Развод со Снежным драконом

Глава 1. Лёд в браке. часть 1

Я всегда ненавидела этот зал. Его своды казались слишком высокими, как будто они были построены не для людей, а для самих богов зимы, которые однажды решили слепить себе храм изо льда и мрамора. Колонны уходили ввысь, теряясь где-то в холодном сиянии хрустальных люстр, а свет от сотен свечей не грел, он только отражался в бесконечных гранях хрусталя, превращая всё вокруг в сияющую тюрьму. Казалось, что стены дышали инеем, и каждый мой вдох замерзал в груди, прежде чем стать словом.

Я сидела рядом с Ашаром – мужем, повелителем, драконом, который правил этой страной так же холодно, как глядел на мир. Его трон возвышался надо мной всего на полшага, но эта полуступень превращала меня в тень, в украшение, в нарядную куклу, которой приказывали улыбаться и молчать. Я чувствовала, как тяжёлый узорчатый подол платья давит на ноги, будто намеренно приковывая меня к месту. Красный камень в короне впивался в висок, и у меня болела голова, но, разумеется, никто этого не замечал.

Сотни гостей толпились внизу, переливаясь тканями – шелка, меха, драгоценности. Но больше всего они переливались взглядами. Эти взгляды скользили по мне, и я слышала их шёпот, даже когда он утопал в музыке.

— Холодная королева.

— Только и умеет, что сидеть.

— Пустая оболочка фамилии.

Слова липли к коже, как снег, который тает и тут же замерзает. Я старалась держать спину прямо и голову высоко, но внутри меня что-то осыпалось, как старый ледяной карниз, которому суждено рухнуть в первый же солнечный день.

Ашар сидел неподвижно, словно вырезанный из мрамора. Его длинные белые волосы спадали на плечи ровными прядями, и ни один вихорь не смел нарушить их порядок. Глаза, цвета застывшего неба перед метелью, скользили по залу – по послам, советникам, придворным, но никогда не задерживались на мне. Иногда я пыталась поймать его взгляд, хотя бы на миг, и в груди что-то сжималось, как у ребёнка, который всё ещё надеется, что отец заметит его рисунок. Но этот мужчина не был отцом и не был мужем в привычном понимании. Он был драконом, для которого союз со мной значил лишь печать на свитке, союз двух кланов, не более.

Я вспоминала, как ещё девочкой мечтала о другом. В детстве я рисовала в воображении дом с садом, где пахнет яблоками и мёдом, где муж смеётся, поднимая на руки детей, а я держу его ладонь и чувствую, что моя жизнь принадлежит не холодному камню, а живому теплу. Тогда мне казалось, что любовь – это что-то естественное, что приходит, как весна после зимы. Но оказалось, что моя весна превратилась в вечную метель, и снег засыпал все мечты, оставив лишь пустую корону на голове.

Музыка играла, яркие, живые пары танцевали, а я сидела, как статуя, и ощущала, что у меня нет ни права на танец, ни права на слово. Моя функция – присутствовать. Быть украшением для ледяного трона.

— Ваша светлость, — раздался голос придворного советника, склоняясь к Ашару. — Послы восточных земель прибыли.

Ашар кивнул, слегка повернув голову, но даже в этот момент его взгляд прошёл мимо меня, словно меня не существовало. Я сидела рядом, и мне казалось, что я прозрачна, как лёд на реке весной, который готов треснуть.

В груди нарастала странная пустота. Я думала: если бы я исчезла прямо сейчас, если бы моё кресло осталось пустым, заметил бы он? Заметил бы кто-нибудь? Или продолжали бы этот бал, как ни в чём не бывало?

Может, именно в этот миг я впервые подумала, что моё существование – это не жизнь, а отсроченное исчезновение.

Я держала руки на коленях, пряча дрожь. Я боялась, что кто-то заметит, что в этом дворце я не ледяная, что моё сердце бьётся слишком быстро, что во мне есть что-то живое. Потому что здесь живое считалось слабостью, а слабость не прощалась.

В какой-то момент одна из придворных дам, проходя мимо, наклонилась к соседке и прошептала:

— Видишь? Она даже не смотрит на мужа. Наверное, боится.

Я слышала всё, и боялась, что однажды этот страх действительно станет моей сущностью.

И всё же я продолжала сидеть с поднятой головой, изображая королеву, которой меня хотели видеть. Пусть они называли меня холодной – я предпочитала быть холодной, чем мёртвой.

Но внутри меня шевелился другой голос. Тихий, еле слышный, но настойчивый: «Ты – не вещь. Ты – не украшение. Ты – живая».

И чем громче становились смех и музыка, тем сильнее звучал этот голос в моём сердце.

Музыка сменилась, струнные вытеснили медные, и метель вальса понеслась по залу, как если бы кто-то снял крышку со снежной шкатулки и позволил белым хлопьям кружиться до головокружения. На пол посыпались смешки, приглушённый кашель, хруст парчи. Я почувствовала, как корона подалась в сторону – неумолимый тяжёлый камень стянул волосы, и тонкая игла больно впилась в кожу, будто проверяя, действительно ли я живая, и не перепутала ли меня судьба с фарфоровым манекеном. Я осторожно поправила оправу. Не потому, что мне было больно, а потому, что здесь, на расстоянии вытянутой руки от ледяного трона, любая дрожь считалась преступлением против порядка.

Ашар был рядом. Это «рядом» измерялось полуступенью, двумя локтями и одним взглядом, которого не было. Его неподвижность не была позой, она была догмой, и я знала: мальчиком он стоял так же, когда у ледника гудели водопады, когда наставник бегло наносил на его кожу первые клятвенные знаки, когда старшие драконы произносили имена умерших и обещали, что лёд их рода никогда не треснет. Он верил в это, как верят в северный ветер: его не надо любить, его надо признавать. И если я сидела рядом, значит, так было нужно ветру. Значит, я – отметка на карте, флажок на границе.

Глава 1. Лёд в браке. часть 2

Ашар поднялся. Внизу колыхнулся зал: кто-то выпрямился, кто-то склонил голову. Он шагнул вперёд, чтобы произнести тост. Я должна была встать рядом, так велит этикет, и он должен был дать мне руку. Это не про нежность – это про знак равного присутствия. Его рука осталась на подлокотнике трона. Пустая, без движения. Я поднялась сама, и встала возле него, как выбеленная тень.

— Сегодня, — сказал он, — зима признала наш союз достаточно прочным, чтобы держать ветер. Пусть восток услышит, что наш лёд не трескается от разговоров. Пусть юг увидит, что наше солнце – отражение, а не источник. Пусть север помнит, что порядок – не отсрочка, а форма движенья. Мы – дом, где холод – не смерть, а закон.

Он говорил, как всегда, безупречно и сухо, и каждая метафора служила политике, а не душе. В самом конце по правилам он должен был произнести: «И королева моя – моё зеркало». Он сказал: «И королеве моей – моя тень». Один артикль. Одна тень. Одна королева, которую обменяли на отсутствие. Люди не ахнули, они даже не заметили. Но я стояла рядом и услышала, как внутри меня что-то хрустнуло. Тихо, почти мило, как ломается тонкий лёд под шагом ребёнка.

— Выпьем, — завершил он.

— Выпьем, — откликнулся зал.

Я взяла кубок. Руки были устойчивы, вино было бледным, как рассвет в снегопад. Я не глотнула ни капли. Удержала. Вместо вина я проглотила собственную горечь, чтобы не расплескать её на публику. Тогда я не знала, что горечь – тоже топливо, просто горит оно медленнее.

— Ваша светлость, — к нам поднялся глава гильдии строителей, смуглый, с широкими ладонями, на которых остались следы извести, несмотря на балы и перчатки. — Разрешите вопрос… Мост через Речную Прорубь. Нам не хватает камня, а зима ранняя.

— Камень будет, — сказал Ашар, — вы получите распоряжение.

— Позвольте, — я наклонилась вперёд, — если вы отправите камень через перевал, его половина уйдёт в трещины. Пусть суда идут нижним ходом, по три в связке, а на перекатах тащат волоком. Мы сэкономим время и потери.

Он повернул ко мне лицо. Не глаза, а лицо, как если бы на мгновение ветер решил взглянуть на ветку.

— Вы специалист по реке? — спросил он ровно.

— Я читала отчёты смотрителей и была на месте, — ответила я. — И если мост сорвёт к весне, на этом берегу останутся без хлеба три деревни.

— Тогда им повезло, что у них есть королева, — сказал он, и улыбнулся, но не мне, а залу. — Она любит дороги.

Смех. Тёплый, безобидный, как будто это был семейный анекдот. И всё же смех прилип, став снежной коркой на моих плечах. Меня любили сравнивать с тем, что любит женщина: дороги, хлеб, детей из отчётов, а значит – не государство. Слова – как иглы: достаточно одной, чтобы ткань пошла стрелкой.

— Благодарю, — сказала я негромко и отступила на полшага. Вежливая капитуляция. Сохранённая сила.

Зал шумел, я слышала музыкантов, которые старались сыграть чуть громче, чем нужно – им, наверное, тоже хотелось спрятаться за звук. Я ловила обрывки лиц, слов, запахов, как ловят облетевшие перья, складывала их в себя, чтобы потом, ночью, рассортировать: что было правдой, а что – очередной вежливой ложью. Я почувствовала, как нащупываю ногтем крошечную щербинку на подлокотнике тронного кресла. Я знала её давно. Её оставил, говорят, ещё дед Ашара, когда сжимал кулак при известии о бунте. Лёд помнит руки.

— Ваша королева опять молчит, — сказал кто-то слева, не мне, а миру.

— Это потому, что ей нечего сказать, — ответили справа. — Или потому, что её слова всё равно пойдут снегом по камню.

И тогда я впервые за вечер позволила себе внутренний голос вслух, не громко, но достаточно, чтобы он отразился в хрустале. Я повернулась к ближайшей женщине, той, что с жемчужными булавками, и спросила:

— Скажите, леди, вы любите, когда вас видят?

Она растерялась на миг, но потом собралась:

— Это приятнее, чем когда не видят.

— Тогда скажите им, — я улыбнулась ей так, чтобы она почувствовала себя моей союзницей хотя бы на один вдох, — что иногда молчание – самая видимая речь. И что я сегодня сказала достаточно.

Она кивнула. Кто-то услышал. Кто-то нет. Но я сказала это не им, а себе. Это был узкий деревянный мостик над чёрной водой, по которому мне предстояло пройти к ночи, чтобы не сорваться в пустоту.

Оркестр сменил тональность. Я увидела, как на балкон зашёл ветер – это был всего лишь слуга, распахнувший окно, чтобы выпустить перегретый залившийся пар. Но мне бросилось в глаза, что за окном мягко и тихо падал снег. Он падал так, как падают фразы, которые никто не хочет слушать: спокойно, не требуя внимания, но меняя мир послойно.

Ашар сел. Я тоже села. И это «села» было как тяжёлый камень в колодец – без всплеска, но с эхом, которое долетело до меня через секунду: «Ты – предмет интерьера. Ты – тишина». Я сжала пальцы в кружеве, чтобы не дрожать, и вдруг, совершенно нелепо, не к месту, вспомнила, как девочкой в деревне я ловила снег языком. Тогда мне казалось, что небо шлёт мне письма, и если поймать их достаточно много, я пойму, что оно хочет сказать. Теперь я сидела под потолком из хрусталя, и письма мне не писали. И всё же я держала спину прямо и повторяла про себя: «Я не вещь. Я не вещь. Я не вещь».

Глава 1. Лёд в браке. часть 3

Ночь во дворце всегда была не просто тьмой, она была порядком. Стоило захлопнуться последней двери и стихнуть последнему шёпоту, как коридоры вытягивались в строгие линии, уводя взгляд к невидимому центру, где, казалось, жила сама дисциплина холода. В такую ночь всё становилось одинаковым: шаги сторожей, дыхание камня, шуршание штор, даже мои мысли – они привычно раскладывались по полочкам, как аккуратно сложенные полотна в сундуке. Я знала, что именно это – моё спасение и моя клетка: ровность, которую никто не нарушит, даже если я буду кричать.

Я не кричала. Я умела быть тише.

В моих покоях было темно; огни бра едва теплились, как будто стеснялись собственной слабости. Я сняла корону, пальцы дрожали, и камень в оправе, раскалённый чужими взглядами, отпечатался на коже тяжёлым кругом. Волосы рассыпались по плечам, и я впервые за весь день почувствовала вес собственного тела: плечи тянуло вниз, лопатки ныли, как у птицы, которой слишком туго связали крылья, но не запретили мечтать. Я выдохнула и осталась стоять посреди комнаты, пока тишина не легла на меня последним слоем: сверху – холод, снизу – камень, внутри – эхо.

Когда я зажигала свечу, мне всегда казалось, что делаю что-то запрещённое. Не из-за огня как такового, здесь умели сдерживать пламя, держать его под стеклянными колпаками, заставлять вести себя прилично, как приручённого зверька. Запрещённым было другое: само намерение согреться. Этот дворец верил в то, что тепло – слабость. Тепло делает мягче, а мягкое ломается быстрее. Нам нужны были углы, а не изгибы. Нам нужны были правила, а не руки.

Я чиркнула спичкой – тонкий звук, как вздох ребёнка, который проснулся в темноте и боится звать. Железо чиркнуло о коробок, щепоть серы взяла воздух, и над фитилём вырос крохотный язычок света. Он был смешным в своей смелости: один против всей этой тёмной, равнодушной роскоши. Но когда свет лёг на стол, на шторы, на мой ожог от короны – мир сразу обжился деталями, которых я будто не видела весь вечер. Мелкая царапина на подлокотнике кресла. Пылинка на стекле. Неровный шов на подоле – там, где в спешке перед балом портниха проколола ткань не тем стежком. Жизнь всегда выдавала себя в мелочах, как бы её ни лакировали.

Я села к столу, пододвинула свечу ближе и поднесла к ней ладони. Тепло было настолько робким, что скорее напоминало обещание, чем реальность. У меня затекли пальцы, подушечки побелели от долгой неподвижности и тугих перчаток, и я вдруг вспомнила, как когда-то, в чужую, летнюю жизнь, грела руки о чашку с тёплым молоком на крыльце. Тогда солнце само сидело у меня на коленях. Теперь вместо солнца у меня была свеча – маленькая, как тайна.

Огонь качнулся, вдохнул и… погас.

Я осталась с пригоршней тепла, которое не успело умереть во мне. На миг я увидела, как тонкая струйка дыма извивается в воздухе, как буква из древнего алфавита, который когда-то знала, да забыла. «Слишком близко», – сказала я себе автоматически, привычным разумным голосом. «Задушила пламя собственными пальцами». И всё же в этой глупой бытовой мелочи внезапно что-то хрустнуло. Не как лёд, а как старое завершённое убеждение.

Я коснулась фитиля ногтем, и чернота посыпалась, как зола. И только тогда заметила: кожа на моих ладонях не обожжена, хотя секунду назад я держала свечу так, словно хотела сжать её в кулак. Я провела пальцами по коже, она была горячей, сухой, живой. Простой факт, в который не поверил бы никто, кто не жил моими руками.

Мир чуть сдвинулся. Всего на толщину волоса, но этого хватило, чтобы знакомая комната стала другой. Так бывает, когда в детстве ляжешь на траву и увидишь небо из непривычного ракурса – ветер, который был «всегда», вдруг оказывается чьим-то дыханием. Я замерла, вглядываясь в свои ладони, как гадалка, только я гадала не о будущем, а о прошлом: где, когда, почему? Почему огонь ушёл, а тепло осталось в коже? Почему я не испугалась? Почему мне кажется, что это – не случайность, а возвращение?

«Не дерзи, – сказала одна часть меня, воспитанная этим домом. – Не приписывай себе то, что случилось из-за сквозняка».

«Сквозняк не оставляет сердце горячим», – ответила другая, та самая, которая с детства не умела сдаваться.

Я снова чиркнула спичкой. Звук был громче, или мне просто показалось, потому что я слушала его всем телом. Пламя взялось охотнее. Я подвинула свечу ближе и остановилась, как перед чертой. Вдохнула – медленно, на четыре счёта, как учила меня мать, когда объясняла, что паника – это не монстр, а просто слишком много воздуха. Выдохнула – на восемь. Руки дрожали, но не от страха; от какого-то нового понимания, теплого и настойчивого. Я поднесла левую ладонь ближе. Пламя качнулось, но не погасло. Ещё ближе. Ещё. Я ощутила мягкое покалывание, как когда в январе подставляешь лицо бледному солнцу. Внутри меня что-то откликнулось, не словами, а ощущением: «я тебя знаю».

— Что ты делаешь? — спросила я у своей руки и вдруг рассмеялась тихо, как смеются от слишком долгого напряжения, когда на секунду разрешают себе нелепость.

Свеча мерцала. В огне всегда жило что-то живое, не зря одно и то же слово в разных языках означало «жечь» и «жить». Я смотрела на пламя и думала о вечном споре стихий: огонь ест всё, лёд сохраняет всё; огонь – это «сейчас», лёд – «навсегда». Здесь, при дворе, «навсегда» считалось достоинством. «Сейчас» – капризом. Но не бывает «навсегда» без тысяч маленьких «сейчас», где ты выбираешь, кто ты есть. Я выбрала протянуть ладонь ещё ближе.

Пламя снова вяло потянулось к воздуху и опять погасло, но на этот раз не потому, что я задавила его. В комнате прошёл шорох, где-то в далёком коридоре закрыли окно, и воздух, путешествуя по шахтам, сделал свой круг. Я не отпрянула. Ладонь сохранила тепло, а внутри – там, где мне часто казалось, что вместо сердца у меня лёд в красивой оправе, возник очень тихий, осторожный жар. Не болезненный. Не того рода, что обжигает кожу и оставляет стыд. Это было то тепло, о котором говорят в сказках, когда герой, замёрзший в пути, находит чужой очаг и впервые за долгое время оттаивают не пальцы, а взгляд.

Глава 2. Дворец в холоде

Я проснулась не от собственного желания, не от сновидения или тихого голоса внутри, а от осторожных движений чужих рук, которые уже касались занавесей и впускали в мои покои серый зимний свет. Этот свет никогда не был тёплым, никогда не приносил утреннего облегчения, как рассказывали мне в детстве: что первые лучи солнца гладят щёки, будто ласковая рука матери. Нет, здесь свет был жёстким и холодным, и казалось, что он приходил не для того, чтобы согреть, а для того, чтобы напомнить, что новый день наступил, и с ним возвращается тюрьма.

Служанки входили одна за другой, как хорошо отрепетированная процессия. Их движения были бесшумными, лица безэмоциональными, и только в редких взглядах можно было уловить быстро гаснущее любопытство. Они не смотрели на меня, как на хозяйку, не осмеливались смотреть, как на равную, но и не смотрели, как на человека. Я для них была фигурой, ритуалом, обязанностью, символом, которому надлежало сиять рядом с троном снежного дракона.

— Доброе утро, госпожа, — сказала старшая, поклонившись и делая знак младшей поднести воду.

Вода в серебряном кувшине уже была охлаждена льдом, и я невольно сжалась: даже прикосновение к ней напоминало, что всё здесь должно соответствовать его природе, не моей. Я окунула пальцы, и по коже побежали мурашки, будто кто-то провёл остриём ножа. Но я не дрогнула, я научилась не показывать слабости.

Меня одевали медленно, слой за слоем. Сначала тонкая льняная сорочка, белая, почти прозрачная. Потом платье из тяжёлого голубого шёлка, расшитое серебром, потом накидка с меховой оторочкой. Каждое движение служанок было выверено: затянуть ленты, поправить складки, приколоть украшение. В их руках я чувствовала себя статуей, которой придают форму.

— Прекрасно, как всегда, — пробормотала одна из них, но в её голосе не было ни восхищения, ни искренности. Это была фраза, произнесённая потому, что так надо.

Я посмотрела на своё отражение в зеркале и увидела женщину в ледяных тонах, утопленную в холодном великолепии. Волосы гладко уложены, каждая прядь на месте, лицо без эмоций, глаза затуманены. «Прекрасно» в их устах означало «похоже на ту, кем ты должна быть». Но я знала: за этим совершенством скрывается пустота.

— Госпожа, — тихо сказала младшая служанка, — не слишком ли туго?..

Её голос дрогнул, и я посмотрела на неё. Она была совсем юная, едва старше меня в тот момент, когда меня привели в этот дворец. Её руки тряслись, когда она завязывала пояс, и в глазах мелькнуло что-то человеческое: страх, но и жалость. Старшая тут же шикнула на неё:

— Молчи. Делай, как велено.

Я почувствовала, как лента врезается в кожу, сжимает дыхание, но не сказала ни слова. Потому что это не про тугость пояса. Это про весь мой брак, про весь мой мир. Всё здесь было слишком тугим, слишком сковывающим, и я жила с этим, потому что иначе – смерть.

Когда последняя шпилька в волосах была закреплена, служанки отступили, будто завершили жертвоприношение. Я сидела неподвижно, как экспонат, и думала: если бы я исчезла прямо сейчас, всё вокруг продолжало бы жить так же – они бы одевали другого символа, другую «королеву», и никто не заметил бы разницы.

— Госпожа, сегодня Совет собирается в большом зале, — напомнила старшая, — вы должны быть там.

Она произнесла это не просьбой и не приказом, а как факт, который не подлежит обсуждению. Я кивнула. Конечно, я должна. Я всегда должна.

Они вышли так же бесшумно, как вошли, оставив за собой запах холодной воды и серебра. Я осталась одна и снова посмотрела на зеркало. В отражении сидела женщина, похожая на меня, но не я. У неё не было души в глазах, только отражение света от ледяных стен.

И всё же, глубоко внутри, где-то за этой маской, я чувствовала крошечную искру. Она была слабой, но реальной. Искра, которая не позволяла мне поверить, что я навсегда останусь этим отражением.

Я вздохнула и прошептала, почти неслышно:

— Я не вещь.

Зеркало не ответило, но мне показалось, что на секунду в его глубине дрогнуло отражение свечи, будто пламя слушало меня и ждало, когда я наконец дам ему вырваться наружу.

Я вышла из покоев, и дверь за моей спиной мягко закрылась, отрезая меня от холодного зеркала. У дверей раздался тонкий звон, будто браслет сорвался с запястья или брошь разлетелась, ударившись о камень. Я обернулась и увидела, как младшая служанка, дрожащим голосом спрашивавшая о тугости пояса, уронила на пол серебряное украшение с синим камнем. Камень, скользнув по плитке, остановился у моих ног, отражая в своей глубине холодное сияние стен и моё собственное лицо, застывшее, как в ледяной воде.

Она замерла, словно пойманный зверёк. Щёки её побледнели, а губы задрожали, будто она пыталась сложить беззвучную молитву. Старшая служанка, стоявшая у двери с ларцом в руках, шагнула вперёд, и её глаза сверкнули так, что даже драконий ледяной свет померк бы в их тени.

— Неловкая! — её голос прозвенел плетью. — Ты знаешь, что за это бывает?

Младшая служанка дрожала всем телом. Я почувствовала, как воздух в коридоре стал тяжелее, словно невидимая рука давила на плечи этой девочки. Я знала, что бывает «за это». За пролитую воду, за не вовремя поданный бокал, за кривой шов на подоле. Во дворце снежных драконов ошибки не прощали. Ошибки карали.

— Простите… — прошептала она, но голос сорвался.

Глава 3. Тени за окнами

Я вышла в сад, когда снегопад утих, и воздух вокруг застыл в хрупком равновесии, словно само небо задержало дыхание. Дворцовый сад всегда поражал меня своей мёртвой красотой. Деревья стояли неподвижными, их ветви были покрыты инеем, а листья, если они ещё держались, выглядели как осколки стекла. Даже трава под ногами не гнулась, а хрустела, будто я ступала по тонким слоям льда. Казалось, что этот сад не живёт, а существует только для того, чтобы напоминать: здесь царствует зима, и никакая весна не осмелится вернуться.

Я медленно шла по дорожке, и мои шаги отдавались тихим треском. В центре сада возвышался фонтан – ледяная скульптура, вечно застывшая в момент своего падения. Вода в нём не текла, она была обращена в кристаллы, изогнутые, как руки, тянущиеся к небу. Каждый раз, глядя на этот фонтан, я думала, что он словно символизирует меня саму – поток, которому не позволили течь.

Я остановилась, чтобы рассмотреть узор инея на краю чаши. Он напоминал мне паутину, и на секунду я представила, что если провести пальцами по этим линиям, они зазвенят, как струны, и сад наполнится звуком. Но мои пальцы не дрогнули. Я знала, что это всего лишь иллюзия.

И всё же в воздухе было что-то другое. Я почувствовала взгляд. Не громкий, не явный, а тонкий, как тень на снегу. Я подняла голову и заметила в глубине сада женскую фигуру. Она стояла у дальнего входа, в тени арки, где всегда царила полутьма, и даже белый снег не мог осветить её полностью. Чёрная накидка окутывала её, волосы были тёмными, и ветер едва шевелил край её капюшона.

Я не знала, кто она. Возможно, одна из жриц рода, возможно, странница, которую допустили во дворец, хотя таких почти не бывало. Но было в её облике нечто, что заставило меня замереть. Она не шевелилась, только смотрела прямо на меня, и в этом взгляде не было ни угрозы, ни любопытства, а только знание. Будто она уже знала всё обо мне.

— Кто вы?.. — спросила я, и мой голос прозвучал тише, чем я хотела.

Она не ответила, только слегка склонила голову, словно признавая мой вопрос, и на секунду ветер усилился, подхватив снежные хлопья между нами. Когда же они опали, фигуры уже не было.

Я стояла, вцепившись пальцами в край ледяной чаши фонтана, и чувствовала, как по коже пробегают мурашки. Не от холода, а от чего-то иного. Внутри поднялось странное предчувствие, будто невидимые нити потянулись ко мне из будущего.

— Тень, — прошептала я. — Но чья?

Ответа не было. Только сад, мёртвый и молчаливый, и фонтан, замерший навеки в момент падения.

Я знала одно: это была не случайная встреча. Это был знак.

Когда я вернулась в свои покои, сад продолжал жить во мне, как отголосок чужого дыхания. Тень женщины в чёрном не покидала мой разум: её взгляд, молчание, исчезновение, будто она и не существовала вовсе. Я старалась убедить себя, что это был мираж – плод усталости и моего воображения, которое так долго тосковало по знакам перемен, что теперь выдумывало их само. Но где-то глубже я знала: я встретила не призрак, а нечто реальное, и от этого сердце билось сильнее, чем должно.

Вечер опустился быстро. В моих покоях зажгли свечи, и мягкий свет золотыми пятнами лёг на стены и шёлковые занавеси. Комната была роскошной, но казалась мне всё тем же холодным футляром, где каждая вещь создана не для тепла, а для демонстрации богатства рода. Я сняла тяжёлое платье, надела лёгкую ночную сорочку и подошла к небольшому ларцу на столе. Внутри лежал сердолик – тот самый камень, доставшийся мне от матери, тёплый даже в этом ледяном дворце.

Я не знала, зачем взяла его в руки. Обычно я избегала касаться его, боясь, что воспоминания о доме сделают боль острее. Но сегодня пальцы сами сомкнулись вокруг камня, будто он звал меня, как та тень в саду. Я сжала его, чувствуя, как тепло проникает в кожу, словно сердце матери всё ещё билось в его глубине.

Я села у окна, где иней рисовал узоры на стекле, и поднесла сердолик к глазам. В его красноватом сиянии, поймавшем отблеск свечей, я увидела тени – нечёткие, но живые. Они двигались так, будто рассказывали историю: девочка, бегущая по траве, женщина, стоящая в снегу, и тень в чёрной накидке, смотрящая на меня издалека.

— Ты мечтала о весне, но оказалась в вечной зиме, — шептала я себе, глядя на камень. — Ты хотела быть любимой, а стала украшением. Ты думала, что союз принесёт жизнь, но он стал клеткой.

Я закусила губу, чтобы сдержать дрожь. Говорить вслух было странно, но в этом была свобода, как будто я обращалась не к себе, а к той, кем я могла бы стать.

— Но ты жива. Ты дышишь. У тебя есть глаза, способные видеть не только ледяные стены, но и то, что за ними. Ты должна помнить: ты не вещь. Ты не принадлежишь никому.

Я сжала сердолик крепче, и тепло его стало почти обжигающим, но не болезненным. Оно было живым, как дыхание, как обещание. Я смотрела на узоры инея за окном, и мне показалось, что они дрогнули, словно отражение тени из сада мелькнуло в стекле.

Я подняла голову к зеркалу напротив. В его глубине отражалась я – бледная, с распущенными волосами, в белой сорочке, и глаза, в которых пульсировало нечто новое. Словно искра, пойманная в сердолике, пряталась в зрачках, готовая вспыхнуть, если я позволю.

— Ты не принадлежишь ему.

Слова прозвучали тихо, но не растворились в воздухе. Они остались во мне, как тепло камня в моей ладони. Сердолик лежал в руке, и я чувствовала, что он не просто память – он часть меня, часть того огня, который я начала ощущать внутри.

Глава 4. Первая трещина. Бал.

Я никогда не любила зеркала во дворце, но в этот вечер их стало слишком много, как будто каменщики выложили ими не стены, а сам воздух. Они повторяли меня бесконечно – женщину в платье, слишком роскошном для того, чтобы быть моим; женщину, которая улыбалась губами и молчала глазами. Придворные портнихи уверяли, что алые оттенки «слишком вызывающие для севера», и всё же мне принесли короб с красными лентами и тяжёлой тканью, расшитой серебром, – распоряжение «самого Ашара». Я провела пальцами по гладкой поверхности шёлка и поняла, что это не подарок, а проверка: сумею ли я нести на себе чужой цвет и не дрогнуть.

— Ваша… — служанка осеклась, увидев, как я приподняла подбородок, — ваша светлость, позвольте закрепить корсаж туже?

— Оставь воздух там, где ему положено быть, — сказала я. — Мне нужно дышать.

Она испуганно кивнула. Мне всегда было неловко от их страха: эти девочки знали, что слово «дыхание» во дворце редкое. Здесь дышали только законы и ледяные клятвы, людей же учили экономить вдохи.

Когда корсаж лёг правильно, платье встало на мне, как доспех. Я выглядела так, будто была создана для этого бала. Внутри же чувствовала себя подменышем в чужой роли, как уличная скрипачка, которой дали в руки дорогую виолу – пусть теперь сыграет что-то приличное. Я улыбнулась своему отражению, не чтобы понравиться себе, а чтобы запомнить: сегодня мне понадобится эта улыбка как инструмент.

Дверь распахнулась, и в проёме появился церемониймейстер – человек с голосом, обученным звучать ровно, даже если весь зал рушится.

— Всё готово, королева, — сказал он, отводя глаза. Они всегда отводили. Это не было оскорблением, это была экономия смущения. — Повелитель просил не задерживаться, послы южных земель уже в галерее ветров.

— Я видела, — ответила я, хотя не видела. Но здесь правдой считалось то, что надо сказать.

Мы шли по коридору – я, две служанки, церемониймейстер, и ветер, который пригласили в дом в виде сквозняка. В этом доме у ветра были полномочия: он без стука заглядывал в швы дверей, поправлял занавеси, успокаивал пламя в бра. Я любила думать, что это – не он, а свобода, которую забыли выгнать, когда дом наполнили льдом.

На повороте, где узкая ложа выглядывала в зимний сад, я на мгновение остановилась, просто чтобы увидеть, как снег падает на чёрные тоскующие ветви. Ночь в саду была сине-фиолетовой, словно кто-то добавил в воздух чернил, и каждая снежинка, ударяясь о стекло, оставляла на секунду невидимую вспышку. Я почти слышала их, как шёпот имён, которые когда-то произносила в детстве.

— Ваша светлость, — осторожно напомнила служанка.

— Иду, — сказала я и пошла, потому что можно быть своенравной в мыслях, но протокол любит ноги.

Перед входом в зал мне на плечи накинули тонкий полупрозрачный плащ, не для тепла, для блеска. Я почувствовала, как ткань шуршит, словно змеиная кожа, и усмехнулась про себя: слишком очевидная метафора для этого дома.

Двери распахнулись. Бал вспыхнул. Свет ударил, музыка встала волной, и толпа качнулась, как единый организм, у которого всегда прекрасная осанка. Я вошла и подняла голову, так высоко, как умела, чтобы увидеть всё сразу: люстры, где хрусталь летел вниз мокрым снегом; галерею, где стояли знаковые люди, как буквы в слове «власть»; лестницы, по которым спускались чужие судьбы, отрепетировав улыбки.

Ашар был на месте – на верхней площадке, где воздух кажется на градус холоднее. Белые волосы, прямые и тяжёлые, падали на плечи, как завеса, и никто не решался их касаться. Он был в доспехе, который не звенел и не бликовал – просто неживой лёд, выглаженный руками времени. На миг мне показалось, что он посмотрел на меня. На миг. Дальше взгляд отскочил к послам. Я уже научилась не считать это поражением. Поражение – это когда ты перестаёшь поднимать голову.

— Королева, — склонился к моей руке кто-то важный и старший, из тех, кого в списках пишут раньше других. — Вы сегодня как язычок пламени среди снега.

«Осторожнее, – сказала я себе. – Язычок пламени легко задуть». Вслух же ответила:

— Льду полезно помнить про огонь. Он тогда блестит честнее.

Фраза получилась мягкой. Я знала, как говорить так, чтобы цепляло ушами, но не застревало в горле ни у кого из присутствующих. Это было моим скромным мастерством – словесное фехтование без крови.

Оркестр повёл первую фигуру. Пары смешались, перемешались меха, ткани, запахи корицы, цитруса, хвои, и еле уловимый аромат полированной стали от нас, северных. Послы юга принесли с собой солнце – запах горячих камней и ароматных масел, от которых хотелось морщиться, но я не морщилась. Я из тех, кто умеет любить чужие миры на расстоянии, чтобы потом, когда придётся встречаться ближе, не начался невроз.

— Ваша светлость, позвольте, — сказал южный юнец с негромким смехом в глазах и подал мне руку. — Видеть королеву в алом – это почти легенда. Говорят, белый цвет крадёт у красного голос.

— Красный и без того всюду разговаривает, — ответила я. — Он – цвет, который долго молчит, а потом горит одним словом.

— И что за слово? — юнец легко вальсировал, и у него, в отличие от многих северян, плечи не стали узниками привычки.

— «Довольно», — сказала я.

Он рассмеялся чуть громче, чем позволено на первом круге, и я почувствовала на себе несколько взглядов – не его, других. Я знала, кого именно. В этом зале нельзя смеяться так, чтобы лёд подумал, будто его игнорируют.

Глава 4. Первая трещина. Унизить – значит назвать.

Я привыкла к его тону, к этому безупречному, выхолощенному металлу, который никогда не звенел вхолостую. Но в тот вечер металл решил продолжать резать.

— Королева, — он произнёс моё звание так, будто проверял, не запылилась ли табличка, — как вам запах южных лепёшек? У сладкого есть прелестный дар – маскировать пустоту.

Зал заулыбался. Сначала – углами рта, потом – щеками, потом – голосами. Смех всегда ищет разрешение, как вода – наклон. Он дал наклон, и смех побежал, увлекая за собой тех, кто боялся отстать.

Я поставила кубок, чтобы не хвататься за него пальцами. Внутри у меня всё сразу стало тише. Тишина – странная защита, она как снег: глушит шаги, но если долго на ней стоять – проваливаешься. Я не собиралась проваливаться. Я знала: слово «пустота» он сказал не про лепёшки. Он сказал его, глядя не на меня – на зал. Унизить – значит назвать тебя ничем, пока все слушают.

— Сладкое не маскирует пустоту, — ответила я тихо, но так, чтобы услышали ближайшие три столика. — Оно просто напоминает, что у людей есть язык.

Рядом кто-то дёрнул скатерть взглядом. Это была Лин, её глаза всегда были рядом с ударами. Ашар повернулся лицом на полградуса, этого хватило, чтобы зал снова выровнялся в его сторону.

— У языка есть две беды, — произнёс он с лёгкой ленцой человека, который давно нашёл правильную полку для каждой истины. — Он хочет говорить, когда нужно молчать. И он молчит, когда все ждут речи. Украшение, к счастью, лишено обеих.

После этого повисла пауза, короткая, как взмах ножа. В эту паузу кто-то прыснул – смехом, вином, испугом. Кто-то опустил глаза, как я когда-то опускала в первый год брака, чтобы не расплескать себя. Я не опустила. Тонкая игла от короны, которая весь вечер напоминала мне, что у меня есть кожа, вдруг перестала колоть. Я подумала: «Ну, здравствуй, боль. Я тебя знаю. Но сегодня ты – не хозяйка».

— Украшения бывают разными, — сказала я так же спокойно. — Некоторые – фамильные. Их надевают, когда дом хочет помнить своё лицо.

Он улыбнулся, быстро, как тень птицы по снегу. Это была не радость. Это было «зачтено». Он любил честные парирования, как фехтовальщик любит достойный клинок. И всё же он сделал то, что делает капитан, когда хочет показать всем, кто здесь рука.

— Я согласен, — произнёс он в зал. — Украшения бывают фамильные. Их берегут. Но не спрашивают.

Смех уже не просил разрешения – он работал. Я увидела, как южная эмиссарка – тонкая, блестящая, как молодое вино, прикрыла рот ладонью, чтобы не выдать зубы. Я увидела, как северный шевалье, сравнивший меня с ручьём, отвёл взгляд – людская порядочность иногда напоминает случайную вежливость ветра. И в этот момент во мне, под алым шёлком, нечто тёплое, упрямое, как зерно перед всходом, толкнулось в землю.

«Довольно», – сказала я себе. Не ему. Себе.

Музыка – бедная, послушная музыка снова ошиблась на долю. Я поднялась. Это движение никто не мог записать как «протест»: я не стукнула кубком, не разорвала платье, не бросила взгляд «в челюсть». Я просто встала и положила ладонь на спинку своего кресла, будто попросила у дерева поддержки.

— Что скажете, королева? — мягко-охотничья интонация Лин, — Ведь нам всем так любопытно, что скажет украшение.

— То, что всегда говорят украшения, — ответила я, — если у них спросить. Снимите нас, и посмотрите в зеркало.

Стол слева не сдержал короткого «ах». Я слышала, как внутри у меня на секунду разошлись льдинки – они не ломались, они освобождали воду. Я чувствовала жар в ладонях – плотный, как тесто, в которое замешивают зиму. И была крошечная, преступно сладкая мысль: «Сейчас бы свечу». Но свеча была дома, на столе, и вместо неё у меня – голос.

— Снег, — сказала я, и не знала заранее, что так скажу. — Он падает на всех одинаково. Но не у всех одинаковые крыши.

В зале кто-то искренне улыбнулся. Это было узнавание, как когда твой опыт случайно совпадает с чужим. Узнавание – старший брат уважения, и я держалась за него, как за перила.

— Красиво, — произнёс Ашар без усилий. — Но красота, как и снег, быстро тает.

— Если на неё дует ветер, — сказала я. — Или если её боятся.

Он чуть откинулся на спинку трона. Эта поза у него значила одно: «время игры закончилось». Я видела, как у виска под его кожей шевельнулась жила, не от ярости, а от хода мысли. Он не терпел, когда предмет в витрине сам выбирал, на каком свету стоять.

— Хватит, — прошептала Эсса у колонны. Я слышала её, хотя она стояла далеко. Она боялась. Все боялись. Даже те, кто смеялись. Больше всех – те, кто смеялись.

Я не собиралась становиться героиней минуты. Минуты любят самих себя, а потом бросают. Мне нужен был не взрыв, а трещина. Трещина – это дорога, по ней уходят.

— Простите, — я кивнула залу, как извиняются дети, наступив на чью-то игрушку, — мне душно.

«Душно» – безопасное слово. Оно не спорит с законами и не просит переворота. Оно просит воздух. И любой дом, даже этот, согласится на воздух, если ему не предлагают огонь.

Я повернулась и пошла к садовым дверям, за спиной опять побежал смех, но уже облегчённый: «развязалось». Меня не удержали: украшения можно отпустить, когда им «душно». Я слышала, как Лин шепчет кому-то: «Запишешь? „Душно“. Новая королева моды». Я улыбнулась, нечаянно. Даже в яде есть таланты.

Глава 4. Первая трещина. Искра подо льдом.

Стоя на свежем воздухе, я невольно вернулась к голосу мужа, спокойному и ледяному, когда он назвал меня украшением, которое не имеет права на собственное мнение, и смех зала, который подтвердил его правоту. Но в груди, там, где должно было быть лишь унижение, начинало просыпаться что-то другое – странное, тревожное, горячее. Это чувство было похоже на огонь, заточённый под кожей, и я впервые за долгие годы ощутила: что-то живое во мне сопротивляется, ещё не всё во мне умерло.

Я остановилась у стекла, за которым сад был чёрным стежком на белой ткани, а снег писал на поверхности дневник ночи. Музыка за дверью дёрнулась – кто-то пошутил в неуместный момент, и снова пошла, но здесь, в галерее, было так тихо, что я слышала, как каждая снежинка ударяется о стекло, оставляя невидимую вспышку. Я вновь приложила ладонь к холодной поверхности – пальцы обожгло, и я отдёрнула их, словно обожглась. В этот миг я поняла, что ненавижу этот холод, ненавижу не меньше, чем тюрьму из протокола и насмешек, и что именно эта ненависть даёт мне силу не опускать голову.

— У тебя горячие руки, — раздалась из тени женская простая интонация. — Для этого дома – почти преступление.

Я вздрогнула, но не от страха, а от радости, что небо ответило. Из полутёмного проёма между колоннами шагнула женщина в чёрном. Чёрный был не трауром, а выбором: ткань глотала свет и возвращала только контуры. Лицо – открытое, умное. Глаза – такие, что в них можно положить слово и быть уверенной: оно долежит до утра.

— Кто вы? — спросила я, и мой голос дрогнул, но не от страха, а от того, что внутри меня загудело странное предчувствие.

— Та, кто слушает то, что другие стараются заглушить, — ответила женщина, и её слова были как шаги по тонкому льду: опасные, но уверенные. — Зови меня Савирией.

Имя упало в воздух между нами и осталось там, как искра, которая не гаснет. Я смотрела на неё и понимала: это не случайная встреча. В её глазах не было любопытства или насмешки, лишь твёрдое знание, будто она пришла именно ко мне и именно этой ночью.

— Я не жду гостей, — попыталась я сохранить остатки осторожности, но прозвучало это скорее жалко, чем уверенно.

Савирия улыбнулась, и её улыбка была странной – не мягкой, но и не холодной. Она была как лезвие, которое можно держать в руке без крови, если знаешь, с какой стороны подойти.

— А огонь не приходит по приглашению, — сказала она. — Он всегда был в тебе. Ты просто научилась его глушить, потому что рядом с тобой слишком много льда.

Мои губы дрогнули. Я хотела возразить, сказать, что я – пустая, что во мне нет ничего, кроме покорности и привычки молчать. Но слова застряли в горле. Потому что где-то глубоко я знала – она права. Иначе почему я почувствовала это странное тепло, когда он унижал меня на глазах у всех? Почему я сейчас, стоя перед замёрзшим садом, ощущала не только холод, но и жар в груди?

— Вы ошибаетесь, — наконец сказала я, но голос звучал слабо. — Я ничто. Если бы во мне было что-то… я бы уже давно ушла.

— Ты не ничто, — перебила она, и в её голосе не было сомнения. — Ты – огонь, который заставили притворяться пеплом. Но пепел всё равно хранит искры. Сегодня я увидела, как одна из них проснулась. Ты это поняла, когда он назвал тебя украшением. И когда ты решила уйти к стеклу, а не к лестнице.

Я замолчала, чувствуя, как её слова обжигают сильнее холода. Неужели всё, что я прятала, действительно можно назвать огнём? Я столько лет говорила себе, что моё молчание – это смирение, что моя тишина – это моя сила. Но сила ли это, если внутри всё кричало?

— Это небезопасно говорить здесь, — я оглянулась, не из страха ябед, а из привычки. Стены учат осторожности лучше, чем наставники.

— Ничего безопасного не осталось, — ответила Савирия, и в её голосе был такой покой, будто она стояла не во дворце снежного дракона, а на пороге собственного дома, где пахнет хлебом.

— Зачем вы мне это говорите? — спросила я. — Что вам нужно?

Савирия подошла ближе. Теперь я чувствовала её тепло так ясно, будто между нами не было воздуха. Она подняла руку и указала на мою ладонь.

— Хочу кое-что тебе показать. Поднеси ладонь к огню, — сказала она. — Даже маленькая свеча покажет тебе правду.

Я колебалась, но внутри было чувство, будто я стою на краю и ещё один шаг решит всё. Я медленно достала из кармана маленький фонарь, который брала с собой в сад, и зажгла его. Пламя дрогнуло, но не погасло. Я протянула к нему руку, и в ту же секунду пламя взвилось, стало ярче, чем должно было быть, и на миг отразилось в моих глазах так, будто огонь узнал меня.

Я вздрогнула, а в груди что-то болезненно и сладко кольнуло, как будто меня коснулось раскалённое железо, но боль эта не уничтожала – она будила.

— Видишь? — Савирия произнесла это тихо, но её слова ударили сильнее крика. — Он откликается на тебя. Не ты на него, а он на тебя. Огонь в тебе не погас, он лишь спит. А спящих рано или поздно будят. И лучше, если это сделаешь ты, а не те, кто решит, что ты – чей-то инструмент.

Я отдёрнула руку, но внутри уже всё было другим. Мир казался прежним: лёд, ночь, сад за стеклом, чужая женщина в чёрном. Но я знала: внутри меня что-то изменилось.

— Зачем вы пришли? — спросила я.

— Чтобы сказать одну вещь, — Савирия вытянула руку, не ко мне, а к стеклу. На её пальцах не было колец. — Огонь в тебе спит, а спящих рано или поздно будят. И лучше, если это сделаешь ты, а не те, кто решит, что ты – чей-то инструмент.

Глава 5. Тайная встреча. Путь через ночной дворец.

Ночные коридоры этого дворца дышали иначе, чем днём. Днём они были похожи на вельмож, которые знают, как надо держать спину и куда смотрят зеркала, – много света, много людей, много правильных слов. Ночью они становились похожи на зверей, притаившихся в собственных норах, – длинные, гулкие, с редкими огнями, словно глаза на расстоянии. Я шла, и каждый мой шаг казался мне чужим звуком, нарушением общего порядка, как будто весь дом учил меня всю жизнь не ходить туда, где хочется, и только сейчас услышал, что я всё-таки могу.

Я заранее сняла все тяжёлые украшения и оставила на себе простое тёмное платье, подол которого не царапал мрамор. Волосы собрала в тугой узел, потому что распущенные – это красиво для чужих глаз и опасно для своих движений. Я знала, где скрипит половица, где в камне живёт холод глубже, чем везде, и где сторожит тень, которую днём принимают за статую. У этого дома тоже были привычки; я изучала их годами, как учатся чьим-то манерам, чтобы не уронить чужой статус. Сегодня мне впервые было нужно не угодить, а пройти.

Я выбрала час между первым и вторым дозорами. Это время в замке называли «вдох»: кухня уже стихла, сторожевые уже проверили замки, комнаты зажиточных спящих перешли из «разговора» в «молчание». В такие минуты даже звук воды в трубах похож на живое горло, где кто-то делает глоток. Я знала, что у меня будет ровно столько, сколько нужно, чтобы добраться до сада и не попасться тем, кто любит делать из ночных шагов сплетни.

Первый поворот был лёгким: галерея, где стены расписаны льдом так, будто художник писал не кистью, а собственным дыханием. Там всегда тихо, и даже мои сапожки, мягкие и без каблука, звучали как заметки по полям. Я задержалась возле окна, не для красоты, а для света. Луна висела низко, и её бледный круг был похож на глаз, который пока не решил, наблюдать ему или уснуть.

На втором повороте начиналась территория слуг. Там всегда пахло хлебом, водой и горячим железом, на котором сушат мокрые рукава после снегопада. Я любила этот запах и боялась его одновременно: он напоминал, что в этом доме живут те, кто не имеют права на истории, но создают весь наш быт. В арочном проёме возникла тень. Она отделилась от стены и оказалась мальчишкой-пажом, когда-то передавшим мне смешной рисунок огненной птицы.

— Ваша светлость? — он выдохнул так тихо, что шёпот зашатался. — Вам нельзя находиться здесь ночью. Если увидят…

— Тебе тоже нельзя, — ответила я ровно, потому что страх – это общая валюта, ею не стоит торговать по несправедливому курсу. — Ты на посту?

— Я… я нёс воду в зимний зал, — он поднял кувшин и чуть качнулся, как делают это дети, когда им тяжело, но они хотят казаться сильными. — Там гаснут лампы.

Я взяла у него кувшин и поставила на скамью. Его пальцы были ледяными, как ключи от чьей-то жизни.

— Иди короткой тропой через прачечную, — сказала я. — Там тёплый воздух, и никто не проверяет мальчишек. И запомни, Эсса дежурит у третьего пролёта, не попадайся ей, она любит порядок.

Он кивнул, и в его глазах мелькнуло то же чувство, что я видела тогда, когда назвала его по имени: «меня видят». Я знала, что не имею права на эту роскошь – раздавать людям видимость, как хлеб. Но знала и другое: если ты перестанешь быть человеком ради безопасности, у тебя отберут и безопасность, и человечность.

— А вы куда? — спросил он уже тише. — Я никому…

— Туда, где холод молчит, — сказала я. — И где меня никто не спросит, почему я дышу.

Он подумал, что это метафора, и, наверное, был прав. Я не стала объяснять. Истина, которой ты делишься ночью с ребёнком, превращается утром в чужую тревогу. Я провела рукой по его рукаву – жест матери, которого мне самой не хватало в этом доме, и двинулась дальше.

Передо мной был коридор «петель» – так я звала эти три связки переходов, любивших возвращать туда, откуда вышел. В них заблудится тот, кто ходит по плану, а не по памяти. Я шла по памяти: в первом пролёте – сосчитать четыре окна и свернуть после пятого, во втором – не смотреть в длинное зеркало, потому что оно возвращает взгляд туда, где ты была, а не туда, где тебе надо быть, в третьем – обойти ковёр по левой стороне, иначе стражник, который дремлет за ширмой, услышит шорох ткани и спросит «кто там?».

У окна третьего пролёта я остановилась, потому что увидела тень, не мальчика, не служанки, не случайной ночной мыши. Это был один из старших стражей – плечи, казавшиеся шире двери, и рука, на которой от холода хрупким светом светились руны клятвы. Он стоял ко мне спиной и глядел в сад, на чёрный купол звёзд и белые лоскуты снега. В руках у него была кружка. Я накрыла узел на волосах ладонью, чтобы пригладить чужую мысль: «Если увидит, скажет. Если скажет, будут вопросы. Если будут вопросы, будет ложь. А ложь – это не то, чем я хочу кормить себя сегодня».

— Холодная ночь, — сказала я ровно, не прячась. Иногда в таких домах лучше быть видимой, чем неожиданной.

Он вздрогнул и быстро перевёл глаза на меня, а потом ниже, к полу: здесь так принято, когда говоришь с той, кому по расписанию положено сидеть рядом с троном, а не стоять в «петлях».

— Ваша светлость, — он склонил голову. — Вам бы… к огню.

— Я иду к нему, — ответила я, и он, не поняв, кивнул, потому что любой ответ, который не просит уточнений, — лучший для ночного стража.

Я двинулась дальше, а спиной чувствовала его вопрос: «почему одна?» Вопросы живут здесь дольше, чем люди. Этот замок любит хранить чужие «почему» в своих камнях и доставать их позже, когда удобно.

Глава 5. Тайная встреча. У фонтана.

Я остановилась у замёрзшего фонтана, и холодный камень под пальцами напоминал мне, где я нахожусь, будто дворец хотел ещё раз напомнить: «ты всё ещё моя». Ледяные рыбы смотрели на меня пустыми глазницами, и казалось, что в их мёртвом молчании есть что-то знакомое, почти родственное. Я всегда ощущала себя такой же застывшей фигурой, за которой скрыта вода, но которой не позволено течь. И всё же сегодня этот лёд не пугал меня. Я пришла сюда не как пленница, а как та, кто решилась хотя бы раз спросить у ночи: кто я есть на самом деле.

Савирия вышла из тени так тихо, что ни снег, ни ветви не дрогнули. На ней было чёрное платье, не отражавшее ни единого отблеска луны, будто само соткано из темноты. Она шагнула ближе, и я заметила, что её глаза не блестят холодным блеском, как у здешних людей, в них было живое тепло, мягкое и настойчивое.

— Ты пришла, — сказала она без удивления, так, словно знала, что я не смогу остаться в своих покоях.

— Да, — я ответила тише, чем хотела, но в этом шёпоте звучала правда. — Я не могла не прийти. После сегодняшнего… — я замолчала, потому что слова «унижение», «позор», «пустота» были слишком тяжёлыми, и я боялась их произнести, чтобы не утонуть в них снова.

— После того, как он назвал тебя пустотой, — подхватила Савирия, и её голос был не жалостью, а твёрдым фактом. — Но пустота – это не о тебе. Внутри тебя есть то, чего он боится сильнее всего.

Я подняла глаза.

— Чего он может бояться во мне? Я для него – украшение. Я ничего не решаю, я ничего не значу.

— Ошибаешься, — в её глазах мелькнула искра, словно там отражался огонь, которого я не видела. — Ты – огонь, который спит. А спящий огонь страшнее пламени, потому что никто не знает, когда он проснётся.

Я невольно посмотрела на свои ладони. Они ещё хранили странное тепло, которое я впервые почувствовала, когда накрыла пламя свечи и не обожглась. Я вспомнила тот миг – лёгкое жжение под кожей, как зов, и то, как оно не исчезло, а осталось во мне, будто ждало своего часа.

— Я почувствовала это, — прошептала я. — Но я думала, что это… случайность.

— Нет, — Савирия шагнула ближе, и я ощутила её тепло так ясно, будто оно вытеснило холод вокруг. — Это твоя кровь. В этом доме забыли, что ты не просто жена снежного дракона. В тебе течёт другая сила.

— Какая? — спросила я, и голос мой дрогнул, как дрожит лёд весной, когда под ним начинает течь река.

— Сила, идущая из самой глубины рода, о котором давно стараются не говорить, — ответила Савирия. — Род огня. Тот, что всегда был врагом льда, и потому его пытались стереть из памяти. Но кровь нельзя вычеркнуть, она сама напомнит о себе, когда придёт время.

Я всмотрелась в её лицо. Оно не было жестоким или грозным, оно было правдивым, и именно это пугало меня больше всего.

— Значит… я не только его вещь? — я сказала это вслух и сразу почувствовала, как сердце забилось быстрее, словно оно ждало этих слов много лет.

— Никогда не была, — твёрдо произнесла Савирия. — Но он хотел, чтобы ты в это поверила. Он знает, что если ты вспомнишь свою силу, то перестанешь быть его украшением. Ты станешь его равной, а равенства он не потерпит.

Я опустила взгляд на лёд. Ветер прошёл по саду, и снег тихо зашелестел, как страницы книги. Внутри меня всё металось: страх, надежда, желание бежать и желание остаться.

— А если я не хочу войны? — я подняла глаза, и мой голос прозвучал почти как крик. — Если я хочу просто быть собой?

Савирия наклонилась ближе, и её слова упали прямо в моё дыхание.

— Здесь быть собой – и есть война.

Моё горло сжалось, но в груди снова пошёл жар, напоминавший о свечах, о смехе, о боли и о том, что я не сломалась, даже когда он называл меня пустотой. Я протянула руку к фонарю, принесённому с собой, и зажгла его. Пламя дрогнуло, но не погасло. Я подвела ладонь ближе, и в тот миг оно вспыхнуло ярче, чем должно было, будто узнало меня.

— Видишь? — Савирия смотрела на меня так, будто ждала этого момента. — Он слушается тебя. Огонь откликается на твою кровь. Это не случайность, это твоя природа.

Я не могла отвести взгляд от света. Он отражался в моих глазах, и я видела, что там больше нет привычной пустоты. Там было что-то другое, что-то новое.

— Что мне делать? — спросила я, и мои пальцы дрожали, но не от страха, а от силы, которая впервые в жизни не отвернулась от меня.

— Принять, что ты не принадлежишь ему, — ответила Савирия. — Развод со снежным драконом – это не просто слово и не просто разрыв брака. Это восстание против всего, что построено на его холоде. Ты должна быть готова, что твой огонь разрушит не только узы, но и стены.

Я молчала. Внутри меня боролись две части: одна хотела остаться той, кем я была все эти годы, тихой, смиренной, незаметной. Другая рвалась наружу, требовала света, требовала признания, требовала наконец-то сказать себе правду.

— Я боюсь, — сказала я, и это признание стало легче любого мужества.

— Бояться – значит быть живой, — Савирия коснулась моей руки, и её прикосновение было тёплым. — Но если ты останешься здесь и будешь молчать, то умрёшь задолго до смерти.

Я закрыла глаза и услышала, как в саду треснул лёд – тонкий звук, будто сама ночь подтвердила её слова.