция сегодня в два -шунтирование, у мужчины пятидесяти двух лет, которого я веду три месяца.

Машина движется по знакомому маршруту, мимо тех же домов, тех же поворотов.

Смотрю в окно, но не вижу ничего, потому что в голове всплывает воспоминание, яркое, болезненно-сладкое.

Десять лет назад. Я ещё студентка. Сижу в библиотеке над учебником анатомии, уже четвёртый час подряд. Глаза слипаются, в голове каша из латинских названий, которые не хотят запоминаться. Экзамен через два дня, а я всё ещё путаю многое путаю и это катастрофа. Потому что у меня никогда не было четвёрок, только пятёрки.

- Долго ещё будешь мучить себя? - Голос за спиной, низкий, с лёгкой усмешкой заставляет отвлечься.

Оборачиваюсь. Лев Зимин, четверокурсник, легенда факультета. Парень, за которым все девчонки бегают. Высокий, с тёмными волосами и глазами цвета грозового неба. Он на год старше, учится блестяще, говорят, что его уже зовут на кафедру нейрохирургии.

- Мучить? - Переспрашиваю, пытаясь не показать, что сердце делает странный кульбит.

- Ты здесь с утра. Видел, как входила. Сейчас уже восемь вечера. - Он присаживается на край стола, слишком близко, и я чувствую запах его одеколона, свежий, с нотками цитруса. - Давай помогу.

- Я справлюсь сама.

- Уверена? - Он наклоняется, смотрит в учебник, и наши плечи соприкасаются. - Артериальный круг большого мозга. Виллисов круг. Хочешь, объясню простым языком?

Хочу сказать нет, но вместо этого киваю.

Он объясняет час, может, больше, рисует схемы на полях моей тетради. Пальцы у него длинные, точные, прям руки хирурга. Я слушаю, завороженная не столько анатомией, сколько тем, как он говорит. С такой страстью рассказывает, будто это не скучная наука, а что-то живое и важное.

- Понятно?

- Да. - Шепчу, и в этот момент понимаю, что влюбилась, безнадёжно. И это катастрофа.

Он смотрит на меня долго, изучающе, потом открыто улыбается, впервые за вечер.

- Знаешь, Морозова, ты не такая, как все. У тебя глаза горят, когда говоришь о медицине. Это редкость.

- У тебя тоже горят.

- Тогда мы пара. - Слишком легко заявляет. Мне кажется, что он шутит, но в голосе есть что-то серьёзное. - Два сумасшедших, которые хотят резать людей ради их же блага.

Мы смеёмся, и смех этот наполняет пустую библиотеку теплом.

- Пойдём кофе выпьем? - Предлагает он. - Автоматы, слава богу, работают круглосуточно.

- У меня экзамен через два дня. - Сопротивляюсь.

- У меня тоже. Но иногда нужно делать паузу, Алиса. Иначе мозг взорвётся.

Он впервые назвал меня по имени. Не Морозова, а просто Алиса.

Мы идём в фойе, пьём ужасный растворимый кофе из пластиковых стаканчиков. И он рассказывает про свою мечту стать нейрохирургом. Про то, как впервые увидел операцию на мозге и понял, что это его призвание. Я слушаю, и мне хочется, чтобы этот вечер никогда не заканчивался.

- А ты? Почему кардиохирургия?

- Потому что сердце... оно же символ жизни. Если оно остановится - всё кончено. И я хочу уметь его запускать заново. Возвращать людей с того света.

Он смотрит на меня так, будто видит впервые, будто я сказала что-то важное, что изменило его представление обо мне.

- Ты знаешь, Алиса Морозова, кажется, я влюбляюсь в тебя.

- Влюбляешься. – Повторяю за ним, сердце моё колотится так, что, кажется, слышно в соседнем здании.

И он не отвечает.

Лев целует меня прямо там, на третьем этаже медицинского университета. Но это лучший поцелуй в моей жизни.

Машина тормозит на светофоре, и я возвращаюсь в реальность с болезненным рывком, будто падаю с высоты.

Где тот Лев? Тот мальчик с горящими глазами, который говорил, что я особенная? Который целовал меня в пустых коридорах университета и обещал, что мы будем вместе меня мир рука об руку.

В клинике ничего не изменилось. Я иду по коридору, и люди здороваются, кивают, но я вижу в их глазах любопытство, жалость, смущение.

Все знают.

Конечно, знают.

В больнице секретов не бывает, сплетни распространяются быстрее, чем вирусы.

Захожу в ординаторскую нашего отделения, и первое, что вижу - Милана сидит в моём кресле.

Не в своём, не в кресле для ординаторов у окна. В моём, у стола, где стоит моя фотография, где лежат мои журналы, мои ручки, где я провела последние пять лет.

Она листает какую-то папку, не поднимая головы. В белом халате она выглядит, как модель из рекламы медицинского оборудования, молодая и сияющая.

- Милана. - Сдерживаю желание схватить её за воротник и вытащить из кресла. - Это моё место.

Она поднимает голову, и на лице удивление, такое искреннее, что можно поверить:

- Ой, Алиса Дмитриевна! Извините, я не знала, что это ваше место. Просто здесь удобнее свет, и Лев Германович сказал, что можно...

Лев Германович сказал.

Конечно, он. Кто же ещё?

- Освободи моё кресло.

Она встаёт медленно, собирает свои вещи неторопливо. Но вижу, как уголки её губ чуть дёргаются, будто она сдерживает улыбку. Она знает, что делает.

- Конечно, конечно. - Отвечает сладким голосом, тем самым, которым, наверное, стонала в постели с моим мужем. - Я же не хотела никого обидеть.

Она проходит мимо, и я чувствую её духи, сладкие, приторные, молодёжные, совсем не те, что носят взрослые женщины. Запах этот остаётся в воздухе, въедается в ноздри, вызывает тошноту.

Сажусь в своё кресло. Оно тёплое от её тела. Хочется встать, убежать, но я заставляю себя сидеть, разбирать бумаги, делать вид, что всё нормально, что меня не трясёт от ярости и унижения.

Ничего. Сейчас операция. Я хирург. Всё остальное - потом.

Смотрю на часы, уже пора идти.

Переодеваюсь в раздевалке быстро, натягиваю операционную форму, собираю волосы в хвост.

Глава 12

Мир качается под ногами.

- Я вернулась. - Выдавливаю сквозь сжатые зубы. - Это мой пациент. Я веду его три месяца и назначена на эту операцию.

- У меня базовое образование по общей хирургии, я имею право ассистировать на кардиохирургических операциях. Он оформил мне временный допуск к кардиохирургическим операциям. Я уже подготовилась. Изучила все протоколы, консультировалась с Петром Владимировичем. Он будет оперировать, я первый ассистент. Пациент подписал согласие на операционную бригаду. Вот документы. Видите? - Она достаёт папку, протягивает. - Вот его подпись.

Смотрю на документ. Действительно стоит подпись Егора Викторовича Соколова, моего пациента. Я его три месяца успокаивала, потому что он так боялся операции. Объясняла три, что такое шунтирование и обещала, что всё будет хорошо.

А он подписал согласие на неё.

- Как ты посмела? - Шаг к ней, руки сжимаются в кулаки сами собой. - Это моя операция!

- Была ваша. - Поправляет она, и голос сладкий, но с ядом, с торжеством, которое она больше не скрывает. - Но вы уехали, Алиса Дмитриевна. Бросили работу, бросили пациентов. Лев Германович сказал, что на вас нельзя положиться. Что вы эмоционально нестабильны сейчас.

Эмоционально нестабильна.

Он сказал ей это.

- Убирайся, немедленно. Я буду оперировать.

- Боюсь, это невозможно. - На её лице жалость, фальшивая и наигранная. - Пациент уже под наркозом. Операционная бригада готова. Если вы сейчас замените меня, это нарушит протокол. Вы же знаете правила.

Она права. Формально она совершенно права.

Если пациент уже под наркозом, если операционная бригада готова и ждёт - замена хирурга в последний момент, это грубое нарушение протокола. Всё может закончиться разбирательством, жалобой в медицинскую комиссию, проблемами, которые похоронят карьеру быстрее, чем любая ошибка на операционном столе.

Но это несправедливо. Это мой пациент, мой случай.

- Где Лев? - Требую, стараясь держать голос ровным, хотя внутри всё кричит, рвётся на части. - Где заведующий?

- Лев Германович на операции в третьей операционной. - Она торжествует. - Сложный случай, он пробудет в операционной минимум два часа. А заведующий подписал приказ о замене позавчера, когда вы всё ещё не выходили на связь. Всё легально, Алиса Дмитриевна. Всё строго по правилам.

Она подходит ближе, и теперь между нами остаётся меньше полуметра. Вижу её лицо с пронзительной, болезненной чёткостью - молодое, свежее, красивое.

- Знаете, что я поняла за эти месяцы? - Говорит так, чтобы никто кроме меня не мог услышать эти слова. - Льву нужна не жена в традиционном понимании этого слова. Ему нужен партнёр, равный, кто-то, кто понимает его работу на том же уровне, разделяет его амбиции, его стремление к вершине. Кто не ноет, что он поздно приходит домой, не устраивает истерик из-за пропущенных ужинов. Не требует внимания, когда он устал после сложнейшей операции. Кто просто восхищается им, поддерживает, идёт рядом, а не пытается остановить и заземлить.

Пауза, во время которой она смотрит мне прямо в глаза. Взгляд открытый, вызывающий, без тени стыда или раскаяния.

- Вы устали, Алиса Дмитриевна. Выгорели за эти годы, потеряли огонь в глазах, превратились из партнёра в обузу, в источник вины и претензий. Я же свежая, полная энергии, амбициозная. Готова идти с ним в одном направлении, подниматься на одну вершину, а не тянуть его назад, в уют домашнего болота.

Хочу ударить её. Хочу схватить за эти идеально уложенные волосы и вытащить из предоперационной, из моей больницы. Из моей жизни, которую она разрушила так легко, так небрежно.

Руки сжимаются в кулаки сами собой, без участия сознания. Дрожат от ярости, которая поднимается из глубины. Сердце колотится где-то в горле так, что невозможно дышать, невозможно думать о чём-то, кроме желания причинить боль, ответить на унижение унижением.

Но я хирург. Профессионал с десятилетним стажем. Я не могу позволить себе истерику в предоперационной. Не могу дать ей эту победу. Иначе она окажется права.

- И он помог тебе получить допуск к кардиохирургии, да? Договорился с заведующим о временном переводе, оформил все нужные документы, открыл все двери, которые перед тобой были закрыты.

Милана молчит. Губы плотно сжаты. Молчание это красноречивее любых слов, это признание, капитуляция, подтверждение того, что я и так знала.

- Ты думаешь, что выиграла. Думаешь, что забрала у меня мужа, работу, место в жизни, будущее. Но знаешь что, Милана? Через пять лет, может, раньше, ты будешь стоять ровно на моём месте. Уставшая, забытая. Тебя также заменят на следующую молодую девчонку с горящими глазами и готовностью восхищаться. Потому что Лев не умеет любить женщину как личность, он умеет любить только отражение собственного величия в чужих глазах. Он умеет только брать энергию, восхищение, поддержку. Ничего не отдавая взамен. А когда ты опустеешь, превратишься из источника в пустой сосуд, он найдёт новую, которая снова наполнит его эго, его потребность быть богом.

Она бледнеет, и впервые за весь этот разговор на её лице появляется что-то, похожее на неуверенность. Её самоуверенность дала трещину.

- Это неправда. Он любит меня. Он сам говорил...

- Мне он тоже говорил. Слова ничего не стоят, Милана. Абсолютно ничего. Имеют значение только действия. А его действия показывают раз за разом, что он эгоист до мозга костей, который использует женщин как расходный материал, пока они удобны.

Разворачиваюсь, не дожидаясь ответа, и ухожу из предоперационной, чувствуя на спине её взгляд.

Коридор плывёт перед глазами, будто я смотрю сквозь воду, сквозь слой чего-то плотного, искажающего реальность. Ноги подкашиваются. Заставляю себя идти ровно, с высоко поднятой головой, потому что здесь, в этих стенах, все смотрят.

Иду к третьей операционной, где Лев оперирует.

Дверь закрыта, над ней горит красная лампочка - идёт операция, вход запрещён.

Глава 13

Иду по коридору к главному выходу. Прижимаю к груди стопку медицинских карт, которые забрала из своего кабинета.

Не могу просто уйти, всё бросив, это неправильно. Даже если я увольняюсь.

Нужно закончить, потому что двадцать три истории болезни. Двадцать три человека, которых я вела последние месяцы. Нужно передать их другому хирургу, оформить всё правильно, чтобы никто не пострадал от моего внезапного ухода.

Руки дрожат. Карты тяжёлые, слишком неудобно. Они скользят, норовят выпасть из рук, которые не слушаются после всего, что произошло за последний час.

Сворачиваю за угол, смотрю себе под ноги, стараясь не уронить бумаги.

И врезаюсь в кого-то. Плечом в плечо.

Ай! Как больно.

Удар выбивает воздух из лёгких. Карты вылетают из рук, разлетаются по полу коридора веером. Белые листы скользят по линолеуму, останавливаются у стен.

Теперь истории моих пациентов под батареями. Они везде.

- Чёрт. - Вырывается сквозь зубы, и я смотрю на этот хаос.

Их теперь нужно собирать, а потом сортировать заново.

- Проблема? - Доносится низкий голос с лёгкой хрипотцой, откуда-то сверху.

Поднимаю взгляд.

Мужчина. Высокий, намного выше меня. Широкоплечий, в тёмном костюме без галстука. Рубашка расстёгнута на две пуговицы. Лицо жёсткое, с прямыми чертами, квадратной челюстью и небольшим шрамом у левой брови.

Незнакомец смотрит на рассыпанные документы, потом на меня. и У него взгляд долгий, оценивающий. Слишком внимательный, тёмные глаза изучают лицо с какой-то нескрываемой заинтересованностью.

- Извините. - Говорю автоматически, опускаясь на корточки, начиная собирать карты дрожащими руками. - Не заметила.

Молчание. Он не двигается. Стоит надо мной, смотрит сверху вниз, и я чувствую этот взгляд физически, как прикосновение, как давление.

Собираю первые несколько карт, пытаюсь не обращать внимания на его присутствие, на то, как он заполняет собой пространство, делает воздух плотнее.

Его рука появляется в поле зрения, длинные пальцы поднимают одну историю болезни с пола. Не протягивает мне. Открывает и читает.

- Соколов Егор Викторович, пятьдесят два года. ИБС, стенокардия. - Пауза. - Грамотный протокол.

Так и сижу на корточках и смотрю на него снизу вверх с нарастающим возмущением.

- Отдайте. - Протягиваю руку. - Это конфиденциальные документы.

Он не реагирует. Просто переворачивает страницу, изучает мои записи, назначения, будто имеет полное право.

- Кто вёл?

- Не ваше дело. И я попросила вернуть документы.

Встаю резко, делаю шаг к нему, и только сейчас осознаю, насколько он высокий, насколько широкоплечий, насколько заполняет собой коридор, который казался просторным секунду назад.

Он поднимает взгляд, встречается со мной глазами, и что-то меняется в воздухе между нами, становится плотнее, а кожа покрывается мурашками.

- Морозова. - Произносит медленно, не вопросительно, а утвердительно, словно проверяя информацию, которую уже знает. - Алиса Дмитриевна.

Откуда он знает моё имя?

- Откуда вы...

- Слышал о вас. - Говорит он, закрывая карту, но всё ещё держа в руках. - Кардиохирург. Говорят, один из лучших в отделении.

- Спасибо, теперь отдайте документ.

Он смотрит ещё секунду, явно оценивает. И на губах появляется что-то похожее на усмешку, едва заметное движение уголков рта.

- Вы какая-то неравная. Плохой день?

Наглость этого вопроса вызывает яркую вспышку ярости. Он незнакомец, который стоит слишком близко.

- Как проходит мой день - не ваше дело. - Отвечаю холодно.

Он протягивает карту наконец. Только слишком медленно, и когда я беру ее, наши пальцы касаются на мгновение. От этого случайного прикосновения по коже пробегает странная дрожь.

Одёргиваю руку быстро, прижимаю карту к груди вместе с остальными.

- Остальное соберёте сами? - Кивает на документы, всё ещё лежащие по полу. - Или помочь?

Тон вежливый, но в нём слышится что-то ещё. Ирония, что ли? Скрытая насмешка над ситуацией, над моим возмущением.

- Сама справлюсь. - Бросаю резко.

- Уверены? - Он наклоняет голову, изучает меня с каким-то странным интересом. - Выглядите так, будто не вам нужна помощь.

Неужели это так заметно, что я действительно балансирую на грани. Держусь из последних сил, и он почему-то это видит, считывает с лица.

- Я в порядке. - Говорю сквозь зубы.

- Не похоже, не халтурьте Алиса Дмитриевна.

Халтурьте? Он назвал меня халтурщицей?

При этом сам хам спокойно опускается на корточки рядом со мной. Слишком близко, и начинает собирать документы.

Приседаю тоже, пытаясь держать дистанцию, но коридор узкий, он заполняет всё пространство. И мы оказываемся рядом, плечи почти соприкасаются.

Он берёт следующую карту. Открывает, снова читает.

- Перестаньте. - Шиплю, как кошка на него. - Это конфиденциальная информация!

- Видел и не такое. - Игнорирует, не отрывается от документа. - Интересный выбор протокола. Нестандартный.

В голосе одобрение, профессиональное, настоящее, и это сбивает с толку. Потому что секунду назад он раздражал до дрожи, а сейчас он оценивает мою работу, и оценивает хорошо, и почему-то это имеет значение.

- Откуда вы знаете, что это нестандартно? - Спрашиваю прежде, чем успеваю остановить себя. - Вы хирург?

Он поднимает взгляд, смотрит прямо в глаза, и в тёмных радужках мелькает что-то похожее на удовлетворение:

- А вы любопытная.

- Вы читаете мои документы. Я имею право знать, кто вы.

- А ещё слишком шумная.

Нахал. Слишком шумная? Будто я истеричка, которая не умеет держать себя в руках.

Мы собираем молча, и тишина эта странная, наполненная каким-то электрическим напряжением, которое тянется между нами, как невидимая нить.

Он встаёт первым. Выпрямляется во весь рост, держа в руках половину собранных карт. Смотрит на меня сверху вниз, пока я всё ещё сижу на корточках.

Глава 14

Дорога домой проходит в странном оцепенении, когда мысли текут медленно. Словно будто через воду, и я не контролирую их направление, они сами выбирают, куда плыть.

Думаю о Льве, о всех событиях, который сегодня случились.

И думаю о незнакомце в коридоре. Хотя не хочу о нём думать. Это неуместно, совсем неправильно.

Но он вёл себя так нагло, но не унижал. Хотя вторгся в моё личное пространство.

Странное осознание приходит где-то на середине пути. Незнакомец раздражал, злил, но смотрел как на равную. Может, как на профессионала. Как на женщину, которая достойна внимания.

Качаю головой, прогоняя мысли. Хватит. Этот «хам» абсолютно неважен.

Подъезжаю к дому в десятом часу вечера. Паркуюсь на своём месте рядом с пустым, предназначенным для БМВ Льва.

Его нет. Это очень хорошо. Мне нужно время.

Поднимаюсь в квартиру, вставляю ключ в замок, толкаю дверь, и привычный запах дома накрывает волной. Это запах кофе, который я варила сто лет назад, моющее средство с ароматом лаванды, что-то ещё неуловимое, что делает пространство домом.

Это мой дом. Не наш. Мой.

Включаю свет, снимаю обувь, вешаю куртку. Прохожу в гостиную, смотрю на диван, телевизор, книжную полку с нашими учебниками, стоящими рядом, как символ союза, который оказался иллюзией.

Иду на кухню, ставлю чайник. Пока вода закипает, думаю, что я дальше буду делать.

Ну а дальше, я иду в спальню. Открываю шкаф. Половина моя, половина его. Рубашки, костюмы, галстуки, всё развешено аккуратно, по цветам, потому что Лев педантичен в том, что касается его комфорта.

Достаю большую дорожную сумку с верхней полки, раскладываю на кровати.

И начинаю снимать его вещи с вешалок.

Одну за другой.

Складываю в сумку, не особо аккуратно.

Беру его бритва из ванной, зубную щётку. Косметика для ухода за кожей, которую он покупает в дорогих магазинах.

Всё летит в сумку.

В том числе и книги с его полки, монографии по нейрохирургии, статьи, распечатки исследований.

Ноутбук рабочий со стола в кабинете отправляется в коробку.

С каждым предметом, который убираю, квартира становится чуть больше моей.

Заканчиваю примерно через час. Сумка набита, коробка полная, всё стоит в прихожей у двери, готовое к отправке.

Смотрю на часы. Без двадцати одиннадцать. Лев должен приехать с минуты на минуту.

И вот, слышу звук поворачивающегося ключа в замке ровно в одиннадцать.

- Алиса? Ты дома?

Слышу, как он входит, закрывает дверь, наклоняется снять обувь и замирает.

- Что это? - Вопрос звучит напряжённо. Он явно раздражён.

- Как видишь, твои вещи.

Он появляется в дверях гостиной, лицо красное, взгляд недоумённый.

- Ты собрала мои вещи? - Переспрашивает медленно, будто не веря услышанному.

- Да. Сумка и коробка в прихожей. Можешь забрать прямо сейчас.

Он смотрит на меня долго, пытаясь понять, шутка это или реальность, потом качает головой:

- Ты ненормальная.

- Возможно, но твои вещи всё равно я собрала.

- Алиса, прекрати этот театр! Я устал, был на двух операциях, хочу принять душ и лечь спать. Не до твоих истерик.

- Это не истерика. Это логичное решение. Ты изменил мне. Я не хочу жить с тобой под одной крышей. Поэтому ты съезжаешь.

- Я съезжаю? Это моя квартира!

- Наша квартира. - Поправляю, вставая с дивана, выпрямляясь во весь рост. - Куплена в браке. По закону пополам. Я имею такое же право жить здесь, как и ты.

- Я платил большую часть. Моя зарплата в два раза выше. Первоначальный взнос был из моих денег.

- Докажешь в суде при разводе. А пока мы оба имеем равные права. И я решила остаться. Ты должен уйти.

Лицо его становится ещё краснее, вены вздуваются на шее:

- Ты не можешь выгнать меня из моего дома!

- Могу. И выгоняю. Забирай вещи.

- Я никуда не пойду. Это смехотворно! Ты устраиваешь сцену из-за одной ошибки.

- Ничего себе ошибка. Видимо, это для тебя, как забыть стульчак на унитазе опустить. Тем более, ты покусился на мою работу. Отобрал операцию.

- Господи, Алиса! - Он проводит рукой по лицу в отчаяние. - Сколько можно об этом. Я объяснил. Милана просто...

- Больше никогда не произноси её имя в моём доме.

- В твоём доме?! - Взрывается он. - Это мой дом. Я его заработал. Я!

- Я работала столько же. Вкладывала деньги, силы, время. Делала его уютным, пока ты пропадал в больнице и флиртовал с медсёстрами и интернами.

- Какие медсёстры? Ты чего? - Рычит Лев, делая резкий шаг ко мне. Немедленно прекрати меня обвинять во всех грехах.

Не отступаю. Стою на месте, смотрю прямо в глаза:

- Или что? Ударишь? Заставишь замолчать? Покажешь, кто здесь главный?

Он замирает в метре от меня, тяжело дышит.

- Я не ударю тебя. Никогда ничего подобного не сделаю. Ты это прекрасно знаешь. Но и уходить не собираюсь. Это абсурд.

- Тогда останемся вдвоём. Будем жить как соседи. Я в спальне, ты на диване. Думаю, месяц такой жизни - и ты сам съедешь.

- Ты серьёзно? - Он смотрит недоверчиво. - Ты действительно готова на это?

- Абсолютно. - Подтверждаю свои слова. - Я могу быть очень терпеливой, когда нужно. А ты? Сможешь терпеть молчание, холодность, полное игнорирование твоего существования и жёсткий диван?

Что-то меняется в его глазах. Понимание, что я не блефую, что это не истерика, не спектакль, а холодная, рассчитанная стратегия.

- Алиса, давай поговорим нормально. Я не хочу уходить. Это мой дом. Я не буду мотаться по отелям как...

- Как изменщик, который остался без жилья? - Заканчиваю за него. - Но ты именно это и есть. Изменщик, который теперь пожинает плоды своих трудов.

- Я могу переночевать в больнице. - Внезапно идёт на уступку. И я вижу, как в его голове выстраивается план. - На несколько дней. Пока ты успокоишься и не придёшь в себя. А потом вернусь, и мы всё обсудим спокойно.

Глава 15

Уже несколько минут сижу в машине возле своей больницы и всё никак не решаюсь выйти. Смотрю на здание, которому отдала десять лет жизни, в котором выросла из неуверенной студентки в профессионала, которому доверяют сердца людей в буквальном смысле слова.

Сердце бьётся чаще, чем должно, неровно, с перебоями, которые я бы насторожённо отметила у пациента. Но у себя игнорирую, потому что знаю причину. Дело не в аритмии, а в страхе.

Десять лет - это больше трети моей жизни. Здесь я встретила Льва. Здесь он поцеловал меня первый раз в пустой ординаторской после ночного дежурства. Здесь отмечали свадьбу. Расписались в ЗАГСе, а потом вернулись на смену, потому что обоим было важнее спасать жизни.

Здесь я провела первую самостоятельную операцию. Помню, что тогда руки дрожали так, что старший хирург предложил подменить. Однако я справилась, зашила сердце пациента и вышла из операционной на ватных ногах, но с ощущением, что нашла своё призвание.

Здесь же, в этом здании, я потеряла всё за один день.

Сжимаю руль сильнее, костяшки пальцев белеют, и боль в ладонях отвлекает от боли в груди, от кома в горле, который не проходит уже сутки.

Нужно идти. Написать заявление об увольнении. Передать дела.

Разжимаю пальцы, трясу кистями, разгоняя онемение. Проверяю лицо в зеркале заднего вида.

Собираю волосы в хвост. Выпрямляю плечи и выхожу из машины.

Быстро пересекаю холл и сразу иду к лифту, глядя прямо перед собой. Стараюсь не встречаться ни с кем взглядом. Хотя чувствую, как люди оборачиваются и шепчутся.

«Морозова вернулась. Неделю отсутствовала. Говорят, муж изменил. С интерном из нейрохирургии».

Ощущаю взгляды физически словно прикосновения. Они липкие, любопытные, жалостливые, и хочется развернуться и уйти. Но ноги несут вперёд прямо к лифту, который медленно спускается, показывая этажи на табло: 5... 4... 3...

Сжимаю ручку сумки так сильно, что кожа скрипит. Дышу глубоко, считаю вдохи: один, два, три, четыре. техника, которой учат для борьбы с паническими атаками. Хотя у меня нет паники, просто... предчувствие, что всё пойдёт не так, как планировала.

Лифт приезжает. Двери открываются. Хорошо, что там пусто. Захожу, нажимаю кнопку седьмого этажа, где кабинет заведующего, куда нужно нести заявление.

Двери начинают закрываться, и я уже выдыхаю с облегчением -

Но между створками появляется рука в белом. Двери послушно разъезжаются.

И в лифт заходит Милана.

Мир сужается до размеров металлической коробки три на два метра.

Она стоит в метре от меня.

- Ой, Алиса Дмитриевна. - Голосок у мадам приторно-сладкий, фальшивый, как подсластитель в дешёвом кофе. - А вы что, опоздали на работу? Или... уже не работаете здесь?

Не отвечаю. Смотрю на панель с кнопками, на цифры, которые меняются мучительно медленно: 1... 2...

Милана нажимает на кнопку седьмого этажа, хотя она уже горит.

- Вы куда? К Льву Германовичу?

Сжимаю ручку сумки сильнее. Кожа врезается в ладонь, оставляет след, и боль эта маленькая, ничтожная по сравнению с той, что клокочет внутри.

- К заведующему. По делу. - Зачем спрашивает, будто не знает.

- А, понятно. - Она кивает, и в глазах появляется блеск, который бывает у людей, получающих удовольствие от чужой боли. - Увольняетесь, наверное? Лев Германович говорил, что вы долго не продержитесь.

Цифры ползут: 3... 4... Слишком медленно. Хочется выбежать, но двери закрыты, и я в ловушке с этой девчонкой, которая смотрит на меня так, будто выиграла главный приз.

- Знаете, Алиса Дмитриевна, Лев так много о вас рассказывал. Жаловался, если честно. Говорил, что вы... как бы это сказать... остыли. Что в вас больше нет огня, который был в начале. Что вы превратились в скучную домохозяйку, которая только и делает, что пилит его за опоздания.

Внутри что-то сжимается, болезненно, нестерпимо. Дыхание перехватывает.

5... 6...

- Он говорил, что жалеет, что женился так рано, - продолжает Милана, наслаждаясь каждым словом. - Что мог бы выбрать кого-то... поинтереснее. Кто понимал бы его амбиции, его масштаб. А вы, Алиса Дмитриевна, простите за прямоту, вы обычная. Средняя. Он сам так сказал – «хороший хирург, но не звезда, не гений». И в постели, знаете ли, тоже не ахти. Скучно с вами. Всегда одно и то же. Никакой фантазии, никакого огня.

Меня трясёт. По телу пробегает волна дрожи, мелкая, которую невозможно контролировать. Стискиваю зубы так сильно, что челюсть болит. Ногти впиваются в ладонь, прорывают кожу.

- А со мной ему интересно. Я восхищаюсь им. Поддерживаю. Даю ему то, что вы давно разучились давать. Знаете что? Он говорил, что последние пять лет спал с вами, исполняя обязанности, как супружеский долг. Закрывал глаза и представлял кого-то другого. А со мной он не закрывает глаза. Смотрит прямо, говорит, какая я красивая, желанная...

Рука тянется к панели сама, без участия сознания, и я нажимаю красную кнопку аварийной остановки.

Лифт резко тормозит. Милана качается, хватается за поручень, глаза расширяются от неожиданности.

Поворачиваюсь к ней медленно. Смотрю прямо в глаза.

- Ты всё сказала?

Милана молчит, пялится на меня с удивлением, которое медленно сменяется тревогой.

- Я спросила, ты всё сказала? Или есть ещё подробности, которыми хочешь поделиться?

- Я... да, всё.

Делаю шаг к ней. Милана отступает, спина прижимается к стене лифта.

- Прекрасно. Тогда моя очередь.

Делаю ещё шаг. Теперь между нами меньше метра, и я вижу, как на её шее учащённо бьётся пульс, как расширяются зрачки, как она пытается сглотнуть, но горло сухое.

- Ты знаешь, Милана, что самое смешное в твоих словах? Ты повторяешь то, что он тебе наговорил, как попугай. Веришь каждому слову. Думаешь, что он открыл тебе душу, поделился сокровенным. А знаешь, что это значит на самом деле?

Она молчит, прижавшись к стене, и я вижу, как на лбу выступает испарина.

Глава 16

Стою секунду, смотрю ему вслед, и внутри идёт борьба между желанием развернуться и уйти. Пониманием, что этот разговор всё равно неизбежен, что рано или поздно придётся встретиться, объясниться, закрыть эту главу окончательно.

Сжимаю сумку. Разжимаю пальцы. Иду за ним, медленно, не спеша, демонстрируя, что я иду не потому, что он приказал, а потому что я сама так решила.

Он входит в свой кабинет, оставляя дверь открытой. Жест, который означает - входи, я жду.

Останавливаюсь на пороге, смотрю на знакомый стол, диван у окна, на котором я, возможно, не единственная, с кем он спал.

Делаю вдох. Ещё один.

И захожу внутрь, закрывая за собой дверь.

Пусть говорит. Я выслушаю, но это не значит, что я останусь.

Лев проходит к столу, садится в кожаное кресло, откидывается на спинку. Поза его расслабленная, властная, хозяина территории.

Я остаюсь стоять у двери, не делаю шаг вперёд, не сажусь на стул для посетителей, потому что сесть, то значит признать его право вести разговор.

Мы смотрим друг на друга молча.

- Садись. - Кивает на стул.

- Постою.

- Алиса, не усложняй. Нам нужно поговорить.

- Что ты хотел, я слушаю.

Его челюсть сжимается, усилие сдержаться, не сорваться на крик.

- Что у тебя в руках? - Спрашивает, кивая на бумагу.

Поднимаю лист, демонстрирую:

- Заявление об увольнении. Ухожу по собственному желанию.

- Ты серьёзно?

- Абсолютно.

- Из-за чего? - В голосе раздражение. - Из-за одной ошибки готова разрушить карьеру?

- Я не могу с тобой работать. Не могу работать с человеком, который меня предал.

Он встаёт резко, обходит стол, два шага ко мне.

- Пётр Владимирович не подпишет твоё заявление.

- Что? - Сердце проваливается вниз.

Лев явно задумал какую-то грязную игру.

- Заведующий. - Повторяет медленно, отчётливо. - Не подпишет увольнение сегодня. По трудовому кодексу ты обязана отработать две недели. Стандартная процедура для старшего персонала.

- Я знаю трудовой кодекс. Но в исключительных случаях...

- Исключительные случаи - это болезнь, смерть родственника, переезд. Семейные проблемы к исключительным не относятся. Даже если бы Пётр Владимирович сейчас был на месте, он поставил бы дату через две недели. Дал время на всё обдумать.

Две недели.

Четырнадцать дней в этом здании рядом с ним. Рядом с Миланой. Под любопытными взглядами коллег.

Сжимаю заявление так сильно, что бумага мнётся в руках.

- Я не передумаю.

- Посмотрим. - Усмехается он холодно, уверенно. - Две недели слишком много времени. Успокоишься, поймёшь, что бросать всё из-за эмоций - это глупость.

- Это не эмоции. Это вмешанное решение. Я не могу здесь работать.

- Не можешь или не хочешь? Разница принципиальная. Не можешь - слабость. Не хочешь - каприз.

Слова рассчитаны задеть, но я молчу, смотрю прямо в глаза.

- Думай как хочешь, мне всё равно. Я ухожу. Через две недели или два дня - неважно.

- А пациенты? - Придумывает очередную уловку. У тебя двадцать три открытых случая. Люди, которые тебе доверяют. Просто бросишь?

- Я передам дела. Оформлю всё правильно. Найду замену.

- Какую? - Шаг ближе, меньше метра между нами. - Григорьев в отпуске. Соколова на больничном. Петров перегружен. Кому передашь? Милане?

Намеренно называет её имя. Устраивает провокацию, ждёт реакции.

Но я не вздрагиваю, не выдаю своё волнение.

- Не твоё дело.

- Пока ты работаешь здесь, это моё дело. Я отвечаю за качество помощи. И если ты сорвёшься посреди лечения...

- Я никогда не бросала пациентов. Никогда. А ты бросил жену. Без объяснений. Просто нашёл молодую замену. Не говори мне про ответственность, Лев. У тебя нет морального права.

Лицо краснеет, вены вздуваются, кулаки сжимаются.

- Я пытался объяснить, причём несколько раз, но ты не хочешь меня слушать.

- Объяснять нечего. Ты изменял. Остальное - оправдания.

Он отводит взгляд первым, проводит рукой по лицу.

- Две недели, Алиса. - Говорит тише, но твёрдо. - Отработаешь, передашь дела правильно. Закроешь все случаи. А потом, если всё ещё захочешь, то уходи. Но сделай профессионально, а не как обиженная жена.

- Я необиженная жена.

- Как скажешь, но две недели ты будешь здесь. Я твой начальник. Готовься, что увидимся ещё не раз.

- Четырнадцать дней не такой большой срок, терпела же тебя столько лет.

В его глазах едва заметно мелькает боль, но он прячет её быстро, возвращается к столу, садится, включает режим заведующего.

- Завтра выйдешь на смену в восемь. - Приказ, чёткий. - Обход в восемь тридцать. Консилиум в десять. У тебя две плановые операции на неделе - не срывай. После операций дашь мне полный отчёт. Хочешь уходить красиво, тогда работай безупречно.

Смотрю на этого человека, который вчера был мужем, а сегодня говорит как начальник с подчинённой, холодно, будто между нами не было никогда тепла и любви.

- Я всегда работала безупречно. В отличие от некоторых, которые спят с подчинёнными в рабочее время.

Бледнеет, челюсть сжимается, слова попадают в цель, но не отвечает, смотрит холодно.

- Свободна. Завтра в восемь. И не опаздывай.

Разворачиваюсь, иду к двери, рука уже на ручке, побыстрее отсюда хочу выскочить.

- И ещё, Алиса. Две недели пройдут спокойно, только если ты будешь вести себя профессионально. Держись от Миланы подальше. Она работает здесь. Если устроишь сцену, накинешься - я вмешаюсь как заведующий. И тогда будут последствия.

Слова падают в спину, как пощёчина.

Оборачиваюсь медленно:

- Ты защищаешь её?

- Я защищаю рабочую атмосферу от личных драм и истерик. От всего, что мешает работать.

- Понятно. - Киваю, а в груди разливается холод ледяной. - Тогда держи свою любовницу подальше от меня. Если она подойдёт, спровоцирует, то я не сдержусь. Плевать на последствия.

Глава 17

Утро начинается с того, что я стою перед доской с расписанием операций. Смотрю на строчку, которая заставляет желудок сжаться в болезненный узел:

Мой ассистент на операции сегодня Милана.

Лев снова решил меня подставить.

Конечно, это он назначил. Проверка или месть, неважно. Он поставил меня в ситуацию, где я не могу отказаться, не могу заменить ассистента без официального объяснения, которое выставит меня истеричкой, неспособной работать профессионально.

Сжимаю папку с историей болезни так сильно, что картон трещит под пальцами.

Иду в предоперационную, переодеваться, готовиться, и с каждым шагом собираю себя по частям, складываю эмоции в дальний ящик. Запираю на замок, оставляя только холодную сосредоточенность хирурга, для которого важна только жизнь пациента.

В предоперационной Милана уже ждёт, стоит у раковины, моет руки. Когда я вхожу, улыбается мило, будто мы коллеги, которые просто работают вместе.

- Доброе утро, Алиса Дмитриевна. Надеюсь, вы не против?

Не ассистировать, а помочь. Как будто я не справлюсь сама и мне нужна помощь интерна.

Подхожу к раковине, включаю воду, начинаю обработку рук, не глядя на неё:

- Не помочь, а ассистировать. Разница принципиальная. Ассистент выполняет команды хирурга. Молча и чётко.

Вижу краем глаза, как улыбка исчезает с её лица.

- Конечно, Алиса Дмитриевна. Я же здесь, чтобы учиться у вас.

Но я молчу. Не дам ей повода для конфликта. Ещё жалобу напишет, побежать ко Льву и рассказать, как старший хирург третирует бедного интерна.

Надеваю стерильные перчатки, халат, маску. Проверяю, всё ли на месте. Захожу в операционную.

Пациент уже на столе и под наркозом. Подключен к аппаратам, которые следят за каждым ударом сердца и каждым вздохом.

Операционная бригада на месте.

- Начинаем, скальпель.

Светлана подаёт инструмент, я беру, делаю первый чёткий разрез, уверенный, по линии, которую наметила заранее.

Кровь выступает, Милана промакивает, но медленно, неуверенно. Вижу, что руки её дрожат, что она нервничает, хотя пытается скрыть.

- Быстрее, кровь мешает.

Она ускоряется, но движения резкие, неточные.

Продолжаю разрез.

- Интересный выбор разреза. - Произносит вдруг Милана, и голос звучит громче, чем нужно в операционной, где все говорят тихо. - Лев Германович обычно использует чуть другой угол. Более... эффективный.

Замираю на секунду, скальпель в руке, и все в операционной тоже замирают. Потому что это нарушение протокола, это комментарий, которого не должно быть от ассистента во время операции.

- Лев Германович нейрохирург, а мы в кардиохирургии. Это моя специализация. Продолжаем.

Милана молчит секунду, потом:

- Конечно, просто я думала...

- Не надо думать, надо ассистировать молча.

Кирилл Сергеевич бросает на меня быстрый взгляд через маску, в глазах вопрос: всё ли в порядке. Я киваю незаметно - да, всё нормально, продолжаем.

Работаю дальше, вскрываю грудину, получаю доступ к сердцу.

Подключаю пациента к аппарату искусственного кровообращения, останавливаю сердце.

Затем начинаю накладывать шунты, соединяю сосуды. Работа эта ювелирная, требует абсолютной точности.

Милана теперь ассистирует молча, но я чувствую её взгляд. Она снова ищет ошибки, промахи, что-то, о чём можно будет рассказать Льву.

Накладываю последний шунт, проверяю соединения, и в этот момент начинается кровотечение. Небольшое, это не критично, это нормальная ситуация в операциях такого типа.

- Нить. - Прошу спокойно, протягивая руку.

Но Милана не подаёт, замерла.

- Может, позвать Льва Германовича? - Произносит она громко, словно впадает в панику. - Он быстрее справится с этим...

Все в операционной слышат, анестезиолог, медсестра. Все.

Подтекст ясен: ты не справляешься, нужна помощь, ты хуже Льва.

- Нить, лигатуру. Сейчас же.

Светлана подаёт через голову Миланы, и я беру, быстро, точно накладываю лигатуру на кровоточащий сосуд. Пару секунд и всё, проблема решена.

Мы продолжаем, заканчиваем операцию. Милана замолкает, понимает, что проиграла, ни одна из её провокаций не удалась.

- Операция окончена. - Объявляю, снимая перчатки. - Хорошая работа, всем спасибо.

В раздевалке снимаю операционную форму. Только сейчас позволяю себе выдохнуть, прислониться к стене, закрыть глаза на секунду.

Но тут появляется она.

- Алиса Дмитриевна, я просто хотела помочь, когда началось кровотечение.

Поворачиваюсь к ней медленно, смотрю прямо в глаза:

- Ты хотела показать, что я хуже Льва. Что не справляюсь. Что нужна помощь. Пыталась меня унизить в моей же операционной.

- Нет, что вы.

- Не перебивай. Слушай внимательно, потому что повторять не буду. Больше никогда, ни при каких обстоятельствах не сомневайся в моих действиях при пациенте. Ассистент молчит и выполняет команды. Если не можешь - проси замену. Но не подрывай авторитет хирурга в операционной. Это не просто неэтично. Это опасно для пациента.

Милана бледнеет, губы сжимаются в тонкую линию.

- Вы просто боитесь, что я лучше вас. Что Лев это увидит и...

- Кардиохирургия - моя область. Он здесь никто и ты тоже. Я оперирую десять лет и спасла больше жизней, чем ты видела пациентов. Запомни это.

Разворачиваюсь, выхожу из раздевалки, оставляя её стоять с красным лицом и сжатыми кулаками.

Иду по коридору, и адреналин после операции ещё бурлит в крови, сердце бьётся чаще обычного, руки чуть дрожат. Нормальная реакция тела после стольких часов напряжения.

Останавливаюсь у окна, смотрю вниз на парковку, вспоминаю, что мне нужно посетить своего гинеколога. Господи, я забыла. Совсем забыла про гинеколога.

Я как узнала о беременности, ещё не была у неё.

Смотрю на часы уже половина первого. У меня приём в два.

Женская консультация находится в соседнем здании, через переход, и я иду туда пешком, наслаждаясь короткой передышкой между операцией и приёмом.