Развод в 45. Начну сначала

Пролог

Этот мужчина появится не громко — как будто тень легла на твою судьбу, как будто изменилась сама структура воздуха. Он не будет врываться с криками, не станет расшвыривать мебель, не устроит бедлам. Он войдёт тихо, как порыв вечернего ветра в распахнутое окно, и сначала ты даже не заметишь, как перестала дышать.

Есть особая магия в том, как некоторые люди проникают в нашу жизнь. Они не ломают двери, не штурмуют крепости нашего сердца в лоб. Они находят потайные ходы, те тайные тропки в душе, о существовании которых ты сама не подозревала. Они приходят мягко, почти невесомо, как первые снежинки, которые ложатся на горячую ладонь и тают, не оставляя следа. Но именно эта невесомость и становится их главным оружием — против неё нет защиты, потому что ты не видишь угрозы.

Он возникнет в тот самый момент, когда ты почти научилась жить заново — осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить боль, когда шрамы на душе стали едва заметными, а сердце, хрупкое, как фарфор, только-только начало вновь биться в правильном ритме. Именно тогда, когда ты поверила, что худшее позади, что можно расслабиться и позволить себе немного счастья. Именно в этот момент максимальной уязвимости судьба и наносит свой следующий удар.

Потому что Вселенная обладает странным чувством юмора. Она ждёт, когда ты залижешь раны, когда поверишь в завтрашний день, когда начнёшь строить планы. И только тогда посылает тебе того, кто всё изменит. Кто сделает тебя счастливой — ровно настолько, чтобы последующая боль показалась невыносимой.

Он не спросит, ждёшь ли ты его, не посмотрит в глаза в поисках разрешения. Он просто возьмёт тебя за руку — и повлечёт за собой, будто давно уже имеет на это право. Будто ты принадлежала ему ещё до рождения, будто вся твоя жизнь была лишь подготовкой к встрече с ним. В его прикосновении будет что-то знакомое, что-то такое, что заставит забыть обо всех предыдущих прикосновениях, обо всех других руках, которые когда-либо касались твоей кожи.

Ты почувствуешь его голос, как бархатную волну, мягко накатывающую на берег твоего сознания. Низкий, чуть хриплый, с едва заметными нотками усталости — голос мужчины, который многое видел, многое знает, многое пережил. Его слова будут звучать в тебе, словно позабытая мелодия, что-то родное и щемящее, что ты не можешь ни вспомнить, ни выкинуть. Они будут проникать под кожу, растворяться в крови, становиться частью твоего дыхания.

Каждый его смех будет отзываться в твоей груди, как колокольный звон. Каждое произнесённое им слово ты будешь прокручивать в голове десятки раз, ища в нём скрытые смыслы, намёки, обещания. Ты будешь засыпать под звук его голоса в памяти и просыпаться от того, что снилось, как он шепчет твоё имя.

Его прикосновения окажутся не просто телесными — в них будет присутствовать нечто глубже, чем кожа, чем плоть. Они войдут в тебя, как огонь входит в дерево: тихо, но бесповоротно. Каждое касание будет оставлять невидимый след, как будто он метит тебя, делает своей территорией. Его пальцы будут знать дорогу по твоему телу лучше, чем ты сама, найдут те места, о существовании которых ты не подозревала.

И с каждой новой встречей ты будешь терять себя — не в нём, нет, — а в той версии себя, которую он оживит. Он покажет тебе женщину, которой ты можешь быть рядом с ним: страстной, желанной, живой до кончиков ногтей. Ты увидишь себя его глазами и поразишься — неужели это ты? Неужели ты можешь быть такой красивой, такой притягательной, такой... нужной?

Ты перестанешь понимать, где границы твоего "я", и когда это случилось — когда он стал всем. Твои мысли будут вертеться вокруг него, как планеты вокруг солнца. Твои планы будут подстраиваться под его желания. Твои сны будут населены его образами. Ты растворишься в нём так полно, что забудешь вкус одиночества, забудешь, как это — быть самодостаточной.

Он может выглядеть по-разному: быть обычным, даже не слишком запоминающимся, или наоборот — притягивать взгляды одним только присутствием. Может быть высоким и широкоплечим, а может — среднего роста, с мягкими чертами лица. Может носить дорогие костюмы или предпочитать джинсы и футболки. Всё это не важно.

Но дело не в красоте, не в чертах лица или строении тела. Всё решит то, как он двигается, как держит взгляд, как говорит, будто в каждом слове заключено заклинание. В его манерах будет столько силы и внутреннего магнетизма, что ты забудешь, как звали тебя до него. Он будет двигаться с уверенностью хищника, знающего свою силу, но не афиширующего её. Его взгляд будет проникать прямо в душу, читать твои мысли, предугадывать желания.

В нём будет что-то первобытное, что-то такое, что заставит забыть о цивилизации, о правилах приличия, о том, что принято, а что нет. Рядом с ним ты почувствуешь себя самкой, готовой следовать за вожаком стаи. И это будет одновременно пугающе и опьяняюще.

Ты перестанешь видеть мир как прежде. Цвета станут ярче, звуки — отчётливее, запахи — насыщеннее. Всё вокруг потеряет смысл, если рядом нет его — твоей опоры, твоего шторма, твоего ядра. Дни без него будут тянуться как годы, а часы рядом с ним будут пролетать как мгновения.

Он войдёт в твою жизнь не как человек — как вселенная. Как новая реальность, в которой действуют другие законы физики. Ты будешь смотреть на него с трепетом, ощущать его дыхание, как напоминание о жизни, впитывать его присутствие, как пустыня впитывает первый дождь за много лет.

Каждая встреча с ним будет праздником и пыткой одновременно. Праздником — потому что ты снова увидишь его, услышишь его голос, почувствуешь его запах. Пыткой — потому что будешь знать: это закончится, он уйдёт, и ты останешься ждать следующей встречи, как наркоман ждёт новую дозу.

Он станет твоей правдой, твоим смыслом, твоим светом и тьмой. С ним ты будешь смеяться так, как никогда раньше — до слёз, до боли в животе, до потери дыхания. Ты будешь плакать так, как не плакала даже в одиночестве — горько, отчаянно, всем телом. Ты будешь чувствовать всё — сильнее, ярче, глубже. С ним жизнь перестанет быть серой повседневностью и превратится в калейдоскоп эмоций.

Глава 1

Я сидела в своей студии, откинувшись на спинку высокого кресла, стараясь замедлить дыхание. Казалось, сама комната подстраивалась под мой ритм — тишина дышала вместе со мной: ровно, спокойно, будто мы давно договорились. Здесь всё было частью моего внутреннего мира. Сдержанные серо-бежевые стены, рассеянный мягкий свет, падающий под идеально выверенным углом, аккуратно разложенные журналы по архитектуре, ровные линии и безупречный порядок — всё говорило о том, что это пространство создано мной и для меня.

Это была моя точка опоры. Моя территория покоя. Единственное место в мире, где я чувствовала себя хозяйкой положения.

Я всегда жила по принципу: «Контроль — это безопасность». Малейшее нарушение гармонии вызывало во мне острый внутренний диссонанс, который я могла заглушить только действием — работой, проектом, расчётами. Всё должно быть правильно. Как линии на чертеже, как перспектива, выведенная до миллиметра. Как жизнь, которую я старательно собирала по кусочкам после того урагана, что пронёсся через неё пятнадцать лет назад.

На столе передо мной стоял макет загородного дома — почти завершённый, вылепленный с любовью и вниманием к каждой детали. Белоснежный, с идеальными пропорциями, с большими окнами, обещающими уют и тепло. Я провела пальцем по крохотным оконным рамам, белоснежным и ровным, по изящным колоннам, поддерживающим балкон, и ощутила привычное, тихое удовлетворение.

В моей голове этот дом уже существовал: я слышала, как по его деревянному полу проходят шаги, как в просторной кухне кто-то смеётся, как солнечный свет мягко скользит по стенам. Видела детей, бегающих по саду, женщину, поливающую цветы, мужчину, читающего газету на террасе. Полную семью. Счастливую семью. То, чего у меня никогда не было. И, возможно, уже никогда не будет.

Для меня каждый проект был не просто работой. Это был акт восстановления. Шанс создать уголок идеального мира — пусть и не для себя. Возможность поверить, что где-то существует место, где люди не предают друг друга, где любовь длится вечно, где дети растут в атмосфере понимания и заботы.

Я знала: если бы не работа, меня бы утянуло в ту самую воронку, куда я скатилась после развода. Бессонные ночи, слёзы в подушку, бесконечные вопросы без ответов. Зачем? Почему? Что я сделала не так? Работа спасла меня от самоуничтожения. Дала цель, смысл, причину вставать по утрам.

Но теперь я управляла хаосом. Создавала порядок из обломков собственной жизни. И чёрт возьми, у меня это получалось.

Я провела рукой по длинным пшеничным волосам, уложенным в идеальные мягкие волны. Они ниспадали по плечам, подчёркивая черты лица и добавляя образу женственности, строгости и собранности одновременно. Это был мой щит — утончённый, выверенный до мелочей. Каждое утро я создавала эту версию себя: уверенную, успешную, неприступную.

Макияж был лёгким, но продуманным: естественный тон, скрывающий следы усталости и бессонных ночей, лёгкий блеск на губах, голубые глаза, подчёркнутые тушью, и тот самый спокойный взгляд, в котором я давно научилась прятать ураганы. За этими глазами скрывалось столько боли, что хватило бы на несколько жизней. Но никто об этом не догадывался.

Каждая деталь имела значение. Узкие чёрные брюки подчёркивали стройность ног, которую я поддерживала регулярными тренировками — не из любви к спорту, а из потребности контролировать хотя бы собственное тело. Серый кашемировый свитер добавлял тепла и уюта в общий образ, но это было обманчивое тепло. Внутри я оставалась холодной как лёд.

Всё было выстроено: от одежды до интонации, от жестов до мыслей. Я была архитектором не только домов, но и собственной личности. И если мне удалось возвести эту конструкцию из пепла собственной разрушенной жизни, значит, я справлюсь с чем угодно.

Мой взгляд скользнул по рабочему столу: остро заточенные карандаши, выстроенные в ряд по размеру, аккуратные папки с образцами тканей, каждая подписана и классифицирована, тонкий ноутбук с безупречно чистым экраном. Даже хаос имел свою систему — каждый эскиз, каждая заметка лежали на своём месте.

Моя студия была отражением меня самой. Зайди сюда любой — и ты поймёшь, кто я такая. Та, кто научилась не сдаваться, даже когда под ногами рушился мир. Та, кто превратила боль в силу, слёзы — в мотивацию, разочарование — в броню.

Я посмотрела на часы. 19:42. Вечер только начинался, а мне предстоял важный разговор. Олег должен был прийти через час, и я хотела, чтобы всё прошло идеально. Он заслуживал этого. Мы оба заслуживали шанса на счастье.

На соседнем стуле стоял торт — лёгкий, воздушный, с карамельной начинкой и нежным кремом. Я выбирала его больше часа в кондитерской, изучая каждый вариант с серьёзностью архитектора, планирующего фундамент небоскрёба. Хотелось, чтобы всё, наконец, стало красивым. Правильным. Спокойным. Хотелось верить, что такая мелочь, как идеальный торт, может стать символом идеальных отношений.

Я позволила себе лёгкую улыбку — первую искреннюю за весь день. Олег... спокойный, интеллигентный, с мягкой теплотой во взгляде, он казался тем, кто мог заполнить ту зияющую пустоту, что всё ещё медленно ела меня изнутри. Не страстно, не ураганом — тихо, нежно, как тёплый дождь заполняет пересохшую землю.

С ним я чувствовала себя в безопасности. Рядом с Олегом не нужно было постоянно быть начеку, ожидать подвоха, анализировать каждое слово и жест. Он был предсказуем в лучшем смысле этого слова. Надёжен, как швейцарские часы.

И вдруг, неожиданно и грубо, в голове всплыло имя, которое я давно старалась забыть.

Вадим.

Я замерла, будто кто-то резко открыл окно, и в комнату ворвался ледяной ветер. Имя сжалось в голове, как капкан, выпуская на волю воспоминания, которые я так старательно запирала. Внутри что-то кольнуло, всплыла неясная тень раздражения, вперемешку с болью, которую я давно загнала вглубь.

Зачем он вспомнился сейчас? В этот момент, когда я готовилась к новому этапу жизни? Когда наконец решилась открыть сердце другому мужчине?

ВИЗУАЛЫ

ВИЗУАЛЫ

Света

Вадим

Глава 2

Свет бил в глаза — яркий, резкий, как весеннее солнце, неожиданно вырвавшееся из-за туч. Он был слишком слепящим, слишком живым, словно белая вспышка молнии, застывшая в воздухе. Казалось, он пытался проникнуть внутрь, в самую суть, прожечь череп, вытянуть на поверхность то, что спряталось в глубинах моей памяти. Я попыталась повернуть голову, но мышцы не слушались — всё тело было будто залито бетоном, неподвижное, тяжёлое.

Постепенно ко мне возвращалось осознание собственного тела. Кожа была странно чувствительной — даже лёгкое прикосновение больничной простыни казалось грубым, царапающим. В голове пульсировала тупая, ноющая боль, словно кто-то методично стучал молотком по черепу изнутри. Каждый звук отдавался эхом в висках — шорох халатов, скрип колёс каталки в коридоре, даже собственное дыхание.

Руки... казались не моими. Безжизненные, отстранённые, как будто кто-то подменил их на чужие, бесполезные. Кожа была бледной, почти прозрачной, с синеватыми прожилками вен, которые проступали слишком ярко. На тыльной стороне левой ладони красовался пластырь, под которым угадывался след от капельницы — маленькая, болезненная точка, окружённая лиловым синяком. Пальцы не хотели сжиматься в кулак, словно забыли, как это делается.

Я лежала, утопая в вязком ощущении слабости, как будто каждую клетку залили густым, липким сиропом. Мышцы не держали, суставы ныли, даже простое движение бровями требовало усилий. Дышать было трудно — воздух заходил обрывками, неровно, грудь сдавливала невидимая тяжесть. Лёгкие работали, но каждый вдох давался с трудом, словно я забыла, как дышать естественно.

Запах. Острый, химический, въедливый. Дезинфекция смешивалась с чем-то металлическим, больничным — запахом стерильности и человеческого страдания, въевшимся в стены, в простыни, в сам воздух. Он щекотал ноздри, заставлял сердце биться быстрее от подсознательной тревоги. Где-то вдалеке пахло едой — пресной, безвкусной больничной кашей, и этот запах почему-то вызывал тошноту.

Шум вокруг был далёким, приглушённым, словно доносился сквозь толщу воды. Писк монитора — ровный, навязчивый, отсчитывающий удары моего сердца. Неразборчивые голоса за дверью — женский, взволнованный, и мужской, пытающийся успокоить. Чьи-то торопливые шаги по коридору, звук открывающихся и закрывающихся дверей. Где-то далеко плакал ребёнок — тихо, безнадёжно. Всё звучало, как эхо. Как будто я находилась не здесь, а внутри чужого сна, в пространстве, где реальность отступает и становится размытой, нечёткой.

Постепенно я начала различать детали. Потолок надо мной был белым, с длинными лампами дневного света, одна из которых слегка мигала. Справа стояла какая-то аппаратура — мониторы с цифрами, провода, мигающие лампочки. Всё это выглядело пугающе, по-научному холодно. Капельница. Я была подключена к капельнице, прозрачная трубка тянулась к моей руке.

Я попыталась сглотнуть. Во рту было нестерпимо сухо, язык прилипал к нёбу, словно наждачная бумага. Губы потрескались, кожа на них натянулась, как пергамент. Слюна не вырабатывалась, горло саднило. Сколько я здесь лежала? Часы? Дни? Недели?

Приоткрыла губы. Хотела что-то сказать, но вырвался только хрип — глухой, нечеловеческий звук, который испугал меня саму. Горло болело, как после долгого крика, как будто я часами звала на помощь, но никто не слышал. Голосовые связки отказывались работать нормально. Попробовала снова, заставляя их повиноваться:

— Где... я?

Слова прозвучали чужим голосом — слабым, осипшим, едва различимым. Даже собственный голос казался незнакомым.

Передо мной возник силуэт. Мужчина. Белый халат, слегка помятый, со следами долгой смены. Стетоскоп на шее качался при каждом движении. Врач. Возраст — около сорока, может, чуть больше. Тёмные волосы с проседью на висках, усталые карие глаза за очками в тонкой оправе. На лице — щетина, говорящая о том, что он давно не был дома. В его лице было что-то знакомо-человеческое: усталость, сочувствие, и тот самый взгляд — осторожный, как у людей, которым приходится говорить то, что никто не хочет слышать.

— Светлана Сергеевна, — произнёс он мягко, наклоняясь ближе. Голос был тёплым, профессионально спокойным, но в нём слышались нотки осторожности. — Вы в больнице. У вас было дорожно-транспортное происшествие.

Больница? Авария? Эти слова разлетались внутри моей головы, не находя опоры. Сознание не успевало за смыслом, мысли путались, как нити в клубке. Дорожно-транспортное происшествие... Я попыталась вспомнить.

Дорога. Была дорога. Снег? Кажется, шёл снег. Что-то мелькнуло в памяти — белая пелена перед лобовым стеклом, скользкий асфальт, руль, который не слушается. Звук скрежещущего металла. Крик. Мой крик? А потом — пустота.

— Больница... — прошептала я, с трудом узнавая собственный голос.

Он кивнул, продолжая внимательно смотреть на меня, будто ждал, когда я начну по-настоящему понимать происходящее. Его голос был ровным, тёплым, но в глазах скрывалась тревога — та профессиональная тревога врача, который знает больше, чем говорит.

— Вы получили серьёзную черепно-мозговую травму. Была проведена операция. Сейчас вы в безопасности. Состояние стабилизировано.

Стабилизировано. Значит, я была нестабильна. Значит, меня вытаскивали откуда-то. Из пустоты? Из небытия? Операция на мозге... Я инстинктивно попыталась коснуться головы и почувствовала под пальцами бинты. Голова была обмотана, как у мумии.

— Где моя семья? Где... дети? — вопрос сорвался раньше мысли. Он был первым по-настоящему моим, исходящим из самой глубины души.

Врач наклонился ближе, лёгким, успокаивающим движением коснувшись моего плеча сквозь больничную рубашку. Прикосновение было профессиональным, но в нём чувствовалось участие.

— Они здесь. Всё это время вас ждали. Сейчас они за дверью. Но сначала мне нужно убедиться, что вы готовы их видеть.

Готова? Как можно быть не готовой видеть собственную семью?

— Что со мной? — голос дрожал, и я ненавидела эту дрожь, эту слабость. — Что... что со мной не так?

Глава 3

Я сидел на этом грёбаном пластиковом стуле, который будто специально придумали, чтобы каждый час на нём превращался в ад. Коридор тянулся серым мертвецом, стены — как больничные простыни: выстиранные, выцветшие, холодные. Весенний свет лился в окна слишком бодро, слишком радостно, как издевательство. На улице всё цвело, набухало, дышало — а здесь всё застывшее. Как внутри меня.

Я держал себя. Как всегда. Спина ровная, руки сжаты в замок, ноги напряжены до судорог. Не шевелился. Не ёрзал. Потому что если начать двигаться — начнёшь разваливаться. А мне нельзя. Не сейчас. Не при них.

Я не видел стен. Перед глазами снова и снова — она. Светлана. Моя. Бывшая. Настоящая. Чёрт её разберёт.
Как она смотрела. Как умела молчать так, что тебе становилось хуже, чем от любого крика. Как прятала губы, когда смеялась. Как смахивала волосы с лица, злилась, когда не слушались. Эта дикая смесь нежности и ярости. Её. Моей. Женщины, которую я проебал.

Она лежит там. За дверью. Без сознания. Без памяти. Без нас.
И мне нечем крыть.
Я сижу, как шавка на привязи. Живой — но внутри всё выжжено.

Я повернул голову — взгляд упал на детей.
Маша. Артём. Соня.
Трое. Такие же сломанные, как и я.
И я, мать его, не знал, как их собрать.

Маша сидела, как будто проглотила шомпол. Прямая, как струна. Холодная. Ни слова, ни взгляда — но я чувствовал: она кипит. Злость в ней дышит. На меня? Конечно. За всё. За мать. За дом. За ту жизнь, которую я держал на ладони — и уронил, как последний идиот.

Артём рядом. Молчит. Кулаки белые. В глазах — обрывки. Метание. Он не знает, куда себя деть. Ему пятнадцать, и он уже носит на себе тень отца. Я смотрю на него — и вижу себя. Вижу всё, что хотел бы исправить. Всё, что не смогу.

А Соня...
Моя Соня.
Она жмётся к мишке, как к спасению. Её пальцы — тонкие, бледные — вцепились в плюш так, будто держат за живое.
Она — вся Света. До мурашек. До боли. До ненависти.
Я не помню, когда она в последний раз была такой маленькой. Наверное, я слишком отвлекся на работу…Соня родилась когда мы уже не были вместе…А точнее я, блядь, облажался, когда жена была беременная.

Антонина Григорьевна — мать Светы — ходит туда-сюда, как метроном. Тик-так. Тик-так.
Её каблуки стучат по кафелю, как молотки по гвоздям. Забивает ими мои нервы.
Глаза у неё не просто тяжёлые — они как плеть. В каждом взгляде: ты ублюдок, ты предал, ты сломал мою дочь.
И ведь да. Всё так. Я не спорю. Но сколько можно? Сколько можно жить в прошлом? Я не оправдываюсь. Я просто хочу быть здесь.
А она смотрит, будто я гниль. И, может, я и есть гниль. Только мне плевать, как она смотрит. Мне важно, чтобы Света открыла глаза. Чтоб дети не сломались и не страдали. Чтобы кто-то, хоть кто-то из нас смог дожить до завтра, не рвя себя изнутри.

Телефон завибрировал. Карман дрогнул. Я уже знал, кто.
Кристина.
Имя на экране, как ярлык: ошибка.
Я сбросил. Не глядя.
Она снова наберёт. И скажет своим ровным, холодным голосом:

— Вадим, ты не должен быть там. Она не твоя. Она никогда не простит.

И, сука, она будет права. Света не простит. Никогда.
Но я и не за прощением пришёл.
Я пришёл, потому что не могу иначе. Потому что они — мои. Все трое. Потому что, возможно, в этой больничной пустоте я впервые за долгие годы стал собой.

Я больше не муж. Не любовник. Не предатель. Не герой. Я просто отец. Просто мужчина, который облажался, но пришёл. И будет сидеть, пока не выгонят. Пока не откроется дверь. Пока она не вспомнит. Или хотя бы моргнёт.

Я посмотрел на Машу. Она подняла глаза. И в этом взгляде было всё, что я заслужил: гнев, обида, слёзы — и что-то ещё. Надежда? Презрение? Я уже не разбирал.

— Почему они так долго? — вдруг бросила она. Резко. В голосе — сталь, острые края.

И я только выдохнул.
Потому что это была первая фраза, что не разрывала меня.
Потому что она тоже ждала.
Потому что, чёрт возьми, мы все ещё ждали.

Её голос дрожал, но она пыталась держаться. Маленькая, упрямая, с тонкими пальцами, сжатыми в кулаки, с подбородком, вздёрнутым на зло всему миру. Моя Маша. Моё отражение — и проклятие. Я знал, откуда у неё это. От меня. Это моя кровь. Моё упрямство. Моя ярость. Та, что делает нас живыми и ломает всех, кто рядом.

— Мне нужно знать, что с мамой! — крикнула она, срываясь, глядя не на меня, а на Антонину Григорьевну, как будто в ней был последний шанс получить хоть что-то, что не врет.

Соня всхлипнула. Тихо, как мышь. Её голосок врезался в тишину, как шепот умирающего:

— Всё будет нормально?..

Я смотрел на них троих. Мои дети. Моё всё.
И вдруг всё стало кристально ясно. Все эти годы, вся грязь, все оправдания — ничего. Всё обнулилось.
Сейчас я нужен.
Прямо здесь. Сильным. Прямым. Без истерик, без соплей.

— Она сильная, — сказал я. Жёстко. Как выстрел. — И она справится.

Но только я знал, сколько боли стоило произнести эти слова. Потому что, может быть, она больше никогда не вспомнит, кто мы для неё. Кто я.
А может — и вспомнит. И вот тогда начнётся настоящий ад.

Антонина Григорьевна повернулась ко мне. Медленно, будто поворачивалась к врагу. В её глазах — пламя. Лёд и огонь одновременно. Её губы дрогнули, потом сомкнулись в тонкую линию. И вот тогда она выдала:

— Сильная? Ты говоришь о её силе? Где была твоя сила, когда ты трахал другую, пока она глотала слёзы ночами и врала детям, что у папы много работы?

Она ударила метко. Без предисловий. Прямо в лицо.
Я выдержал взгляд. Глаза в глаза. Поднял подбородок.
И ровно, сдержанно, как будто во мне не клокотал яд, сказал:

— Я не позволю ей сломаться. Ни вам. Ни себе. Ни прошлому. Я не дам вам её добить. Она жива — и этого достаточно, чтобы за неё драться.

Она замолчала. На секунду. Но я знал — её слова уже поселились во мне. Змеёй. Ядовитой. Долго будут гнить внутри.

Глава 4

Его слова должны были меня успокоить, но вместо этого вызвали странное чувство. Слишком гладко. Слишком правильно.

— Почему я ничего не помню? — мой голос сорвался.

Вадим сделал шаг ко мне, его взгляд стал мягче, но он по-прежнему держался на расстоянии.

— Светлана, ты только что пережила аварию. Это всё... временно. — Его слова звучали уверенно, но я заметила, как он чуть напрягся.

— Но почему я чувствую... — я замолчала. Как сказать ему, что внутри меня что-то разрывается? Что я не могу понять, кто я, кто он? Почему его присутствие вызывает во мне то тепло, то холод?

Вадим вдруг присел на край кровати, его движения были медленными, словно он боялся меня напугать.

— Всё будет хорошо, — сказал он. — Я здесь. Я с тобой.

Его слова звучали так убедительно, что я на секунду поверила. Но потом внутри снова поднялся этот странный страх.

Кто я? Кто он теперь? И что мы для друг друга?

Я почувствовала, как моя ладонь сама собой потянулась к его руке. Её касание было таким знакомым, но в то же время чужим. Как будто моё тело помнило больше, чем я.

— Вадим... — я снова произнесла его имя, как будто оно могло стать ответом на все мои вопросы. — Дети... где они?

Его взгляд на мгновение опустился, и я заметила, как его пальцы чуть дрогнули.

— Они здесь, — сказал он мягко. — За дверью. Ждут.

Я судорожно вдохнула.

— Они... в порядке?

Он кивнул.

— Да, конечно. Они переживают, но... они сильные, как и их мать.

Я попыталась улыбнуться, но внутри всё скручивалось от напряжения. Я вспомнила Машу и Артёма. Я помню, как они были ещё такими маленькими. Как трёхлетняя Маша училась кататься на велосипеде, а Артём, совсем крошечный, полугодовалый младенец, лежал в коляске и агукал, наблюдая за сестрой.

— Им ведь... уже не три года и полгода, да? — тихо спросила я, чувствуя, как ком подступает к горлу.

Вадим посмотрел на меня пристально, словно пытаясь понять, как лучше ответить.

— Маша уже взрослая, ей восемнадцать. Она... — он сделал паузу, подбирая слова. — Она сильная. Иногда даже слишком.

Восемнадцать. Боже мой. Как это возможно?

— А Артём? — мой голос дрогнул.

— Ему пятнадцать. Он... умный парень, такой же упрямый, как ты, — в его голосе мелькнула тёплая нотка, но я видела, что за ней скрывалась тревога.

Я закрыла глаза, пытаясь представить их. Восемнадцать и пятнадцать. Я даже не знаю, какие у них лица.

— А... младшая? — вырвалось у меня, прежде чем я успела осознать, что говорю.

Вадим замер. Я открыла глаза и встретилась с его взглядом. Он был удивлён, но быстро это скрыл.

— Ты помнишь? — спросил он осторожно.

— Нет, — я покачала головой, чувствуя, как по спине пробежал холод. — Но... я просто... почувствовала что-то. Как её зовут?

Вадим тихо выдохнул, опустив плечи.

— Соня. Ей одиннадцать.

Одиннадцать? Она младше Артёма и Маши, она... Она родилась позже. После того времени, которое я помню.

— Я её не помню, — мой голос сорвался.

— Это нормально, Светлана, — сказал он. Его голос был ровным, но в глазах я увидела что-то похожее на боль. — У вас с ней особенная связь. Она… знает, что ты её любишь.

Я сжала руки так сильно, что почувствовала, как ногти впиваются в ладони.

— Она меня знает. А я её нет. — Слова вышли почти шёпотом.

Вадим наклонился ближе, но не тронул меня. Просто посмотрел.

— У тебя будет время, чтобы всё вспомнить. Она ждёт тебя.

Я кивнула, но ощущение чуждости росло. Я знала, что у меня трое детей. Но сейчас эти трое казались мне незнакомцами, чьё существование я должна принять на веру.

— Она... как она выглядит? — спросила я.

— Похожа на тебя, — сказал он, и на его лице появилась слабая улыбка. — Те же глаза, те же жесты. Иногда я смотрю на неё и вижу в ней тебя.

Я почувствовала, как слёзы подступают к глазам.

— Она любит меня?

Вадим не сразу ответил. Он чуть отклонился назад, снова став таким собранным и сдержанным.

— Очень.

Я закрыла глаза, чтобы скрыть свои эмоции. Одиннадцать лет. Я не видела её первые шаги. Не знаю, как звучит её смех.

— Ты думаешь, она испугается меня? — спросила я, боясь услышать ответ.

— Нет, — твёрдо ответил Вадим. — Соня... она чувствует, что ты здесь. Знает, что ты её мама. Это не изменилось.

Но я знала, что изменилось. Всё.

— А ты? — внезапно спросила я, не понимая, почему сказала это. — Ты изменился?

Он поднял глаза на меня, и его взгляд вдруг стал тяжёлым, как свинец.

— Светлана, — произнёс он тихо, но твёрдо, — сейчас важно только то, что ты здесь. Мы разберёмся со всем остальным позже. Вместе.

Я не знала, что он имел в виду. Не знала, где ложь, а где правда. Но в этот момент мне хотелось верить. Хотелось удержаться за эту иллюзию, чтобы не упасть в пропасть, которая разверзлась подо мной.

— Пусти их ко мне, — наконец сказала я. — Пусти детей.

Вадим медленно кивнул, поднялся и направился к двери. Но перед тем, как выйти, он задержался на пороге и тихо произнёс:

— Они гордятся тобой, Светлана. И они тебя любят.

Я кивнула в ответ, не находя слов.

А внутри меня разрывалось что-то невидимое... Было кое-что, что слегка насторожило. Да, он здесь. Но он не обнял меня, не поцеловал, не взял за руку. Никакого физического контакта. Может я страшная и... у нас уже нет секса? Ужас... Зачем я сейчас об этом думаю!

Дверь медленно открылась. Я затаила дыхание, чувствуя, как грудь сжимает невидимой рукой. Мои пальцы мёртвой хваткой вцепились в простыню, как будто это могло удержать меня от падения в бездну.

Сначала я услышала шаги. Лёгкие, робкие, а затем чуть более уверенные. Шум приглушённых голосов и шёпот, который оборвался, как только они вошли.

Я подняла глаза и увидела их.

Маша.

Я узнала её сразу. Высокая, стройная, с длинными тёмными волосами, аккуратно заплетёнными в косу. Она стояла ближе всех, будто закрывая собой остальных. Её лицо было знакомым и чужим одновременно. Угловатые детские черты исчезли, уступив место строгому взгляду и подчёркнутым скулам. Она была красивой. Такой красивой. Но её глаза... Эти глаза смотрели на меня так, будто она ждала чего-то страшного.

Глава 5

Младшая.

Она стояла за Артёмом, чуть прячась за его спиной. Маленькая, худенькая, с длинными тёмными волосами, которые свободно падали на плечи. Её глаза — мои глаза, голубые, огромные — смотрели на меня с какой-то настороженной надеждой.

"Соня," — пронеслось в голове, и от этого имени у меня перехватило дыхание.

Я не знала её. Я не помнила её. Она была для меня чужой, но в то же время... она была моей.

Моей дочерью.

— Здравствуйте, — вдруг прошептала она, её голос был таким тихим, что я едва услышала.

Мой мир рухнул.

Я не могла сдержать слёз. Они хлынули, как ливень, обжигая щеки, срываясь на губах. Я закрыла лицо руками, пытаясь подавить этот поток, но было уже поздно.

— Простите... — вырвалось у меня. — Простите меня...

Маша была первой, кто двинулся ко мне. Её шаги были быстрыми, но неуверенными. Она подошла, опустилась передо мной на колени и осторожно взяла меня за руку.

— Мама... — сказала она тихо, её голос дрогнул.

Мама.

Я посмотрела на неё через пелену слёз.

— Маша... — прошептала я. — Ты такая взрослая. Я... я пропустила всё.

Её глаза наполнились слезами, но она быстро моргнула, стараясь их скрыть.

— Ты ничего не пропустила, — сказала она твёрдо. — Ты здесь. Это главное.

Но это было неправдой. Я пропустила всё.

— Артём... — я повернула голову к нему, и он, наконец, сделал шаг вперёд.

— Привет, мама, — сказал он тихо. Его голос был низким, мужским, но в нём всё ещё был тот мальчишеский оттенок, который я помнила.

— Ты такой... взрослый, — проговорила я, пытаясь улыбнуться, но моя улыбка дрожала.

Он кивнул, но не подошёл ближе.

И снова я посмотрела на неё. Соню.

Она не двигалась. Просто смотрела на меня своими огромными глазами, будто боялась, что я исчезну, если она сделает хоть шаг.

— Соня... — моё сердце сжалось. — Иди ко мне, пожалуйста.

Она нерешительно сделала шаг вперёд, потом ещё один. Её маленькие руки сжимали подол платья, как будто она искала в нём опору. Когда она оказалась достаточно близко, я протянула к ней руку.

— Привет, — сказала я, стараясь говорить мягко, чтобы не напугать её.

Она замерла, а потом вдруг быстро бросилась ко мне, обняв меня так крепко, что я на мгновение потеряла дыхание.

— Я знала, что ты вернёшься, — прошептала она, уткнувшись лицом мне в плечо.

Моё сердце разрывалось.

Я обняла её, чувствуя, как по моим щекам текут новые слёзы.

— Прости меня, милая, — прошептала я. — Прости, что не помню...

Соня подняла голову, её глаза блестели от слёз, но она улыбалась.

— Это неважно. Ты — моя мама.

И в этот момент я почувствовала, что всё, что я должна была сделать, — это просто быть здесь. Для них. Для всех троих.

____________________

Новиночка от прекрасного автора нашего литмоба

от Ольги ШО

Наслаждайтесь.

https://litnet.com/shrt/97UO