Рецепты счастья от купеческой дочки

Глава 1

Петербург, март 1903 года

Варвара Павловна Озерова стояла перед зеркалом в своей комнате на Английской набережной и внимательно изучала собственное отражение. За окном медленно темнело — северная весна скупо отмеряла световой день, и к шести вечера город уже погружался в синеватые сумерки, расцвеченные газовыми фонарями. Где-то далеко, за Невой, еле слышно звонили колокола Петропавловского собора, отмеряя время, которое, казалось, текло здесь медленнее, чем в остальном мире.

Платье от мадам Ольги — лучшей портнихи Петербурга — сидело безупречно. Бледно-золотистый шёлк стоил целое состояние, но папа только отмахнулся: "Что для тебя жалеть, доченька?" Ткань переливалась в свете ламп, меняя оттенок от почти белого до глубокого медового. Жемчужное колье, купленное на последнем аукционе Фаберже, мягко мерцало в свете газовых рожков. Каждая жемчужина была размером с горошину, идеально круглая, с тем особенным блеском, который отличает морской жемчуг от речного. Варвара коснулась колье кончиками пальцев — холодная гладкость успокаивала.

— Ещё немного пудры на плечи, мадемуазель, — французская горничная Мари порхала вокруг неё, как колибри вокруг цветка. Её проворные руки с пуховкой едва касались кожи. — И капельку духов за ушки, voilà!

Варвара послушно наклонила голову, чувствуя прохладное прикосновение стеклянного флакона. Духи — "Quelques Fleurs" от Houbigant — окутали её облаком жасмина и розы. Слишком чувственный аромат для незамужней девицы, шептались в салонах, но Варвара любила именно его. В нём была дерзость, вызов — всё то, что она прятала под маской благовоспитанной барышни.

— Барышня, вы прекрасны comme une déesse, — заверила её Мари, поправляя невидимую складку на корсаже. Её тонкие пальцы порхали над шёлком, разглаживая несуществующие морщинки.

Варвара усмехнулась, разглядывая своё отражение. Зеркало было старинное, венецианское, с едва заметными тёмными пятнами по краям — следами времени. Прекрасна — да, но неправильно прекрасна. В её чертах было что-то чрезмерное, избыточное для петербургского света. Глаза — слишком большие и выразительные, тёмно-карие с золотистыми искрами, доставшиеся неизвестно от кого в роду. Скулы — слишком высокие, придающие лицу не славянскую мягкость, а почти восточную остроту. Губы — слишком яркие даже без румян, с чёткой линией, которую модные журналы называли "луком Купидона".

Она выглядела как актриса, играющая роль светской барышни, и в этом была горькая ирония, о которой знала только мать.

В соседней комнате послышались шаги — тяжёлые, уверенные, заставляющие дрожать хрустальные подвески на люстрах. Папа проверял, как идут сборы.

— Варюша! — его голос легко проходил сквозь двери, густой бас с едва уловимыми нотками нижегородского говора, который он так старался изжить. — Не томи, душа моя! Княгиня не любит опаздывающих.

— Папа, ещё пятнадцать минут!

— У твоей матери эти пятнадцать минут уже сорок длятся!

Варвара улыбнулась, и в зеркале на миг мелькнула не светская барышня, а просто девушка, любящая своих родителей. Они были такими разными — отец шумный, прямолинейный, с широкими жестами человека, привыкшего управлять сотнями рабочих; мать тихая, вдумчивая, с той особенной грацией, которая выдавала хорошее воспитание — но их связывало что-то большее, чем просто привычка. Любовь. Настоящая, не показная, не для света.

Глава 2

Дом Озеровых на Английской набережной был куплен три года назад у разорившегося князя Долгорукова. Четыре этажа, сорок комнат, вид на Неву — всё, что полагалось иметь респектабельному семейству. Мраморная лестница с коваными перилами, где на каждом завитке играли блики света. Павел Гаврилович не жалел денег на обстановку: мебель от лучших краснодеревщиков, картины передвижников (к ужасу соседей, предпочитавших классику), персидские ковры, венецианское стекло.

Но был в этом доме один кабинет, куда допускались только члены семьи. Кабинет Анны Ивановны.

Варвара толкнула дверь — тяжёлую, дубовую, которая открывалась бесшумно на смазанных петлях. Мать сидела за письменным столом в своём любимом бархатном платье цвета ночного неба. Перед ней лежала раскрытая книга в потёртом кожаном переплёте — семейная кулинарная книга, начатая ещё её матерью. Страницы пожелтели от времени, чернила местами выцвели, но каждая запись была бесценна.

— Варенька, ты готова? — Анна Ивановна подняла глаза. В полумраке кабинета, при свете единственной лампы под зелёным абажуром, она казалась моложе своих сорока пяти лет. Тени скрывали тонкие морщинки у глаз, а мягкий свет придавал коже тёплое свечение.

— Готова играть роль? — Варвара подошла ближе, её шёлковое платье зашуршало в тишине кабинета. Она заглянула в книгу, вдыхая знакомый запах старой бумаги и чернил. На открытой странице был рецепт гурьевской каши и приписка на полях: "Варенька сегодня сказала первое слово — 'дай'. Характер проявляется рано". — Изображать восторг от бессмысленных разговоров о погоде и последних парижских модах?

— Ты несправедлива, — Анна Ивановна погладила страницу книги, словно лаская воспоминание. — В высшем свете есть достойные люди. Просто они, как и мы, вынуждены носить маски.

— И что под масками? Такие же предрассудки, только припудренные вежливостью?

Анна Ивановна встала, подошла к дочери. Её движения были плавными, текучими — так двигаются люди, которые с детства учились владеть своим телом. Она взяла лицо Варвары в ладони — жест из детства, когда нужно было сказать что-то важное. Руки были тёплыми, пахли лавандовым мылом.

— Под масками — люди. Со своими страхами, болями, секретами. Твоя бабушка...

Она осеклась, отвела взгляд. В глазах мелькнула тень — быстрая, как крыло ночной птицы.

— Что бабушка? Мама, ну что за тайна? Почему у нас нет ни одного её портрета? Почему ты никогда не говоришь о ней?

— Некоторые истории... слишком тяжелы, чтобы их рассказывать, пока не придёт время.

— И когда оно придёт?

— Когда ты сама столкнёшься с выбором между тем, кем родилась, и тем, кем хочешь стать.

В дверях появился младший брат Варвары — восемнадцатилетний Борис, студент юридического факультета. Худощавый, порывистый, с вечно взъерошенными волосами и чернильными пятнами на пальцах. На его сюртуке был прикреплен значок университета — его гордость.

— Варька, ты идёшь на этот балаган? — он презрительно фыркнул, прислонившись к дверному косяку с видом человека, познавшего все тайны мироздания.

— А ты, как всегда, проведёшь вечер со своими брошюрками? — парировала Варвара, поправляя складку на юбке.

— Это не брошюрки, а труды по социальной философии. Маркс, между прочим... — его глаза загорелись тем особым огнём, который появлялся у него при упоминании любимых теорий.

— Борис! — отец появился в дверях, массивный, седеющий, в безупречном фраке, который сидел на нём как мундир на медведе. Золотая цепочка часов поблёскивала на животе. — Никакого Маркса в моём доме! Хватит того, что в университете головы вам дурят.

— Папа, это наука об обществе...

— Я тебе покажу науку! — Павел Гаврилович погрозил сыну массивным кулаком, но в глазах плясали смешинки. — Лучше бы дело изучал, глядишь, помогал бы мне с фабриками.

— Я не хочу эксплуатировать рабочих!

— Боренька, — мягко вмешалась мать, касаясь руки сына — жест примирения, — мы эту дискуссию отложим. Нам пора.

Глава 3

В карете было тепло и пахло кожей и папиными сигарами — он курил здесь тайком, думая, что жена не знает. Варвара сидела лицом к родителям, наблюдая, как мелькают за окном огни Невского. Копыта лошадей цокали по мостовой, кучер изредка покрикивал, карета мягко покачивалась на рессорах.

— Варюша, — начал отец, теребя золотую цепочку часов — привычный жест, выдававший волнение, — я хочу, чтобы ты знала... Если тебе там будет неуютно, если кто обидит — мы сразу уедем.

— Павел Гаврилович, ну что ты волнуешь ребёнка? — мать погладила его по руке.

— Какой ребёнок, Анюта? Ей двадцать два! В её годы ты уже Бориса носила.

— Папа! — Варвара покраснела, щёки запылали даже в полумраке кареты.

— Что "папа"? Я человек прямой. Вон у Синицыных дочка на три года тебя младше, а уже второго родила. И счастлива. Правда, муж — болван, но с хорошей фамилией...

— Именно поэтому я и не хочу замуж. Чтобы не оказаться с болваном, но с хорошей фамилией.

— Правильно! — неожиданно поддержал отец, хлопнув себя по колену. — Выбирай сердцем. Я вот твою маму как увидел на Нижегородской ярмарке... — его глаза потеплели, голос стал мягче. — Стоит у лотка с кружевами, перебирает воротнички, солнце в волосах играет... Семнадцать лет ей было, коса до пояса, в синем сарафане... Я к отцу её — твоему деду Ивану Петровичу, царствие ему небесное — сразу: отдайте дочь! А он: молод ещё, чего добился? А я ему: добьюсь всего, только дочь отдайте!

— И добился, — Анна Ивановна погладила его по руке, и в её глазах была та же нежность, что и двадцать пять лет назад.

— Первую фабрику через год открыл. Работал как проклятый. Спал по четыре часа. Зато невесту свою в собор Казанский под венец повёл. Помнишь, Анюта, как ты плакала?

— От счастья плакала, дурачок. — В её голосе звучала улыбка.

Варвара смотрела на родителей и чувствовала острую нежность. Они не играли в любовь — они ею жили. Мать чуть наклонилась к отцу, он обнял её за плечи, и на миг они забыли о дочери, погрузившись в собственные воспоминания.

Карета остановилась. Снаружи послышались голоса, звон сбруи, чьи-то смех.

Глава 4

Особняк княгини Орловой на Миллионной сиял, как рождественская ёлка. Три этажа окон горели золотым светом, отражаясь в мокрой мостовой. У подъезда толпились любопытные — поглазеть на выходящих из карет дам в бриллиантах. Мальчишки-газетчики крутились тут же, надеясь на медяк от щедрого господина. Швейцары в ливреях цвета бордо с золотыми галунами помогали дамам выходить, стараясь уберечь шлейфы от луж — март выдался капризным, днём таяло, к вечеру подмораживало.

Варвара заметила, как на них оглядываются ещё у входа. Шёпот пробежал по толпе зевак: "Озеровы... купец-миллионщик..." Узнавали. Купец Озеров был фигурой заметной — четыре текстильные фабрики, два стекольных завода, пакгаузы в порту. Говорили, что состояние его приближается к миллиону рублей.

В вестибюле пахло французскими духами, воском и белыми гиацинтами, которые стояли в китайских вазах. Их сладкий, почти удушливый аромат смешивался с запахом дорогих сигар и пудры. Лакей принял их верхнюю одежду с таким видом, словно делал одолжение. Его белые перчатки едва коснулись папиной шубы, мамину ротонду он взял двумя пальцами.

— Купец Озеров с супругой и дочерью! — объявил церемониймейстер, ударив три раза жезлом об пол.

Голос прокатился по анфиладе комнат, и Варвара почувствовала, как десятки глаз обратились к ним. Дамы прятали любопытство за веерами, кавалеры прерывали разговоры о скачках и картах — все смотрели и оценивали. Она подняла подбородок выше, расправила плечи. Спина прямая, взгляд спокойный — уроки танцев и этикета в Смольном не прошли даром.

В первой гостиной играли в карты. Зелёное сукно, звон золотых империалов, сдержанные восклицания. Дым сигар вился к потолку голубоватыми спиралями. Во второй — дамы постарше обсуждали последние сплетни, их веера трепетали, как крылья тропических птиц. В третьей — молодёжь слушала модного тенора из Милана, который выводил что-то печальное и страстное.

Наконец, танцевальный зал.

Он был великолепен. Потолок расписан аллегорическими сценами — Амур и Психея в облаках, их тела переплетались в вечном танце любви. Три хрустальные люстры, каждая на двести свечей. Тысячи огоньков отражались в хрустальных подвесках, создавая радужные блики. Паркет отполирован до зеркального блеска — в нём отражались платья дам, создавая иллюзию удвоенного великолепия. Оркестр в белых фраках на специальном возвышении, скрипки пели, виолончели вторили им низкими голосами. И море — нет, океан — нарядов, драгоценностей, орденов, улыбок.

— Озеровы! — княгиня Орлова материализовалась перед ними, как джинн из лампы. Худощавая, с лицом хищной птицы, с носом, похожим на клюв орла. В платье такого сложного покроя, что Варвара невольно залюбовалась работой портнихи — кружева наслаивались на шёлк, создавая объёмный рисунок. — Как мило, что вы смогли приехать. Ваше пожертвование на наш приют было столь щедрым!

"Тридцать тысяч рублей за приглашение", — подумала Варвара, наблюдая, как княгиня растягивает губы в подобии улыбки.

— Варвара Павловна, вы очаровательны. Смольный институт, не так ли? Я слышала, вы были первой ученицей?

— Вы очень добры, княгиня.

— Позвольте представить вас. Графиня Воронцова...

И началась пытка.

Графиня Воронцова — полная дама с лицом, напоминающим переспелую грушу — окинула Варвару взглядом ювелира, оценивающего камень. Её маленькие глазки остановились на колье, потом скользнули по платью, задержались на причёске.

— Какое... необычное платье. Французское?

— Петербургская работа, графиня.

— Ах, понятно, — в голосе появились нотки, которые можно было перевести как "что ещё ожидать от купеческой дочки". Графиня чуть отодвинулась, словно купеческое происхождение могло быть заразным.

Баронесса фон Ридель, сухая немка с волосами цвета стали, сжатыми в тугой пучок:

— Я слышала, вы изучали языки? Это так... практично. — Слово "практично" она произнесла с таким акцентом, словно говорила о чём-то неприличном.

"В отличие от вашего незнания русской грамматики", — подумала Варвара, но улыбнулась:

— Образование никогда не бывает лишним, баронесса.

Княжна Вера Волконцева, красивая блондинка лет двадцати пяти, смотрела на неё как на диковинного зверя в клетке. Её фарфоровая кожа была безупречна, волосы уложены в сложную причёску с жемчужными шпильками:

— Правда ли, что вы сами ведёте домашние книги? Как... трудолюбиво. — Она помахала веером, распространяя аромат дорогих духов.

— Я веду кулинарную книгу, княжна. Это семейная традиция.

— Кухня? Боже, как мило! — княжна рассмеялась звоном колокольчиков. — Я и яйцо сварить не умею. У меня для этого есть прислуга.

"Зато умеете тратить состояние покойного мужа на наряды", — Варвара прикусила язык, чувствуя, как внутри поднимается волна раздражения.

Глава 5

После получаса таких представлений она почувствовала, что ещё немного — и либо расплачется, либо скажет что-нибудь непоправимое. Виски пульсировали, корсет казался слишком тугим. Сославшись на духоту, она отошла к окну в нише, полускрытой тяжёлой портьерой из бордового бархата.

Зал отражался в тёмном стекле — призрачный, удвоенный, похожий на видение. Вальс сменился полькой, полька — мазуркой. Кавалеры приглашали дам, те кокетливо отмахивались веерами или принимали приглашение. Вечный танец, старый как мир. Платья кружились, создавая калейдоскоп цветов — розовый, голубой, зелёный, белый.

К ней никто не подходил. Она стояла в своей нише, как остров в море веселья, и думала о том, что напишет сегодня в своей тетради. "Рецепт одиночества в толпе: возьмите одну купеческую дочку, добавьте образования больше, чем принято, приправьте прямотой, несовместимой с лицемерием, и поместите в высший свет. Подавать холодным."

— Вы тоже предпочитаете вид из окна обществу в зале?

Голос был низкий, с лёгкой хрипотцой, как у человека, который много командует, но не разучился говорить тихо. Варвара обернулась, и сердце пропустило удар.

Перед ней стоял офицер — капитан лейб-гвардии Преображенского полка, судя по мундиру. Высокий, широкоплечий, но не грузный — скорее поджарый, тренированный, с той особой статью, которая выдаёт кавалериста. Тёмные волосы чуть длиннее, чем требовал устав, с лёгкой волной. Правильные черты лица — прямой нос, волевой подбородок, высокие скулы. Но главное — глаза. Серые, с поволокой, умные и немного насмешливые, словно он видел в жизни достаточно, чтобы не принимать её слишком всерьёз. В уголках глаз — тонкие морщинки от привычки щуриться на солнце.

На груди — Владимирский крест четвёртой степени и орден Святой Анны. Молод для таких наград — едва ли больше тридцати.

— Простите, мы не представлены, — Варвара приподняла бровь, хотя сердце почему-то забилось чаще. Она почувствовала, как кровь прилила к щекам.

— Николай Сергеевич Волконцев, к вашим услугам, — он поклонился с той особенной грацией, которая выдаёт человека, учившегося танцевать с детства. — А вы — Варвара Павловна Озерова. Вас трудно не заметить.

— Потому что я так не похожа на остальных? — в её голосе звучал вызов. — Купеческая дочка на балу — как ворона среди павлинов?

— Скорее как канарейка среди ворон, — он встал рядом, тоже повернувшись к окну. Теперь их отражения были рядом в тёмном стекле. От него пахло табаком, кожей и чем-то ещё — может быть, морозным воздухом. — Вы единственная, кто не притворяется. Это... освежает.

— Откуда вы знаете, что я не притворяюсь? Может, это тоже роль?

— Потому что вы уже десять минут стоите здесь, вместо того чтобы охотиться за женихами, как советовала вам, полагаю, маменька. И потому что у вас в глазах — тоска. Такая же, как у меня.

Варвара невольно рассмеялась — звонко, искренне, совсем не так, как полагалось смеяться на балах. Несколько голов повернулись в их сторону.

— Осторожнее, Николай Сергеевич. Такими наблюдениями вы загубите мою и без того сомнительную репутацию. С вами ведь нельзя разговаривать — мы не представлены должным образом.

— А вас это волнует? — он повернулся к ней, и она увидела, что его глаза вблизи не просто серые — в них были синие искорки.

— Абсолютно нет.

— Вот и прекрасно. Расскажите лучше, о чём вы думали, глядя в окно?

— О рецепте одиночества в толпе.

— Рецепте? Вы готовите?

— Я записываю рецепты. И не только кулинарные. Это... способ упорядочить мысли. — Она повернула голову, встретилась с ним взглядом. — Знаете, как в кулинарии — важны пропорции, последовательность, температура...

— Любопытная метафора. Жизнь как поваренная книга?

— Скорее как попытка найти правильные пропорции. Сколько нужно искренности, чтобы не прослыть простушкой? Сколько лицемерия, чтобы выжить в свете? Как не пересолить комплиментами и не переперчить правдой?

Николай повернулся к ней полностью, прислонился плечом к стене, и она увидела, что он улыбается — не светской улыбкой, а настоящей, отчего в уголках глаз появились морщинки.

— Вы опасная собеседница, Варвара Павловна.

— Потому что говорю, что думаю?

— Потому что заставляете думать о том, о чём думать... неудобно. Я провёл на этом балу час, обмениваясь любезностями о погоде и последних скачках, и чувствовал, как мозг костенеет. А пять минут разговора с вами — и я снова живой.

Заиграла новая мазурка. Звуки скрипок взлетели под потолок, отразились от росписей. Николай выпрямился, протянул ей руку. Его движение было плавным, уверенным.

— Потанцуете со мной?

— Вы понимаете, что это вызовет скандал? Волконцевы — одна из старейших фамилий. А я...

— А вы — самая интересная женщина на этом балу. И плевать я хотел на то, что скажут остальные. — В его голосе звучала сталь, та же, что позволила ему заслужить ордена.

Она вложила свою руку в его. Ладонь была тёплой, сухой, с мозолями от сабли. Прикосновение отозвалось током по всему телу. Пальцы сомкнулись — крепко, надёжно, словно он никогда не отпустит.

Глава 6

Они вышли в центр зала, и Варвара физически почувствовала, как на них обрушилось внимание всего общества. Воздух словно сгустился. Музыка играла, но казалось, что все звуки приглушились, кроме шёпота:

— Волконцев... с купеческой дочкой... — Что скажет княгиня Елена Андреевна? — Бедная Верочка, она так надеялась... — Говорят, у Озеровых миллион... — Деньги не заменят происхождения...

Но Николай вёл её уверенно, его рука на её талии была твёрдой, направляющей. И Варвара забыла о шёпоте. Они двигались в совершенном унисоне, словно танцевали вместе всю жизнь. Юбка её платья кружилась, создавая золотой водоворот.

— Нас обсуждают, — заметила она, чувствуя на себе десятки взглядов.

— Пусть. Зато нам есть о чём говорить друг с другом. Расскажите, что вы читаете сейчас?

— Толстого. "Анну Каренину" в который раз.

— И как вам?

— Я думаю, он жесток к Анне. Словно наказывает её за то, что она посмела выбрать любовь вместо долга.

— Или показывает цену этого выбора?

— А должна ли быть цена у права быть счастливой? Почему мужчина может следовать своему сердцу, а женщина — нет?

Николай на мгновение сбился с ритма, его рука дрогнула на её талии.

— Вы феминистка?

— Я реалистка. Просто не понимаю, почему в двадцатом веке мы живём по правилам пятнадцатого.

— Может, потому что эти правила защищают?

— Или душат. Смотря с какой стороны клетки находишься — внутри или снаружи.

— А вы?

— А я пытаюсь найти дверцу. — Она посмотрела ему в глаза, и на миг забыла, где находится.

Они кружились мимо других пар, и Варвара краем глаза видела лица — любопытные, осуждающие, завистливые. Княжна Вера танцевала с каким-то гусаром, но смотрела на них, и в её прелестных голубых глазах была такая ненависть, что Варвара невольно поёжилась. Тонкие пальцы княжны сжимали веер так крепко, что побелели костяшки.

— Что случилось? — Николай заметил её движение, притянул чуть ближе, словно защищая.

— Ваша кузина, кажется, готова меня испепелить взглядом.

— Вера? — он проследил её взгляд, и его лицо помрачнело. — Не обращайте внимания. Она с детства считает, что я — её собственность. Привычка, не более.

— Опасная привычка.

— Для неё. Я не вещь, чтобы мной владели. — В его голосе прозвучала горечь.

Музыка закончилась. Последние аккорды растаяли под потолком. Николай проводил её к родителям, которые стояли у колонны. Его рука под её локтем была тёплой, поддерживающей. Павел Гаврилович смотрел настороженно, словно готовясь защищать дочь, его массивная фигура напряглась. Анна Ивановна изучала Николая с интересом энтомолога, обнаружившего редкую бабочку.

— Позвольте представиться. Николай Сергеевич Волконцев, капитан лейб-гвардии Преображенского полка. — Он щёлкнул каблуками, поклонился.

— Павел Гаврилович Озеров, — отец пожал протянутую руку, оценивая крепость рукопожатия. По его лицу пробежала тень одобрения. — Моя супруга, Анна Ивановна.

— Честь имею, сударыня. — Николай поцеловал протянутую руку.

— Спасибо, что пригласили на танец нашу дочь, — мягко сказала Анна Ивановна, но в её глазах светилось любопытство. — Варенька так любит мазурку.

— Это мне стоит благодарить за честь, — Николай посмотрел на Варвару, и в его взгляде было что-то такое, от чего у неё перехватило дыхание. Обещание. Или вызов судьбе.

И тут она увидела её.

Через зал к ним шла дама лет пятидесяти. Высокая, прямая как струна, в платье цвета полуночи, расшитом чёрным жемчугом. Каждая жемчужина была размером с вишню. Бриллианты Волконцевых — знаменитая парюра, о которой писали в газетах — сверкали холодным огнём. Тиара, колье, браслеты, серьги — целое состояние на одной женщине. Лицо словно высечено из мрамора — правильное, холодное, красивое той красотой, которая не нуждается в молодости. Губы сжаты в тонкую линию, ноздри чуть раздуты.

Княгиня Елена Андреевна Волконцева, урождённая графиня Шереметева. Одна из самых влиятельных дам Петербурга. Фрейлина Их Величеств. Хозяйка салона, где решались судьбы империи.

Толпа расступалась перед ней, как Красное море перед Моисеем. Дамы приседали в реверансах, кавалеры кланялись.

— Николай, — голос был ровный, холодный, как звон хрусталя. Каждое слово — как ледяная игла. — Представь меня твоим... новым знакомым.

Во взгляде, которым она окинула Озеровых, было всё: оценка, презрение, раздражение и ледяная решимость пресечь происходящее в зародыше.

— Матушка, позвольте представить вам господина Озерова с супругой и дочерью. Господин Озеров, Анна Ивановна, Варвара Павловна — моя матушка, княгиня Елена Андреевна.

— Озеровы, — княгиня чуть склонила голову ровно настолько, насколько требовали минимальные приличия — не более четверти дюйма. — Я... наслышана о ваших успехах в... торговле.

Слово "торговля" прозвучало так, словно она сказала "навозе". Её тонкие ноздри дрогнули, будто почувствовали неприятный запах.

— Промышленности, ваше сиятельство, — спокойно поправил Павел Гаврилович, выпрямляясь во весь рост. — Текстиль и стекло.

— Как... практично, — ледяная улыбка не коснулась глаз. — Варвара Павловна, я слышала, вы получили образование в Смольном?

— Да, княгиня.

— Похвально. Образование так важно для девушек вашего... круга. Помогает найти подходящую партию среди равных. — Она сделала паузу, давая словам повиснуть в воздухе. — Среди равных по положению, разумеется.

Намёк был прозрачнее стекла с папиной фабрики.

Варвара подняла подбородок и улыбнулась своей самой ослепительной улыбкой:

— Вы абсолютно правы, княгиня. Образование открывает глаза на многие вещи. Например, на то, что истинное благородство измеряется не древностью рода, а поступками человека.

Тишина. Кажется, даже музыка притихла. Несколько дам ахнули. Кто-то уронил веер.

Глаза княгини сузились, превратились в две чёрные щёлочки:

— Какая... оригинальная философия. — Её голос стал ещё холоднее, если это было возможно. — Николай, мне нужно поговорить с тобой. Немедленно.

Глава 7

Утро в особняке Волконцевых на Сергиевской улице начиналось всегда одинаково — в семь часов, с военной точностью. Старший лакей Семён, седой, с выправкой бывшего гвардейца, обходил комнаты, бесшумно отдёргивая тяжёлые портьеры. Мартовское солнце неохотно проникало сквозь узорчатые морозные разводы на стёклах. Горничные в накрахмаленных передниках разносили подносы с кофе — фарфор звенел тихо, как дальние колокольчики. В кабинете князя Сергея Николаевича уже шелестели газеты — "Петербургские ведомости", "Новое время", иногда французская "Le Figaro".

Но сегодня, в половине восьмого утра, Николай всё ещё лежал в постели, закинув руки за голову, и смотрел на лепнину потолка — грифоны и виноградные лозы, работа итальянских мастеров времён его прадеда. Утренний свет играл на позолоте, превращая мифических существ в живых, готовых вот-вот сорваться со своих мест.

Он не спал всю ночь.

После бала мать устроила ему сцену — холодную, выверенную, уничтожающую, как она умела. Не кричала — княгиня Волконцева никогда не повышала голос. Это было бы недостойно её положения. Она говорила ровно, размеренно, вбивая каждое слово как гвоздь. Стояла у камина в своём будуаре, прямая, как статуя Немезиды, и её бриллианты вспыхивали при каждом движении:

"Ты — последний мужчина в роду Волконцевых. На тебе лежит ответственность за восемь веков истории. Твои предки служили ещё Александру Невскому. Твой прадед был доверенным лицом Екатерины Великой. И ты готов бросить всё это к ногам купеческой девчонки?"

Он пытался возразить — что времена меняются, что Варвара образованна и умна, что происхождение не определяет человека. Слова казались жалкими против её ледяной логики. Мать смотрела на него, как на больного ребёнка, её тонкие ноздри чуть подрагивали — единственный признак эмоций:

"Происхождение определяет всё, Николай. Это не просто кровь — это воспитание, традиции, понимание долга. Эта девица может знать наизусть всего Пушкина, но она никогда не поймёт, что значит быть Волконцевой."

В дверь постучали — три коротких удара, потом пауза, потом ещё один. Манера Григория.

— Войдите.

Камердинер Григорий — шестидесятилетний, с лицом, похожим на старый пергамент, служил ещё его отцу — внёс поднос с кофе и утренними газетами. Серебро было начищено до зеркального блеска, салфетка безупречно накрахмалена.

— Доброе утро, Николай Сергеевич. Княгиня Елена Андреевна просили передать, что ждут вас к завтраку в малой столовой. — Он расставлял предметы на прикроватном столике с точностью часового механизма.

— Скажите матушке, что я буду.

— Слушаюсь. И ещё, Николай Сергеевич... — Григорий замялся, что было на него непохоже. Его седые брови сдвинулись.

— Что?

— Граф Алексей Петрович уже здесь. В бильярдной. С семи утра изволят ждать.

Николай усмехнулся, сел в постели. Простыня соскользнула, обнажив широкие плечи с белым шрамом от китайской сабли. Лёша Волконский, его двоюродный брат и лучший друг, явился с утра пораньше выяснить подробности вчерашнего "скандала". К этому времени весь Петербург уже знал, что Волконцев танцевал с купеческой дочкой и что княгиня-мать в ярости. Сплетни в высшем свете распространялись быстрее телеграфа.

Глава 8

В бильярдной пахло табаком и кожей. Старый английский стол с зелёным сукном стоял под абажуром из матового стекла. На стенах — гравюры с изображением охотничьих сцен, подарок какого-то английского лорда прадеду. Алексей, рыжеволосый весельчак с лицом, созданным для улыбок и веснушками, которые он безуспешно пытался свести лимонным соком, уже разложил шары.

— А, явление Христа народу! — он театрально раскинул руки, чуть не уронив кий. — Герой вчерашнего вечера! Человек, заставивший трепетать всех матушек с дочерьми на выданье! Ты выглядишь, как Наполеон утром после Ватерлоо!

— Не преувеличивай, — Николай взял кий, провёл ладонью по лакированной поверхности.

— Не преувеличивай? Коля, ты что, не понимаешь, что натворил? — Алексей наклонился над столом, прицеливаясь. Рыжие волосы упали на лоб. — Княгиня Орлова чуть в обморок не упала. Пришлось нюхательные соли применять. Вера рыдала в уборной — я это от её горничной знаю. А твоя матушка... О, твоя матушка была великолепна в своей ярости! Как Медея перед детоубийством!

— Лёша, хватит. — Николай ударил по шару резче, чем намеревался. Слоновая кость щёлкнула.

— Не хочешь говорить о матушке? Хорошо. Давай о главном. — Алексей выпрямился, подкрутил рыжие усы — его гордость. — Она того стоит?

Николай промахнулся мимо шара. Кий скользнул по сукну, оставив едва заметный след.

— Кто?

— Не прикидывайся. Озерова. Варвара Павловна. Смуглянка с глазами как у Кармен. — Алексей изобразил кастаньеты пальцами.

— Откуда ты знаешь, какие у неё глаза?

— Я танцевал с ней после тебя. Когда ты сбежал, поджав хвост, по приказу maman. — В голосе Алексея звучало добродушное ехидство.

Николай резко обернулся, сжав кий так, что костяшки пальцев побелели:

— Ты танцевал с ней?

— Ревнуешь? — Алексей ухмыльнулся, показав ровные белые зубы. — Да, танцевал. Мазурку и вальс. И знаешь что? Ты прав — она того стоит. Умная, острая на язык, и глаза... Господи, эти глаза! Когда она смотрит, кажется, видит тебя насквозь. До самой печёнки.

— И?

— И ничего. Она весь танец расспрашивала о тебе. Очень деликатно, между прочим, но я-то не дурак. Спрашивала о твоей службе, о том, где ты получил ранение... — Алексей подмигнул. — Влюбилась девочка по уши. С первого взгляда. Как в романах мадам Жорж Санд.

Николай отвернулся к окну. За стеклом был типичный петербургский март — серое небо, словно затянутое грязной ватой, грязный снег с проталинами, похожими на язвы, редкие прохожие, кутающиеся в шубы. Дворник скрёб лопатой по мостовой — звук доносился даже сквозь двойные рамы.

— Это невозможно, Лёша.

— Почему? — Алексей закурил папиросу, выпустил дым кольцами — трюк, которому научился в Париже.

— Ты же знаешь почему. Мать никогда не согласится. Отец... отец слишком болен, чтобы пойти против неё. А я не могу просто взять и жениться без благословения. Это убьёт мать.

— Твоя мать из тех, кого убить невозможно. Она переживёт и тебя, и меня, и, вероятно, конец света. — Алексей стряхнул пепел в бронзовую пепельницу в форме дракона.

— Лёша!

— Что "Лёша"? Коля, очнись! Тебе тридцать два года. Ты воевал в Китае, получил ранение, награды. — Алексей ткнул папиросой в сторону портрета Николая в парадном мундире. — Ты взрослый мужчина, чёрт возьми! А ведёшь себя как институтка перед классной дамой!

Николай поставил кий в стойку, дерево стукнуло о дерево:

— Ты не понимаешь. У тебя есть старший брат, который продолжит род. А я...

— А ты последний. Знаю. Слышал тысячу раз. И что? Женишься на Вере, которую терпеть не можешь, народишь детей и будешь медленно спиваться от тоски, как твой отец?

Николай вздрогнул. Алексей сказал вслух то, о чём все знали, но молчали — князь Сергей Николаевич пил. Тихо, незаметно для света, но неуклонно. Графины в его кабинете опустошались с пугающей регулярностью.

— Мой отец болен.

— Твой отец несчастен. Это разные вещи. Хочешь повторить его судьбу?

В дверях появился лакей — молодой, с испуганными глазами новичка:

— Николай Сергеевич, княгиня ждёт вас к завтраку.

Глава 9

Малая столовая была обставлена в английском вкусе — тёмное дерево, которое, казалось, впитало в себя десятилетия сигарного дыма и серьёзных разговоров. Охотничьи гравюры на стенах изображали лис, спасающихся от своры гончих — метафора, которую Николай находил всё более подходящей. Массивная мебель красного дерева с львиными лапами вместо ножек. За столом, рассчитанным на двенадцать персон, сидели только двое — мать на своём обычном месте во главе, восседая словно на троне, и отец справа от неё, сжавшийся, словно стараясь занять как можно меньше места.

Князь Сергей Николаевич выглядел старше своих пятидесяти пяти лет. Седые волосы, когда-то густые и волнистые, теперь редели, открывая розоватую кожу головы. Потухшие глаза цвета выцветшего василька. Трясущиеся руки, которые он старался спрятать под столом, судорожно сжимая салфетку. Рядом с женой — прямой, холодной, безупречной, как фарфоровая статуэтка — он казался тенью, отброшенной от её сияния.

— Доброе утро, матушка. Батюшка. — Николай поклонился, сел на своё место.

— Николай, — мать кивнула. Единственное движение головы, экономное, выверенное. — Садись.

Завтрак проходил в молчании. Только звяканье серебряных приборов о севрский фарфор нарушало тишину. Николай ел механически, не чувствуя вкуса. Омлет казался ватой, кофе — горькой водой. Отец ковырял вилкой в тарелке, не поднимая глаз. Наконец, княгиня отложила нож, движение было резким, решительным:

— Я пригласила к обеду Веру с её матушкой. И Долгоруковых. Князь Пётр Петрович с супругой и дочерьми. Будь добр, не опаздывай.

— У меня служба в полку.

— В воскресенье? Не смеши меня. — Её губы чуть дрогнули в подобии улыбки. — К семи часам. И надень парадный мундир. С орденами.

— Зачем?

Она посмотрела на него, как на слабоумного. Брови чуть приподнялись, на лбу появилась тонкая морщинка неудовольствия:

— Затем, что пора прекратить этот фарс с твоим холостячеством. Вере двадцать шесть, она вдова, приличный траур выдержан. Вы знакомы с детства. Это идеальная партия.

— Для кого идеальная?

— Для рода Волконцевых. — Она промокнула губы салфеткой, не оставив следа помады на полотне.

Отец вдруг поднял голову, и в его потухших глазах мелькнул огонёк:

— Елена, может, не стоит торопиться? Николай ещё молод...

— Молод? — княгиня повернулась к мужу, её серьги качнулись, бросив блики на стену. — Ему тридцать два года. В его возрасте ты уже имел двоих детей.

— И потерял одного, — тихо сказал князь. Его голос дрогнул.

Повисла тишина. Воздух словно загустел. Старший брат Николая, Александр, умер от скарлатины в восемь лет. Об этом в доме не говорили никогда. Портреты убрали, комнату заперли.

— Сергей, — голос матери стал ледяным, каждое слово — ледяная игла, — мы договорились не касаться этой темы.

Князь снова опустил голову, потянулся к графину с водой. Рука дрожала так сильно, что вода расплескалась по скатерти, оставив тёмные пятна на дамасской ткани.

— Я пойду к себе, — он поднялся, пошатнулся, ухватился за спинку стула. — Николай, зайди ко мне потом. В кабинет.

Когда отец ушёл, его шаги — шаркающие, неуверенные — затихли в коридоре, княгиня повернулась к сыну:

— Видишь, до чего доводят сентиментальные воспоминания? Твой отец слаб. Он всегда был слаб. Поэтому я вынуждена быть сильной за двоих. За троих, считая тебя.

— Я не слаб, матушка.

— Нет? Тогда почему позволяешь вскружить себе голову первой попавшейся... — она сделала паузу, подыскивая слово, достаточно уничижительное, но приличное.

— Не смейте! — Николай ударил кулаком по столу. Хрусталь звякнул, кофе выплеснулось из чашки.

Мать даже бровью не повела, только салфеткой промокнула пятно на скатерти:

— Что я вижу? Чувства? Как мило. И как недостойно Волконцева. Мы не можем позволить себе чувства, Николай. Мы можем позволить себе только долг.

Она встала — движение плавное, отработанное десятилетиями, подошла к сыну, положила холодную руку ему на плечо. От неё пахло французскими духами — тяжёлыми, удушливыми, с нотами туберозы:

— Я не прошу тебя любить Веру. Я прошу исполнить долг перед родом. Подари мне внуков с чистой кровью. А развлекаться... — она пожала плечами, движение было изящным, почти французским, — для этого есть балет и прочее. Все мужчины так живут.

— Не все, — Николай встал, отстранился от её руки. — И не я.

Он вышел, не оглядываясь. За спиной послышался тихий смех матери — холодный, как звон льдинок в бокале.