Ржавая ока

Ржавая Ока

Воздух. Он всегда начинался с воздуха. Тяжелый, густой, как испорченная патока, пропитанный вековой пылью распада и едким, металлическим душком – запахом самой смерти, втоптанной в землю гусеницами танков, а потом взметнувшейся в небо ядерными грибами, чтобы осесть этим вечным, удушающим саваном над бывшим Орлом. Он вползал в легкие не кислородом, а обломками. Микроскопическими осколками кирпича старинных купеческих домов, черепицы сгоревших церквей, костей, пластика и чего-то навсегда отравленного. Дышать им – значило медленно цементировать свои внутренности в подобие окружающего пейзажа: серо-бурого, мертвого, фонившего тихим свистом Гейгера.

‎

‎Город. Некогда Орёл. Теперь просто Город. Вернее, то, что от него осталось. Не кладбище небоскребов, а кладбище истории. Крутые берега Оки, превратившейся в ленивую, маслянистую ленту ржавой воды, затянутой радужными пятнами мазута и тиной. Скелеты сталинских домов на Левом берегу, обрушенные мосты – Октябрьский, висящий на последних сухожилиях тросов, и Красный, сгинувший почти полностью, оставив лишь груды бетона в воде. Улицы – не улицы, а лабиринты из обгорелых стен купеческих особняков и обрушенных панельных коробок, заваленные горами искорёженного металла, битого кирпича, покрытого вездесущим слоем серо-желтой, липкой пыли. Она была везде. Она была новым миром. Она въедалась в кожу, скрипела на зубах, забивала механизмы. Пыль веков, ставшая пылью конца.

‎

‎И по этому миру, по самому гребню гигантской воронки, что когда-то была площадью перед вокзалом Орёл-Городской, а теперь напоминала вырванный клык земли, залитый ржавой жижей и остовами вагонов, шел он. SCHTERBEN. Его поступь была приговором, высеченным в тишине. Не быстрая, не медленная. Неутомимая. Металлические пластины брони, сбитые из обшивки сгоревшего БТРа и котлов с завода «Дормаш», глухо лязгали при каждом шаге, нарушая гнетущее молчание руин. На спине – потрепанный рюкзак, набитый хламом, ценным в этом аду: фильтры для противогаза, похожие на угольные брикеты, гильзы, промасленные тряпки, куски проволоки. В руке – не оружие в привычном смысле. Это был кусок рельса или мощной арматуры, длиной в рост человека, с одного конца грубо расклепанный в подобие кувалды, с другого – заточенный до кровавой остроты. Орудие созидания и разрушения, слитое воедино. Как и он сам.

‎

‎Его лицо скрывал старый, изъеденный ржавчиной противогаз, стекла окуляров – глубоко поцарапанные, мутные, отражающие лишь искаженные очертания руин. Никто не видел его глаз. Никто не знал, что за ними. Только кличка гуляла по затопленным тоннелям под Левобережьем, по блошиным рынкам в руинах ТМК «ГРИНН», по закопченным кострам в подвалах полуразрушенной Кромской крепости: SCHTERBEN. Смерть. Но не тихая. Та, что *приносит* ее. Или отгоняет. Зависит от его немого решения. От той силы, что пульсировала в нем, холодной и неумолимой.

‎

‎Он был не от мира сего. Вернее, он *был* этим миром. Воплощенным. В его фигуре, в его поступи угадывалась та самая изначальная ярость, что смела старый Орёл в пыль и пепел. Хаос, обрушивший мосты и колокольни. Но в его неспешном, неуклонном движении, в том, как он безошибочно обходил завалы с растяжками из лески и гранат, как находил путь сквозь казалось бы сплошные стены обрушений, чувствовалась и другая сила. Железная, безжалостная логика Порядка. Порядка выживания. Порядка нового закона: *Бери. Или умри. Я – беру.*

‎

‎Он остановился на краю воронки бывшего вокзала. Ветер, вечный хозяин мертвых городов, завывал в пустых глазницах окон «ГРИННа», поднимая вихри едкой пыли с примесью пепла. Где-то далеко, в районе завода «Химмаш», грохнул взрыв – то ли обвал, то ли началась стрельба между бандами «Сошек» и «Зареченских». SCHTERBEN не повернул головы. Его внимание привлекло слабое движение у основания гигантской, покосившейся бетонной опоры рухнувшего путепровода. Там, под козырьком из рваного профнастила, копошилось что-то маленькое, жалкое. Щенок. Или котенок. Полуживотное-полускелет, с клочьями грязной шерсти и мутными, слезящимися глазами. Оно отчаянно лизало ржавый обломок трубы, пытаясь слизать что-то липкое, зеленоватое. Плесень. Или радиационный налет – отсвет слабой фосфоресценции в полутьме.

‎

‎SCHTERBEN смотрел. В его мутных окулярах не дрогнуло ни единой черты. Он был выше жалости. Выше сострадания. Он был Законом. Закон гласил: слабый – корм. Пища для крыс или для тех, кто похуже, кто шнырял в сумерках у ржавой Оки, оставляя на песке странные, трехпалые следы. Но он не двинулся дальше. Он стоял. Молот-клинок в его руке был неподвижен, как скала. В этой паузе, в этом созерцании крошечной, обреченной жизни на фоне гигантской воронки и скелета путепровода, было что-то древнее и страшнее человека. Как будто само Время замедлило бег, взвешивая жалкую пылинку на весах Вечности.

‎

‎Потом он двинулся. Не к щенку. К огромной, опрокинутой и полузасыпанной цистерне, валявшейся неподалеку – вероятно, с «Химмаша», ее бока были покрыты шелушащейся краской и ржавчиной. С глухим лязгом, от которого сорвалась стая ворон с обгорелого герба города на руине здания администрации, он упер плечом в холодный металл. Мускулы под рваной тканью и ржавой броней напряглись, как стальные тросы. Цистерна, казавшаяся вросшей в землю навеки, с противным скрежетом сдвинулась на сантиметр, потом на другой, открывая узкую, темную щель под грудой бетонных плит. Лаз. Убежище. Или ловушка. Он замер, прислушиваясь. Из щели донеслось тихое, прерывистое сопение. Не одно. Несколько. Детей? Или щенков других? SCHTERBEN не стал выяснять. Он повернулся, его взгляд под противогазом вновь упал на дрожащего щенка у опоры.

КЛЮЧ ИЗ РЖАВОЙ СТАЛИ

Ржавая Ока текла лениво, как открытая вена. Маслянистые пятна на ее поверхности переливались ядовитыми радугами в тусклом свете, пробивавшемся сквозь вечную пелену. SCHTERBEN шел по левому берегу, туда, где чернели ребра бывшей гостиницы «Русь» и здания администрации, теперь лишь оплывшие громады бетона. Пыль, поднятая его шагами, тут же оседала на броне, добавляя новые слои к вековой грязи. Воздух, как всегда, был густым отравой. Но после того, что он сделал у воронки вокзала, он казался... чище. Без лишних вопросов.

‎

‎Он двигался к Железнодорожному мосту. Вернее, к тому, что от него осталось – гигантским, проржавевшим фермам, торчащим из воды, как кости гигантского зверя, и груде обрушенных пролетов на левом берегу. Там, в лабиринте из металлоконструкций и плит, была точка. Узел. Место, где иногда можно было найти то, что другие не смогли унести или отбили у мертвых. Его молот-клинок, тяжелый и надежный, как его собственная воля, лежал на плече, зацепленный за ремень рюкзака. Но теперь в его свободной руке, висящей вдоль бедра, было нечто иное. Короткий, приземистый автомат. Не Калаш. Что-то более старое, может, АКСУ, с прикладом, отломанным по самое приемник. Ствол был покрыт ржавыми пятнами, магазин – вогнут от удара, но патроны в нем были. Настоящие. Медные, смертоносные зерна. Нашел в развороченном БТР-80, заваленном под обрушенной стеной цеха «Дормаша», рядом с тремя скелетами в истлевшей камуфляжной форме. Трупы были чисто обглоданы. Не крысами. Крупнее. SCHTERBEN взял автомат, выковырял магазин из окоченевшей руки одного из скелетов, проверил подачу. Механизм хрипел, но работал. Теперь он был у него. Просто еще один инструмент. Более громкий. Менее личный. Но иногда громкость – это тоже Закон.

‎

‎*Автомат. Шум. Привлекает внимание. Привлекает смерть. Но смерть – это воздух. Это пыль. Она уже здесь. В каждом вдохе. В каждом шаге. Шум лишь ускоряет неизбежное. Для других. Я – не "другие". Я – тот, кто решает, когда шуметь. Когда молчать. Когда смерть придет. Этот кусок ржавого железа... Он не власть. Он – ключ. Которым можно открыть дверь в чужую жизнь и вылить ее на землю. Как воду из разбитого фильтра. Просто и эффективно. Как все в этом мире должно быть.*

‎

‎Он подходил к завалам у моста. Тут пахло иначе. Кислее. Металлом, водой, гниющими водорослями и... дымом. Слабый, едва уловимый запах гари, не от костра выживальщиков. От сожженной пластмассы, резины. Знакомый запах. Зареченские.

‎

‎Зареченские. Банда, что окопалась на правом берегу, в руинах Зареченского микрорайона, за ржавой Окой. Они контролировали то, что осталось от «Лужковского» моста южнее и считали Железнодорожный своей «буферной зоной». Наглые, жестокие, как голодные псы. Их опознавательный знак – красные тряпки, повязанные на рукав или на ствол. Цвет старой, запекшейся крови. Они редко заходили глубоко на Левый берег, предпочитая грабить караваны, идущие вдоль реки, или нападать на одиночек у мостов. Но когда заходили – оставляли после себя только пепел и обглоданные кости.

‎

‎SCHTERBEN замедлил шаг. Его бронированные сапоги почти бесшумно ступали по битому кирпичу. Противогаз повернулся в сторону завалов у основания мостовых ферм. Там, в тени гигантской, покосившейся балки, горел слабый огонек. Не костер. Что-то маленькое, тлеющее. И рядом – движение. Не одно.

‎

‎*Зареченские. Мусор правого берега. Думают, что река – их стена. Что красная тряпка – щит. Глупость. Река – это просто вода. Грязная вода. Тряпка – тряпка. Их сила – в числе. В стае. Как у крыс. Но крыса, даже в стае, – это еда. Для того, кто сильнее. Для того, кто понимает: стая сильна, пока ее не разбили. Пока не вырвали из нее одного. Потом второго. Потом третий бежит. И стая становится просто мясом, мечущимся в страхе.*

‎

‎Он видел их теперь ясно. Трое. Молодые, но с потухшими глазами стариков. Одежда – лоскуты балахонов, поверх – самодельные кожаные и железные накладки. На руках – красные тряпки. Грязные, выцветшие. У одного – длинная, ржавая труба с приваренным прикладом (самопал). У второго – охотничье ружье, перепиленное до безобразия. У третьего – топор, лезвие которого было покрыто бурыми пятнами. Они копошились вокруг небольшого тлеющего костра, на котором что-то плавилось в жестянке. Рядом валялись пустые банки, тряпки. И мешок. Небольшой, мешковиновый, но он шевелился. Из него доносилось слабое, приглушенное хныканье. Ребенка.

‎

‎*Мешок. Ресурс. Живой ресурс. Раб? Еда? Для Зареченских – без разницы. Все – ресурс. Они понимают это. Примитивно, но понимают. Уважаю. Но их территория. Их добыча. Их Закон. Но я – здесь. Мой Закон – сильнее. Потому что я не стая. Я – один. Я – SCHTERBEN.*

‎

‎Один из бандитов, с самопалом, поднял голову. Его взгляд, тусклый и подозрительный, скользнул по развалинам и... зацепился за неподвижную, угловатую фигуру SCHTERBEN'а, стоявшую в серой дымке пыли метрах в двадцати. Он вскинул свое жерло, что-то хрипло крикнул. Двое других резко обернулись, хватая оружие. Топористый сделал шаг к мешку, наступив на него ногой. Хныканье превратилось в испуганный визг.

‎

‎*Страх. Хорошо. Он делает их медленными. Глупыми. Они видят угрозу. Но не понимают ее масштаба. Видят броню, противогаз, молот за спиной. Видят автомат в руке. Думают: один против троих. Шансы. Стая верит в шансы. Одиночка верит только в силу. В свою силу. В Закон железа и воли.*

ПЕРЕВАЛ МЕРТВЫХ МАЯКОВ

Высота. Она была редкой гостьей в этом мире. Обычно все тонуло в низинах страха, в каньонах руин, в ядовитых испарениях Ржавой Оки. Но здесь, на гребне, который когда-то звался Тургеневским спуском, а теперь был лишь грудой щебня и обнажившихся скальных пород, продуваемой всеми ветрами Апокалипсиса, дышать было... не легче. Но иначе. Воздух все так же нес прах и смерть, но он был разреженней, холодней. Он не давил, а обжигал изнутри ледяной иглой.

‎

‎SCHTERBEN стоял на перевале. Сзади, в серой дымке, утопая в ядовитом мареве, лежали трущобы Левого берега, черный зуб Кромской крепости, темная лента Оки и оплавленные фермы Железнодорожного моста – места, где он оставил троих Зареченских и плачущего мальчишку. Впереди, за гребнем, земля уходила вниз, к широкой пойме, где еще теплилась жизнь. Там, у слияния Оки и Орлика, на относительно уцелевших островках и насыпях, ютился Торговый Стан. Узел. Место встречи. Место обмена. Место, где Закон силы прикрывался тонким флером договора. Оттуда, снизу, доносился смутный, постоянный гул – не вой ветра, а голоса, скрип телег, лязг железа. И огни. Тусклые, желтые, редкие точки в вечных сумерках – факелы, прожекторы на аккумуляторах, костры. Жизнь. Такая, какая она здесь была.

‎

‎

‎*Тишина. Выше пепла. Выше воя. Только ветер в камнях. И мысли. Мысли – это ржавчина. Они разъедают железо воли. Их нужно стереть. Как пыль со ствола. Пустота. Пустота – это совершенство. В ней нет слабости. Нет сомнений. Только действие. Или бездействие. По необходимости.*

‎

‎Именно в эту пустоту, в этот островок хрупкого, выстраданного спокойствия, вполз шорох. Не ветра. Не камня. Человеческий. Мелкий, испуганный, неумелый. SCHTERBEN не повернул головы. Его рука просто легла на приклад автомата, лежащего рядом. Пальцы обхватили шейку приклада. Спокойно. Готово.

‎

‎Из-за груды камней, метрах в десяти ниже по склону, показалась фигурка. Маленькая, сгорбленная, одетая в лохмотья, которые сливались с цветом пыли. Мальчишка. Тот самый. С Железного моста. Его лицо было грязным, исцарапанным, глаза – огромными, полными животного ужаса, смешанного с... чем-то еще. С отчаянной решимостью. Он стоял, дрожа, глядя на неподвижную фигуру под скалой, на вертикальный клинок, на лежащий автомат. Он сделал шаг. Потом еще один. Медленно, как идущий на плаху.

‎

‎SCHTERBEN смотрел на него через мутное стекло. Без интереса. Как на муху, севшую на камень. Слабость. Шум. Помеха.

‎

‎Мальчишка остановился в пяти шагах. Дальше идти не хватало духа. Его грудь ходила ходуном. Он пытался что-то сказать, но из горла вырывались только хрипы. Он сглотнул, сжал кулаки, заставив себя выпрямиться. Глаза его горели лихорадочным огнем.

‎

‎– Я... я шел за тобой, – выдохнул он, голос сорванный, тонкий. – Всю дорогу. От... от моста.

‎

‎SCHTERBEN молчал. Его рука оставалась на прикладе автомата. Ничего не изменилось.

‎

‎– Они... они придут. Зареченские. Они найдут меня. Или... или тени с реки. – Мальчишка задрожал, оглянувшись в серую мглу позади. – Я... я не выживу один. Я знаю. Я слабый.

‎

‎Пауза. Ветер свистел в камнях, играя на флейте мертвых. Мальчик собрался с духом. Он сделал шаг вперед. Глаза его впились в мутные окуляры противогаза с фанатичной, почти безумной силой.

‎

‎– Ты... ты сильный. Ты... ты как... как каменный ветер. Ты их... – он кивнул вниз, к невидимым телам у моста, – ...ты их стер. Как пыль. – Голос его окреп, в нем появилась какая-то странная, недетская жадность. – Я... я не хочу быть пылью. Я не хочу, чтобы меня стирали. Я хочу... – он вытянул грязную, худую руку, дрожащим пальцем указывая на SCHTERBEN'а, – ...я хочу быть как ты. Дай мне... дай мне силу!

‎

‎Последние слова сорвались почти криком, эхом отразившись от скал. Затем наступила тишина. Еще более гнетущая. Мальчишка стоял, затаив дыхание, ожидая. Его глаза были полны слез, но не от страха теперь. От отчаянной, ненасытной жажды.

‎

‎*Сила. Он просит силу. Как просят хлеба. Как просят воды. Он видит броню. Видит оружие. Видит смерть, которую я несу. Он не видит цены. Он не видит пустоты внутри брони. Он видит только победу над страхом. Победу, купленную отказом от всего остального. От жалости. От тепла. От самого себя.*

‎

‎SCHTERBEN медленно поднял голову. Его взгляд, невидимый, но ощутимый, как прикосновение льда, скользнул по дрожащей фигурке мальчишки. Он не двигался. Не доставал оружия. Не говорил. Он просто смотрел. Оценивая. Как инженер оценивает дефектную деталь.

‎

‎*Силу не дают. Ее берут. Ее выковывают в боли. В страхе. В одиночестве. Ее платят костями. Памятью. Душой, если она была. Он просит невозможного. Он просит стать пустотой. А в пустоте нет места для просьб. Нет места для "хочу". Есть только "есть". Или "нет".*

‎

‎Он встал. Резко, без усилий. Металл брони лязгнул. Мальчишка вздрогнул, но не отпрянул. Его взгляд стал еще жаднее. SCHTERBEN подошел к воткнутому в скалу молоту-клинку. Выдернул его одним мощным движением. Повернулся к мальчишке. Тот замер, завороженный видом оружия, этого символа нечеловеческой мощи.

БДЕНИЕ В УТРОБЕ МИРА

Перевал поглотила серо-желтая утроба сумерек. SCHTERBEN спустился не в овраг, а в **разверстую рану земли**, где воздух не циркулировал – **гноился**. Густой, обволакивающий, пропитанный сладковато-приторным смрадом гниющей изоляции, прогорклым дыханием машинного масла и острым, пронзительным зловонием плоти, которую что-то неспешно переваривало в глубине руин. Трансформаторная будка – три стены, проржавевшие до кроваво-рыжего кружева, погруженные в щебень, склеенный бурой жижей – была не укрытием. Это была **ловушка**, выбранная лишь потому, что её каменные зубы могли сомкнуться на ком-то другом первым.

*Убежище? Ложь. Мир – открытая могила. Я лишь выбираю угол, где разложение замедлено на час. До первого шороха. До первого воя.*

**Безопасность.** Ритуал отчаяния. Пустые консервные банки, проржавевшие до прозрачности, разложены по рыхлой, хлюпающей грязи – ловушки для звука. Шаг на банку – глухой, булькающий стон (слизь впитывала удар). Шаг мимо – чавкающее всасывание сапога в трясину. Разный звук – разная смерть. Клочья промасленного брезента на обгорелом кусте у входа. Их дерганье в мёртвом, тяжёлом воздухе – последний маяк для глаз, слипающихся от усталости. Снял рюкзак. Глухой удар бронированного дна о камень гулко отдался в костях оврага. Сверху ответил **слизкий шорох** и короткий, хриплый вой, оборванный тупым ударом. *Псы.* Пылевые псы. Или то, что научилось имитировать их голод. Шестерёнки ада провернулись.

**Рюкзак.** Ковчег, плывущий по Стиксу. Открыл его с ритуальной медлительностью палача, готовящего топор. Первое – **противогаз.** Фильтры, изъеденные ржавчиной, как плоть прокажённого. Один – чёрный, тяжёлый от впитавшейся смерти, сдавленный. Ресурс исчерпан. Отложил – пыль внутри ещё послужит абсорбентом для гноя или наполнителем для липкой смерти. Вкрутил «угольный брикет», пахнущий пеплом и тлением. Стекла окуляров протер ветошью, пропитанной вонючим техническим спиртом. Царапины собирали блики умирающего дня, искажая мир в кривое зеркало. Надел. Не застегнул. Пока можно дышать ядом напрямую, экономя фильтр. Воздух обжёг лёгкие – коктейль из пепла, цезия-137 и сладковатой гнили. *Дыхание – втягивание распада. Каждый вдох – шаг к могиле. Но альтернатива – шаг в неё сейчас.*

*Я – фильтр между миром и прахом. Скоро засорюсь. Требую замены.*

**Броня.** Пластины – саван БТРа, саван котлов «Дормаша». Каждую снял, ощупал в багровом свете заката, пробивавшего пелену, как нож сквозь гнойник. Трещины – карта поражений. Вмятины – автографы пуль и когтей. На левом наплечнике – глубокая царапина от твари у вокзала. На груди – звёзды рикошетов «Зареченских». Достал молоток и пробойник. Точные удары – не выправить, но сбить острые кромки, чтобы не рвали плоть при новом ударе. Протер пластины спиртовой ветошью – грязь несла споры, вирусы, медленное тление. Смазал шарниры чёрным маслом. Лязг станет чуть тише. Над оврагом снова пронёсся вой – ближе, голодный. Ответили другие, скулящие, нетерпеливые. Стая. Волчья стая. Или стая *чего-то хуже*.

*Защита – иллюзия. Броня – лишь более медленная форма самоубийства. Каждая вмятина – трещина в этой иллюзии.*

**Оружие.** **Молот-клинок.** Древко – кость убитого врага. Головка – склёпанная ярость. Копьевидный конец затупился о камни и рёбра. Достал напильник. Упер древко между колен. **Скрежет металла** разорвал тишину, перекрывая вой на мгновение. Каждая проводка – усилие воли. Сталь должна резать. Всегда. **Автомат.** Разобрал. Затвор, ствол. Протер детали вонючей ветошью. Смазал маслом трущиеся поверхности. Ствол – чёрная бездна. Чистил шомполом, пока ветошь не перестала выходить чёрно-зелёной слизью. Собрал. **Щелчок затвора** – звук падающей в гроб крышки. Зарядил магазин. Патроны – медные гильзы, тусклые, как глаза утопленника. Поставил рядом с молотом. Орудия убийства и разрушения. Инструменты отсрочки конца.

*Металл устаёт. Пружины ломаются. Но пока они целы – они служат. Как я. Пока не сломаюсь.*

**Топливо.** Жестянка тушёнки. Аномалия в мире падали. Открыл ножом. Запах мяса, дикий, первобытный, ударил в ноздри, на миг перебив смрад. Не наслаждение. **Топливо.** Каждый кусочек – калория для мышц, для убийства, для следующего шага к краю. Жевал медленно, вилкой-ложкой. Запил глотком мутной воды из фляги – сквозь фильтры из угля и гниющей ткани. На вкус – ржавчина и тлен. Достал крошечный кусочек сала. Растопил на крышке над жалким, чадящим огоньком из сухих щепок и тряпок, пропитанных маслом. Пламя лизало жесть, отбрасывая **чудовищные, пляшущие тени** на стены будки, где пульсировали грибы. В чадящую жижу бросил сухарь из ржаной муки и молотых кореньев мёртвых растений. Каша. Топливо. Расчёт калорий и времени распада. Пока ел, в углу зрения мелькнуло движение у входа – пара огоньков, тусклых, жёлто-зелёных, как у гниющих глаз. *Светляки*. Трупные светляки. Парящие саваны разложения. Они зависли, мерцая, и уплыли в сизую мглу, оставив после себя шлейф леденящего страха.

*Топливо для машины. Зольник растёт. Скоро потребует очистки.*

**Одежда.** Снял пропитанную потом, пылью и отчаянием рубаху из грубого холста. Осмотрел швы – нитки расползались, как сухожилия. Протер влажной тряпкой подмышки, грудь. Тело – **карта выжженной земли:** старые шрамы – высохшие русла рек боли, новые синяки – грозовые тучи под кожей, ссадины – выжженные поля. На локте – рваная дыра от когтя пылевого пса. Зашил грубыми стежками суровой ниткой, игла – заточенная проволока. Боль – фоновая радиация существования. Надел рубаху. Холод пробирал глубже, до костного мозга. *Изоляция повреждена. Тепло утекает. Эффективность падает.*