Развод в 70 лет

Глава 1. Юбилейный Сюрприз

Борис резко раздернул тяжелые портьеры, впуская в комнату ослепительное утреннее солнце. Оно безжалостно высветило пылинки, пляшущие в воздухе, и морщины, избороздившие его лицо. Семьдесят лет. Семьдесят, чтоб их! Цифра казалась нереальной, как будто речь шла о ком-то другом, а не о нем, Борисе Петровиче Иванове. Он машинально похлопал себя по животу, пытаясь определить, насколько сильно тот опережает его в гонке со временем. Да, уже не тот, что в молодости, когда он мог поднять на руки любую девчонку с танцплощадки, но и мешком с картошкой тоже не назовешь.

В зеркале, висящем над комодом, отразился седовласый мужчина с волевым, чуть упрямым подбородком и паутиной глубоких морщин, залегавших у внешних уголков глаз, как будто там притаились невысказанные истории и прожитые жизни. "Старик, да ты еще огурчик," — мысленно подбодрил он себя, стараясь не замечать предательски обвисшие щеки. Подходя к шкафу, Борис потянулся за своим любимым синим галстуком, собираясь привести себя в порядок к юбилейному торжеству, которое запланировали дети.

— Вера! Где мой синий? — прокричал он, обращаясь к жене, голос прозвучал чуть хрипловато после сна.

Тишина.

Борис нахмурился. Обычно в это время Вера уже вовсю хозяйничала на кухне: гремела сковородками, перемешивала в миске тесто для блинов, и откуда-то доносилось негромкое бормотание радио. А сегодня — зловещая тишина. Даже запах свежесваренного кофе не щекотал ноздри.

— Вера?! — повторил он, уже с ноткой тревоги в голосе.

Дверь в спальню жены была приоткрыта на несколько дюймов. Обычно Вера закрывала её плотно. Он толкнул дверь плечом и застыл на пороге, словно превратился в соляной столб.

В центре комнаты, на кровати, аккуратно сложив руки на коленях, сидела его жена. Вера. В платье, которое он не видел на ней, наверное, лет десять. Бархатное, глубокого изумрудного цвета, оно когда-то подчеркивало красоту ее зеленых глаз. Волосы аккуратно уложены в высокую прическу, с которой он помнил ее еще в молодости. И, что совсем уж невероятно, на ее лице был макияж – легкий румянец на щеках и едва заметная помада на губах. У ее ног стоял небольшой, но явно набитый до отказа чемодан.

— Ты… ты куда? — пробормотал Борис, чувствуя, как в горле пересохло.

— Ухожу, — ответила Вера, на удивление спокойно и даже как-то отстраненно.

Он рассмеялся. Негромко, неуверенно.

— Ну да, конечно. В магазин, что ли? За хлебом? Или к Машке на посиделки?

— Нет, Боря. Ухожу. От тебя.

Смех застрял у него в горле, как кость.

— Ты что, спятила? Нам семьдесят, а не семнадцать! Это какой-то дурацкий розыгрыш?

— Именно поэтому, — Вера подняла на него глаза. В них не было ни злости, ни обиды, только какая-то усталая решимость. — Я всю жизнь готовила тебе котлеты, стирала твои рубашки, гладила носки и молчала. Подстраивалась под тебя, жертвовала своими интересами. А теперь я хочу пожить для себя. Хотя бы немного.

Борис почувствовал, как кровь прилила к лицу, а в висках застучало, словно бешеная дрожь.

— Это… это шутка? Скажи, что это шутка.

— Нет.

— Ты… ты куда пойдешь в твоем-то возрасте?! К кому?

— В свою квартиру. Я её купила.

Борис, словно подкошенный, опустился на край кровати.

— Как… купила? На какие деньги?! Ты что, играла в лотерею и выиграла миллион?

— На свои. Я копила. Понемногу, откладывая с каждой твоей получки. Ты же никогда не интересовался, куда я трачу деньги.

Борис открыл рот, чтобы возразить, но Вера предостерегающе подняла руку.

— Не начинай, Боря. Все бесполезно. Дети уже знают. Я поговорила с ними вчера. Они все понимают. Документы оформлены. Все готово.

Она встала, подхватила чемодан и, не говоря больше ни слова, направилась к выходу. В прихожей его вдруг обдало знакомым, давно забытым ароматом – ее духами. Французскими духами, которые он когда-то подарил ей на двадцатилетие свадьбы. Он вдруг вспомнил, как она тогда смущенно покраснела и сказала, что это слишком дорогой подарок.

— Ты… ты не можешь так просто взять и уйти! — зарычал он ей вслед, чувствуя, как в его голосе сквозит беспомощность.

Вера остановилась у двери, обернулась. В ее глазах мелькнула тень грусти.

— Почему? Ты же уходил. Только тихо. А я – громко.

Дверь захлопнулась.

Борис остался стоять посреди комнаты с открытым ртом, в галстуке, небрежно болтавшемся на шее, с дикой, абсурдной мыслью: "Это сон. Сейчас я проснусь, а она принесет мне кофе с молоком, как всегда."

Но кофе не принесли.

А на кухне монотонно тикали старые настенные часы. Те самые, с кукушкой, которые они купили еще в самом начале своей совместной жизни, когда только въехали в эту квартиру.

Тик-так. Тик-так.

Словно отсчет новой жизни. Для каждого из них. И Борис вдруг понял, что абсолютно не знает, что делать с этим новым, внезапно свалившимся на него будущим.

Борис, все еще неподвижно застывший в прихожей, с трудом осознавал произошедшее, когда вибрирующий звук мобильного телефона вырвал его из оцепенения. Машинально, словно во сне, он сунул руку в карман брюк, на ощупь выудил аппарат и, не глядя на экран, прижал его к уху.

— Алло? — голос сорвался, прозвучал хрипло и неуверенно, словно он только что завершил изнурительный марафон, а не проснулся в свой юбилейный день.

— Пап, ты вообще в своем уме?! — взрывной, искаженный помехами голос старшего сына, Дмитрия, обрушился на него из динамика. Сын кричал, будто соревновался с ревом двигателя и оглушительным лязгом клаксонов, доносившимися с заднего плана.

Борис моргнул, пытаясь прогнать остатки сна.

— Митя? Ты что…

— Ты что, совсем крышей поехал?! — не дав ему договорить, перебил Дмитрий. — Мама только что позвонила и сказала, что уходит! В СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ! Ты хоть понимаешь, что ты натворил?

В трубке послышалось приглушенное возмущенное бормотание, принадлежавшее, судя по интонации, младшему сыну, Сергею:

— Да он просто не понимает, что творит! Старый дурак!

Глава 2. Первый Бой

(Флешбек – Москва)

Борис щелкнул кремниевой зажигалкой, втянул в легкие обжигающий дым "Беломора" и небрежно закинул ноги в потертых джинсах на соседний откидной студенческий стул. Лекция по политэкономии в пропахшей мелом и пылью аудитории – пытка для любого нормального человека, обремененного интеллектом выше среднего, но Борис и не собирался перенапрягаться. Зачем тратить драгоценные нервные клетки на зубрежку, если всегда можно списать у старательной зубрилы? Или, в крайнем случае, договориться с экзаменатором за скромное вознаграждение в виде бутылки коньяка и коробки конфет? Жизнь казалась ему простой и понятной, как советский лозунг.

— Эй, Борь, смотри! — толкнул его локтем в бок сосед по парте, верный Колька, вечный спутник его бесшабашных похождений.

Борис лениво поднял взгляд, оторвавшись от рассматривания замысловатых узоров на потолке.

В дверях аудитории стояла она.

Худенькая, почти угловатая, в строгом, старомодном синем платье из грубой шерсти, с потрепанными тетрадями, прижатыми к груди, словно это были самые ценные сокровища в мире. Волосы – темные, гладкие, словно отполированные, аккуратно собраны в строгий конский хвост, не оставляющий места для кокетливых локонов, обрамляющих лицо. Никакого кричащего макияжа, никаких вызывающих аксессуаров. Просто скромная, почти незаметная девушка, словно сошедшая со страниц классического романа.

— Кто это? — прошептал Борис, не отрывая взгляда от незнакомки. В его голосе промелькнул непривычный интерес.

— Вера Соколова. Наша гордость и надежда. Отличница, комсомолка, спортсменка… — Колька перечислил ее достоинства, словно зачитывал сухую характеристику из личного дела. — Преподаватели ее обожают. Говорят, у нее светлое будущее.

Борис усмехнулся, кривя губы в презрительной ухмылке. "Заучка. Серая мышь". Такие девушки никогда не привлекали его внимания.

Он привык, что девушки бросают на него восхищенные взгляды. Обладатель копны пепельных, хоть и заботливо крашеных, волос, точеного профиля, хищной ухмылки, и вечного, чуть циничного "а мне пофиг" во взгляде – он сводил их с ума без особых усилий. Ему достаточно было лишь слегка улыбнуться и иронично приподнять бровь, чтобы они теряли голову.

И вот сейчас, как по волшебству, он поймал ее взгляд.

И… она фыркнула.

Буквально. Словно он был не красавчик-первокурсник, мечта всех окрестных студенток, а надоедливая муха, жужжащая над ее головой.

— Что, не понравился? — ухмыльнулся Колька, наблюдая за его реакцией.

Борис нахмурился, чувствуя укол самолюбия.

Вера прошла мимо, села за первую парту, подальше от наглого блондина, и методично разложила на столе свои тетради и учебники. Она полностью игнорировала его, словно он был неодушевленным предметом интерьера.

Что-то внутри Бориса екнуло, словно невидимая пружина сжалась до предела. Обидно? Интересно? Вызов? Он сам не мог понять.

Не раздумывая ни секунды, повинуясь внезапному порыву, он вскочил со своего места и догнал ее в коридоре после окончания пары, оставив Кольку в полном недоумении.

— Эй! Ты ведь Вера, да? — окликнул он ее, стараясь придать своему голосу непринужденную уверенность.

Она обернулась, окинув его холодным, изучающим взглядом.

— Да. А тебе что нужно? — ее тон был подчеркнуто официальным, ровным, лишенным малейшего намека на кокетство.

Борис, засунув руки в карманы джинсов, сделал вид, что не замечает ее пренебрежительного тона.

— Слышал, ты у нас заучка. Вроде как, мозги на вес золота. У меня тут проблемы с предстоящим экзаменом. Поможешь, а?

Вера скосила глаза, медленно оглядела его с головы до ног, оценивая, как экспонат в музее.

— Сначала научись нормально разговаривать с девушками. — отрезала она, как ножом.

И, развернувшись на каблуках своих скромных туфель, собралась уйти, оставив его в полном замешательстве.

Борис, неожиданно для самого себя, шагнул вперед, преграждая ей дорогу.

— А что, так нельзя? Я что-то не так сказал?

— Нельзя, — она гордо вскинула подбородок. — Я не из тех девушек, кого можно купить крашеными волосами, наглой ухмылкой и пустыми комплиментами.

Он замер, ошеломленный ее прямотой. Никто и никогда с ним так не разговаривал. Обычно девушки льнули к нему, как мотыльки к пламени.

И вместо ожидаемой злости и обиды… ему стало безумно интересно. Что скрывается за этой неприступной маской?

— А что тогда можно? — спросил он, уже серьезно, без привычной иронии и напускного равнодушия.

Вера на секунду задумалась, словно взвешивая в уме все "за" и "против", потом уголки ее губ слегка дрогнули в едва заметной усмешке.

— Попробуй догадаться сам. — прошептала она, словно посвящала его в тайну.

И, обойдя его, как ненужную мебель, ушла, оставив Бориса стоять посреди коридора, ошарашенного и обескураженного.

А Борис смотрел ей вслед и впервые в своей жизни не знал, что сказать. Впервые его привычное оружие – обаяние и наглость – дало осечку. И это, как ни странно, ему понравилось.

(Настоящее)

Борис неторопливо расставил на кухонном столе потрескавшиеся от времени фаянсовые кружки. Четыре штуки. Четвертая – любимая Веры, с наивной росписью в виде ромашек, подаренная внучкой на один из прошедших праздников. По старой, въевшейся в подкорку привычке. Даже в этот хаотичный момент его сознание автоматически следовало годами отточенному ритуалу.

Он уже отчетливо слышал за дверью нарастающий гул голосов своих детей – перебивающих друг друга, взвинченных до предела, полных праведного гнева и тревоги. Их слова, словно осколки стекла, резали тишину квартиры.

— Ты вообще понимаешь, что он натворил?! – с плохо скрываемым раздражением рявкнул Дмитрий, старший сын, словно отец совершил нечто непростительное.
— Может, это мама сама… — попыталась вставить Лена, дочь, всегда стремившаяся к миру и компромиссам.
— Да брось, она бы не… — тут же перебил Сергей, младший сын, вечно сомневающийся и неуверенный в себе.

Глава 3. Маршрутка в Никуда

Маршрутка дернулась, взвыла проржавевшим металлом, жалобно вздохнула и, словно тяжелораненый зверь, поползла по извилистым московским улицам, увязая в плотном потоке машин. Вера, сгорбившись, прижимала к себе небольшой, но непомерно тяжелый чемодан, словно боялась, что он в любую секунду растворится в воздухе, исчезнет – и тогда ей не останется ничего, кроме как вернуться назад. А возвращаться она больше не могла. Не имела права.

За мутным, исцарапанным стеклом окна лениво проплывали знакомые до боли дома, рекламные вывески, лица прохожих, спешащих по своим делам. Город, в котором она прожила всю свою жизнь, начиная с рождения в тесной коммунальной квартире и заканчивая просторной, но такой одинокой квартирой, в которой они с Борисом состарились. Город, в котором она так и не смогла стать по-настоящему счастливой. Или просто не позволила себе?

Сердце колотилось где-то в районе горла, мешая дышать. Ладони предательски вспотели, скользили по шершавой ручке чемодана. "Что я делаю? Боже мой, что я творю? Куда я еду?"

Но это был не только страх. Нет. В душе медленно, но уверенно зарождалось какое-то странное, непривычное чувство. Свобода.

Такая же хрупкая, такая же неустойчивая, как эта раздолбанная маршрутка, трясущаяся на разбитой дороге. Такая же опасная и манящая, как первый глоток запретного плода.

"Боря сейчас стоит на кухне. Пьёт чай. Чёрный, крепкий, как мазут. Как всегда. И, наверное, ругается про себя, проклиная меня последними словами. Или молчит. Молчит – это гораздо хуже. Когда он молчит, в воздухе повисает такая тяжесть, что хоть топор вешай."

Она закрыла глаза, пытаясь заглушить назойливый шум мотора и крики кондуктора.

"Он даже не попытался меня остановить. Ни словом, ни жестом. Просто стоял в дверях и смотрел, как будто я была не его женой, с которой он прожил почти полвека, а случайной гостьей, которая задержалась у него в доме на сорок пять долгих лет."

Маршрутка внезапно, с визгом тормозов, остановилась, заставив Веру вздрогнуть. Чемодан съехал с ее колен, чуть не упав на грязный пол. Она машинально схватила его, сжала ручку так сильно, что пальцы побелели, словно пытаясь удержать ускользающее прошлое.

"А дети… О Боже, дети… Как они это воспримут? Что они скажут?"

Она представила себе, как Дмитрий хмурит свои густые брови, как Сергей нервно теребит в руках свой мобильный телефон, как Лена смотрит на нее своими большими, печальными глазами, полными невысказанных вопросов и упреков.

"Они не поймут. Никто из них не поймет. Они привыкли видеть меня такой – тихой, покорной, жертвующей собой ради их благополучия."

Но разве это сейчас имеет значение? Разве она должна продолжать жить ради кого-то другого, отказываясь от собственного счастья? Разве она не заслужила право на хоть немного свободы?

В голове, словно на старой кинопленке, беспорядочно всплывали обрывки воспоминаний, яркие эпизоды из прошлой жизни.

Молодой, дерзкий и самоуверенный Боря, который когда-то, много лет назад, догнал ее в коридоре университета и с наглой улыбкой сказал: "Эй, ты ведь Вера, да? Говорят, ты у нас умная. Может, поможешь мне сдать экзамен?"

Тогда он казался ей воплощением молодости, энергии и жизни. Он был наглым, самоуверенным, бесшабашным, но таким живым, таким настоящим.

А потом… Потом были годы, десятилетия, наполненные рутиной, бытом и угасающей страстью, которые постепенно съели этого человека, оставив лишь жалкую тень былого великолепия.

Тень, которая молча сидела за кухонным столом и равнодушно смотрела телевизор, в то время как ее жизнь проходила мимо.

Маршрутка остановилась. Вера вздрогнула, словно ее разбудили от долгого сна.

"Мне нужно выходить. Сейчас. Здесь."

Она, собравшись с духом, поднялась с сиденья, взяла свой тяжелый чемодан и неуверенно шагнула на тротуар.

Перед ней раскинулся небольшой, запущенный сквер с облупившимися скамейками и кривыми деревьями, а за ним, в глубине двора, виднелся невзрачный многоэтажный дом – ее новая квартира. Ее новое начало.

"Я могу передумать. Прямо сейчас. Сейчас же. Развернуться, вернуться назад, сказать, что это была глупая шутка, что я сошла с ума от старости… Что я просто испугалась одиночества..."

Но ноги сами, словно повинуясь неведомой силе, понесли ее вперед, в направлении дома.

Потому что страх – это не всегда плохо. Иногда страх – это верный признак того, что ты наконец-то живешь по-настоящему, что ты решилась вырваться из замкнутого круга и начать все с чистого листа. И этот страх сладок, как запретный плод.

Щелчок ключа в замочной скважине прозвучал оглушительно громко в этой звенящей тишине, почти вызывающе, словно бросая вызов невидимым силам, до сих пор державшим ее в узде. Вера, собравшись с духом, толкнула дверь плечом и замерла на пороге, словно перед ней открывался портал в неизведанное.

Тишина.

Ни тяжелых, размеренных шагов Бориса по коридору, ни привычного, надоедливого ворчания телевизора, вечно транслирующего политические ток-шоу из кухни, ни скрипа старого, рассохшегося шкафа в спальне, который она ненавидела всей душой и мечтала заменить долгие годы.

Только звенящая, обволакивающая тишина. И свежесть, пьянящая и дурманящая, словно воздух после долгой грозы.

Она разулась, отставив в сторону свои видавшие виды туфли, и босые ступни коснулись прохладного, идеально гладкого ламината. Квартира пахла новизной – едва уловимым запахом свежей краски, натурального дерева и… свободой.

Она медленно, словно лунатик, прошла по комнатам, ощупывая руками незнакомые стены, впитывая в себя атмосферу этого нового, неизведанного пространства.

Спальня. Просторная, залитая вечерним светом, с большой, удобной кроватью, на которой не было вечно мятых, продавленных следов чужого тела. На которой она могла спать одна, раскинувшись во всю ширь, не боясь задеть спящего рядом человека.

Кухня. Чистая, сверкающая плита, на которой не стоял вечно остывающий чайник Бори, вечно забывавшего выключить его после чаепития. На которой она могла готовить все, что ей захочется, не подстраиваясь под его вкусы и предпочтения.

Глава 4 . Эхо в Пустоте

Телефон судорожно дрожал в руках Лены, словно живое существо, чувствующее приближение опасности. Она сжала его так сильно, что костяшки пальцев побелели, словно выточенные из слоновой кости. На экране горело ненавистное имя: «Мама».

— Звони, — прошептал Дмитрий, стоявший рядом, нависая над ней, словно скала. Его лицо было напряженным, кожа на лбу натянулась, образовав глубокие морщины, а брови сведены в одну темную, угрожающую линию.

— Только без истерик, — добавил Сергей, словно читал ей нотацию, но его собственные пальцы нервно барабанили по столешнице кухонного стола, выдавая его внутреннее беспокойство.

Лена закрыла глаза на секунду, сделала глубокий вдох, стараясь успокоить бешено колотящееся сердце, и неуверенно нажала на зеленую кнопку вызова.

Томительные гудки. Каждый звук отдавался болезненным ударом в висках, словно молот судьбы.

— Алло? — донесся из динамика спокойный, ровный голос матери. Слишком спокойный, неестественный, словно она тщательно контролировала каждое слово, каждое движение души.

— Мама… — Лена почувствовала, как ее собственный голос предательски дрогнул, выдавая ее страх и неуверенность. — Ты как? Мы очень переживаем… Ты ведь просто взяла и ушла, не сказав ничего…

За спиной у нее Дмитрий и Сергей обменялись тревожными взглядами. Сергей жестом показал: «Говори увереннее! Не дай ей сломить тебя!»

— Я давно это планировала, — ответила Вера, не обращая внимания на ее смятение.

Лена закусила нижнюю губу, стараясь сдержать рвущиеся наружу слезы. Мама всегда умела одним коротким, хладнокровным предложением поставить ее в тупик, лишить дара речи, заставить почувствовать себя маленькой и беспомощной.

— Ты… одна? — внезапно спросила мать, словно подозревала, что они не одни.

Лена почувствовала, как по спине пробежал холодок, словно прикосновение ледяной руки.

— Да, конечно! — выпалила она слишком быстро, слишком уверенно, но в ту же секунду за ее спиной раздался громкий шорох.

Борис, задремавший на диване в гостиной, кряхнул, перевернулся на другой бок, потревоженный телефонным разговором.

— Лена, — голос матери стал ниже, тверже, в нем зазвучали стальные нотки, предвещающие надвигающуюся бурю. — Ты говоришь мне правду?

Лена замерла, парализованная страхом.

Так было всегда.

Стоило матери холодно, отстраненно спросить ее о чем-то – и она, маленькая, беззащитная девочка, тут же рассыпалась на мелкие осколки. Слёзы, дрожь в коленях, сбивчивые оправдания, признания во всех грехах. Она никогда не умела лгать матери.

— Мы у папы… — прошептала она, сломленная, не в силах больше скрывать правду.

Дмитрий выругался себе под нос, сорвал с ее руки телефон.

— Мама, послушай, мы просто… Мы хотим, чтобы ты вернулась. Мы не можем без тебя.

Его голос звучал грубо, напористо, но Лена, несмотря на слезы, отчетливо слышала в нем нотки страха. Он тоже боялся, как и они все. Боялся остаться один, боялся разрушения привычного мира.

На другом конце провода – тягостное молчание, словно Вера обдумывала каждое слово, прежде чем произнести его.

Потом Лена не выдержала, вырвала телефон обратно.

— Но… почему? — ее голос окончательно сломался, превратившись в жалкий всхлип. — Почему ты не хочешь вернуться, мамочка?

Слёзы безудержным потоком катились по щекам, обжигая кожу, горячие, соленые. Как в детстве, когда она бежала к матери, ища утешения и защиты от всех невзгод.

Лена рухнула на диван рядом с отцом, словно подкошенная. Зажмурившись, она почувствовала предательские слезы, вновь проложившие влажные дорожки по щекам.

— Простите… — прошептала она, сжимая кулаки до побелевших костяшек. — Я всегда такая… слишком мягкая. Не смогла даже нормально поговорить…

Борис медленно повернулся к ней. Его лицо, обычно маска суровой невозмутимости, сейчас казалось измученным и уставшим. Но в этих чертах не было привычной для Лены злобы, лишь какая-то надломленность.

Он протянул большую, загрубевшую от работы руку и приобнял дочь. Грубовато, по-отечески, без лишних слов, но в этом простом жесте заключалось больше нежности, чем во всех тех упреках и обидах, накопившихся за долгие годы.

— Всё хорошо, Ленка, — прохрипел он, с усилием подбирая слова. — Спасибо, что попыталась. Это важно.

Дмитрий, все это время стоявший у окна, спиной к комнате, нервно запустил пальцы в густую шевелюру и шумно выдохнул. В сером сумраке, проникавшем сквозь стекло, его плечи казались особенно широкими и напряженными.

— Я остаюсь с тобой сегодня, — твердо заявил он, доставая телефон. — Позвоню Кате, скажу, что задержусь. Не жди.

Сергей, до этого момента молчавший, словно опасаясь нарушить хрупкое равновесие, осторожно опустился рядом с отцом на диван. Его глаза, обычно ясные и безмятежные, сейчас были полны невысказанной тревоги.

— Пап… — он запнулся, словно ему не хватало воздуха, а затем осторожно спросил: — Как ты… вообще себя чувствуешь?

Борис перевел взгляд с Сергея на Лену, с Лены на Дмитрия, который упрямо сжимал в руке телефон, будто боялся, что его голос дрогнет, если он скажет хоть одно лишнее слово. В этой тишине было слышно лишь тихое потрескивание старых половиц.

И вдруг Борис рассмеялся.

Тихо. Грубо. С каким-то надрывом в голосе. Это был смех, в котором не было и намека на веселье.

— Как старый дурак, сынок. Полный идиот.

Лена всхлипнула, прикрыв рот ладонью. Дмитрий стиснул зубы так, что на его скулах проступили желваки. Сергей опустил глаза, не в силах выдержать отцовского взгляда.

— Я думал… — Борис замолчал, словно тщательно подбирал слова, боясь разрушить что-то важное. — Думал, она просто злится. Что пройдет. Все как обычно. А она…

Он не договорил. Голос его сломался, оборвавшись на полуслове.

Но они и так все поняли. В тишине комнаты отчетливо ощущалась тяжесть невысказанной боли и безнадежности.

Лена ушла в ванную.

Зеркало в ванной комнате запотело от горячей воды, превратившись в непрозрачную, мерцающую пелену. Лена вытерла тыльной стороной ладони слезы, невольно размазав их по щекам, и уставилась на свое отражение.

Глава 5. Первые уроки

Утро распахнулось Вериному дому светом и легкостью, какой она не чувствовала уже, казалось, целую вечность. Воздух, ворвавшийся в распахнутое окно, был напоен дурманящим ароматом жасмина и терпким запахом нагретого солнцем асфальта. Она сладко потянулась, чувствуя, как позвонки благодарно хрустнули, избавляясь от скопившейся за ночь усталости. Это было не болезненное похрустывание, а ощущение освобождения, словно тело наконец-то скинуло с себя тяжелый груз, который таскало годами.

Нежный шелк халата мягко обнял её плечи, когда она прошла на кухню. Кофе зашипел, набухая ароматной пенкой в медной турке, а за окном жизнь шла своим чередом: дети визжали и хохотали на детской площадке, старушка в ярком цветастом платке, словно живая иллюстрация к забытой сказке, кормила голубей крошками хлеба, а пожилая пара, сидя на лавочке, молча пила чай из одного потрепанного жизнью термоса.

Они напомнили ей о них с Борей.

Точнее – о тех, кем они могли бы стать. О той идиллической картине старости, которую они когда-то рисовали в своих мечтах.

Флешбек: "Первый урок"

1973 год. Поздний вечер. Пустая, гулкая аудитория университета, освещенная тусклым светом одинокой лампы под потолком.

— Ты вообще слушаешь? — Вера сердито хлопнула толстым учебником по столу, заставив подпрыгнуть чернильницу и потревожив тишину.

Борис, развалившийся на стуле в непринужденной позе, лениво ухмыльнулся, словно его только что разбудили.

— Конечно, слушаю. Ты говоришь про… э-э… — он махнул рукой в неопределенном жесте, — про экономические циклы. Или как их там…

— Про теорию Маркса, — поправила она сквозь зубы, стараясь сдержать раздражение.

— Ну да, про это самое. Про твоего любимого Карла.

Он явно не слушал. Ни единого слова из того, что она говорила, не доходило до его сознания.

Всё время смотрел то на её губы, примечая каждую складочку и изгиб, то на её руки, изящно перебирающие страницы учебника, то просто в глаза – с таким откровенным, почти наглым интересом, что у Веры горели щеки и уши. Она чувствовала себя так, словно её раздели догола посреди шумной улицы.

— Если ты думаешь, что я буду решать за тебя задачи, то ты глубоко ошибаешься, — резко сказала она, отодвигаясь от него. Стараясь дистанцироваться не только физически, но и эмоционально.

— А я и не прошу, — ответил он, наклоняясь ближе, нагло вторгаясь в её личное пространство. — Просто объясни ещё раз. Ну пожалуйста. Ты так здорово это делаешь. У тебя такой голос… завораживающий.

Льстец. Бесстыдный льстец.

Но…

Но когда он смотрел на неё так – с этой дурацкой, обезоруживающей полуулыбкой, от которой у него появлялись лучики морщинок вокруг глаз, Вера чувствовала, как что-то странное и волнующее ёкает у неё под рёбрами. Её сердце начинало биться чаще, а дыхание становилось сбивчивым.

— Последний раз, — вздохнула она, стараясь сохранить невозмутимый вид.

И снова начала объяснять сложные экономические термины, скрупулезно разбирая графики и формулы. Она чувствовала себя учительницей, объясняющей непонятливый ученику сложную тему.

Борис кивал, поддакивал, делал вид, что внимательно слушает, но в его глазах плясали озорные искорки. Было очевидно, что он все еще витает где-то далеко от теории Маркса.

А потом, когда она, наконец, закончила объяснение и устало закрыла учебник, внезапно потянулся к ней – и его губы, теплые и мягкие, коснулись её щеки. Это было легкое, мимолетное прикосновение, но оно словно ударило её током.

Вера вздрогнула от неожиданности, как от удара электрическим током, и автоматически оттолкнула его. Её щеки мгновенно вспыхнули ярким румянцем.

— Запомни лучше материал, — прошипела она сквозь зубы, стараясь скрыть смущение и смятение.

Борис засмеялся, потирая покрасневшую щеку, куда пришелся удар. В его глазах читалось искреннее веселье и ни капли сожаления.

— Стоило того, — усмехнулся он.

А Вера, не говоря ни слова, пулей вылетела в коридор, прижав ладони к пылающим щекам. Она чувствовала себя растерянной и смущенной.

Как дура.Как наивная девчонка.Как влюбленная.

Настоящее

Кофе остывал в кружке, покрываясь тонкой пленкой. Вера рассеянно улыбалась своему отражению в темной, кофейной глади.

Они были счастливы.Когда-то. Давным-давно, когда мир казался им огромным и полным возможностей.

Но потом жизнь, быт, рутина, привычка – всё это постепенно съело ту юную, наивную Веру и того влюбленного, озорного Борю. Они растворились в серых буднях, увязли в проблемах и обидах, потеряв то, что когда-то их связывало.

Она не жалела о годах, проведенных с ним. О прожитой жизни, о детях, о внуках. Но не жалела и о том, что ушла. Что решилась на этот шаг, на этот кардинальный поворот в своей судьбе.

Потому что пришло время.Пора жить для себя.

Лена проснулась раньше всех. В доме еще царила сонная тишина, нарушаемая лишь тихим тиканьем часов в гостиной.

Ей отчаянно нужно было двигаться, занять руки каким-нибудь делом, иначе мысли, как стая голодных волков, снова набросятся на нее, разрывая на части изнутри. Словно лунатик, она бесшумно проскользнула на кухню и открыла дверцу холодильника. Внутри царил полумрак, освещавший скромный набор продуктов: яйца, одинокий кусок сыра, пожухлая зелень в пластиковом контейнере, несколько ломтиков вчерашней ветчины, заветренных по краям. "Достаточно", - подумала она.

Нож ровно и ритмично постукивал по разделочной доске, словно метроном, отсчитывая секунды. Лук - мелкими кубиками. Помидоры - аккуратными ломтиками. Яйца взбиты вилкой до однородной, солнечно-желтой массы. Механические, повторяющиеся движения успокаивали нервы, словно медитация. Она погрузилась в этот простой, рутинный процесс, отгоняя навязчивые мысли.

На раскаленной сковороде зашипело масло, и кухню мгновенно наполнил аппетитный аромат жареного лука и бекона. Пахло домом. Уютом. Заботой.

Но этот дом, как она остро чувствовала, был уже не тот. В нем зияла пустота, которую ничем нельзя было заполнить.