Родная партия

Глава 1. Ядерная война

– Андрюша, а ты смотреть выступление Трампа не собираешься? – мать, озабоченно выглядывая из кухни, ожидала моего ответа. Телевизор светил голубым в её напряжённое от трансляции лицо, а клубы пара из раскрытой посудомойки придавали происходящему необычный фон замирания от ужаса. Как всегда, её донимала бытовая скука, и эту пустоту она затыкала просмотром телепередач. – Что-то важное грядёт!

– Да что грядет? Опять лопоухие политики на испуг брать будут.

Айфон с утра гудел. Я успел только почистить зубы, зарядить айкос и бросить в рюкзак ноут с парой книг по учёбе.

– Куда же ты тогда?

– В универ. Куда ж ещё.

Мать в смущении приложила палец к губам:

– Послушай, ты только послушай! Господи, за что нам всё это? – её каждодневные политические причитания о том, как мир сошел с ума и скоро будет война, разбивали утреннее настроение вдребезги. Единственное спасение заключалось в бегстве.

– Лан, я в метро, пора на учебу…

– Ну подожди! Ну посмотри, что делается. Вдруг этот урод Трамп что-то важное скажет!

Вынуждено прошу Алису включить телевизор в гостиной – на экране светилось срочное сообщение с подзаголовком: «Важное обращение к российскому народу, господину Путину и мировому сообществу».

«О, так вот это ответочка за Гренландию? – первое, что пришло в голову. – Или за ту мифическую подлодку? Вот и дошутился, 2028 год становится последним»

Речь уже шла минуты три или четыре, и старик Трамп с лютым автозагаром и золотистой кукурузной шевелюрой, сидя за столом в Овальном кабинете, интенсивно говорил на камеру.

– Мы преодолеем все препятствия, которые встанут перед величайшим американским народом – величайшим из всех народов в истории. Я благодарен Америке за доверие, предоставленное мне тремя годами ранее. В своей речи после победы я обещал, что буду бороться. Буду защищать каждого американца, каждого гражданина великой Америки. Сам Господь Бог благословит нашу страну, он помогает мне в эту наитруднейшую минуту – и во время выборов, и во время побед над американскими врагами, и в момент гнусного покушения на мою жизнь.

– Мама, я пошёл.

– Послушай до конца, вдруг что-то важное, – мать принесла мне зонт. – Держи, опять забыл.

Трамп по бумажке перечислял старые претензии, про которые я слышал не единожды: то Китаю, то России, то Дании и Мексике; указательным пальцем грозил за Украину, рисуя страшную перспективу всем обидчикам. Всё это звучало многократно и изо всех щелей последний год. Мне приходилось конкретно закукливаться, лишь бы не лезла в мою голову политота.

– Андрюша, ну что творится? Ты бы за город уехал, погостил где-нибудь подальше от столицы. Ладно с ним, с университетом! Может, уедешь в Сербию к сестре? – голос у мамы дрожал.

– Не добивай мои последние нервные клетки, пожалуйста.

Звонок от Аслана: он сегодня весь на спорте, просит прислать эссе, а ещё уговорить старосту, с которой у меня, по его словам, три года дружба в десны, проставить посещение в журнале. Товарищу пора прайс-лист выкатить за оказание срочных спасательных услуг.

Обувшись и одевшись, я тихо открыл дверь и скользнул в подъезд, вызвал лифт и побежал по Нагатинской. В ушах играл Rendez Vous, тёмной лирикой покрывавший московскую мостовую; листва шуршала под ногами, никто о ней не заботился, никому она оказалась не нужна; человеческие лица, и без того каждодневно невзрачные, сегодня выглядели особенно настороженными и сморщившимися в прищуре. Многие прятали взгляд в асфальт, не то от ветра, не то от страха.

Что такое? Холоднее ведь не стало, ветер тот же, речи те же. Трамп – просто бизнесмен, его угрозы за последнее тупогодье я стоически принимаю в грудь. Ну пошумит, ну выторгует что-нибудь, и всё.

В метро розоволосая проверяющая, крепко усиленная двумя росгвардейцами с лицами твердой неприкаянности, остановила командирским жестом; она взглянула на проездной, на меня, потом на студак – и всё в какой-то известной только ей последовательности.

– Ве-ли-хов. Так. Андрей. Ага. Всё ясно, – женщина прищуром сравнивала лицо с фотографией. – А почему такие разные?

– Я хайер поменял.

– Чего ты поменял?

– Прическу.

– Вот по-русски и говори.

– Можно мои документы? – я разозлился. – На пары опаздываю.

Двое росгвардейцев чёрной горой повисли надо мной: «Успеешь ещё, пацан!»

– Ты разве новости не читал? – контролёрша своим прищуром скоро сожмёт гримасу до состояния тире.

– Нет.

Она хотела что-то сказать, но вернула обратно уставшей рукой мои документы.

На эскалаторе у всех глаза в белые экраны. Я подглядел через плечо мужику – Трамп уже красный, как его галстук, и позади него какая-то карта с отметками.

«What time, does it matter?», ритмично доносилось из эйрподсов. Чёрт, я свой доклад на почту преподу не отправил. Пока до универа не доберусь, нужно успеть ему скинуть, а то опять будет минуту распекать.

Хлопок в плечо. Я тут же напрягаюсь, оборачиваюсь. Женщина с горящим белым взглядом, в осеннем балахоне и с перекошенным беретом на голове что-то тараторила.

Глава 2. ЦК ВЛКСМ

Я в полном невменозе. Что делать?

Нужно воссоздать историю, иначе я так и буду биться разумом о свой череп. Что случилось с Россией? Что произошло со мной? Что сделалось с миром? Что это за мир такой? Почему всюду советская эпоха? Что значит этот календарь? Кто эти люди, что меня окружают?

Машина ехала очень ровно, ощущалось, как водитель деликатно вёз меня куда-то в центр. Улицы я узнавал, хоть они и выглядели намного мрачнее и неуютнее, что ли. Этим временем следует воспользоваться: как довезут, спрячусь где-нибудь и продолжу искать наедине с собой выход из ситуации.

Что у меня есть? Мелкие детали, раздробленные воспоминания... Видимо, я пытался спрятаться от реальности, так как никого не хотел слушать и на замеченное реагировал с чувством отторжения. Соберись, Андрей, ты же будущий историк. Чему тебя учили Геродот и историки всех эпох? Опиши историю.

Сначала 2028-й, утро двадцать девятого октября. Иронично, что начало события идет с самого раннего времени, а потом скачок в более позднее. Итак, история началась с того, что Трамп объявил нам войну. Или выдвинул ультиматум. Что там было сказано в его речи? Если убрать всю эту политоту и помпезность, то он потребовал от нас ответа в течение часа.

Примерно с месяц говорили о пропавшем в Балтике «Джимми Картере», о том, как США грозились подтвердить причастность России к потоплению подводной лодки. Хотя весь год Трамп выглядел довольным и часто выпускал одно кринжовое заявление за другим — прямо как в начале президентства. Поэтому к исчезновению подлодки отнеслись с пренебрежением. Ну, пропала и пропала. Вдруг Трамп решил забайтить целую ядерную державу?

Я, весь такой на октябрьском вайбе, забил на политоту, поставил отметку у графы «против всех», писал курсач и гонял в посольство за испанской визой, попутно заливая себя гекталитрами кофе. Но в последние дни, похоже, стало совсем тяжко, раз политота через все мои психологические фильтры пролезла в сознание. Тема не сходила с каналов Телеграма. Я не особо вникал во все подробности текущей политики, ибо мне это было совсем не интересно — честно говоря, даже слово война, как если бы в буквальном смысле представить её между Россией и США, вызывало эмоциональное отторжение, поэтому и курсач писал беззубым, про культуру повседневности. Так было не только спокойнее, но и удобнее. А то, что барины дерутся — не моё дело.

Так и что с подлодкой? Словно других трагедий раньше не случалось. Тонули подлодки и раньше, и у нас тонули, и у них. Ещё школу закончил, а отношения между нами и ими оказались испорчены. Холодная война номер два. Долгое затишье на восточных границах, и потом этот инцидент в море. Трамп — президент донельзя кринжовый. Но неужели он забыл разницу между популизмом и реальностью?

Как можно было додуматься до ядерной бомбардировки? И зачем выдвигать ультиматум сроком в один час? Чтобы что? Видимо, чтобы не было возможности среагировать, дать вразумительный ответ. Ну такой себе повод пофлексить для будущей истории — угробить мир ядерной войной.

Итак, 29 октября 2028 года, приблизительно в 8 утра, начинается атака, и я выезжаю на метро в универ. Именно в этот момент, то есть в момент объявления ультиматума, по Москве вдарили ядеркой. Уж если вдарили по столице, то и по другим городам тоже; и мы в долгу не остались наверняка, тогда куча ракет полетела в их города, прошлись градом по Европе… Мир вряд ли пережил такое.

Но есть одно но. Выжил я. Выжил, всё помню, всё как было. Рядом со мной взорвалась ядерная бомба. Что-то случилось, и мое сознание физически, энергетически или информационно перенеслось в прошлое. Настоящая фантастика.

Дальше, что было дальше? Оказываюсь в 1985-м, на что указывает календарь, а ещё предметы мебели. Магнитофон в комнате. Я читал Пастернака. Нет макбуков и смартфонов. По погоде сейчас зима, но как сказать точнее? Я при Черненко или Горбачеве? Словечки и фразочки — «комитетчик», «за границу не выпущу». Все машины старые, Час от часу не легче.

Можно спросить у водителя, либо поглядеть по сторонам. Хотя нет, спрашивать стыдно, вдруг покажусь криповым. Пока не раскусили, нужно и дальше вживаться в текущую роль.

Машина плавно остановилась на светофоре. Я принялся разглядывать округу. У здания, как на параде, стоял большой агитационный стенд, где огромными буквами написано: «Члены Политбюро ЦК КПСС». Первым в длинном ряду портретов был Черненко.

«В какой кошмар я угодил!», — вылетело из меня. Водитель тут же спросил:

— Андрей Иванович, что случилось? Простите, но быстрее ехать не могу, объезжаю пробку на Горького.

Пробки на дорогах при коммунистах? Этим можно воспользоваться — будет больше времени на обдумывание.

— Водитель, не объезжайте. Давайте через пробку.

Мужчина повернулся ко мне с удивленным лицом. Он смотрел так пронзительно, что я застеснялся собственного приказа.

— Забыл ваше имя.

— Лёня. То есть Леонид, меня зовут Леонид, — лицо водителя раскраснелось, — Андрей Иванович.

— Леонид, давайте через пробку, — приказывать было неприятно, поэтому всюду перла вежливость. — Пожалуйста, езжайте по улице Горького.

— Эх, хорошо, Андрей Иванович.

Какой кошмар, эта мысль снова возникла в голове. Черненковский год самый тухлый и мракобесный из всех возможных: позади относительно спокойные годы, а впереди ураган перемен. Затишье перед бурей. Вот почему меня не отправили, скажем, куда-нибудь в очень далекое будущее, где все живут на одном позитивном вайбе?

Глава 3. Привыкание

— Ты дурачок? — Виктория Револиевна наносила макияж и одновременно смотрела на меня через зеркало. Попытка мягко выяснить, какой есть ресторан «не для всех», провалилась из-за моей собственной глупости. Безопасных источников информации, чтобы не подумали, будто у меня амнезия, очень мало, и эта женщина как раз из них. — Кто из нас по таким местам чаще ходит?

— Ну хорошо, мам, назови тогда самый недоступный. Вдруг есть особенный, по спецприглашению.

— «Интурист»? Сына, ты забываешь, что папа не член Политбюро. Да и зачем тебе показуха? Опять пакостничать собрался? Боже, если тебя привезут на скорой, как в тот раз, я этого просто не вынесу. Или, может быть, всё-таки случилось… — она затихла, перестала причитать, а потом обняла за плечи. — Неужели Лира сумела покорить твоё неприступное сердце? Мне следует закричать от радости?

Ага. Что-то новенькое. Собрался я, значит, проверить возможности блата с Сергеем, а напоролся на какую-то Лиру. Всё время раскрываю «Андрея Ивановича» с новой стороны. Вот почему он не оставил свою память в голове?

Я целый месяц не знал никакой Лиры, и лучше бы не знал: это событие развалило иллюзию долгожданной стабильности, которую бережно выстраивал день за днем. Пустив в ход неопределённое мычание, я сбежал от разговора.

Вечером девятого марта меня, как настоящего начальника, водитель Леонид отвез домой на чёрной «служебке», чуть ли не под руки Виктории Револиевны; женщина нахваливала меня за то, что вернулся чистым и безукоризненно вовремя, не отправившись обтирать брюками ресторан: «Андрюша, а почему пропуск в чемодане? Ты что, не доставал его?». В ответ удалось лишь помычать и угукать — пытался не наговорить лишнего.

Одновременно я вслушивался в каждую деталь. Положение можно спасти, если вжиться в роль и быть предельно пассивным. Буду морозиться до конца.

Той ночью я заплакал. Хотелось провалиться в безвестность, перестать ходить в чужой шкуре. Засыпая, держал за руку надежду, что сейчас всё закончится, но утром оказался в той же комнате, в которой уснул. Снова заплакал. Похоже, меня тогда знатно прорвало. Хватило на сутки хождения с кирпичной рожей. День назад меня испепелила американская ядерная бомба. Моя страна сгорела в ядерной войне, подозреваю, что остальной мир хапнул не одну тысячу атомных братишек, и это осознание наложилось на присутствие в чужом мире, в чужом теле и в чужой семье.

Пытаясь облегчить страдания, я взял карандаш и лист со стола, изображая письмо воображаемому другу. По технике, которой меня научил терапевт, должен был выговориться, а получилось только одно и то же повторяющееся: «Я шиз, я шиз, я шиз, я шиз».

Виктория Револиевна, увидев меня тогда в слезах, включила суперматеринские чувства: опоила чаем, дала валерьянку, из-за чего я стал траводышащим драконом, наконец, приказала домохозяйке приготовить мой любимый завтрак. Заприметил, что она прямо-таки комфортик, в отличие от «таскателя гантелей», директора автозавода Григория Озёрова.

— Но, сын, ты же с детского сада не плакал, — подперев голову кулачком, она озабоченно рассматривала меня. — Ты сам не свой!

— Свой, — кратко ответил я. Дал себе обещание не быть криповым, а пока всё равно такой для них чужак.

Женщина сильно занервничала от моего ответа, настолько встрепенулась, что прикрыла рукой рот, как будто спросила бесстыдное:

— И для папы свой?

— И для него, — ответил я удивленно.

— С Григорием Максимовичем хочу отправиться на дачу в эти выходные. У тебя ёж в голове чихает, стоит только упомянуть семейное времяпровождение, поэтому даже не пытаюсь пригласить. Конечно, настаивать не мой конёк… но Григорию Максимовичу будет приятно, если сделаешь бюрократический шаг навстречу ему. Если он для тебя тоже свой. Ведь столько всего тебе простил! Андрюша, нужно быть благодарным, у тебя завидная судьба.

С этими словами растроганная Виктория Револиевна ушла в гостиную, что-то приговаривая. Внутри свербило от непонимания. Какой ещё бюрократический шаг? И только потом, когда прилег в комнате с книгой, меня осенило. В ЦК все звали меня Андреем Ивановичем. Не Григорьевичем.

«You’re adopted», — образ мемного рыжего кота недовольно вякнул в моем сознании.

Согласно историческому расписанию, в этот же день должен умереть Черненко. И умер, только ночью. В квартире пошло шушуканье. Рядом со мной прекращали говорить, умолкали в секунду. Я почувствовал себя ребёнком, от которого утаивают нечто взрослое. «Отцу» позвонили ночью, и с той минуты он не выходил из кабинета, всё ждал звонка. Никто к нему не заходил, кроме Виктории Револиевны; наконец, он вышел сам и многозначительно произнёс:

— Всё.

— Ты поедешь в дирекцию? — Виктория Револиевна встала с кушетки. — Приготовить костюм?

— Нет, не стоит. К утру решится, думаю.

— Что ж, остается ждать.

Домохозяйка Римма, почти незаметно перекрестившись, сказала: «Господи, что же дальше?» Я не до конца понял, то ли она и правда ужаснулась трагедии, то ли восприняла смерть генсека как надоевший повтор. Мне и так был известен финал текущей трагедии. Пятилетке пышных похорон пришёл конец. Мои «родители» не плакали и не вздыхали. Только тихо бросали реплики, настолько тихо, что не разобрать услышанное.

Пришли какие-то знакомые Григория Озёрова, с которыми я предпочёл не пересекаться, спрятавшись в туалете. Они закрылись в кабинете, громко включили музыку; полагаю, что разговор затрагивал темы, неприятные для чужих подслушивающих ушей.

Что до меня, смерть Черненко не вызвала во мне ничего. Просто чёрная дыра, полная антипатия. Историк, оказавшийся буквально на месте чрезвычайного события, когда СССР крепко встал на последнюю ступеньку своего существования, не испытал никакого воодушевления. Ну, умер и умер. Признаться, я холоден к правителям из эпохи коммунизма, так как они все казались черствыми дедами-инсайдами, чьи позитивные эмоции располагались в пределах одной спички. Да, Горбачёв на памяти был такой живенький, активненький, ещё Хрущев летал где-то в коммунистических мечтах. Брежнев был весёленьким, но чем кончил? Известный факт. Покопавшись в воспоминаниях, я не нашёл ничего сверхъестественного в решениях престарелого. Ну не хлопать же в ладошки за возвращенный партбилет Молотову? Press F, но без лишнего сантимента.

Глава 4. Дневник

Когда ковырялся в домашнем шкафу, на голову свалилась записная книжка в алой обложке. Огромная золотая цифра 1976 на титульнике и девственно чистый бумажный блок говорил, что в этой семье блокноты и ежедневники копились так же, как и в моей. Раз её никто не использует, присвою себе, потому что вести историю воспоминаний на разнородных бумажках и листках получается слишком хаотично.

Постепенно мой дневник превратился в лучшего друга, собеседника и слушателя одновременно. Не от нечего делать — как раз-таки все часы жизни у меня сжирает бесполезная имитация деятельности в комсомольском ЦК, а также общение с Сергеем, занимающимся международным сотрудничеством с другими молодежными организациями левого толка.

Дневник путешествовал со мной, так как хотелось обезопаситься от возможности раскрытия. В портфеле я смешивал его с бумагами, прятал поглубже. Оставить его дома, на изучение Викторией Револиевной или самим Григорием Озёровым — всё равно что закричать на улице “Долой советскую власть!”. Из дневника даже дергать ниточки не придётся, для советского человека такая писанина про будущее, апокалипсис и нытье покажется именно проявлением психического расстройства. Хотя был ли мир адекватен, когда расстрелял друг друга ядерными ракетами? А дроны-людоеды? Как же я полюбил задаваться вопросами в новом месте.

“Волга” везёт меня на площадь Ногина, а я листаю записи, что-то вспоминаю и дописываю на полях. Ближе к апрелю мой разум словно прояснился. Перестал везде писать: “Я шиз, я шиз, мне нужно в дурку”. Предложения стали ярче, полнее, описательнее.

Писать хочется, писать нужно, писать жизненно — я в этом мире жестоко одинок. Мне некому высказаться, мой муд постоянно грустный. Улыбаюсь на публику, положительно угукаю, а в голове грущу, боюсь, пугаюсь, всегда настороже, всегда наготове. Чуждые мне люди заполонили окружение, в нём я немею и стараюсь смолчать во избежание несуразности. Помним о правиле избегания криповости, Андрей!

Мы понимаем друг друга посредством языка, но никто из них не понимает меня. Велихова тут нет, во всяком случае ещё нет, не родился. Ой, зачем я об этом подумал… Что будет, если не успею вернуться обратно ко дню рождения? Чтобы не шизануться, я принялся писать в дневник любые переживания: сначала обрывочные фразы, потом дошел до описания реальности, меня окружающей; постепенно мысли, доводившие до угнетенного состояния, превратились в что-то вроде запроса. Не знаю, как бы точнее звучало, но пусть будет запрос.

Из постоянно гложащего возникал вопрос: “Что дальше?” Ты начинаешь думать, что нужно сделать, чтобы решить больную проблему. Психолог рекомендовал мне как можно чаще писать в дневник, а лучше систематизированным способом. Пока что эта техника привнесла в новую жизнь чуть больше спокойствия, сбавила тревожность, особенно по утрам, когда раскрываешь глаза и видишь непривычную обстановку советской эпохи; на контрасте понял, какой прекрасной была зумерская юность, несмотря ни на что. Всё-таки я — это я плюс культура; пусть у меня есть любовь к истории и попсовое левачество во взглядах, к советской жизни отношусь максимально отстраненно.

Страх самозванца сбавился в размерах. Слухи на комсомольском поприще разрастаются, но не препятствую им. На самом деле, я просто не знаю, что мне делать с болтовней за спиной. Можно жить, пока не выгнали из комсомола, не вызвали в КГБ или партийный комитет. Теперь лучше спится и гораздо меньше хочется плакать.

За месяц жизни в СССР ценность прежнего окружения резко возросла. В прошлом, то есть в моем настоящем, самыми близкими людьми были мама, Аслан и Ника. С ними мои социальные потребности покрывались по максимуму. Друзья со школы отвалились очень быстро: к концу первого курса никто не писал, не звонил и не встречался — за исключением своих узких компаний. Ценной стала даже группа, которую я “любовно” звал калической, ибо большинство вело себя как безнадежные каличи, существующие в манямирке с горизонтом планирования в одну неделю. Да, я по одногруппникам заскучал! Кто бы мог подумать. Сейчас бы с ними в Маке сидеть, а не вот это всё.

Удивительно, но со временем почувствовались не только границы между мной и советскими людьми, но и точки соприкосновения. Похоже, у зумеров от родителей досталось немного, эм, ну что-то вроде культурного кода от советской идентичности. Например, увидеть молодую Гузееву в метро и обомлеть. Я чуть не заорал в вагоне! Ларису, ту самую сваху, что байтит на своем шоу кринжовых мужиков и баб. От случайной встречи улыбка у меня была шире, чем у чеширского кота.

Вернувшись домой, на лету схватился за дневник, нарисовал в нем медальку и подписал: “Ачивка попаданца “За встречу с крашиней””. Интересно, хватит ли блата почиллить с кумирами? Они же тут все молодые или почти молодые. Попробовать можно, правда, с каждым днём я всё больше замечаю, что мне банально не хватает власти. Нет, в отличие от некоторых моих одногруппников, не страдаю имперством и шизухой вроде стать генералиссимусом всего и вся. Наблюдение приводит к сугубо практическим выводам. Советская элита, похоже, строго иерархична, и весь этот блат тоже распределен при помощи строгих весов и линейки. Как в армейской системе или в восточной бюрократии. Очень уж видна эта карьерная лестница.

Ну да, не открыл Америку. В книгах так-то упоминается порядковый характер номенклатуры. Взять того же Восленского, которого читал в университетской библиотеке. Но! Одно дело — читать. Другое дело, если ты сам оказываешься в этой реальности и наблюдаешь, в какие магазины обслужат всех, ограниченное число лиц или совсем уж “высоту”.

Или взять винил. Настоящий “Андрей Иванович” любил послушать олдскулльные группы, причем всё было западное, ни одной пластинки из советского репертуара. Это смутило меня. В моей комнате такое наблюдается во всем. Кино, книги, музыка, плакаты, одежда — всё заграничное или полузапретное, осуждаемое на собраниях. Видимо, золотая молодежь слабо верила в светлое будущее коммунизма, жила Западом и не собиралась менять страну. Какая-то инфантильная позиция у элиты, если честно. Сделай так, чтобы и в твоем Совке стало отлично, чтобы тёплый ламповый вайб убрал совковость и сделал импульс в развитии… Наверное, слишком многого прошу от номенклатуры.

Глава 5. Пражский пленум

Хрустальная люстра ярко освещала ресторанный зал. Я поглядывал то на неё, то на белую скатерть и тарелки, тихо вздыхал и стучал пальцем. Сергей бесперебойно плакался о наболевшем – ему снова не повезло в любви.

Он вернулся после командировки из ГДР, где накосячил с какой-то Мартой. Записывать в свой список “ачивок” этого бабника не стал — пускай мадам остается только в Германии и в памяти. Его нынешняя пассия была в составе советской делегации; очевидно, что девушка быстро всё почувствовала, так как в Москве Сереже дали пощёчину, обозвав негодяем. Он попросил встретиться, да и мне хотелось переговорить на разные темы.

К тому же вчера в партии прошел апрельский пленум. Я в субботу немного растерялся. Будучи почти состоявшимся историком, мне было известно о важности события: только что выстрелили из сигнального пистолета, запустив Перестройку. Кадры расставлены, намечены направления в реформах. Только мне в этом мире отведена роль немого наблюдателя. Партийная дисциплина, соблюдение номенклатурной иерархии и должностной статус серьезно ограничивают в любых действиях.

В сегодняшней “Правде” опубликовали сухое информационное сообщение, не вызвавшее никаких подозрений – все фамилии из списка выступивших, кажется, на месте. Горбачев, Лигачев, Рыжков, Шеварнадзе из реформаторов; Щербицкий и Гришин из старой гвардии; остальных не помню либо вспоминаю смутно. Исторический процесс, исходя из отсутствия аномалий в виде гигантских военных дирижаблей или избрания Гриши Романова на престол, пока следует своим чередом, я на него не повлиял, однако не влияю сейчас и неизвестно, буду ли влиять вообще.

— А ведь сердцу не прикажешь, когда рядом такая красота! — воскликнул слёзно Сергей.

Я вернулся к нему из мыслей, угукнул, с серьезным видом поддержал что-то из сказанного и полетел обратно в чертоги разума.

Мои социальные потребности после возвращения Курочки восстановились, чему весьма рад, но вот эти сопливые и драматические похождения сильно утомляют. Я всё ещё отстраненный от других: морожусь от прочих предложений встретиться, делаю вид, что мне плохо или слишком занят. Если зовут знакомые "Андрея Ивановича" не из комсомольского окружения, то ссылаюсь на, то ссылаюсь на своего босса Мишина, который “душит работой”; если же зовут товарищи из комсомола, то говорю, что Виктории Револиевне нездоровится.

Дневнику мой поклон, но без непринужденных бесед с живым человеком совсем не обойтись. С родителями так, как с Сергеем, не поговоришь. Татьяна бывает улыбчивой и весёлой, изредка её пробивает на диссидентский юмор, от которого даже генсек посмеялся бы, но в большинстве дней она представляет собой типично русскую интеллигенцию из провинции, только в самом лучшем обличье: тихая, спокойная, ищущая центризм в мышлении и золотую середину в поступках, глубоко образованная и начитанная.

Сережа, напротив, моя настоящая комфортная курочка — ему не чужд черный тон в анекдотах, он дружелюбен, заражает оптимизмом, повседневность у него в глазах не столь жестко двоится, как у стандартных нормисов в пиджачной обертке. Сейчас приходится быть для него подушкой для слёз, испытывая при этом странное чувство неприязни происходящего. Нет, серьезно, уж кого я такого не ожидал, так от него. Мужчина реально красивый, внешне походящий на Пола Мескала, с постоянной укладкой на голове, следящий за модой, явно ухаживающий за собой, за месяц трижды сменил “любовь всей жизни”.

Сытый голодного не поймёт, сказал я себе.

Сидит мой номенклатурный комсомолец, проливает чистую воду на щеки с шести вечера в роскошном бирюзовом зале с поистине буржуазной отделкой, с проходным билетом в большую купюру, бросает громкие реплики, так как чувства опять оказались не вечными. Девушка ему разонравилась. Он устал. Трагедия.

— Ездил в Росток. Показывали Варнов-верфь и работу местных товарищей из ССНМ. Братцы у них опытные, конечно. Но мероприятие быстро наскучило, и после официоза соскочил в город. Встретил Марту…

— Влюбился, — хохотнул я.

— Не без этого, Андрюх, не без этого.

— И сколько дней вы провели вместе?

— Три дня.

Я тяжело вздохнул.

— Мной сделан подсчет, дорогой Сергей Георгиевич, — из чемодана вытащил листочек, разделенный надвое линией. Прокашлялся, чтобы зачесть с партийной осуждающей интонацией. — Тамара, двадцать два года. Очень красивая, смышленая, из комсомольской организации Фрунзенского района Москвы. Причина расставания: потерял чувства привязанности. Так, товарищи, вторая жертва любовного капиталиста — зовут Ингой, ей двадцать лет, студентка столичного вуза…

— Ну не начинайте, товарищ Озёров, — в такие моменты Курочка обижался и недовольно закатывал глаза. — Давайте обойдемся без партийного взыскания.

— Нет, товарищ Курочка, обстановка в колхозе сейчас сложная, установилась не товарищеская атмосфера, и всё это на фоне обострившейся идеологической борьбы.

Мы одновременно загоготали.

— И всё же я продолжу, Курочка ты моя, — пальцем сместился на третью строку. — Ага, Роза, двадцать четыре, работает в партийной ячейке Института экономики Академии наук. Пострадавшая испытала глубокое психологическое переживание, понесла ущерб своей репутации — прямо на глазах у наших социалистических друзей.

— Умная! — всхлипнул Сережа. — Умнейшая, видел бы ты её азарт, когда Роза говорит про структурные изменения народно-хозяйственных связей в развитом социализме.

— Как интересно.

— Ну ты не будь гусем, Андрей! Я тебе правду говорю. Какие-то интересные вещи она рассказывает, конечно, больше половины не понимаю, но дело наживное.

— Причина расставания: узнала о товарищеских связях с Мартой. Вывод очевиден.

— Да ни разу не очевиден, что я тебе, бабник какой-то? Бабников не видел ещё. Не смей обвинять в пошлости и разврате, — Курочка шутливо погрозил пальцем.

— Именно! Что ж, ты хотя бы взбодрился. Два часа слушать твои стенания дорого обходятся моей психике.

— А мог бы и потерпеть для своего друга!

Глава 6. Лира

Ключ в дверь, тихий поворот: раз, два, три. Свет в коридоре горел, но Виктории Револиевны нигде не было. Пахло домашним уютом и, кажется, цветочным чаем как из китайской лавки.

Я тихо разулся, пошел на носочках в свою комнату, старательно избегая встречи с кем-либо. Первым делом смою с себя напряжение, а потом заполню дневник — поделюсь впечатлениями. В последние минуты зародилось неприятное чувство, будто зря согласился на предложение Ивана, вероятно, такое колебание в принятии решения нормально. Не каждому суждено творить историю заново.

Услышался посторонний голос. Кто пришел? В полночь у нас никогда не было гостей, кроме десятого марта, но тот день исключение – умер Черненко, к директору автозавода пришли незнакомцы, вероятно, коллеги с работы. Остановился, медленно опустил чемодан и попытался понять разговор.

Звуки исходили из кухни. Говорили две женщины, одна из которых Виктория Револиевна. Обернулся: на крючке висела чья-то шуба, алые туфли стояли в углу. Мама “Андрея Ивановича” старательно избегала красного цвета – по её словам, этого цвета и так хватало на улицах страны. У хозяйствующей по дому Риммы туфель никогда не было.

Скромной поступью двинулся в гостиную, в которой никого не оказалось. Я молчал и слушал речь.

– Он изменился, сильно изменился. Каждый день боюсь, как бы не сошёл с верного пути, сколько же мы намаялись с ним. Мы его очень любим, но в последние годы доходило до невыносимого.

– Поменялся, правда?

– Это случилось внезапно. Андрюша тогда вернулся с очередной попойки, его привезли друзья и спихнули нам под дверь. Какой позор, думали мы. Ведь здесь живут люди из Совмина. В комсомоле тогда поговаривали о его исключении из ЦК. Гришенька аж дату запомнил – девятого числа, сразу после 8 марта. С тех пор ни капли не пьет, ведёт себя послушно.

– Удивительно, Виктория Револиевна.

– Может, это и судьба, что ты вернулась в такой момент. Ему нужна поддержка.

Пауза.

– Виктория Револиевна, боюсь, из-за меня тогда Андрей и сломался. Не навредить бы.

– Что ты, Андрюша тебя любил, и сердцем чувствую, что до сих пор любит. У молодых, из непростых семей, всё так сложно, Шекспир бы позавидовал.

– Ромео и Джульетта? – во втором женском голосе послышалась усмешка.

– Ладно, расскажи лучше, как там, в Берлине?

– Ох… Можно, я отвечу по-булгаковски?

Виктория Револиевна засмеялась.

– Люди те же, только чуточку посчастливее, – продолжил второй голос. – Квартирный вопрос их испортил. Но картина писана на том же холсте, теми же красками.

– Понимаю… А есть возможность закрепиться в Европе?

– Пока не знаю.

– А в МИДе помощь не предложили?

– Опускаться на уровень ниже, обращаясь к мидовцам, было бы неприлично. Сами понимаете...

– И правда, как я не подумала! Прости, старую! – Виктория Револиевна рядом с неизвестной девушкой была супермилой мамой. – Но попробовать всё-таки стоит.

– Как у Андрея дела в комсомоле?

– После того как Константин Устинович умер, мы обеспокоены дальнейшей перспективой. Пыталась выйти на контакт с Мишиным, но в ответ тишина. Пока. В комсомоле к нему стали относиться серьезнее – разве что пошучивают, что в бога поверил.

– Да вы что? – звонкий смех второго голоса.

– Не поверишь, но именно так. Знаешь, он уезжает на работу, а я сажусь на диван в его комнате, прямо на краешек, сижу и говорю: “Кто бы ты ни был – бог ли, человек ли, – за изменение моего сына бесконечное спасибо”.

– Андрей скоро вернётся?

– Обещал не позже полуночи. Ты что, уже убегаешь? Хоть чай допей.

– Мне неловко, Виктория Револиевна…

– Не вздумай! Нет никакого повода для стеснения.

– Мне бы хотелось остаться, правда. Только трудно будет сдержаться. Его душить воспоминания начнут.

– Лира, ты для нас как дочь. Пожалуйста, останься.

Это имя…

Лира. Лира? Лира! Неужели та самая несостоявшаяся жена?

От удивления рука скользнула со шкафа, зацепив пуговицами рукава корешок книги; Владимир Ильич Ленин полетел вниз, шлёпнулся со слоновьим грохотом. Виктория Револиевна охнула.

«Ах, Ильич, за что?» – возмутился я.

– Андрюша? Это ты?

– Да, он самый, – пришлось выйти из сумрака. – Доброй ночи.

Мать “Андрея Ивановича” сидела за столом, а девушка, с которой она общалась, уперлась спиной в подоконник. Тонкая фигура, возможно, слишком тонкая для того, чтобы считать её красивой. Широкая чёрная повязка на голове оголяла высокий лоб, а почти что белые волосы были хорошо “нахимичены”. Узкое лицо. Тёмная помада. Вся контрастная.

Я не знаю этого человека, но следовало бы изобразить какую-то обескураживающую эмоцию. Какую? Отвращение? Гнев? Если “Андрей Иванович” запрещал даже упоминать её имя, то крайне маловероятно, что между ними сохранились хотя бы остатки отношений. Однако девушка всё же рискнула и пришла. Во всём непонятном мозг ищет сакральный знак.

Глава 7. Союз

— Как ты додумался согласиться на её встречу в субботу? — Курочка ходил по моему кабинету, весь нервничал и ругался. — Как? Да к черту эту Лиру вообще!

— Не могу. Я недостаточно сепарирован… то есть, хочу сказать, папаша сильно давит.

Курочка плюхнулся на стул. Он пустил в свою шевелюру пальцы, чесал голову и недовольно мотал головой.

— Значит так. От Лиры нужно избавиться.

— Что, расстреляем? — я горько усмехнулся. — Мне звонить в КГБ? Алло, тут шпион западногерманской разведки?

— Да при чем тут они? Соберись. Такой шанс, как в эту субботу, у нас больше не предвидится. Иван открывает дорогу вперед. И ты, и я, и он — мы мыслим примерно в унисон.

— Ну вот видишь, Сережа, какая ситуация получается. Иван нам что-то там пообещал, что-то будет. Или нет. А тут Лира прямо передо мной растекалась, обещала протекцию. Да и Иван не отец, который ультиматум предъявил.

— Это Лира. Она летящая, оглянуться не успеешь — уже чемодан в Париже распаковывает. Она же без ума от чудаков, интеллигенции и всяких неформалов.

– Мне показалось, что она просто избалованная.

– Не только. Её не корми, только притворись юродивым, все деньги тебе отдаст за мазню на холсте или стишок-частушку.

Я разозлился. Сергей сейчас не поддерживает, а по-жесткому топит. Хватило разборок мне с Григорием Максимовичем. На рубашку плевать, новую всегда куплю или закажут в ателье, но посягательство на личные границы для меня — ред флаг с аварийной сиреной. Решать всё равно предстоит мне, не Сереже ведь идти в ЗАГС с заявлением, не ему находиться под прессом отца “Андрея Ивановича”.

И вообще, мне всего лишь двадцать лет. Двадцать, Карл! Какая свадьба, какой брак в двадцать? Нормальные люди находят свою любовь, когда уверены в себе. А я полукалич, застал первые секунды бомбардировки, я знаю, что Москву уничтожили, всех моих знакомых разнесло на атомы ядерным взрывом; оказавшись в СССР, мне пришлось превратиться в крипанутого.

Грядет разговор с “отцом”. Не знаю, как именно, но теперь очень хочется вмешаться и изменить статусы отношений. Что это вообще было? Он даже слушать не желал, врубил на полную директора и сагрился на каких-то пустых моментах. И Лира тоже молодец, чего она там разнылась в подъезде? Из-за того, что не поцеловал?

Ладно. Всё-таки часть ответственности за её состояние на мне лежит. Мог бы вести себя помягче. Лира выпила, её развезло. Выпала из потока. За эмоциями в одну ногу шагает поведение. Судя по взглядам, девушка ко всему советскому относится очень плохо. В СССР немногие могли позволить себе столь явственно развиться до такого состояния. Может, много кто и скрывал свое мнение, но она точно ничего не скрывала: “Я умираю, я умираю, помогите!”.

Её реакция на мое отношение тоже логична. Я сразу же занял позицию агрессивно защищающегося: “Что надо?”. Жившей всегда под золотым крылом неведом отказ. Как? Отказали? Мне? Впрочем, у этой позиции есть не только издержки: чрезмерное восхищение ею после “долгой разлуки” могло вызвать подозрения.

— Андрей! — крикнул Курочка.

Я молниеносно вернулся в кабинет: “Да-да, что ты там говорил?”

— Да ты издеваешься надо мной, комсомолец-партизан. Что, зря распинаюсь? Соберись, говорю.

— Что предлагаешь? — устало произнес я.

— Езжай в субботу на дачу к Ивану, а Лиру отшей.

— Это невозможно. Не годится. Нужно что-то другое.

Курочка щелкнул пальцами: “А если взять с собой?”

“Чтобы она спровоцировала там конфликт? — меня охватила тревога от одной мысли, что одной встречей можно развалить сразу два шанса на успех. — Ну уж нет. Попытаться перенести свидание с Лирой? И что за ЦДЛ, про который она говорила?”

– Мне нужно подумать, – сказал я и стянул галстук.

Курочка, махнув на меня рукой, пошел на выход. Своего он не добился, так что несколько раз повторил — Иван для него превратился в стопроцентно выигрышную лотерею, — о железобетонной необходимости присутствовать в субботу на даче. И никаких ресторанов с Лирой. Дверь закрылась, я остался один.

Что делать? До субботы всего два дня. Взял лист бумаги, провел карандашом линию: за и против. Решение должно быть взвешенным, так как риск слишком велик. Промаявшись с полчаса и попеременно отвлекаясь на своих замов, с перевесом в один пункт выбрал дальнейший сценарий, самый тяжелый и страшный за всё время нахождения в СССР.

– Была не была, – с этими словами я поднял телефонную трубку. – Татьяна?

– Да, Андрей Иванович? – секретарша была удивлена вызовом “через стену”. – Срочное дело?

– Нужен телефон Лиры.

– Я, конечно, поищу, но нет уверенности, что он у меня есть.

– Поищите. Найдите. Татьяна, отыщите номер Лиры.

– Хорошо.

Через долгих пять минут секретарша принесла записную книгу. В ней она показала ногтем нужный номер.

– И машину. Да, сейчас же, – показал взглядом на выход.

На той стороне провода долго не брали трубку.

– Да? – рассеянный женский голос смешивался со звуком хлещущей воды. – Ой, простите. Подождите секунду, я закрою кран.