Рдяная планида

Пролог

Юный король вопит.

Орет так, что голос срывается, а горло начинает болеть. Он мечется по своей темнице, как загнанный в угол зверь, голова гудит так сильно, что его взор застилают темные пятна, но он не останавливается. Не оседает, прислонившись спиной к холодной каменной стене. Наоборот — он кидается к окну, разве что не вываливается, но каменный выступ, похожий на некое подобие балкона, но отчего-то внутри, а не снаружи, больно врезается в живот, останавливая.

От земли так высоко, что он не знает, кружится ли голова от боли или от этой высоты.

Король ладонями хватается за выступ, орет в попытке позвать на помощь, но язык не слушается, он будто не знает языка, на котором хочет воззвать хоть к кому-нибудь. Пятна перед глазами из черных становятся темно-фиолетовыми, чернильными, глубинно-синими.

А под башней на многие мили вперед терновый лес — и ничего кроме.

Терновый лес, с высоты птичьего полета и окон его темницы похожий на бесконечный лабиринт, из которого нет выхода.

Прыгни, шепчет голос в голове. Прыгни.

Он отшатывается от окна, узкая круглая камера давит так сильно, что он сжимает волосы у корней, тянет их что есть сил и жмурится в попытках отогнать наваждение.

Не помогает, ничего не помогает. Сколько он здесь уже.

Король вдруг вздрагивает, принимается метаться по своей темнице, ощупывать ладонями стены в поисках хоть какой-то двери. Он сюда как-то попал, он точно сюда как-то попал, где же эта дверь?

Двери нет, кожа ладоней стирается в кровь, что пачкает старую кирпичную кладку. А потом у него за спиной раздается холодящий внутренности визг, и страх, рождающийся внутри него, так силен, что король падает, потеряв сознание, и бьется со всей силы головой о каменный пол.

Терновый лес отбрасывает тени на башню, и те разрастаются до громадных размеров, погружая темницу юного короля во всепоглощающую, беспощадную бездну.

I. Потенс. 1

В тронном зале стоит невыносимая тишина. Даже ветер, обычно бушующий за стенами в это время года, затихает, и создается впечатление, что перед королевой трепещут все. Ну или хотя бы успешно делают вид.

Ее выражение лица бесстрастно, а холодные серебристые глаза ничего не выражают, когда она окидывает собравшихся придворных.

— Ее величество, королева Нереис! — оповещает глашатай, когда она медленно движется вдоль собравшихся.

На колоннах давно не бликуют солнечные зайчики, раннее утро мало чем отличается от дня или вечера вот уже бесконечно долгое время. Нереис не помнит, когда видела солнце в последний раз. На постамент, на котором стоит трон, она поднимается самостоятельно, придерживая длинные юбки серебристого, под цвет ее глаз, платья. Она опускается на трон величественно и уверенно; все взгляды обращены к ней, в этом нет сомнений.

По залу проходит шепот, а за спинкой трона проскальзывает мрачная тень, и королева не оборачивается, прекрасно зная, что беспокоиться не о чем. Придворные затихают, учтиво склонив головы.

— Ты опоздал, — бросает она властно, но ее голос звучит достаточно тихо.

— Прошу меня простить, — тень за спиной вырастает в высокого мужчину, который замирает по левое плечо от королевы. — Ваша милость будет рада новостям, которые я принес.

Нереис фыркает и одаривает его коротким взглядом.

— Позже.

— Как вам будет угодно.

В его голосе много шипения и иностранных акцентов на разных частях слов; придворные его побаиваются, но Нереис не одна из них. Она предпочитает держать опасность как можно ближе; особенно, когда эта опасность готова лизать землю, по которой ходят ее ноги.

Двери в тронный зал распахиваются, но входит совсем не тот, кого она ждет. Не тот, кого они здесь все ждут, если подумать. Мальчишка-паж лет девяти бежит со всех ног к глашатому, и даже со своего места она видит выступивший на его лбу и кафтане пот. Мерзость какая.

Мальчик что-то шепчет на самое ухо глашатому, тот кивает.

— Не я один сегодня опаздываю, — насмешливо раздается из-за ее спины.

— Замолкни, Кру.

Она смеряет его таким взглядом, что он склоняет голову, плохо пытаясь скрыть самодовольную улыбку.

— Принца задержали, ваша милость, — произносит подошедший командующий. — Он обещает вымолить прощение кровью.

— Много же крови ему придется пролить, — раздраженно парирует она и откидывается на спинку трона.

Бриллиантовая крошка впивается в обнаженную спину, но Нереис никак не меняется в лице. Власть приносит с собой не только мощь, но и забирает что-то взамен. И она никогда не была из тех слабаков, которые не могут заплатить должную цену.

Придворные начинают шептаться, высокие своды зала превращают их шепот в назойливое жужжание, звук отражается от колонн, расходится эхом. Ей никогда не нравилось находиться здесь подолгу, но этот день, совсем недавно начавшийся, уже сидит в печенках.

— Если он не появится через пятнадцать минут, принесешь мне его голову, — у нее почти не шевелятся губы, но скошенный на мужчину слева взгляд не остается незамеченным.

— Всего лишь голову? — почти с разочарованием уточняет он, и Нереис не успевает ничего ответить, как двери в тронный зал снова распахиваются.

— Принц Виренс! — оповещает глашатай, но тут же затыкается, согнувшись, когда принц небрежно и почти жестоко пихает ему в живот то ли флаги, то ли шторы. Глашатай тихо стонет, но принц проходит мимо.

Высокий, статный, с черными волосами и такими же серебристыми глазами, как у королевы, он, кажется, не замечает никого, кроме нее, возвышающейся на троне в своей холодной и властолюбивой манере. Он опускается на одно колено и склоняет голову с таким жаром, что придворные замирают, и в зале повисает та самая удушающая и испытывающая их всех тишина.

— Миледи, я опоздал.

— Еще как.

Во взгляде Нереис нет ни злости, ни разочарования. Она чуть подается вперед, на спине точно остаются кровавые точки, но их никто не видит. Никто, кроме Круделиса, которые — вот же удивительное дело — умеет отлично держать язык за зубами, когда это потребуется.

— И в чем причина такой грубой дерзости? — звук ее голоса проносится по всему помещению, поднимается к сводчатым потолкам и становится лишь громче. — Разве не ты пожелал проводить эту церемонию каждое утро?

— Я, миледи, — решительно отвечает он, все еще смотря в пол прямо перед собой. — И от своих слов я не отказываюсь. Моя верность целиком и безгранично принадлежит вам.

— Хорошо, — примирительно говорит она, но ничего словно бы и не меняется. — Ты можешь встать.

— Я прошу даровать мне ваше королевское прощение, — с жаром отзывается Виренс, все так же не поднимая глаз.

— Тебе придется его заслужить.

— Знаю, миледи. Позвольте кровью доказать вам свою преданность и искренность моих сожалений.

Уголок ее губ едва заметно подрагивает, но в остальном на ее холодном лице не отражаются эмоции. Она скашивает взгляд на Круделиса, на дне ее зрачков пляшет победа. Он отвечает ей прямым взглядом в глаза.

2

— Что же такого ты принес мне, Змей? — спрашивает Нереис, упираясь ладонями на деревянную карту Риксы и чуть сгорбившись.

— О, вам понравится, не сомневайтесь.

Они ушли не так далеко от тронного зала. Не то чтобы этот кабинет можно назвать тайным — все же немногочисленный совет о нем знает, — но посторонним глазам лучше считать, что каждый раз, оставаясь наедине со своим этим иностранцем, что следует за ней по пятам с поразительной верностью, она предается животной страсти, а не просчитывает следующий шаг, необходимый для ужесточения и без того жесткого строя.

Он заканчивает зажигать свечи, делает это столь искусно длинными спичками, что время от времени кажется, что огонь на темном кончике вспыхивает сам по себе. Может, оно так и есть на самом деле. Нереис никогда не спрашивала, где именно проходят границы его магии.

Тяжеловесная корона из переливающегося синего металла должна быть тяжелой, особенно, когда ее обладательница не заботится об идеальной осанке, но ни одна мышца на лице королевы не свидетельствует о том, что ей тяжело. Тяжесть короны — ничто по сравнению с бременем власти.

Почти полностью догоревшую спичку он втыкает в свечу, чуть в стороне от фитиля, переводит на королеву взгляд и останавливается. Его человеческие глаза сверкают совсем нечеловеческим огнем.

В пустой зале без окон, освещаемой лишь горящими факелами и свечами, должен собираться совет, но королева изредка позволяет им приходить сюда, всячески подчеркивая, что у них найдутся и другие места в замке для того, чтобы надраться и посплетничать. Здесь же подобным развлечениям не место; здесь обсуждаются исключительно вопросы политики, и не ее вина, что высокородные мужи не способны разделять важное и несущественное.

И пускай придворные считают, что они уединяются здесь ради минутных прихотей; реальность же обстоит несколько иначе.

Круделис не улыбается, не юлит и не ведет себя так, как обычно при дворе. Напротив — наедине с Нереис он всегда предельно сдержан, серьезен и не позволяет себе лишних, неуместных шуток.

— Выборы в Парсе намерены перенести на месяц вперед, моя королева, — произносит он, чуть склоняя голову. Руки за спиной обхватывают локти друг друга, в его взгляде огонь не бликует, а словно бы проникает в самый зрачок и еще глубже. — Парламент считает, что сможет таким образом защитить своих кандидатов от вмешательства со стороны.

— Идиоты, — но на ее губах улыбка, ее глаза почти смеются, и Нереис качает головой, переводя взгляд на карту.

— Они рассчитывают сохранить это в тайне и обвести всех вокруг пальца. Если вы или Шакалы захотите вмешаться, то будет поздно, ведь выборы давно закончатся.

— Асинус слишком глуп и недальновиден, чтобы вмешиваться, — парирует она. — Чего нельзя сказать о Сангиусе…

На мгновение королева задумывается, и ее серебристые глаза становятся все равно что стеклянными. Дробители (или Шакалы, как их любезно величает Круделис) всегда были главными претендентами на Парс. После королевской династии, правящей Инсуле, разумеется. Но с тех пор, как чуть больше сорока лет назад у императора родилось два сына, они были больше заняты междоусобными войнами, чем обращали свой взор на запад.

— Я не был в тех краях около месяца, ваше величество, но король Сангиус ничем не выразил своего желания завладеть Каптумом, — произносит Круделис, кулаками упираясь в тяжелый стол, но все же не касаясь карты.

Второй по величине остров Каптум, расположенный чуть севернее континента Морталис, должен был принадлежать Инсуле; все известные острова Королевского архипелага всегда принадлежали Инсуле и его правителям. И Парс, жалкая пародия на государство, существовать просто не должен. Не должен и не может, это ведь абсурд — позволить людям самим решать, кого они хотят видеть правителем, а потом поменять свое решение, как только избранный правитель станет им неугоден.

Этому нужно положить конец.

Именно поэтому они встречаются в небольшой зале, больше похожей на кабинет, без посторонних любопытных глаз и трепливых языков.

— Желания правителей переменчивы, — замечает Нереис, скользя пальцами по соседнему континенту Дефлуксимос, бывшему когда-то единой страной. — Сангиус зовет себя императором и мнит себя воином не хуже, чем его отец.

— Не припомню, чтобы он что-то захватывал, кроме своей жалкой половины страны, — фыркает Круделис.

— Твоя память длиннее моей, — мягко, почти покровительственно отзывается королева, останавливает ладонь над самым краем Дефлуксимоса и поднимает взгляд. — И все же нам не стоит сбрасывать его со счетов. Пускай законности в его власти не многим больше моей, он беспощаден и жаден до земель.

— Откуда же ему узнать то, что я разузнал специально для вас?

И в этом нет неприкрытой лести или красивых слов. Он всегда для нее шпионит; втирается в доверие, находит информацию.

Сжигает свидетелей, которые могут стать угрозой для его королевы.

Крутится, вертится, изворачивается. Змей он и есть змей.

Так было еще до смерти короля, так будет и впредь. Нереис знает: если она и может кому доверять в этом чужом, ненавидящем ее государстве, желающем увидеть падение своей злой властительницы, то только ему.

— Отличная возможность для нас заявить свои права на земли острова, — заключает Круделис.

3

Виренс пальцами стучит по деревянному столу и дышит поверхностно. Длинный стол, уставленный едой, не вызывает никаких эмоций; зато пустой стул на другом конце этого стола вызывает настоящую бурю из чувств, целый вихрь, рождающийся где-то в груди и раскачивающий внутреннее равновесие.

— Ее величество почувствовала недомогание? — спрашивает он у чашницы, наливающей густое питье в самый высокий бокал перед ним.

— Не знаю, ваше высочество, — тихо отзывается девушка, не поднимая на него взгляд.

Ему хочется схватить ее за запястье и встряхнуть с такой силой, чтобы кувшин вылетел у нее из рук, а поило, именуемое вином, но мало на настоящее вино похожее, потекло бы по каменному полу, перепачкало бы здесь все и осталось въедливыми пятнами.

Виренс глаза жмурит, пытаясь обуздать внезапно вспыхнувшую ярость. Девчонка не имеет никакого отношения к выходкам королевы; Нереис может делать все, что ей вздумается, и сейчас она ему мстит. Так мелочно и подчеркнуто, но вполне эффективно.

Левая рука сжимается в кулак, он накрывает ее правой и кладет подбородок сверху, чтобы не ударить по столу. Время течет медленно, еда остывает, но он не приступает к завтраку. И дело отнюдь не в приличиях.

Нереис имеет полное право не прийти, даже не отправив к нему пажа, и его напряженность, как и ожидание, ни к чему не приведет. Виренс медленно тянет воздух носом и аж вздрагивает, когда за дверями доносятся шаги, а потом караульные открывают двери. Он весь превращается в нетерпеливое ожидание.

Только в столовую заходит не королева, а ее приближенная.

— А, это всего лишь ты, — голос у принца разочарованный, почти скучающий. Он удостаивает Лакерту коротким взглядом, не обращая никакого внимания на ее неумелый реверанс. — Сомневаюсь, что у тебя есть что-то стоящее моего внимания.

— Ее величество придет к завтраку чуть позже, — ее говор неприятно бьет по ушам, он морщится, не сдерживаясь.

— И что же задержало мою королеву?

— Не смею знать, ваше высочество.

Он хмыкает, а потом тянется за высоким бокалом, совсем недавно наполненным бурым густым вином. Конечно. Как будто есть хоть что-то, что пронырливая Лакерта может не знать. Ведь именно из-за этого (ну и из-за родства со Змеем) Нереис и приблизила ее к себе. Оказала милость, о которой маркизы, баронессы и виконтессы могут только мечтать, да и вообще готовы перегрызть друг другу глотки.

Безродная Лакерта получила свою должность без каких-либо усилий; и уж глотку точно никому зубами не рвала. Хотя это еще не точно.

— Впрочем, — вдруг подает голос она, привлекая к себе внимание, и медленно направляется в его сторону, почти крадется, — я видела ее величество в последний раз в компании моего супруга.

Он голову поворачивает медленно, делает крупный глоток вина, с трудом скользящего по глотке, и одаривает ее взглядом исподлобья.

— С кем, ты говоришь, ее видела? — низким, гортанным рычанием.

Лакерта улыбается, но в этой улыбке нет ничего очаровательного или милого.

— О, я уверена, вашему высочеству не о чем беспокоиться, — ее слова звучат медом; Виренс мед ненавидит. — Вряд ли он займет ее внимание… — и делает вполне отрепетированную паузу: — надолго.

Он бьет свободной рукой по краю стола, на ноги подрывается, ставя бокал рядом с тарелкой столь небрежно, что еще немного и тот точно бы перевернулся, но не успевает ничего выпалить, так как двери снова открываются, и появляется она.

Холодная, величественная и смотрящая на него с неким осуждением.

— Что здесь происходит? — спрашивает Нереис, сопровождаемая Блаттой, следующей за ней подобно тени.

Лакерта приседает в очередном реверансе и не встает, Блатта проверяет сервировку стола с той стороны, поправляет вилки и отодвигает стул, за которым замирает. Нереис не двигается, лишь прошивает Виренса насквозь пристальным взглядом.

— Я жду объяснений.

— Ничего, ваше величество, — наконец отзывается он и усаживается обратно, вальяжно закинув ногу на ногу.

— Хорошо, — снисходительно проговаривает она и занимает место за другим концом стола.

На ней другое платье, полностью закрывающее спину. Черное, расшитое мелкими камнями вдоль высокого ворота, вдоль длинных рукавов и по форме небольшой, но изящной груди. И смоляные волосы убраны в плетеную прическу, а не распущены, как были ранним утром в тронном зале. Он цепляется за мелочи ее образа, напоминая себе, что она не успела бы выглядеть столь безупречно, если бы и правда предавалась животной страсти со своим гребаным иностранцем.

Лакерта ставит фрукты и, наклоняясь к столу, почти что шепотом произносит, обращаясь к нему:

— Вам не о чем волноваться, я же говорила.

Виренс ничего не отвечает, даже взгляд в ее сторону не переводит. Все свои лживые слова Лакерта может оставить себе; если бы не ее фразы о Круделисе, ему бы и в голову это не пришло.

Всякий раз ей удается выбивать его из равновесия. И нет бы в ее тоне были слышны нотки раскаяния; она всякий раз звучит так, словно гордится этим.

С каждой неделей королевский стол постепенно становится беднее. И если подобное творится здесь, то несложно представить, что происходит на столах знати. И уж тем более — чем питаются крестьяне.

4

— В этом нет никакого смысла.

Взгляды собравшихся обращаются к герцогу Ветусскому — тучному мужчине средних лет с густыми седеющими усами. Шесть пар глаз глядят на него неотрывно, но его это нисколько не смущает. Он откидывается на спинку кресла и скашивает взгляд на бегающего вокруг стола трехлетнего мальчишку.

— Королева назначает собрание совета, а затем на него не является, — продолжает он, лениво наблюдая за тем, как мальчик ныряет под стол, обегает его в очередной раз и тормозит лишь благодаря тому, что его мать, герцогиня Айтернусская, ловит его за руку.

— Вы критикуете её величество? — спрашивает она с кокетливой улыбкой. — Это может быть воспринято как измена, ваша светлость.

— Ваше жеманство здесь неуместно, уймите ребенка, — резко отзывается молчавший до этого высокий мужчина в летах. Его тонкие пальцы, унизанные перстнями, сжимают спинку кресла, за которым он стоит. — Не нам всем обсуждать решения ее величества. Я хочу, чтобы вы помнили об этом, господа и дама.

— Его сиятельство сегодня в дурном расположении духа, — щебечет герцогиня своему сыну, вытирая платком его чумазое лицо, а потом тихо хихикает.

В небольшой зале, прибранной и подготовленной к заседанию совета, тишина не повисает исключительно благодаря присутствию ребенка. Герцог Парвусский, столь высокомерно сделавший заявление его матери, не произносит больше ни слова, но всем своим видом дает понять, что на собраниях совета ребенку не место. И то, что он отказывается садится за стол, выглядит скорее вызовом для остальных, чем проявлением одной из болезней, к которым он стал склонен с возрастом.

Молчаливым остается лишь мужчина, сидящий дальше всего от двери. Его длинные кудрявые волосы при свете огня отливают красным деревом, а внимательные взгляд обращен к собственным сцепленным в замок ладоням, лежащим поверх колена. Он поднимает взгляд лишь тогда, когда герцогиня поворачивается к нему, выпустив непоседливого сына, и вдруг спрашивает:

— А вы что думаете, маркиз? Для чего мы могли понадобиться ее величеству?

— Признаться, мне не дано постигнуть планов нашей властительницы, — уклончиво отвечает он, не стараясь выдавить из себя улыбку.

Герцог Ветусский глухо смеется, указательным пальцем приглаживая усы.

— Вы всегда об одном и том же, мой друг! — насмешливо произносит он.

— Я вам не друг, — глухо отзывается маркиз, но его реплика так и остается неуслышанной, потому что тяжелая дубовая дверь открывается, и все собравшиеся поднимаются со своих мест, приветствуя королеву.

Нереис окидывает их одним из своих холодных взглядов, останавливает его на маркизе, чей подбородок прижат к груди в почтительном поклоне, и направляется к своему обычному месту. Дверь за ней закрывается тихо, и герцоги опускаются в свои кресла лишь после того, как садится она.

Все, кроме трехлетнего герцога Айтернусского.

— Я рада видеть вас всех здесь, — произносит Нереис, смеряет взглядом ребенка, но в отличие от герцога Парвусского не просит утихомирить его. — Надеюсь, вы вдоволь насплетничались в мое отсутствие.

— Разве мы смеем, ваше величество? — с придыханием спрашивает герцогиня, чем вызывает едва заметную улыбку королевы. — Государственные дела Инсуле — вот единственная наша забота.

Нереис, удовлетворенная таким ответом, кивает и словно бы не замечает веселость на краснеющем лице герцога Ветусского, снова зачем-то приглаживающего усы.

С появлением королевы атмосфера в кабинете становится более напряженной. Никто не спорит, даже трехлетний герцог, кажется, находит себе занятие, пристроившись на полу у стены с резными деревянными шкатулками, то открывая, то закрывая их. Его присутствие, кажется, нисколько не смущает королеву. Более того — она обращает внимание на мальчика всего раз, а затем почти полностью игнорирует его, как факел или же стену.

— Я собрала вас здесь не просто так, — продолжает она, сделав паузу. — Как вы знаете, страна переживает сейчас не лучшие свои времена: земля не плодоносит, подданные жалуются на болезни и голод. Предыдущий король оставил после себя…

Нереис замолкает, делает вид, что подбирает более удачное слово, но герцог Ветусский заканчивает за нее:

— Катастрофу. Если бы не ваши мудрые решения, Инсуле давно ждала бы погибель, Ваше Величество.

— Благодарю за вашу лесть, — хлестко отзывается королева. — Но сейчас мне нужна не она, а ваши люди.

— Тогда приказывайте, моя королева, — подхватывает герцогиня Айтернусская. — Все, что у меня есть, принадлежит вам до моего последнего вздоха. Полагаю, все собравшиеся считают так же.

Она указывает ладонью на сидящих за столом в подтверждение своих слов: герцог Ветусский согласно кивает, маркиз поднимает взгляд на королеву и учтиво склоняет голову. Голос подает только герцог Парвусский:

— Простите мне мою дерзость, но для чего именно вам понадобились наши люди, ваше величество?

— Как вы, наверное, слышали, в скором времени в Парсе пройдут выборы. Моя разведка также сообщила, что правительство Парса нервничает: они собираются перенести день выборов, чтобы как можно быстрее утвердить новую власть. В наших руках шанс, который редко представляется.

— Вы намекаете на войну? — удивляется герцог Парвусский, принимаясь крутить перстни на пальцах. — Помилуйте, разве мы готовы сейчас к такому?

5

Солнце висит где-то высоко над облаками, не принося с собой ни тепла, ни особого света. И все же такая погода стала почти обыденностью: Виренс не помнит, когда было иначе. Пару раз он слышал, как гвардейцы говорили, что при прошлом короле такого не было, но всякий раз пресекал подобные разговоры. Правды в них может оказаться не больше, чем в словах ребенка, размечтавшегося перед сном: солдаты любят выдумывать идеальное прошлое, которого на деле никогда и не было.

К собственному неудовольствию, самостоятельно вспомнить, каково было при прошлом короле, он так и не может. Память все еще подводит после взрыва на корабле; сколько бы лекари не успокаивали его и не убеждали, что это нормально, всякий раз, пытаясь что-то вспомнить, он лишь провоцирует у себя головную боль и разрастающееся чувство злости.

Очередной спарринг на мечах заканчивается, не успев начаться. Солдат медленно поднимается на ноги, а Виренс переводит взгляд за его спину на приближающегося к ним эрла Культро.

— Я уже и не надеялся, что вы явитесь, — бросает принц, отказываясь от фляги с водой, любезно протянутой одним из слуг.

— Меня задержали, ваше высочество, — вежливо отзывается эрл, останавливаясь неподалеку и указывает ладонью, затянутой в кожаную перчатку, на группу солдат, стоящих рядом со снарядами. — К тому же, у вас было больше времени для тренировки.

— Как эти олухи могут служить королеве, если обезоружить их можно за считанные мгновения? — Виренс вытягивает руку с мечом вперед и указывает острием на солдат. — Кто назвал их подходящими для службы? Уличные мальчишки и то дерутся яростнее.

Ярл Культро скашивает взгляд на солдат, кладет ладонь на навершие меча и поворачивается к принцу.

— Может, вам стоит отобрать лучших из молодцов в казармах? Уверен, королева будет рада, если вы позаботитесь о состоянии ее гвардии. Эти люди должны быть лучшими, раз уж они несут караул во дворце и заботятся о безопасности — в первую очередь ее величества, а потом уж и вашей.

— Мы обсудим это с ее величеством, не сомневайтесь, — раздраженно произносит Виренс так, будто побыстрее хочет сменить тему. Он реагирует так всякий раз, когда кто-то пытается влезть в его взаимоотношения с Нереис. Указать на какую-то брешь или на недостаток доверия между ними.

Как будто может существовать кто-то, кроме него, кому она может безоговорочно доверять.

Может, еще как может.

И если он и впредь не будет сдерживать свои эмоции, то рано или поздно их используют для того, чтобы натравить его и Змея друг против друга. Если он будет несдержанным, то неприязнь между ними перерастет в полноценную вражду или — и того хуже — в открытое столкновение. Он не позволит врагам Нереис, готовым использовать любой шанс, чтобы доказать ее несостоятельность как королевы, воспользоваться своими эмоциями.

На лице принца появляется усмешка, а серебристые глаза недобро поблескивают, когда он переводит острие на эрла.

— Не покажете ли вы этим пустоголовым идиотам, как мужчина должен владеть оружием?

Ответа сразу не следует.

Эрл Культро будто пытается прикинуть, как будет правильнее поступить. С одной стороны — отвергнуть предложение принца. Все равно, что расписаться в собственной военной непригодности. С другой стороны — принять и не слишком долго удержать оружие в руках, чтобы не оскорбить корону. А сколько это — слишком долго — решить может только сам принц.

Но губы Виренса растягиваются шире, пока наконец он не обнажает зубы и не начинает смеяться, чуть запрокинув голову.

— Могу поклясться, что вы были почти напуганы! — задорно произносит он, чуть подкидывает меч и берется обратным хватом за рукоять, а потом и вовсе отдает его слуге, обращаясь к солдатам: — Свободны! И чтобы в следующий раз подготовились лучше или я и правда вас заменю. А, как мы с вами знаем, из гвардии прямая дорога только на смерть.

Прямая угроза не вызывает перешептываний или напуганный взглядов. Солдаты снимают шлемы и принимают слова принца абсолютно спокойно.

Эрл Культро же улыбается и несколько запоздало находится с ответом:

— Что вы, ваше высочество, я бы с удовольствием с вами сразился. Разве могу я вам отказать.

— Верно, — подчеркнуто отзывается Виренс, не переставая улыбаться. — Не можешь.

Они отходят от тренировочной площадки, спускаются по узкой дорожке вниз. Из-за разницы в перепаде высот отсюда открывается вид на скалы и крутые обрывы. Северная стена крепости как раз расположена рядом с обрывом. Никому в здравом уме не придет в голову пытаться взять крепость штурмом с моря, да и кому это может быть нужно — остров Саксис, на котором и расположена новая столица, со всех сторон окружен малыми островами, все из которых являются частью Инсуле.

Принц старается не смотреть в сторону отвесной скалы, вместо этого он переводит взгляд на эрла, и в скором времени скалы под ногами и в стороне от них становятся чуть ровнее, потому что крепостная стена опять возвышается над ними на несколько метров, загораживая собой вид на холодное и совершенно недружелюбное море.

— Вы хотели поговорить со мной, — напоминает Виренс, складывая руки за спиной.

— У вас потрясающе хорошая память, — вежливо отвечает эрл Культро. Он отстает от принца на полшага — старая традиция при дворе. Знать бы еще наверняка, служил он прошлому королю или нет. Должно быть служил, раз столько знает о войне. Но вот что эрл о нем думает? — Ее величество, разумеется, не стала даровать вам новое назначение сегодня, так как это было бы проявлением снисхождения или фаворитизма. Поймите правильно: когда в стране происходит такое, ее бы не так поняли при дворе, объяви она о вашем назначении в тот же день, когда вы столь бестактно опоздали.

6

— Ты можешь быть осторожнее? — сквозь сжатые зубы низко цедит Нереис.

Лакерта хмыкает, поддевает указательным пальцем еще больше густой мази и обильно намазывает очередную полоску запекшейся крови.

— Я всегда предельно осторожна, — произносит она почти театрально; они обе знают, что это ложь.

В покоях королевы тихо, если не считать звуков улицы, доносящихся со стороны балкона. Треск поленьев в камине почти не слышен. Нереис лежит на животе на постели, прокрыв обнаженные ягодицы плотной простыней, пока служанка занимается ее ранами, оставленными не принимающим ее троном.

— Рано или поздно даже моих способностей не хватит, чтобы спасти вашу кожу, — замечает Лакерта, и Нереис хмыкает, утыкаясь лицом в подушку.

Она знает. Знает, что земля не принимает новую королеву: на континенте началась засуха, с продовольствием дела обстоят туго, а торговые отношения с Клаем осложняются тем, что Карнон не хочет иметь дела с женщиной. Древняя мощь, текущая вместе с кровью по жилам правителей, не возникла в ней во время коронации и вряд ли уже когда-либо возникнет. И всякий раз, оставляя на ней следы, трон, подобно живому организму с собственным сознанием и волей, лишь подчеркивает то, что ей не место во главе Инсуле.

Как будто какой-то стул может диктовать ей, кем быть.

— Так помолись своей богине, если нужно, — раздраженно требует королева, отрывая лицо от подушки.

— Именно благодаря ее стараниям ваша кожа не испещрена шрамами, — чуть смягчившись, отвечает Лакерта. — Кроме того, у нас одна богиня с вами. Не так ли?

Нереис одаривает ее холодным взглядом. И почему только Кру решил держать эту бесполезную дуру рядом с собой? Она ведь никогда и не спрашивала у него, зачем ему было жениться. Бессмертное создание, способное на великие поступки, вдруг ни с того ни с сего берет в жены смертную — еще и настолько бестолковую, что она не способна вовремя заткнуться.

— Долго там еще? — спрашивает Нереис и начинает привставать, но мягкие руки Лакерты оказываются достаточно сильными, чтобы уложить ее обратно.

— Я еще не закончила, ваше величество.

Когда она говорит подобным тоном, ничего хорошего обычно не происходит.

Нереис остается лишь тяжело вздохнуть и принять раздражающую истину: ей нужно, чтобы Лакерта полностью позаботилась о коже на ее спине. Другого выхода нет.

Мазь на спине неприятно жжется, но это жжение проходит достаточно быстро. В Инсуле подобное называется колдовством, не зря до появления в ее жизни Круделиса Лакерта была отщепенкой. Никому в здравом уме не придет в голову поклоняться лживым богам и заниматься магией, призывая на свою голову гнев Рекса — единственного бога, которого признают люди. Никому, кроме самых отчаянных — фанатиков, кому больше нечего терять. Тех, кто готов посвятить себя и все свое существование лживым богам. Именно такой и является Еретичка; именно такая и способна спрятать следы не признающей королеву мощи.

Тяжелый запах сандала наполняет помещение, но Нереис замечает его далеко не сразу. Он примешивается к ненавязчивому запаху горящего дерева и превращается в терпкую комбинацию, от которой начинает клонить в сон.

— Ты обещала, что запаха от мази не будет, — напоминает Нереис, прикрывая глаза, и укладывается поудобнее щекой на подушке.

Очередной тонкий порез вспыхивает от соприкосновения с мазью, Лакерта не торопится отвечать. Она, кажется полностью поглощена своей кропотливой работой и ничего не замечает. Проходит точно больше десятка секунд прежде, чем она все же замечает отсутствующим голосом:

— Мазь и не пахнет, моя госпожа.

Снова это слово.

Титул, хлесткий как удар кнута по спине. Нереис распахивает глаза, тут же забывая о всякой сонливости.

— Напомни вырвать тебе язык, если я еще раз услышу от тебя подобное обращение.

— Как вам будет угодно, — уклончиво отвечает Лакерта, поддевает еще мазь из баночки, ставит ту на небольшой столик рядом с собой и разглядывает вязкую консистенцию так пристально, будто рассчитывает там разглядеть остатки насекомых или нечто столь же неприятное, — но вы не должны стыдиться этого, ваше величество. Рдяная богиня дает вам силу…

— Замолчи!

Договорить Лакерта не успевает. Нереис подрывается с постели, хватает ее за волосы и прижимает кинжал к ее шее. По взгляду видит, что служанка напугана: конечно, Лакерте и в голову не приходило, что у королевы может быть оружие так близко. Нереис сжимает ее волосы в кулаке и лезвием касается тонкой кожи. На шее остается тонкая красная полоска без особых усилий: этот кинжал всегда был потрясающе острым.

— Еще раз я услышу от тебя подобные разговоры, — шипит Нереис, наклоняясь ближе к ее лицу, — и тебе придется умолять меня убить тебя.

И эта угроза работает намного убедительнее, чем предыдущая.

Лакерта вся сжимается, от чего ее и без того тощая фигурка начинает казаться почти жалкой. Она всхлипывает несколько раз, и Нереис дергает ее за волосы для пущего эффекта. Задерживает какое-то время лезвие у ее шеи и не торопится убирать.

Даже обнаженной, с разметавшимися волосами королева выглядит опасной. А взгляд серебристых глаз обещает решительность и ни грамма сомнения. Лакерта верит, что слова Нереис не пустые. Лакерта верит и старается не дышать, чтобы лишний раз не напороться на лезвие.

7

Справедливости ради, она была не из плаксивых.

Потому, наверное, видеть ее зареванное лицо и покрасневшие от трения щеки Круделису непривычно. Лакерта спешно утирает остатки слез ладонями, заметив его, и шмыгает носом.

— Я не слышала, как ты вошел, — произносит она, и ее голос сипит.

— Что случилось? — спрашивает он настороженно, делает шаг в ее сторону и замечает совсем свежий след на шее. — Во что ты ввязалась?

Она тут же закрывает ладонью горло, как будто это может помочь. Жест получается скорее инстинктивным, чем осознанным. Только толку в нем никакого: он уже заметил. Теперь можно и не прятать.

— Это мелочи.

— Кто-то узнал про твои ритуалы лживой богине? — его голос звучит требовательно, но он ее хотя бы не обвиняет. — Я же говорил тебе, причем много раз, что при дворе все будет по-другому. Что ты не можешь продолжать молиться где и когда тебе захочется…

— Я знаю, знаю! — спешно перебивает его она. — Ты говорил, я не послушала, что теперь? Ты будешь читать мне нотации и осуждать меня?

Ее голос ломается, а на глазах снова появляются слезы. Круделис тяжело выдыхает и принимается снимать с себя легкие кожаные доспехи.

— Не буду, — глухо произносит он спустя какое-то время, отвернувшись от нее.

Лакерта молчит. Еще раз всхлипывает, но то ли у нее быстро заканчиваются слезы, то ли она плачет так тихо, что даже его слух не способен различить.

— Я думала, что ты улетел, — произносит она позже.

— Собирался, — отвечает он, продолжая раздеваться. — Но какое-то время я побуду здесь.

— Думаешь, ты ей нужен?

У нее непроизвольно вырывается смешок, Круделис оборачивается, стоя в одних штанах.

— Я не думаю, я знаю, что я ей нужен. Ровно как и тебе нужно это место при дворе, разве нет?

— Мне бы хватило хлеба и сухой крыши над головой, — тихо признается она. — Здесь же мне приходится изворачиваться, чтобы выжить.

— Нам всем приходится изворачиваться, чтобы выжить, — в его интонациях звучит понимание, звучит сочувствие и терпение. Он подходит ближе и берет ее за руки, хотя она и пытается их отдернуть. — Разве на улицах тебе не приходилось изворачиваться?

В его глазах горят угли, но она смотрит в них бесстрашно. Перестает сжимать руки в кулаки и позволяет ему взять ладони в свои. В их комнате, в которой она остается обычно одна, слишком холодно, но кожа у него горячая, а за грудью скрывается пламя. Только фанатики не боятся существ, подобных ему. Только она не видит угрозы в его разрушительной силе, дарованной его создательницей.

— Ты хочешь меня убедить, что мне нравится жить при дворе? — Лакерта горько хмыкает. — Тебе и самому это не нравится, но ты здесь. И я прекрасно знаю, в чем кроется причина.

Она наклоняется чуть ближе к нему, бесстрашно палясь прямо в его глаза, и он моментально отпускает ее руки из своих и отходит в сторону, возвращается к ширме, у которой переодевался.

— Мои решения тебя не касаются, Лакерта. У нас был с тобой договор, и я рассчитываю, что ты и впредь будешь его соблюдать, — замечает он мимоходом.

— Ты же понимаешь, что никогда ее не добьешься?

У нее в голосе слышится яд, но его это не злит. Даже не задевает, если уж совсем начистоту.

— Не знаю, о чем ты говоришь, — равнодушно отзывается он, снимая штаны, и направляясь в сторону постели. — Если ты хочешь рассказать мне о том, во что вляпалась, я с удовольствием выслушаю завтра. Завтра, — подчеркивает он, — но никак не раньше.

Лакерта вытирает ладони о юбку своего платья так тщательно, будто успела чем-то испачкаться. И заговаривает лишь тогда, когда он поворачивается к ней спиной, удобно устроившись в постели без подушки.

— Королева никогда не обратит на тебя внимание, как бы ты ни старался. Можешь хоть весь мир для нее завоевать, она и тогда будет смотреть только на своего желчного принца. Только он для нее имеет значение. Ты всего лишь орудие в ее руках.

— Спокойной ночи, моя дорогая жена.

В его словах столько выдержки, столько спокойствия и совершенно никаких эмоций, что это вызывает в ней бурю. Лакерта бьет кулаком по деревянному столику и подрывается в места, спеша покинуть отведенные им покои. Круделис медленно закрывает глаза, на фоне громко хлопает дверь, он не ведет ни одним мускулом.

Ему предстоит долгий перелет, и для этого перелета ему нужны силы. А Лакерта может и дальше нарываться на неприятности. Сколько он ее знает, она всегда была такой. От самой себя он ее не спасет, да и пытаться не станет.

Какое-то время он все еще слышит, что происходит в покоях. Не понимает, сколько проходит времени, но замечает, что дверь тихо открывается. Замечает чужие тихие шаги. До него доносятся шорохи, но он не произносит не слова, даже не говорит ей не пытаться быть тише, потому что он все равно ее слышит.

А потом ветер бьет ему в уши, крылья взмахивают раз, другой, третий — и он летит.

Под ним блестит лазурно-бирюзовая вода, отражая в себе солнце, чьи лучи греют и заставляют чуть жмуриться на свету. Он планирует ниже — к самой воде почти. Задняя левая лапа касается воды самыми фалангами. Она такая теплая, что в нее бы погрузиться, но он вытаскивает лапу из воды и снова набирает высоту, взмывая вверх.

8

— Еще вина!

Девушки смеются, барды начинают новую — или ту же? — мелодию, и кто-то принимается танцевать. От мигающего свечного света в борделе всегда начинают болеть глаза. Факелы здесь почему-то не жалуют, особенно в последние недели. То ли разбойников боятся, то ли хозяин экономит.

Хотя какие вообще могут быть разбойнике на острове, где нет ничего, кроме замка и одного единственного города. Нужно быть непроходимым идиотом, чтобы привести сюда свою банду.

— Подлей-ка маркизу, — задорно командует герцог Ветусский, хватая одну из девушек за талию, и она громко взвизгивает, но этот визг быстро тонет в смехе. — А то он у нас заскучал!

Моллитием переводит взгляд на герцога и подпирает голову рукой, указательным пальцем с перстнем упирается почти что в самый висок.

— Отчего же, — отвечает он несколько меланхолично, — я совсем не скучаю, милорд. Всего лишь задумался о разбойниках.

— О разбойниках? — переспрашивает герцог Парвусский. — Нашли же вы место, юноша.

Эта реплика вызывает у Моллитиема тонкую улыбку. Юношей его давно не называли, но герцог всегда хорошо к нему относился. Пожалуй, даже слишком хорошо, если принимать во внимание то, что говорит о герцоге Парвусском отец маркиза.

Герцог Ветусский же пьяно смеется, усаживает девицу себе на колено и тянется за бокалом, чтобы прихлебнуть оттуда вина.

— И что же, — спрашивает он после, — заставило тебя задуматься о разбойниках в такой прекрасный, — его взгляд бесстыдно падает в открытое декольте корсета, и он едва носом туда не клюет, — вечер?

Девица визгливо смеется, когда он все же касается лицом ее груди, и герцог Парвусский отворачивается с каким-то брезгливым выражением лица.

— Вечер мог бы быть и поприятнее, — замечает он и салютует маркизу бокалом, — но в остальном наш старый знакомый прав. Откуда вдруг взялись подобные мысли?

— Вы никогда не задумывались о том, чем отличаются острова от континента, милорд? — уклончиво спрашивает маркиз, наблюдая за тем, как герцог Ветусский щиплет девицу за мягкие бока, а она слишком приторно льнет к нему, обнимая за шею.

— Они различны, как океан и лужа, — замечает герцог Парвусский.

Молодой мальчик, едва заимевший первый пушок на губе, подливает маркизу вина и наклоняется с кувшином, чтобы налить и герцогу, но тот отрицательно мотает головой.

— Из него получился бы неплохой матрос, — произносит герцог Парвусский, провожая мальчика взглядом. — Тощий, ловкий — такой с легкостью залезет куда угодно.

— Вам нужны люди, милорд, — вдруг вспоминает маркиз, лениво закидывая ногу на ногу. Выпивка всегда делает его медлительным и неторопливым. — Давайте я выпишу вам людей из Примордиума. Уверен: горожане выстроятся в очередь, узнав, кто набирает себе команду.

Двери борделя открываются, вваливается пьяная компания солдат, которые начинают так громко гоготать, что приходится повышать голос, почти кричать, чтобы расслышать собеседника, сидяшего совсем рядом.

Герцог Ветусский, кажется, так сильно увлечен ощупыванием девицы, что совсем не слушает своих более трезвых товарищей. Моллитием продолжает потягивать вино, наблюдая за тем, как она смеется и извивается, пока пухлая рука герцога похотливо оглаживает ее обнаженное колено, а потом и вовсе начинает ползти вверх по бедру.

— Наверху есть прекрасные комнаты, друг мой, — холодно и даже пренебрежительно замечает герцог Парвусский, вдруг понимая, чем так занято внимание маркиза. — Уверен, вы вернетесь быстрее, чем будет опустошен кувшин.

Моллитием давит короткий смешок в кромку бокала, а герцог Ветусский, прервав слюнявые поцелуи в шею юной, но уже повидавшей жизнь прелестницы, удивленно вылупляется на них.

— Да будет вам известно, герцог, что я не пропустил ни секунды вашего, — он поправляется, явно начиная путаться в словах, — нашего разговора.

Компания солдат располагается за широким столом по диагонали от членов совета. Герцог Парвусский переводит на них взгляд, болтая вино в бокале, но по его лицу трудно сказать, что он о них думает. Обычно на первом этаже борделя подобные компании не задерживаются: снимают шлюх и по одному или по двое быстро перемещаются на второй. На первом этаже чаще можно встретить придворных или хоть сколько-то состоятельных горожан, встречающихся за выпивкой по делу, но не брезгующими компанией молоденьких, но не всегда хорошеньких девиц.

Хозяина этого борделя маркизу Моллитиему посчастливилось знать лично: во времена правления предыдущего короля его отец чуть не переехал беднягу на своей карете. Если бы маркиз не вмешался четыре года назад и не схватил за уздцы коня в упряжке, то суетящийся торговец не то что не открыл бы это место, он бы и жизни лишился на месте.

А так он отделался легким испугом и всякий раз по старой памяти посылает маркизу кувшин отменного вина. Разбавленного водой, конечно, не без этого. Но все равно это лучше, чем пойло, которое подают в других борделях в городе.

— Рекса ради, перестаньте тискать девку и сосредоточьтесь, — командует герцог Парвусский, и его тон привлекает внимание герцога Ветусского.

Тот широко улыбается, в пьяных глазах насмешка и веселость.

— В каком месте вы вспоминаете Рекса, друг мой! — герцог заходится смехом, но подталкивает девицу в спину и смачно хлопает ее по заднице. — Вам бы тоже не мешало расслабиться. Вон как вас выводят из себя простые радости жизни!

9

— Эй, не спи, — громким шепотом произносит Рубрум, привлекая внимание второго гвардейца, стоящего в ночном карауле у королевских покоев.

Грисео отстраняется от стены и чуть встряхивает головой, широко раскрывая глаза.

— Не сплю, не сплю, — бубнит он, но по голосу понятно, что врет.

— Да я тебя не сдам, конечно, — смягчается Рубрум. — Но что-то я не припомню, чтобы ты раньше дремал на посту.

Он давит короткий смешок, и Грисео улыбается в ответ на это замечание. И правда ведь — раньше никогда не засыпал на посту. Даже если стоял несколько ночей подряд у покоев королевы, почти ничего не поев на ужин. А теперь вот заснул.

— Стареешь, брат, — никак не унимается Рубрум.

Вообще он неплохой малый, думает Грисео. Вроде как с востока или с северо-востока, точно он не помнит. Но определенно с континента — в этом никаких сомнений. Достаточно послушать его говор, что это понять. Рубрум говорит совсем не так, как островные. Глотает гласные, съедает окончания слов и всячески старается ускорить собственную и без того быструю речь.

— Сам ты стареешь, — отмахивается Грисео и зевает, чем выдает сонливость. Рубрум хитро ухмыляется, мол, я же говорил.

— Не спал бы, тебя б давно капитаном сделали!

— Не сделали.

— Это еще почему? — на юном лице Рубрума появляется удивленное выражение лица. — Ты ж самый сильный, самый надежный, самый…

— Не нужно оно мне, — прерывает его Грисео. — Ни один капитан не станет проводить ночь у королевских покоев и лично следить за безопасностью королевы. Стань я капитаном, ее величество больше потеряет, чем приобретет. А допустить этого я не могу.

— Странный ты все же, — качает головой Рубрум, широко улыбаясь.

И он не первый, кто так считает.

Не прошел и месяц с тех пор, как королева Нереис взошла на трон, а его заслуги были отмечены, но Грисео сразу же дал понять, что не стремится занимать высокие посты. «Величайшая награда для меня — это верно служить вам», — сказал он тогда королеве и до сих пор так считает. В государстве порядок будет только тогда, когда каждый будет занимать свое место, а не соревноваться с другими.

И все же, будучи пятым сыном своего отца, Грисео должен бы вести себя более амбициозно. Стремиться к чему-то, стараться показать, что он не один из многих, а выдающийся; однако, так уж повелось с самого детства, что соревноваться с другими ему никогда не нравилось. Не будь у него интереса к военному искусству, он бы и солдатом получился весьма посредственным.

— А мне бы вот хотелось стать капитаном, — мечтательно вздыхает Рубрум, опираясь на меч. — Вот предложили б, я бы не стал думать!

— Может, и предложат еще. Если меньше будешь мечтать в карауле, — подкалывает его Грисео, тем самым как бы намекая, что разговор его утомил.

Рубрум широко улыбается, у него во рту не хватает пары зубов — то ли из-за драк, то ли из-за плохой жизни, Грисео не спрашивает. Знает только, что юнец не особо образованный, читает очень плохо, но старается, всеми силами старается соответствовать и посту, и однополчанам, многие из которых рождены в богатых и благородных семьях.

Грисео как раз из последних. Но несмотря на это и разницу в возрасте, Рубрум, пожалуй, один из немногих, чья вынужденная компания его не тяготит. Конечно, он любит поболтать и временами прост и даже наивен, но это намного лучше, чем провести ночь, а то и пару ночей подряд вместе с любителем перекинуться в карты или обсудить недавний поход в бордель. Возможно, в скором времени Рубрум уподобится однополчанам, пристрастится к выпивке и игре в карты, но пока этого не произошло.

А значит, что ему весьма повезло с напарником.

В сон больше не клонит. Из коридора, конечно, не видно улицы и неба, а время будто бы растягивается и становится неуловимым, но, когда из-за угла показывается девушка в простом темно-коричневом платье и аккуратно убранными под чепчик темно-рыжими волосами, Грисео отмечает, что наступает раннее утром.

Она несет большой поднос с кувшином и свежим полотенцем, на подносе точно есть что-то еще, но он не замечает, потому что смотрит только на ее миловидное лицо. Синяки под глазами от нехватки сна как будто бы даже идут ей. Девушка останавливается напротив них, и Грисео невольно мешкает, хотя прекрасно знает, что должен открыть дверь.

— Доброе утро, — произносит она, улыбаясь.

— Доброе-доброе, — радостно отзывается Рубрум и первым берется за ручку двери.

— Да, уже утро, — несколько тупо проговаривает Грисео и открывает вторую створку двери.

Рубрум странно косится на него, но Блатта улыбается только шире, на мгновение пересекшись с ним взглядом, а затем ловко проскальзывает в не до конца открытые двери.

И почему он всегда ведет себя, как последний дурак в день ярмарки, когда видит ее?

Рубрум посмеивается, когда они закрывают двери за ней, и Грисео награждает его тяжелым взглядом.

— Замолкни, — глухо и как можно тише произносит он, но по вспыхивающему любопытством взгляду гвардейца понимает, что это бесполезно.

— Ты бы себя видел!

Рубрум опять усмехается, и Грисео шикает на него.