Род сотни вер

Глава 1: Праздник урожая в Илле.

«Есть тайны, что скрыты даже от богов.

Не ведают они боли матери, что плачет в темноте за сыном,

не слышат скорби отца, что глядит вслед дочери, ушедшей в чужую судьбу.

И не знают, как дети их оплакивают — не богов, не царей,

а просто тех, кто дал им имя, тепло и жизнь.»

Календарь Мары. 778 год.

Глава 1: Праздник урожая в Илле.

Илла жила по ритму земли.

Каждый год, когда небо начинало темнеть раньше, а утренники покрывались изморозью, деревня готовилась к празднику урожая. Это был не просто повод напиться и потанцевать — это был обряд благодарности. Земля дала хлеб, травы принесли здоровье, река — воду. А боги, где бы они ни были, услышали молитвы. Или так казалось людям, пока ещё верили.
Дома стояли широко, не теснясь друг у друга, будто сами знали цену пространству. Крыши их были покрыты соломой или дранкой, которую каждый год подновляли перед зимой. У порогов — грубые деревянные лавки, где по вечерам старики курили трубки, думая о жизни, что прошла, а днём женщины чистили зерно или щипали перья птицы, готовя их к зимним закромам. Окна были маленькими, мутными, вставленными пузырями быков вместо стёкол. По вечерам они светились тусклым желтоватым светом лучины, как будто каждому дому было дано своё сердце, которое билось внутри.
Дворы — просторные, утопающие в запахе свежего хлеба и конского пота. Огороженные плетнями из ивовых прутьев, они хранили домашнюю жизнь: хлев для скотины, сарай с сеном, колодец, который знал больше, чем сам староста. На верёвках сушились холсты, выстиранные в речной воде. Висела рыба — головами вниз, чтобы духи не украли вкус. Связки лука и чеснока — как обереги от лихого глаза. А в центре деревни, как сердце, билось колодезное кольцо.Вода в нём была студёной и чистой, с лёгким привкусом железа — "живая", как говорили старухи. Здесь, у колодца, собирались по утрам женщина за водой, детишки расплёскивали её во все стороны, а молодые парни прятались в тенях, чтобы шепнуть слово кому-то особенному. Поля окружали деревню золотыми волнами спелой ржи и ячменя. Они шуршали под ветром, как будто сами радовались, что стали пищей для людей.
Мужики выходили на жатву с серпами, острия которых блестели от долгих лет работы. Женщины связывали снопы, кладя их в "бабьи летние" кучи — высокие, аккуратные, как храмы земли. На огородах, окружённых плетнями от скотины, зрели репа, лук, капуста — основа зимних щей и тепла. Лес, что шёпотом стоял за холмами, кормил и защищал. Из него брали дрова, строевой лес, грибы и ягоды. Дети с лукошками знали каждую тропинку, а старики помнили, где растут самые сладкие морошка и брусника.

Ярец стоял у порога своего дома, держа в руках свежевыпиленную трость из молодого ясеня. Он знал, что со временем станет использовать её не как игрушку, а как посох волхва — инструмент силы, знак наследия, отпечаток его судьбы. Но сегодня он просто играл с ней. Делал вид, что он воин. Что может защитить дом от духов леса. Что может быть кем-то другим. Он был высок для своих лет — почти как его отец. Но движения его были легче, словно он всё ещё не привык к своему росту. Его тело было сложено ладно, мускулы под кожей не выступали слишком явно, но чувствовалась в нём скрытая сила — не физическая, а такая, что проявляется в покое. В спокойствии взгляда. В уверенности жеста. Его волосы были русыми, коротко остриженными, но упрямыми — несколько прядей постоянно падали на широкий лоб, будто бунтовали против порядка. Он то и дело отбрасывал их назад, но они возвращались, как мысли, которые не давали ему покоя. Лицо у него было открытым. Не красавцем деревни, но тем, кто запоминался. Прямой нос, чуть задранный кончик. Пухлые губы, часто сжатые в линию, когда он задумывался, или расплывающиеся в лёгкой усмешке, когда шутил. Голубые глаза — глубокие, как колодцы забвения, в которых можно было потеряться. Они казались старше, чем сам юноша. То ли потому, что видели больше. То ли потому, что внутри них жило что-то древнее. Широкие брови придавали ему выражение вечной сосредоточенности, даже когда он просто смотрел вдаль. А точёные скулы — те самые, что делают человека похожим на камень, который долго лежал в реке, пока не стал гладким от времени. Он был одет просто — рубаха из домотканого полотна, потёртые кожаные портки, лёгкие сапоги, протёртые на пятке. Никаких украшений, кроме одной маленькой белой бусины на кожаном шнурке — подарок матери, чтобы «не терял себя в голосах ветра».

Трость в его руках была первой вещью, которая принадлежала ему по-настоящему. Первой, которую он сделал сам. И вот так он стоял — высокий, стройный, с лицом, где уживались детство и предчувствие чего-то большего. Где каждый черт рассказывал свою историю. Где каждая линия тела знала цену веры.

— Не сломай её, — сказала его мать, Ольгина, выходя из избы с корзиной пшена в руках. — Твой отец сам выбирал дерево для тебя.

Она была высокой женщиной, широкоплечей, с лицом, испещрённым временем, но всё ещё светящимся добротой. Её волосы, собранные в тугую косу, уже начали серебриться, но она двигалась легко, словно осенний ветер поддерживал её шаг.

— Обещаю, не сломаю, — сказал Ярец, улыбаясь.

— Смотри у меня, — бросила она через плечо, направляясь к площади, где уже ставили столы, развешивали фонарики из берёсты и раскладывали цветы на алтаре Перуна.

Внутри дома Ворогор Ставер, его отец, читал старую книгу в кожаном переплёте, вытертую до боли в глазах. Его голос был глубоким, почти песенным, когда он повторял строки древних заклинаний:

«Ты, кто ходишь по небу, ты, кто гремишь в грозе… благослови нас плодами и силой, дабы могли мы служить тебе в этом мире.»