Развод в 50: Штопай Свои Брюки Сам!

Глава 1

Бархат — материал мстительный. Он не прощает ошибок, не терпит суеты и помнит каждое прикосновение утюга. Если у ткани есть душа, то у черного итальянского бархата она черная, бездонная и капризная, как у избалованной аристократки.

Я перевела дух, стараясь не моргать лишний раз. Глаза жгло, словно в них насыпали битого стекла. На часах, висящих над моим рабочим столом, стрелки безжалостно сходились к трем ночи. В квартире стояла та особенная, гулкая тишина, какая бывает только перед рассветом, когда даже холодильник на кухне перестает ворчать и замирает в ожидании нового дня.

В свете мощной диодной лампы игла в моих руках сверкнула серебряной искрой. Осталось совсем немного. Последние штрихи на лацкане.

— Ну, потерпи, милый, — прошептала я, обращаясь не к мужу, спящему в соседней комнате, а к пиджаку. — Сейчас мы сделаем тебе идеальную посадку.

Я шила этот смокинг две недели. Четырнадцать дней и ночей, украденных у сна, у отдыха, у собственной жизни. Вениамин хотел выглядеть не просто хорошо — он хотел выглядеть «монархом». Его слова. «Валя, там будут люди из министерства, инвесторы из столицы. Я должен войти в зал и сиять. Понимаешь? Сиять так, чтобы они сразу поняли, кто здесь хозяин положения».

Я понимала. Двадцать пять лет я только и делала, что понимала.

Пальцы левой руки ныли. Я посмотрела на подушечку указательного пальца: кожа там превратилась в решето, несмотря на наперсток. Лейкопластырь, наклеенный с вечера, уже пропитался сукровицей и мешал чувствовать ткань, поэтому я сорвала его час назад. Глупо. Непрофессионально. Но мне нужно было ощущать ворс, чтобы не примять его.

Стежок. Еще стежок. Нитка ложилась мягко, утопая в густой ткани, становясь невидимой. Это была моя магия. Магия портнихи, которая когда-то подавала надежды на международных конкурсах, а теперь стала тенью собственного мужа. «Серый кардинал стиля», как шутил Веня, когда у него было хорошее настроение.

Спина отозвалась тупой, тянущей болью в пояснице. Я разогнулась, слыша, как хрустят позвонки, и повесила готовый смокинг на манекен.

Он был совершенен.

Глубокий черный цвет поглощал свет лампы, атласные лацканы, наоборот, ловили блики, обещая переливаться под софитами банкетного зала. Линия плеч — жесткая, уверенная, корректирующая природную сутулость Вениамина, которую он приобрел за годы сидения в директорском кресле. Чуть зауженная талия — визуальный обман, скрывающий те лишние пять килограммов, которые он наел за последний год на бизнес-ланчах.

Я смотрела на свою работу и чувствовала странную смесь гордости и опустошения. Я создала оболочку. Броню. Фасад. Завтра мой муж наденет этот костюм, и никто не догадается, что его статность — это результат сложного кроя и бессонных ночей женщины, которая сейчас похожа на привидение.

В зеркале, прислоненном к стене, отразилась моя фигура. Растянутая домашняя футболка, седые корни, пробивающиеся сквозь краску (надо бы записаться к мастеру, да все денег жалко), и лицо... Лицо женщины, которая забыла, что она женщина.

— Ничего, — сказала я своему отражению, выключая лампу. Темнота мягко накрыла комнату. — Главное, чтобы он получил эту награду. «Человек года». Это ведь наша общая победа. Мой вклад.

Я на цыпочках прошла в спальню. Вениамин спал, раскинувшись на кровати, как морская звезда. Одеяло сбилось, обнажив ногу. Я привычным движением укрыла его, поправила подушку. Он даже не шелохнулся, только всхрапнул.

Его дыхание пахло мятным ополаскивателем. Он всегда заботился о свежести дыхания. О себе он вообще заботился истово.

Я легла на самый край, стараясь не скрипнуть пружинами. Закрыла глаза, надеясь провалиться в сон хотя бы на три часа, но перед внутренним взором все еще плясали черные ворсинки бархата.

***

Утро ворвалось в квартиру не запахом кофе, а суетой и нервозностью. Вениамин ненавидел опаздывать, но еще больше он ненавидел собираться без помощи.

— Валя! Где мои запонки? Те, с ониксом! — его голос доносился из ванной, перекрывая шум воды.

Я уже была на ногах. Голова гудела, будто набитая ватой, веки казались свинцовыми. Я достала запонки из бархатной шкатулки, положила их на комод, попутно смахивая невидимую пылинку с полированной поверхности.

— На месте, Веня. Справа от часов.

Он вышел из ванной, благоухая парфюмом — сложная композиция сандала и цитруса, которую я сама ему выбрала на прошлый день рождения. На его лице, гладко выбритом, сияющем свежестью после дорогих кремов, не было ни следа усталости. В свои пятьдесят два он выглядел на сорок пять. Подтянутый (спасибо утягивающему белью, которое я заставила его носить под костюмы), седовласый, импозантный.

Я протянула ему рубашку. Белоснежный египетский хлопок. Я отпаривала ее вчера, пока варился бульон.

Он молча продел руки в рукава, позволяя мне застегнуть мелкие пуговицы на манжетах. Я чувствовала тепло его кожи, видела пульсирующую жилку на запястье. Мне хотелось прижаться щекой к его руке, получить хоть каплю тепла в ответ.

— Ну? — поторопил он, дернув рукой. — Смокинг готов? Или мне идти в старом?

— Готов, — я метнулась в мастерскую и вынесла «Короля» на плечиках.

Вениамин критически оглядел вещь. Ни слова восторга. Ни улыбки. Он воспринял это так, словно смокинг материализовался из воздуха по щучьему велению.

Он надел пиджак. Подошел к большому зеркалу в прихожей.

Я затаила дыхание. Это был момент истины. Ткань легла идеально. Ни единого залома на спине. Рукав открывал манжету рубашки ровно на полтора сантиметра — золотой стандарт. Бархат делал его фигуру монументальной, глубокой, значительной. Он выглядел как голливудский актер на красной дорожке.

Веня повернулся боком, втянул живот, поправил бабочку.

— Ну, нормально, — бросил он, разглядывая свое отражение. — Хотя... Валь, посмотри сюда.

Сердце пропустило удар.
— Что? Где?

— Вот тут, под мышкой. Кажется, тянет. Ты уверена, что пройму правильно вырезала? Я же просил свободнее, чтобы я мог жестикулировать, когда буду произносить речь.

Глава 2

Скрежет металла о металл в ночной тишине прозвучал как выстрел. Ключ не желал проворачиваться в замке. Я слышала, как с той стороны двери кто-то навалился на полотно плечом, тяжело дыша, затем тихо выругался, и снова попытался попасть жалом в скважину.

Я не шелохнулась. Мое тело словно окостенело, прирасло к табурету, став частью кухонного интерьера. Экран телефона на столе продолжал светиться холодным, мертвенным светом, выхватывая из темноты мои руки — бледные, с коротко остриженными ногтями, на которых не было ни лака, ни маникюра. Только следы от иглы.

Щелчок. Еще один. Дверь распахнулась, ударившись ограничителем о стену.

Вместе с потоком воздуха из подъезда в квартиру ворвался не мой муж. В квартиру ворвался Запах.

Он был плотным, осязаемым, агрессивным. Он затопил узкий коридор, переполз через порог кухни и ударил мне в ноздри, вызывая мгновенный спазм тошноты. Это был сложный, тошнотворный букет предательства.

Верхняя нота — дорогой коньяк, резкий, дубильный, свидетельствующий о том, что банкет удался на славу. Нота сердца — табачный дым, горький и въедливый, хотя Вениамин бросил курить пять лет назад по моему настоянию и клялся здоровьем матери, что сигарета больше никогда не коснется его губ. Но база... Базовой нотой шел приторный, липкий аромат ванили, мускуса и каких-то тропических фруктов. Дешевый, но громкий парфюм, который пытался казаться дорогим.

Запах чужой женщины. Запах Софии.

Он был настолько интенсивным, что казалось, будто она сама вошла следом за ним, невидимая, но вездесущая, и теперь стояла у меня за спиной, дыша мне в затылок своим сладким ядом.

— Валька! Ты спишь? — голос мужа был слишком громким, раскатистым. В нем звенела пьяная удаль.

В коридоре вспыхнул свет. Яркая диодная полоса, которую мы выбирали вместе, чтобы «расширить пространство», теперь безжалостно резала глаза, привыкшие к полумраку. Я сощурилась, но не отвернулась.

Вениамин ввалился в дверной проем кухни.

Таким я его не видела никогда. Или, может быть, просто не хотела видеть? Двадцать пять лет я смотрела на него через фильтр своей любви, через призму заботы, которая сглаживала морщины, оправдывала грубость усталостью, а эгоизм — амбициями. Но сейчас фильтр рухнул. Треснул, как перекаленное стекло.

Передо мной стоял не «Человек года». Передо мной стоял пожилой, рыхлый, нетрезвый мужчина.

Его лицо, обычно благородно-бледное, сейчас пошло красными пятнами — давление скакнуло, сосуды не справлялись с алкоголем. Глаза, мутные и влажные, блуждали по кухне, не в силах сфокусироваться. Рот расплылся в самодовольной, глупой улыбке, обнажая зубы, которые я заставляла его лечить в лучшей клинике города, экономя на себе.

— О, сидишь? — он хохотнул, опираясь рукой о косяк, чтобы сохранить равновесие. — А чего в темноте? Экономишь? Молодец, хвалю. Копейка рубль бережет!

Он сделал шаг вперед, и его качнуло. Идеальная укладка, над которой он корпел утром, рассыпалась: седые пряди прилипли к потному лбу. Галстук-бабочка съехал набок, придавая ему вид трагикомического клоуна, сбежавшего из цирка.

— Ты не представляешь, что там было! — он начал размахивать руками, и воздух снова всколыхнулся, принеся новую волну ванильной вони. — Фуррор! Просто фуррор! Когда назвали мою фамилию... «Афанасьев Вениамин Петрович»... Зал встал! Понимаешь? Савченко из министерства лично подошел, руку жал полминуты, не отпускал. Говорит: «Вот на таких, как вы, регион и держится!».

Он прошел к столу, вытянул стул — тот противно скрипнул по плитке — и тяжело плюхнулся на него, вытянув ноги.

Я смотрела на него и чувствовала, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, разрастается ледяная пустота. Раньше, видя его таким возбужденным, я бы уже грела чайник, подкладывала подушку под спину, расспрашивала бы о деталях, ловя каждое слово. Я бы жила его триумфом.

Сейчас я препарировала его взглядом.

Белая сорочка из египетского хлопка выбилась из брюк с одной стороны, образуя неряшливый пузырь. На животе, там, где пуговицы испытывали максимальное натяжение, ткань натянулась до предела — он явно переел на банкете, забыв про диету. Но самое страшное было не это.

Мой взгляд скользнул к воротнику.

Там, на крахмальной белизне стойки воротничка, с правой стороны, расплывалось рыжевато-бежевое пятно. Тональный крем.

Это был не случайный мазок. Чтобы оставить такой след, нужно было прижаться лицом к шее, тереться о ткань, виснуть на мужчине, забыв о приличиях. След был свежим, жирным. Он кричал громче любых слов. Он перечеркивал часы моей работы с отпаривателем, когда я выводила каждую складочку, чтобы воротник не натирал ему шею.

— А Савченко... он мужик серьезный, слов на ветер не бросает, — продолжал вещать Вениамин, не замечая моего молчания. — Намекнул, что в следующем году можно и на Москву замахнуться. Представляешь? Мы с тобой... хотя нет, я в Москву, а ты тут за квартирой присмотришь пока. Там темп другой, ты не выдержишь.

Он потянул узел бабочки, наконец-то срывая ее и небрежно бросая на стол, прямо рядом с моей рукой. Черный шелк упал мертвой птицей.

— Жарко тут у тебя. Духота, — пожаловался он, начиная расстегивать пиджак.

Я замерла. Внутри все сжалось в тугую пружину. «Только не это», — пронеслось в голове. «Пожалуйста, только не это».

Вениамин стянул с плеч смокинг. Тот самый бархатный смокинг, который я шила кровью. Он стянул его неаккуратно, выворачивая рукава, комкая плечевые накладки, которые я формировала вручную, чтобы они держали форму годами.

— Фух... Сбруя, а не костюм, — пробормотал он.

И швырнул его.

Просто швырнул, не глядя.

Черный бархат пролетел короткую дугу и приземлился на соседний табурет. Но не лег ровно. Тяжелая ткань сползла, рукав упал на пол, прямо в то место, где я днем просыпала немного муки и, видимо, плохо подмела. Бархатный ворс коснулся грязного пола. Пиджак лежал бесформенной кучей, похожий на сбитую на дороге собаку. Заломы на спинке, там, где ткань смялась при броске, казались мне рваными ранами.