Река Великая

I. Январь

Родителям

В сюжете фигурируют силовые структуры и органы власти РФ, реально существующие образовательные и церковные учреждения, объекты псковского культурного наследия, но все персонажи и события вымышлены. Совпадения случайны и маловероятны.

Того же лета изыдоша коркодили лютии зверии из реки и путь затвориша; людей много поядоша. И ужасошася людие и молиша бога по всей земли.
Псковская вторая летопись, год 1582

Усопшие деды и пращуры,
Вы солнце любили, как шкуру лосиную оводы.
На прадедов падали мордами ящеры
И рвали и ели их
(новые к солнцу служения доводы).
Велимир Хлебников

Морозный рисунок из кривых линий и неправильных ромбов на стекле у Парамоновых больше напоминает произведение художника-абстракциониста, чем пейзаж зимнего леса или фантастического цветочного сада, с которыми принято сравнивать этот жанр природной живописи. По стеклянному холсту бегут разноцветные огоньки. Красный. Желтый. Зеленый. Синий. Оранжевый. Голубой. Фиолетовый. В следующую секунду лампочки загораются сразу семью цветами радуги, и в избе, которую, кроме гирлянды, освещает только мерцающий на тумбочке телевизор, становится почти светло.

Показывают новогодний концерт. Елка на сцене — огромная. У Парамоновых в избе поменьше, но тоже ничего: с мишурой, с огоньками, и игрушек больше, чем у них там в телевизоре. Правда, осыпаться начала помаленьку, но зато натуральная, а не пластмассовая, и лесом пахнет.

Бабушка смотрит телевизор с печи. Когда включают рекламу, она поворачивает лицо к внуку:

— Ну что, Матюш, добрый подарок Дед Мороз принес?

— Добрый, — важно отвечает Матвей.

То подбоченясь, то покрутясь, анфас и в профиль, он любуется перед трельяжем новым жилетом. До сих пор у него был жилет надувной и без карманов, так что и не положить ничего. А в новом — карманов больше, чем до скольки он быстро считать умеет, и цвет не оранжевый, а маскировочный хаки, чтобы не пугать рыбу.

Бабушке Дед Мороз подарил новые тапки, маме — платок, Дашке — джинсы, как она заказывала, и даже размер угадал. Только папе ничего не досталось: до ветру ему некстати приспичило, а когда вернулся, то волшебного гостя уже и след простыл. Он расстроился, а бабушка, мама и Дашка стали над ним потешаться. Один Матвей не бессердечный в семье: от жалости к отцу даже всплакнул чутка. Пока вчетвером его утешали, пропустили куранты. Уже в первом часу мама с бабушкой за Новый год шампанское пили, и Дашка вместе с ними пила в этот раз. Быстро дети растут.

Как только папа проснулся, Матвей стал его уговаривать на рыбалку, но только к вечеру уговорил. День впустую прошел. На улице делать нечего: Никитос болеет, снег не лепится, и дома не лучше: по телевизору — ни одного мультика, одни концерты. Тот, который шел, сейчас как раз закончился, и снова началась реклама, а после рекламы — фильм «Ирония Судьбы». Матвей уже два раза его смотрел, а бабушка — раз сто.

С холодом отворилась дверь из сеней. Мама вошла в избу и поставила на пол два полных ведра молока.

— Ма-ам.

Она обернулась на сына, который на родительской кровати лущил конфеты из новогоднего подарка, но ничего не сказала ему и шагнула к печи.

— Юрка Семенов пропал!

— Как?!

— Алена заходила, у самой фонарь под глазом. Поругались, мол, в Новый год. Он ушел, телефон не отвечает. Вместе с Андрюхой сейчас по следам прошли до перекрестка в Выбутах. Дальше, говорит, следов нет. Или, може, машины заездили.

Бабушка уселась на печке, свесив ноги:

— Кто там в праздники ездит?! И снега вон не было.

— Да кто хошь. Може, и найдется еще. Слава Богу, что река замерзши.

— Жди, Маш! Найдется! Куда вон Димка, Евдокимовых сын, делся?

— Да Бог знает, Елизавета Ивановна, куда всех пьяных несет.

— Нинка говорит: трезвый был, по телефону с ним говорила, со смены шел.

— Да мало ль, что она говорит.

— Богуслав вон ихний, из Ящеров, сколько мимо проезжает, только притормозит — никогда не поздоровается. Даже головой не кивнет.

— Зато Любавка его всегда здоровается, когда мимо идет.

— Да пусть хоть обздоровается! С детства их, староверов, боюсь. Не дай Бог!

Из открытого люка в полу показалась рыжая отцовская макушка. Мать Матвея обернулась:

— Семенов Юрка в Новый год без вести пропал, говорю.

— В полицию заявляли? — спросил отец.

— К Дим Санычу в Тямшу собираются.

— Ветер какой там?

Мать сверху вниз непонимающе уставилась на него:

— Где?! В Тямше?!

— На дворе.

— Не знаю. Нормальный!

Отец поднялся на одну ступень выше по подвальной лестнице:

— Матюх, ложку подай-ка.

— Ген, тебе специально совок куплен! — завозмущалась бабушка на печи. — Сколько говорить, чтоб посуды с кухни не брал?!

— У совка края острые.

II. Февраль

— Батюшка Власий! Батюшка Власий! Батюшка Власий!

Святой отец не оглянулся и даже, как показалось Матвею, ускорил шаг. То ли не слышал, что его зовут, то ли сделал вид. Може, обидевши на что? Когда священник юркнул в калитку церковного дворика, Матвей, не сбавляя шага, повернул голову к своему отцу:

— А за что батюшка Власий с нами не здоровается?

— За то, что на рыбалку идучи, священника встретить — плохая примета. Вот он и не хочет нам клева портить, — объяснил тот.

На ходу Матвей опустил зимнюю удочку, которую нес в руке, и вывел длинную каракулю на сугробе вдоль забора бабушки Лариной, что начинался за церковным двором. Ларину похоронили в прошлом году, окна и дверь в избе были заколочены досками. За домом Лариной стояла совсем развалившаяся ничейная изба. Забор давно растаскали на доски. Кроме дряхлого дома, на дворе были сарай, хлев со сложившейся внутрь крышей и баня. Летом с Никитосом они решили организовать в бане штаб, но только разложили припасы и оружие, как всё вокруг заскрипело, и они оба услышали жуткий шепот. Матвей слов не разобрал, но Никитос услыхал, как по имени звал его кто-то замогильный. Еле ноги унесли оттуда.

Под честное слово не растрепать маме с папой Матвей рассказал обо всём Дашке. Дашка сдержала слово и отругала его сама, а про шепот сказала, что это ветер дул через трубу. Но Никитос клялся бабушкой, что это был голос, а не ветер, и на ужасный двор они больше не ходили.

Нынче ветер был легкий, южный. То, что нужно для плотвы с береброй. А если повезет, то и леща можно взять, как прошлым июнем, когда они с отцом сразу двоих вытащили. Отец, правда, всем говорил про шестерых: не врал, а преувеличивал по рыбацкому обычаю, чтоб не обидеть Речного Деда.

Они обошли погребенную под сугробом лодку, которая лежала здесь пузом кверху столько лет, сколько Матвей себя помнил, и спустились к Великой мимо старенького причала. На другом берегу курились домики еще более малодворной, чем их Малые Уды, деревушки под названием Волженец.

Еще издали Матвей с досадой разглядел знакомую фигуру в зимнем камуфляже неподалеку от безымянного островка на излучине реки:

— Опять дядя Борис! Скажи ему, пап!

— Как я ему скажу? Это у староверов участок под лов выкуплен, а здесь место общее. Уди, кто хочешь.

Как раз в эту минуту ветер доносит до их ушей глухие железные удары. За излучиной мужики из Ящеров дырявят пешнями ледяное одеяло реки. Лиц отсюда не разглядеть, только видно, что все бородатые.

— А что будет, если мы за остров ловить пойдем?

— Ничего не будет.

— Почему тогда не идем?

— Нельзя. Там чужая вода.

— А правда, что староверы все вместе в бане моются?

— Говорят, правда, — отвечает отец. — У них баня — общая на всю деревню.

— А разве можно так, что тети с дядями?

— А за что нет? И расход дров меньше, и тетям дядь ждать не надо. Отец Власий вон говорит, что в старину все так мылись.

У них в Малых Удах даже камни на реке все с именами: Жеребячий, Клобук, Егоркин, Лепеха, а целый остров никак не называется. Наверно, потому что он здесь — один-единственный. Летом на лодке к островку не подойти из-за тины и камышей, а в половодье его затапливает, и кажется, что ивы растут прямо посреди Великой. Нынче, считай, так же. Только по деревьям, черным и тонким зимой, можно опознать остров на густо заснеженной реке. Снег Матвею выше валенок. Папа взял бы его на руки, но сам груженый: ящик, пешня.

Когда они поравнялись с дядей Борисом, тот встал со своего раскладного брезентового стульчика, стащил рукавицу и протянул теплую ладонь сначала отцу, а потом сыну. Вдобавок к рукопожатию он еще зачем-то состроил Матвею рожу — смешную, но, на самом деле, нет.

Перед каждой из круглых-прекруглых, пробуренных буром, лунок на их с папой месте лежало по удочке на подставке.

— Дядя Борис, а за что вы наше место заняли?!

— Не «за что», а «почему», — важно поправил майор, — «за что» только в вашей деревне говорят.

— Так мы же в нашей деревне и есть!

— Когда вырастешь, в город переедешь. Над тобой там смеяться будут.

— Не перееду!

— А что ты здесь делать будешь?

— С батей рыбалить буду! На этом месте!

— Ты почему, кстати, не в школе?

— Карантин у них. Полкласса гриппуют, — отвечает за Матвея отец.

— Надька моя тоже третий день с температурой, а я ничего. Во! Лучшее средство! — Из пятнистого бушлата Прилуцкий достает фляжку с выгравированной пятиконечной звездой, раскручивает, делает глоток и самодовольно икает коньяком. — В школе-то нравится?

— Не нравится!

— А чего так? Читать-писать научат.

— Я и так умею!

— Дашка его научила, летом занимались, — вставляет отец.

Дядя Борис Прилуцкий — майор, артиллерист. В Малые Уды они с тетей Надей приехали из Пскова ухаживать за тети Надиной матерью. Когда она умерла, остались тут и открыли ларек вместо магазина, который хулиганы сожгли и разломали еще когда Матвея на свете не было. Квартиру в городе они оставили младшему сыну.

III. Март

Во времена рыбхоза промышленный холодильник был не нужен. Выловленную рыбу каждый день возили в Псков на большой лодке с мотором, которую водил старый Святослав Родич, дед Святовита. У них же, Родичей, в подполе держали и пьяниц, а старинный ледник у реки общинники использовали под свои нужды.

Когда Союз стал разваливаться, о продажах пришлось думать самим. Разжились грузовичком, построили морозилку — плоское кирпичное здание с дверью в несколько слоев стали. Вертелись как могли. Что-то возили в Ленинград, который потом стал Санкт-Петербургом, что-то — в Прибалтику, немногое получалось сбывать псковскому общепиту. Нынче прав на лодку в селении ни у кого не было, да и саму лодку продали, разобрали старый причал, и от пристани осталось одно название.

Михалап Родич, сын Святослава и отец нынешнего старейшины Святовита, не хотел держать у себя в избе пленников. Старики на сходе согласились с тем, что это опасно, и нужно оборудовать отдельное помещение. В каждом доме тогда уже стоял холодильник, и старый общинный ледник переделали в темницу. Спускались туда теперь через морозильную камеру, люк — в полу.

Днем компрессора было почти не слыхать, но ночью гул стоял на всю пристань. Из трубы под крышей капал конденсат, от которого снизу вверх росла толстая сосулька.

Стоян Славич прошелся вдоль кирпичной стены и достал из тулупа часы на цепочке. Был третий час ночи. Он собрался вернуться в сторожку и еще подремать, но тут услышал машину и пошел отворять ворота.

На пристань въехала белая «Газель». Через шум мотора он различил глухие удары по кузову изнутри. Богуслав заглушил двигатель и выбрался из кабины. Грохот стал громче.

— Буянит? — спросил Стоян.

— Проснулся, как Полены проехали.

Стражник обреченно вздохнул:

— Пойду будить.

Улица шла под уклоном вниз, а фонари, как водится, погасили еще с вечера. По пути к избе старейшины он так лихо поскользнулся, что только чудом не переломал старые кости. Когда постучался в калитку, Кощей поднял лай и разбудил Невзоровых собак. У старших Асичей, через двор, загорелось окно. Нескоро со своего крыльца, зевая, спустился старейшина Святовит Родич.

Когда вдвоем они вернулись к пристани, он велел старому Стояну запереть ворота. Сам пошел в амбар и вернулся с оружием. Себе он оставил старинный кистень, а сыну Богуславу вручил шест в сажень длиной с рогаткой на конце, острия которой были заточены и обожжены для крепости.

Из кузова больше не доносилось ни звука. Пьяница то ли заснул, то ли почуял недоброе и затаился.

— Где подобрал? — спросил старший Родич у младшего.

— Перед мостом в Шабанах.

— В деревне, что ли, останавливался?

— Говорю же, перед самым мостом. За́ деревней.

— За? Там последний дом, считай, на реке стоит, — заворчал старейшина на сына. — Я в твоем возрасте за ночь пол-области объезжу, бывало. Домой воротишься — у соседей в Малых Удах уже петухи поют. А тебе лишь бы…

Из кузова послышались тяжелые шаги. Святовит приложил ухо к железу.

— Говорил тебе переростков не возить?!

— Думаешь, бать, они по району на выбор тебе разложены, как овощи в магазине?! — не сдержался сын. — Зато теперь до июня запас есть!

— До какого июня! Тот, что с Пиявина, сколько ни съест, всё обратно выходит, мне и сразу-то не понравилось, что он желтый такой. Второй тоже вялый: боюсь, месяца не протянет.

— В Пиявине, слыхал я, нынче половина мужиков такие: спиртом каким-то ядовитым потравились. Соседи за глаза одуванчиками зовут, — примиряющим тоном вставил старый Славич.

Старик стоял перед дверью фургона. Глава общины жестом указал ему отойти и дернул вниз шпингалет.

— Выходи, винопийца! — свой приказ старейшина сопроводил ударом рукояткой кистеня по железу кузова.

Подождав немного, молодой Богуслав свободной рукой потянулся к ручке.

— Куда?! Стоян, холодильник включи!

Старик послушно полез в кабину. К гулу морозильной камеры на дворе прибавился шум рефрижератора. Сын с рогаткой встал с правой стороны от двери, напротив отца.

Без предупреждения дверь распахнулась с железным грохотом. Великан вылетел наружу как ядро из пушки. Святовит тут же попытался прибить его кистенем, но промазал: шипастая булава просвистела в воздухе в полувершке от уха жертвы. Во второй раз замахнуться у него шанса не было. Удар пудовым кулаком пришелся в лицо. Старейшина рухнул навзничь на слежавшийся снег.

Младший Родич успел распороть штырем куртку врага, но теперь не понимает, как оказался на земле под тушей весом раза в полтора больше его собственного. Пальцы силача стиснули его шею: ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Как рыба на льду он беззвучно разевает рот и тянет руку, но не может дотянуться до древка рогатки на снегу. Старый Стоян суетится по двору. Заметив примерзший камень, он пытается оторвать его земли. Так продолжается несколько бесконечных мгновений.

Как отец ударил пьяницу, Богуслав не видел, но почувствовал толчок, который передался к его телу от тела сверху. Сжимавшие горло пальцы обмякли.

У старшего Родича из разбитого носа сочилась юшка. Младший с трудом выбрался из-под бесчувственного тела пленника, поднялся и с размаху пнул его ногой в голову.