Рожденные пламенем

Глава № 1. Убежище

В мире нет ничего лучше дома, мягче хлеба из маминых рук,
Жарче пламя в печи обогреет, слаще меда покажется лук...
Жир с подвешенной на крюках бычьей туши вязкими каплями падал на угли, заставляя их негодующе шипеть и потрескивать. Дразнящий, густой аромат подрумянивающегося мяса мешался с другими запахами - звериных шкур, мокрой шерсти, орехового арака - горького, ядреного пойла, которым здесь запивали любую снедь. Под высокими каменными сводами клубился густой жирный дым.
Леда зябко поежилась; не от холода - в убежище, где жарко пылал огромный очаг, а стены и пол укрывали толстые тканые ковры и выделанные шкуры, впору было угореть, а не замерзнуть. Холод шел изнутри, из разверстой раны, которая осталась на месте живого, трепещущего девичьего сердечка. И ничем было не закрыть эту стылую рану, не стянуть лечебной повязкой, пропитанной чудотворным травяным отваром. На плечо легла тяжелая, горячая рука, в затылок пахнуло звериным, острым, удушающим.

- Чего жмешься, холодно, никак? Зяблая какая, моя Мышка... Иди, греть буду... Мышонок...
Леда была маленькая, легкая - одной ладонью поднять, другой накрыть. Это и спасло; пока похитители, только что жестоко разделавшиеся с обозниками, жадно делили пригожих сестер и служанок, она свернулась клубочком между двух, не успевших еще захолодеть тел. Петроний, щербатый добродушный увалень с рыжей бородкой, любивший и холивший каждую хозяйскую лошадку, как родное дитя. И белобрысый Севрюха - любимец всех окрестных девок, извечная зубная боль строгих матерей. Ничего не осталось от них, только два недвижных тела, последняя преграда между хрупкой девичьей статью и похотливыми, ненасытными тварями. Леда глотала слезы, до крови кусала костяшки пальцев. И молилась только о том, чтобы сердце разорвалось раньше, чем за косу схватят перепачканные в крови сестер жадные лапы.

Погибшие в неравном бою парни сослужили последнюю службу - когда еле живую от горя и страха девчонку все же обнаружили и грубо вытащили из-под коченеющих тел, похотливцы успели вволю натешиться с другими пленницами. Низенького росточка, большеглазая зареванная худышка глянулась только одному из бандитов. Ему она и досталась. Леда смутно, сквозь пелену слез, помнила, как жесткие руки забросили ее на седло, сзади прижалось пахнущее зверем и кровавым смрадом чужое тело. Громадный черный конь, больше похожий на злобное чудище из бабкиных сказок, равнодушно перешагнул изувеченное девичье тело, нелепо раскинувшее ноги. Еще недавно свеженькое и розовое девичье личико покрывала бурая корка засохшей крови, широко распахнутые глаза смотрели в постепенно светлеющее небо. Маряшка, сестрица милая...

- Чего дрожишь? Ишь, мышка пугливая! - похититель гладил толстую светлую косу - единственное, чем могла похвастаться Леда в свои пятнадцать годков. Не досталось ей ни материнской округло-мягкой, сочной красоты, ни бабкиной стати. Только волосы и были хороши - светлая густая грива, настоящее золото. В остальном - и правда, мышь... Так ее и стали звать с той памятной, страшной ночи.
Вайгот - так звали ее нового хозяина - дал ей один день и одну ночь, чтобы свыкнуться с новой жизнью. Потом, схватив за полюбившуюся ему длинную косу, повел к себе, на ложе. Леда хотела расцарапать ему ненавистное лицо, но она видела, что стало с выжившими после нападения на обоз девчонками. Только две из них, самые красивые, обрели хозяев - остальные получили место у входа в убежище и отныне служили утехой любому желающему, будь то свирепый воин, сопливый недоросль, едва получивший посвящение, или последний раб-шкуродел.

Через неделю из шести в живых оставалось трое, и глядя на них, Леда горячо возблагодарила бога, что не сидит рядом с ними. Лучше принимать на ложе только одного зверя... что угодно лучше! Терпеть ненавистные объятия, смрадное дыхание на лице, мечтая проснуться у себя дома, на мягкой перине. Услышать звонкий смех сестер, ощутить ласковое касание материнской ладони, вдохнуть аромат горячего, свежего хлеба.
Она горячо, страстно, до жгучей боли в разбитом, опустошенном сердечке, мечтала сбежать. Прочь от проклятого зверя, пропитанной душным едким дымом пещеры, горьких, как полынь, воспоминаний. Прочь, пока ноги еще не отвыкли от бега, а чрево не набухает щенком от ненавистного. Но как пробраться мимо злобного, вечно голодного звериного племени? Самый последний раб здесь знает, кто она и чья. Ее схватят и отведут обратно, а что сделает с ней проклятый Вайгот, узнав о побеге - лучше и не думать...

Постепенно Леда смирилась. Она грела ему вино на огне, зашивала одежду, промывала и штопала глубокие раны, когда он возвращался с очередного набега. И покорно жмурилась, раз за разом позволяя укладывать себя на мягкое ложе из шкур и одеял. Она привыкла к жутким шрамам, полосующим его, и без того не слишком красивое лицо, и уже не пугалась красноватым огонькам, зажигающимся в тускло желтых глазах, когда он злился или загорался похотью. На ее тонкой шейке блестели яркие бусы, запястья украшали причудливые золотые браслеты. Возвращаясь из похода, он всегда привозил ей подарки - удивительной красоты ткани и шелка, драгоценности, искусно выполненные шкатулки слоновой кости, красного и черного дерева. И ни разу не привел на ложе другую пленницу. Настал день, когда после долгих мучений она разрешилась крепким, горластым мальчишкой, которого, как пристало обычаю, первым показали вождю. Тот взвесил на руках красного, надрывающегося в плаче младенца и одобрительно кивнул. Теперь ее сын был принят в племя. Подрастет, окрепнет - и к шести годкам его возьмет в ученики один из бывалых воинов. Сам отец не станет обучать его, доверит брату. Таков закон: "я выучу твоего сына, а ты станешь наставником моему!"

Хасулы - дети Огненного Кота - отличались редкостной злобой и дурным, вспыльчивым нравом. Кровавые разборки по любому поводу, будь то дележка добычи или косой взгляд в сторону соседа, были обычным явлением в племени. Закон, призывавший отдавать на воспитание своих сыновей, и брать в ученики чужих, не давал горячим головам истребить самих себя на корню. Отец не тронет наставника сына, и не получит от него острый нож под лопатку. Юные ученики зовут воспитателя - Апа Шэни - второй отец. И добытую в своем первом походе долю они несут именно наставнику, благодаря за суровую, а порой жестокую науку...
Леда прикладывала кряхтящего теплого сынишку к набухшей груди, тихонько покачивала, вполголоса напевая ему песни своей далекой родины. Те самые песни, которые мать напевала ей и сестрам, укладывая их спать. Где ты сейчас, матушка, родимая? Плачешь на плече отца, гадая, что стало с дочками, каким злым ветром унесло их из отчего дома, навстречу горькой судьбе...