Роза и крест

Любые совпадения случайны

Все события и персонажи вымышлены. Любые совпадения случайны.

I Дурак (часть первая)

Мирослав Погодин рассматривал фотографию трупа с отвращением и любопытством. Да, пожалуй, это действительно по его части.

По другую сторону стола сидел майор полиции Иван Замятин, всем своим видом выражая надежду, что эксперт по вопросам оккультизма Погодин вот так вдруг возьмет да и выдаст — как зовут убийцу, и где его искать. По понятным причинам Мирослав Погодин сделать этого не мог. Все, чем на данный момент можно было порадовать майора — это подтвердить его предположение, что убийство относится к разряду ритуальных, и что он, Погодин, готов предложить свои услуги консультанта и тем самым оказать посильную помощь следствию.

На майора жалко было смотреть. Переступив порог места преступления несколько часов назад, единственное, что он смог произнести, были слова: «Твою мать…».

— Твою жешь мать... — снова повторил Замятин, приглядевшись к трупу внимательней.

Тут было от чего лишиться способности изъясняться нормативной лексикой. К моменту появления майора следственно-оперативная группа уже работала на месте преступления, хотя слово «работа» вряд ли подходило для описания действий криминалистов. Два человека стояли возле трупа, третий присел на ручку кресла рядом с покойным, предварительно накрыв ее листом целлофана. Судя по мизансцене, наблюдатели пытались сообразить, как в Москве ХХI века могла материализоваться такая дичь.

Пожилой профессор психиатрии, весьма уважаемый в кругу коллег человек, лежал в своем кабинете для частных приемов на западной окраине столицы мертвый и оскверненный. Его левая нога была выпрямлена, правая согнута в колене и помещена на левую так, что вместе они напоминали цифру «4». Правая рука, сжатая в кулак, лежала в районе пупка, левая, вытянутая на полу, указательным и средним пальцами являла знак V (Victory). Рубашка на профессоре была разорвана, на груди алела пятиконечная звезда, вырезанная на плоти покойного. Дальше — одна сплошная кровища. Шея и лицо жертвы были сплошь покрыты багровой коркой.

— Смерть наступила около двенадцати часов назад, предположительно от ножевого ранения шеи в области сонной артерии. Помимо всего прочего, у трупа вырезан язык, — выдал первым оправившийся от шока криминалист, присев на корточки у головы покойного. — В кулаке, кажется, что-то зажато. Что именно, сможем узнать при вскрытии.

«Ну, все! Накрылся отпуск!» — подумал Замятин. За годы службы он, конечно, насмотрелся всякого, но пятиконечные звезды до сих пор ему являлись лишь на погонах, если оставить в стороне пионерское детство. Это вам не бытовуха, не устранение конкурента по бизнесу, не любовная история с трагическим финалом. Это, мать ее, пятиконечная звезда, вырезанная на теле, выдранный язык и куча непонятной символики. Чуешь, чем пахнет, майор?

Нюх у Замятина был отменный, как у русской борзой с безупречной родословной, на том и стоял. Это чутье (или, как он сам его называл, чуйка) и привело его к майорским погонам. Чем пахнет это убийство, он сейчас ощущал отчетливо. Пахнет оно серией. Здесь явно поработал псих, новоявленный маньячара, одной жертвой его подвиги наверняка не ограничатся. Если этот отморозок войдет во вкус, дело получит широкую огласку. О ритуальных серийных убийствах в Москве будут кричать все СМИ, возможно, не только российские. За такого «клиента» начальство три шкуры сдерет, мало не покажется. Психа надо искать быстро, очень быстро, на предельных оборотах, пока миру не явился второй Чикатило.

Псих — ха! — а кто еще мог приговорить профессора психиатрии? Такая вот ирония судьбы. Сколько моральных уродов прошло через него лет так за тридцать практики? Сотни? Тысячи? При этом и другие версии исключать пока рано.

— Кто обнаружил тело? — мрачно поинтересовался майор.

— Секретарша, она сидит в приемной.

Для ведения частной практики профессор оборудовал двухкомнатную квартиру на первом этаже панельной высотки. Попасть в нее можно было не только через подъезд — в стене одной из комнат, проходящей в задней части дома, оборудовали дверь, к ней с улицы вела металлическая лестница. Эта комната служила приемной, сразу за ней находился санузел, за ним — кухня, справа от кухни — кабинет. В кабинете лежал истерзанный труп профессора, в приемной, трясясь всем телом, сидела секретарша, двумя руками сжимая стакан воды. На столе рядом с ней лежал на треть опустошенный блистер «Атаракса».

На вопросы майора эта женщина средних лет в строгом юбочном костюме с дурацким белым жабо под подбородком поначалу отвечала, сильно заикаясь и кое-как. Замятину удалось понять следующее: вчера у нее был отгул (что-то с ребенком), профессора она обнаружила в девять тридцать утра, как только приехала на работу. В дни ее отсутствия светило психиатрии делал пометки о приемах и записях собственноручно на бумаге для принтера, потом отдавал их секретарше, та вносила данные в электронную базу. Замятин сразу же справился, обнаружен ли листок. Ответ: нет. Листок искать всем миром! Электронная база клиентов, к счастью, была и хранилась на жестком диске в ноутбуке секретарши, вот он, нетронутый, лежит на ее рабочем столе. Удача и чудо! Но, видимо, лишившись от шока всякой способности соображать, секретарша судорожно мотала головой и говорила, что базу не отдаст, профессор строжайше запретил разглашать хоть какую-то информацию о клиентах — врачебная тайна, профессиональная этика. Дура!

— Профессор убит! — рявкнул Замятин, изрядно устав сюсюкать с невменяемой женщиной и разбираться в ее нечленораздельной речи.

Секретарша вздрогнула и разрыдалась с новой силой. Твою мать…

— Какого рода клиенты обращались к профессору? — мягко зашел майор, когда она слегка успокоилась.

— В последние годы Евгений Павлович сосредоточился на богатой клиентуре, — заикаясь, проговорила собеседница и попыталась отпить глоток воды. Замятин услышал, как зубы клацнули о край стакана. Она сделала глубокий вдох, поставила стакан на стол, постаралась взять себя в руки. Получалось это у нее паршиво, но уже хоть как-нибудь. — Профессор принимал элиту общества, в основном бизнесменов, некоторые из них — птицы очень высокого полета, публичные персонажи, ну, знаете, телезвезды, артисты, обращались к нему и политики. Больше половины его пациентов составляли женщины, в основном жены богатых людей.

I Дурак (часть вторая)

Мирослав не любил суеты. Суета и спешка лишь путали мысли, создавали ненужное напряжение, мешая приблизиться к истине. Погодин знал, что четкое, ясное понимание сути вещей приходит как озарение — яркой, неожиданной вспышкой, в гармонии и покое. Чем меньше лишних, натужных мыслей в голове в этот момент, тем очевидней и ярче одна, единственно верная, ее уже ни с чем не спутать. Все, что нужно, — настроиться на поиск ответа, как он говорил — включиться в поток. И подождать.

Поэтому он положил фотографии трупа в карман легкого льняного пиджака, рукава которого были по-пижонски на треть подвернуты, посмотрел на часы — Breguet Classique Complication с прозрачным механизмом (подарок отца по случаю защиты кандидатской) и решил, что самое время отобедать.

Он щелкнул брелоком сигнализации, уселся в свой кабриолет Maserati Gran Cabrio Sport и покатил с Петровки на Тверскую, на веранду ресторана, расположенного на крыше отеля «Ритц-Карлтон» — некогда знаменитого «Интуриста».

Разместившись под белым тентом и бесстрастно созерцая копошение гостей столицы на подходах к Красной площади, Мирослав чувствовал на себе заинтересованные взгляды юных и желающих казаться юными девиц. Он знал, что хорош собой — высок, статен, с каштановыми, почти черными, волосами, которые волнистыми локонами спускались чуть ниже мочек ушей, с синими, как вода в ледяной проруби, глазами, с безупречными чертами лица, в котором было что-то скандинавское. К тому же он прекрасно отдавал себе отчет, что его природное обаяние в разы усиливается отцовскими «Брегетами» и другими атрибутами роскошной жизни, привычкой трапезничать в дорогих ресторанах. К повышенному вниманию со стороны женского пола Мирослав давно привык, оно его ничуть не задевало и воспринималось как должное.

В свои тридцать лет Погодин был кандидатом философских наук и имел звание доцента кафедры философии МГУ. Школу он окончил экстерном и уже в пятнадцать лет числился студентом философского факультета МГИМО.

В двадцать шесть лет Мирослав успешно защитил кандидатскую диссертацию, посвященную обрядам как форме религиозной деятельности, в двадцать девять стал доцентом, в следующем году намеревался защитить докторскую, раскрыв догматическое основание метафизических систем. Помимо этого он входил в состав Московского Комитета по спасению молодежи от псевдорелигий и тоталитарных сект, принимая активное участие в деятельности организации и время от времени читал лекции для сотрудников МВД по философии и религиоведению.

Его жизнь должна была сложиться иначе. Во всяком случае, его отец когда-то думал, что Мирославу уготован другой путь. Дмитрий Погодин, ныне крупный бизнесмен, в последние годы мелькающий в списках российского Forbes, до появления сына на свет имел за душой всего ничего. Его главными активами были сильный характер, живой ум и трепетная, возвышенная, граничащая с поклонением любовь к своей жене.

Мать Мирослава происходила из графского рода Игнатьевых. Она никогда не кичилась своей породой, в ней не было ни высокомерия, ни пафоса, но было что-то такое, уловимое лишь на инстинктивном уровне, что не позволяло сказать при ней грубого слова или проявить неуважение. В то, еще советское время, когда родители Мирослава познакомились, и Дмитрий Погодин влюбился впервые и навсегда, единственным приданым его невесты было врожденное чувство собственного достоинства и незамысловатое колечко, которое, как гласило семейное предание, удалось сохранить еще со времен Софьи Мещерской.

Делая Марии Игнатьевой предложение, Погодин-старший решил для себя, что обеспечит ей достойную жизнь, оградит их союз от тлетворного влияния быта и нужды. Любовь к этой женщине определила его судьбу.

После распада СССР Дмитрий Погодин занялся торговлей, доставляя в Россию продукты, которых бывшие строители социализма и не нюхивали. В лихие девяностые собственный бизнес был делом беспокойным и рискованным. Один раз Погодин-старший прогорел по-крупному: его магазин сожгли почти дотла за то, что «не хотел делиться». Но это его не сломило, наоборот, он зашевелился еще активней, удвоив усилия. К началу двухтысячных он уже стал владельцем крупной торгово-розничной сети. К концу первого десятилетия нового века его активы пополнились пакетами акций одной из крупнейших в стране финансовых организаций и компании мобильной связи.

Когда бизнес Дмитрия Погодина только начинал набирать обороты, он, конечно, питал надежду, что сын станет продолжателем его дела. Но Мирослав выбрал другой путь.

Он рос мальчиком жизнерадостным и открытым миру. Его любили в семье, любили в школе — он жил легко, не зная терпкого и вязкого привкуса печали на кончике языка.

В свое десятое лето Мирослав по обыкновению был отправлен в деревню под Воронежем, к бабушке и дедушке по отцовской линии. Каждое лето в это пахнущее травами и шумящее быстротечной рекой местечко приезжали взрослые и маленькие члены погодинской семьи. Кто-то гостил всего неделю, кто-то — целое лето. В тот год Мирослав провел в деревне чуть больше месяца, в компании стариков и двоюродного брата. Брат был старше его на четыре года и часто наведывался в этот дом — жил он в Воронеже, всего в паре часов езды от деревни. Здесь у него были друзья, с которыми он гонял по колдобинам на стареньком мопеде.

Мирослав в силу возраста не очень вписывался в компанию брата. Он больше времени проводил со стариками, то помогая собирать ягоды с густых кустарников, то уплетая вкуснейшее варенье, закатанное из прошлогоднего урожая. Кисло-сладкие ягоды в вязком соку он запивал еще теплым парным молоком, которое в избытке давала черноносая корова Веста, то и дело оглашавшая двор своим густым и тягучим, как варенье, мычанием. Еще Мирослав любил ходить с дедом на рыбалку, сидеть под зелеными кронами на берегу узкой мелководной речушки, наблюдать, как в тишине разномастные стрекозы садятся на кончик удочки, подрагивая своими проволочными крыльями. А потом удочка резко взмывала вверх — и на земле у ног оказывалась сверкающая чешуей беспокойная рыбка.

II Фокусник (часть первая)

Мы не виделись уже неделю. Невыносимо долго. Особенно если учесть, что я не мыслю себя без тебя. Так уж получилось. Получилось рано, сразу, пронзительно и навсегда. С того самого момента тринадцать лет назад, когда в полутемном коридоре университета ты вдруг оказался так близко, что я смогла разглядеть совершенный рисунок твоих глаз с зеленой звездочкой вокруг зрачка и синей крапчатой бездной за ней. Идеальное творение природы, божий промысел. Куда мне до него? Ломаные линии, причудливо меняющие очертания при расширении зрачка, гениальное сочетание цветов и оттенков. Эти глаза — самое волнующее произведение искусства из всех, что мне доводилось видеть, и они мои. Потому что я не мыслю себя без тебя. Когда же ты, наконец, вернешься из этой бессмысленной поездки? Я чувствую себя как наркоман без дозы: тело ломит, мысли вязнут в зыбкой паутине памяти. Черт возьми, Макс, ну почему ты не взял меня с собой в этот проклятый Нью-Йорк?!

Ты знаешь, я, пожалуй, подарю Императору твои глаза. Хотя бы потому, что ни о чем другом не могу думать в твое отсутствие, а может, потому, что он — Император.Кисть едва касалась холста. Тонкая рука с белыми длинными пальцами порхала над мольбертом, как капризная бабочка, на мгновенье замирая в одной части картины и тут же устремляясь к другой.

Когда его не было рядом, работа спасала ее. Она ставила перед собой белый холст, зажимала в руке палитру и созидала новые миры. Миры, в которых, так или иначе, угадывалось его присутствие. Пожалуй, его следы на ее работах были очевидны лишь для нее, но так оно лучше. Ведь делить Макса она ни с кем не собиралась, но избавить от него свои творения тоже не могла.

Макс — совершенство, эталон, золотое сечение. Она поняла это сразу и чувствовала нутром, чувствовала в буквальном смысле, когда нижняя часть ее живота при взгляде на него, начинала жить своей жизнью, и каждый вдох щекотал грудную клетку изнутри. Это блаженное, ни с чем не сравнимое ощущение внутренней наполненности, одушевленности напоминало то, что она испытывала, рассматривая великие полотна, но было во много крат сильнее. Ведь Макс — не статичное творенье, не замершая навек картина или скульптура, он живой. Каждое его движение, каждый поворот головы, изменчивая игра света на его коже щекотали ее нутро новыми гранями совершенства. Она не могла привыкнуть к нему, как не могла привыкнуть к изученным до последнего мазка репродукциям любимых полотен. Макс был прекрасней любого рукотворного произведения. Свои собственные картины она приправляла его совершенством, как изысканными специями: на каких-то полотнах пытаясь воссоздать тот самый голубой или зеленый, которыми любовалась в его глазах, где-то угадывались линии его тела, овал лица.

Вот и сейчас ей пришла в голову мысль подарить Императору его глаза. Потому что он — Император. К тому же на картине должно быть слишком много багряно-красного и оранжевого, почему бы не оттенить это огненное буйство бирюзой? Обилие красного на картине с Императором — не ее прихоть, заказчика. Точнее, заказчик просил, чтобы картины в точности повторяли фигуры Старшего Аркана Таро. Колоду он передал ей вместе с инструкциями.

Карту Императора она пока отложила в сторону, встала со стула, прошлась по комнате, присела на подоконник спиной к окну. Зеркальная гладь стекла отразила острые позвонки на тонкой длинной шее и худенькое плечо, оголенное широкой горловиной белой туники. Она взъерошила на затылке коротко стриженные черные волосы, свела лопатки, откинула назад голову, потянулась — и снова исчезла в глубине комнаты.

Усевшись на диван, она опять взялась за изучение фигур. Первым в ряду из четырех карт, которые наугад были взяты из колоды, лежал Иерофант, затем Смерть, Повешенный и Верховная Жрица. Она не знала, с какой именно фигуры приступить к выполнению необычного заказа, и решила доверить дело случаю, не глядя достав несколько карт. Случай указала на Иерофанта.

За день до этого в галерее она услышала бесцветный голос, назвавший ее по имени. «Фрида?» — прошелестело за спиной. Она обернулась не сразу, настолько невыразительным был этот шелест, словно шорох бумаги, от которой в галерее периодически освобождали картины. «Фрида», — прошелестело снова уже более явственно, и она повернула на звук тонкий профиль.

За спиной стоял мужчина. Ухоженный, элегантный, пожалуй, даже щеголеватый для своих лет. Однако определить его возраст с какой-либо точностью было довольно сложно. Его лицо, такое же невыразительное, как и голос, могло принадлежать человеку лет от пятидесяти и до бесконечности. Хотя нет, про бесконечность Фрида, пожалуй, загнула, но предложить, что ему шестьдесят пять, семьдесят, семьдесят пять, она могла с легкостью. Может, потому, что кожа его напоминала ей древний пергамент, тонкий, охристо-бежевый, пожухший за давностью лет и оттого покрытый тонкой паутиной морщинок и глубокими изломами. Такой пергамент мог быть извлечен из древней гробницы египетского фараона и оказаться таким же старым, как мир.

«Фрида», — произнес он в третий раз, и его голос наконец обрел несколько ярких нот. Это окончательно развеяло некую иллюзорность образа, вывело ее из задумчивости. Теперь она повернулась к нему всем телом, протянула бледную руку.

— Добрый день. Меня зовут Давид, отчество необязательно. Рад знакомству с вами, Фрида.

— Добрый день. Чем обязана?

Фрида была не самым приятным в общении человеком, такой же резкой, как линии ее угловатого тела, такой же холодной, как черные пещеры ее глаз. Все эти светские расшаркивания и так называемые хорошие манеры вызывали в ней чувство глубокого отвращения, почти такое же, как мазня, которую штампуют горе-художники, чтобы впарить непритязательным гостям столицы или просто людям с полным отсутствием вкуса. Приторные улыбочки, беседы о погоде, о том, где в Москве лучше всего готовят фуа-гра, или как чудесно вписалось кресло Филиппа Старка в интерьер чьей-то гостиной, были такими же фальшивыми, как неоново-лазурные небеса, безмятежные моря, игрушечные кораблики на холстах, выставленных в ряд на Старом Арбате. Фрида не терпела фальши ни в искусстве, ни в жизни, ибо фальшь не имела ни ценности, ни смысла. Истинное и ложное, по ее внутреннему ощущению, обладали свойством притягивать к себе одноименные заряды вопреки всем законам физики. Фальшь не льнула к Фриде, потому что она во всем искала истину. Истинную красоту, истинное искусство, истинную любовь …

II Фокусник (часть вторая)

У входа в галерею Давида ждал личный водитель. Марками машин, как и многими другими проявлениями внешнего мира, Фрида особенно не интересовалась. Поэтому отметила лишь то, что большой черный автомобиль с плавными линиями и глянцевым блеском похож на корабль. Ассоциация усилилась, когда машина плавно покатила по центральным улицам Москвы, заключив Фриду в уютный салон, отделанный натуральной кожей кремово-бежевого цвета. В салоне витал едва уловимый, немного терпкий запах кожи, бесшумно работал кондиционер.

Из тесных улочек Китай-города они выплыли на просторную Моховую, свернули на Тверскую и двинулись в сторону Ленинградки. Проехав Белорусский вокзал, машина снова нырнула в переулки и остановилась у крыльца с массивной деревянной дверью, у которой стоял швейцар. Они вошли в полумрак просторного помещения с очень высоким потолком, где на большом расстоянии друг от друга стояли круглые столы под белоснежными скатертями.

— Это один из моих любимых ресторанов в Москве. Вы позволите мне самому сделать заказ для вас?

Фрида ответила согласием — ей было не так уж важно, какие яства окажутся перед ней на столе. Давид указал официанту пальцем на два пункта в меню, добавив: «Мне как всегда». Официант кивнул и бесшумно удалился.

— Собственно, суть моего пожелания заключается в следующем… — Давид достал из внутреннего кармана пиджака бархатный мешочек. Аккуратно развязал тесьму, выложил на стол стопку картинок. — Это двадцать две карты Старшего аркана Таро Тота. Вы, вероятно, о нем слышали?

— О Таро слышала, о Таро Тота — нет, — призналась Фрида, не испытывая по этому поводу никаких угрызений совести.

Давид посмотрел на нее словно испытующе и в то же время лукаво. Его выцветшие при дневном свете глаза в интимном освещении ресторана нет-нет да и оживали искрящимися всполохами, как камни в освещении ювелирного магазина.

— Тогда вас ждет много интересных открытий, — улыбнулся он. — Но обо всем по порядку. Я хочу заказать вам двадцать два полотна, точно повторяющие изображения на этих картах.

— Двадцать два? Но что вы собираетесь делать с таким количеством картин? Открывать собственную галерею?

Давид рассмеялся своим глухим гортанным смехом.

— Нет, они нужны мне для личного, скажем так, пользования. Я собираюсь повесить их в своем доме.

Фрида взяла колоду в руки, разглядывая фигуры. Карты представляли собой завораживающее зрелище, одну за другой она выкладывала их на стол. В верхней части каждой из них стояли римские цифры, в нижней — подписи на английском, в середине царило буйство образов и красок.

— Вы что, наделяете эти картинки особым смыслом? Верите, что они обладают определенной силой?

— Это не просто картинки, Фрида. Старший аркан Таро — это не случайное собрание персонажей, это ключи. Ключи от потаенной двери, за которой сияет истина. На этих картинах вы не найдете ни одного случайного символа, здесь каждая, даже едва заметная деталь имеет свой порядок и смысл. Старший аркан Таро Тота — великая книга мудрости, дарующая силу.

— И вы действительно верите в такие вещи? — повторила Фрида свой вопрос на новый лад, удивленная услышанным.

— В какие вещи? — Давид улыбнулся так, словно предвкушал удовольствие.

— В магическую силу карт Таро, например. Да и вообще в магию?

— Конечно. И вы, Фрида, верите в «такие вещи», просто боитесь себе в этом признаться.

— Не уверена.

Его глаза казались Фриде все ярче, они будто губка впитывали краску, наливаясь цветом.

— Все мы маги, хотим мы того или нет. Нюанс в том, что маги, как и сама магия, бывают заурядными, а бывают выдающимися. Разница в степени осознанности. Человек, как вы знаете, создан по образу и подобию Высшего существа, если хотите — Бога. Поэтому в каждом из нас заложена способность созидать. Эта функция — неотъемлемая часть человеческой сущности. Она так же непроизвольна, как дыхание, и так же всегда активна. Осознанно Бог создал большой мир. Осознанно или бессознательно мы каждую секунду жизни созидаем вокруг свой собственный, локальный. И он, послушный нашей мысли, возникает вокруг нас, как послушно вашей кисти на холсте возникают образы. Хотите простой пример? Чего бы вам сейчас хотелось съесть или выпить?

— Ну, допустим, двойной эспрессо и тирамису.

Когда Фрида произносила эти слова, официант с подносом был уже на полпути. Он сделал последние несколько шагов, остановился и начал выставлять на стол заказанные блюда. Карпаччо из говядины и вода Perrier для Давида, двойной эспрессо и тирамису для Фриды.

Впервые с момента их знакомства Фрида позволила себе рассмеяться.

— Забавный фокус. Неожиданно, — призналась она. — Ну и как вы это сделали? Хотя могу предположить, что это может быть простым совпадением, случайностью…

— Случайностей, милая Фрида, не бывает. Как, собственно, и совпадений. Все в этом мире закономерно, абсолютно все. А что касается «фокуса», то проделал его не я, а вы.

— Я? И как же, позвольте узнать?

— Вы хотели эспрессо и тирамиссу, поэтому они материализовались в вашей реальности. Я выступил лишь проводником вашей воли.

— Ну да, ну да, — улыбнулась она. — Популярная в последние годы теория об управлении реальностью с помощью мысли. Я не сильно увлекаюсь такими вещами, но даже до меня долетали отголоски этого модного нынче веяния. «Трансерфинг реальности», если не ошибаюсь, и еще, кажется, «Секрет». Сейчас даже школьник, не затрудняясь, выложит вам сакральные знания по этому предмету.

— То, о чем вы говорите, имеет место. Но эти книги на самом деле не лгут, хотя и всей правды не раскрывают. Чтобы получить полное представление о том, как работает механизм, нужно собирать знания по крупицам, дополняя картину, набросанную в этих книгах в общих чертах. Так или иначе, обладает человек этими знаниями или нет, он сам созидает свою реальность. Просто те, кто владеют предметом, делают это осознано и качественно, а неведающие — как придется и часто в ущерб себе. Но суть не в этом, а в том, что это простейшая магия, можно сказать, бытовая, право и способность ее вершить есть абсолютно у каждого. Однако она имеет одно существенное ограничение — с ее помощью нельзя подчинить себе волю другого человека. Потому что каждый обладает свободой воли как неотъемлемым священным правом. Например, силой своей мысли и воли вы не можете заставить другого человека присутствовать в вашей реальности, если он того не хочет, не можете заставить его полюбить или возненавидеть вас. Гораздо большую власть дарует другая магия, высшая. Она доступна немногим, тем, кто обладает не только знаниями, но и смелостью переступить черту, нарушить запреты.

III Папа (часть первая)

— Это Иерофант, — с порога заявил Мирослав и бодро прошествовал по кабинету. Сел на стул напротив майора, который понуро макал чайный пакетик в кипяток, закинул ногу на ногу и легким движением руки бросил на стол цветную картонку.

— Что это? — полюбопытствовал Замятин, взяв в руки принесенный Погодиным предмет.

— Карта Таро «Иерофант». Если конкретней, то эта карта из колоды Тота, созданной Алистером Кроули и Фридой Харрис.

— Ну, теперь мне все ясно. Дело можно закрывать, — съязвил Замятин, поймав себя на том, что из всего вышесказанного ему понятны лишь два слова: «карта» и «колода».

Погодин усмехнулся, его губы изогнулись в едва заметной улыбке, правда, лишь с одной стороны. Синие глаза смотрели на майора весело и доброжелательно, правая нога непринужденно покачивалась на левой, привлекая внимание неприлично дорогой обувью. Рукой Погодин отбивал на полицейском столе веселенький ритм. «Ну чисто Дориан Грей», — подумал майор, глядя на красивое лицо эксперта по оккультизму, на его вальяжно-аристократическую повадку и холеный вид, правда, никакой неприязни при этом не испытывая.

Это у Замятина утро не задалось. Он не сразу уснул после ночного звонка Мирослава, ворочался и вздыхал, предчувствуя объем работы, которую этот псих еще подкинет — можно не сомневаться. Майор вообще не любил связываться с явными психопатами, ни в какую объяснимую человеческую логику их действия не укладываются, просчитать их практически невозможно. Чтобы понять психа, надо самому быть хоть немного сумасшедшим. А Замятин был нормальным. Понятным, правильным, простым. Он не испытывал никакой нужды в том, чтобы усложнять жизнь душевными терзаниями о несовершенстве земного бытия, рефлексировать и искать сложное в простом. Изъяны мира он предпочитал корректировать доступными ему средствами, искореняя преступность по мере сил. Как говорится: «Что можешь изменить — измени, что не можешь — прими».

Зато Погодин, судя по всему, чувствовал себя в своей стихии. После того, как фотография жертвы скользнула со стола и, перевернувшись, упала на пол, на него снизошло то самое озарение, которого он так самоуверенно ждал. Ну конечно! Как он сразу не заметил? Убитый лежал в позе Повешенного! Правая нога на левой в форме четверки. Двенадцатый аркан Таро!

Таро — знаменитые карты, тайна возникновения которых до сих пор не открыта. Загадочная колода, изобилующая знаками и символами, уже не одно столетие будоражит умы оккультистов, алхимиков, колдунов, магов — всех тех, кто жаждет приобщиться к тайному знанию. В Таро объединены астрологическая, каббалистическая, алхимическая системы, зашифрованные в символах. Многие известные мистики и оккультисты — члены различных орденов и тайных обществ — несколько последних столетий бились над расшифровкой тайны Таро, создавая при этом собственные колоды, упорядочивая систему карт по своему усмотрению.

Версий появления Таро на свет существует великое множество, и ни одна из них достоверно не подтверждена. Желая наделить Таро особым сакральным смыслом, многие оккультисты предпочитают думать, что эти карты пришли в мир из культуры древнего Египта. А небезызвестная Елена Блаватская вообще предположила, что Таро — это наследие легендарной Атлантиды, откуда оно, по ее мнению, попало к египетским жрецам.

Однако красивая и интригующая версия прямого отношения Таро к магической культуре древних цивилизаций при ближайшем рассмотрении трещит по швам. Мирослав как кандидат наук предпочитал все же больше верить фактам, нежели легендам. Поскольку ничего похожего на символизм Таро в культуре древнего Египта до сих пор не обнаружено, Погодин склонялся к версии, что эти карты пришли в Европу из исламского мира, как и традиционные игральные. Примерно в 1375 году во Флоренции появилась карточная игра Naïbbi, к концу XIV века она широко распространилась по Западной Европе.

Самой старой из ныне известных колод, которую считают прототипом современных Таро, является колода «Висконти-Сфорца». В XV веке миланские герцоги семейств Висконти и Сфорца заказали карты, нарисованные вручную на картоне большого размера, добавив к основным игровым еще двадцать одну карту и одну ненумерованную — «Дурак», которой придали наибольшее значение, она била любую другую. Так в игральной версии Таро появился загадочный Старший Аркан из двадцати двух карт. Карты этого Аркана по-итальянски называли триумфами, а по-французски — козырями. Позже, чтобы отличить игру такой колодой от обычной, эти карты стали называть итальянским словом «tarocchi», этимология которого неизвестна. В немецком варианте оно звучит как «tarock», во французском — «tarot».

В отличие от Младшего Аркана, состоящего из пятидесяти шести карт четырех мастей с числовыми значениями, Старший Аркан мастей не имеет вовсе, в нем собраны карты-персоны, карты-явления, карты-символы: Дурак, Маг, Верховная Жрица, Императрица, Император, Иерофант, Влюбленные, Колесница, Справедливость, Отшельник, Колесо Фортуны, Сила, Повешенный, Смерть, Умеренность, Дьявол, Башня, Звезда, Луна, Солнце, Суд, Мир.

В ХIХ веке французский оккультист и таролог Альфонс-Луи Констан, известный под псевдонимом Элифас Леви, сопоставил эти двадцать две карты с буквами иврита, которые согласно герметической традиции соотносятся с астрологическими, алхимическими и другими мистическими символами. Благодаря этой находке вокруг Таро засиял мистический, загадочный ореол.

Однако, возвращаясь к самой старой из ныне известных колод, доподлинно неизвестно, использовали ли Висконти и Сфорца свою колоду для игры или как-то иначе, ведь их карты имели достаточно большой размер. К тому же на оригинальных картах «Висконти-Сфорца», ныне хранящихся в мировых музеях и библиотеках, имеются отверстия, из чего следует, что их могли подвешивать как картины.

III Папа (часть вторая)

Возбужденный обрушившимся на него шквалом мыслей, Мирослав бросился к книжным полкам, которыми сплошь была увешана восточная стена его кабинета. Где-то здесь. Книги по магии и оккультизму располагались на предпоследней полке снизу. Где-то здесь. Он опустился на колени, наклонил голову и пробежал взглядом по пыльным корешкам. Ага, вот оно. Ближе к концу длинного ряда он заметил три картонные коробочки, которые лежали поверх томов. Мирослав не прикасался к ним уже пару лет, и они изрядно запылились. Он смахнул пыль ладонью — сейчас не до педантизма. Так, мы имеем колоды Таро Райдера-Уэйта, Марсельскую и Эклектик. Две из них, Марсельскую и Уэйта, Мирослав купил сам, вникая в суть предмета, Эклектик подарила студентка (кажется, влюбленная по уши).

Мирослав достал карты из коробок и начал перебирать их в поисках Иерофантов. В Марсельской колоде, которая одной из первых стала массово производиться во Франции с XVII века, Иерофант держал правую руку на уровне груди, сведя указательный и средний пальцы в жесте благословения. В левой руке у него был посох, напоминающий крест с тремя перекладинами. Не то!

В самой популярной на сегодняшний день колоде Райдера-Уэйта, разработанной в конце двадцатого века масоном и членом герметического Ордена «Золотой Зари» Артуром Уэйтом, с Иерофантом была почти такая же история. Хотя к символике карты добавились два скрещенных ключа в нижней части рисунка. Опять не то!

В Таро Эклектик, созданном художником Йозефом Мачинкой в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году, поза и посох Иерофанта почти такие же. В нижней части, так же, как и у Уэйта, присутствуют два скрещенных ключа, а вот в левом верхнем углу карты появился пентакль — пятиконечная звезда. Мирослав взглянул на фото жертвы — на груди у профессора пентакль. Так, уже теплее!

«Что ты мучаешься, книжный червь? Совсем оторвался от реальности», — мысленно отругал себя Мирослав и включил ноутбук. Вошел в браузер, открыл поисковик, ввел запрос: «Таро Иерофант», нажал иконку «картинки». Картинок выпало множество, Мирослав быстро пробежал их взглядом в поисках нужных символов.

Вот оно! Иерофант, левая рука которого опущена вниз, ее указательный и средний пальцы не соединены вместе в знаке благословения, как у других Пап, а расставлены в форме галочки. В Правой руке он держит жезл, больше напоминающий ключик Буратино, увенчанный тремя кольцами. Пентакль тоже присутствует, да не где-нибудь, а прямо на груди у Папы. Оно!

Ну и что это у нас за колода? Мирослав кликнул на картинку и присвистнул. Таро Тота. Кроули! Как же я про тебя забыл, голубчик? Таро Кроули — это вам не какое-нибудь Таро Гномов или Властелина Колец.

Алистера Кроули, уроженца маленького английского городка, еще при жизни называли «Великим магом двадцатого века», хотя никаких чудес, кроме якобы магических сексуальных оргий с использованием наркотиков, он миру так и не явил. Зато оставил в наследие человечеству собственное учение под названием «Телема», главный постулат которого — «Твори свою волю: таков да будет весь закон».

В свое время Кроули создавал и возглавлял сатанинские организации по всему миру, основываясь на собственном вероучении. После смерти «Зверя Апокалипсиса», как он сам себя величал, его дело продолжили ученики, одним из которых был Энтони Шандор Лавей, автор «Сатанинской библии» и создатель крупнейшей в мире сатанинской секты «Церковь Сатаны», которая на сегодняшний день пустила весьма мощные корни в России. Другой ученик Кроули — Рон Хаббард — организовал секту «Церковь Саентологии», руководствуясь вполне мирской мотивацией: «Если хочешь заработать много денег, создай свою религию». Хаббард заработал действительно очень много — «Церковь саентологии» сейчас является одной из самых многочисленных и могущественных тоталитарных сект в мире и России.

Кроули принято называть основателем современного сатанизма, хотя это утверждение не вполне корректно — сатанизм был и до появления на свет «Зверя Апокалипсиса». Но тот факт, что в результате деятельности Кроули сатанизм как явление получил новую яркую жизнь, распустил свои склизкие щупальца по планете и опутал ими весь мир, — бесспорен. «Сатана — не враг человека, а Жизнь, Свет и Любовь», — проповедовал Кроули. И, как ни странно, повсеместно находилось множество людей, которые охотно этому верили.

Благодаря крайне эксцентричному поведению Кроули при жизни привлекал к себе большое внимание общественности и СМИ. Он то позировал для фотокамер с огромным питоном на шее, то выпускал в свет сочинения, в которых писал, например, следующее: «Для высшей духовной работы всегда следует выбирать жертву, обладающую величайшей и чистейшей силой. Наиболее подходящим объектом в этом случае является невинный и умственно развитый ребенок мужского пола», — из книги «Магия в теории и на практике». Или: «В жертву же принеси скот крупный и мелкий, но прежде дитя», — написал он в «Книге Закона». Его публичные высказывания, писательские тексты и поведение шокировали, вызывали отвращение и суеверный ужас, но при этом крепко держали внимание заинтригованной публики.

Несмотря на известность и убежденность в своих магических способностях, умер Кроули в нищете и по вполне заурядной причине. В тысяча девятьсот сорок седьмом году в возрасте семидесяти двух лет он скончался в захудалом пансионате «Незервуд» от респираторной инфекции.

Но перед смертью с помощью Фриды Харрис он создал-таки свой вариант колоды Таро — Таро Тота, в которой зашифровал свое видение устройства Вселенной.

Значит, в голове у убийцы не гномики и эльфы, а «Телема», что в переводе значит «воля». И культ жертвоприношений вполне себе в его риторике. Убийца, стало быть, творит свою волю, при этом пытается привести в действие некий магический механизм.

IV Сила и Вожделение (часть первая)

На следующее утро Замятин явился на работу помятый и мучимый мигренью. Признаваться коллегам в том, что у него ужасное похмелье, майор не стал. Большую часть ночи он провел в компании старого университетского друга и в интересах следствия нажрался с ним, как свинья.

Друг его, Сергей Ливанов, работал не где-нибудь, а в Федеральной службе безопасности, в аналитическом отделе, и занимался составлением психологических портретов разного рода личностей, немалую часть из которых составляли российские олигархи. В случае чего слабые места в психике сильных мира сего можно было использовать как рычаги давления. Их нужно было знать, так, на всякий случай.

О нюансах своей работы Ливанов по понятным причинам предпочитал не распространяться, но Замятин как близкий друг все-таки имел о ней некоторое представление.

Ливанов приехал по просьбе майора в его холостяцкую квартиру в Южном Бутово в десятом часу вечера. С собой он прихватил бутылку водки ноль семь и несколько салатов, упакованных в пластиковые контейнеры, на которых маячили магазинные стикеры со штрих-кодами. Замятин к его приезду припас почти такой же незамысловатый набор, купив в столовой на работе четыре порции пюре и шесть котлет, а в магазине — водку, банку солений и хлеба. Сереге не привыкать к его нехитрому угощению.

— Ну, здорово! — Сделав шаг за порог, Ливанов с размаху ухватил ладонь Замятина и крепко двинул его плечом в корпус.

Они оба радовались встрече. Во времена учебы в Московском университете МВД Замятин и Ливанов были, что называется, не разлей вода.

— Ну ты, полегче, — в шутку отозвался Замятин, ухватил друга за загривок, боднув крепким лбом, и со смехом добавил: — Хорош, пошли на кухню.

Кухня служила майору не то чтобы кухней, а так, помещением: газовая плита была закрыта белой металлической крышкой, на нее он складывал все, что под руку попадалось. Холодильник исправно тарахтел, а что толку — ничего пригодного в пищу в нем не было: пара упаковок просроченных соков и что-то отдаленно напоминающее кусок сыра. Кухонный гарнитур из ДСП, облицованный белым глянцевым покрытием с паутиной бежевых разводов, тоже особой функциональной ценности для Замятина не представлял. Единственное, что здесь время от времени использовалась по назначению, — микроволновка, раковина и стол с табуретками. За этот самый стол они и сели. Замятин наполнил стопки, выпили за встречу.

— Ну, говори, Замятин. Вижу, что не просто так позвал, моторика выдает тебя с потрохами, — весело выдал Ливанов.

Тфу ты! Майор и не заметил, что крутит в пальцах крышку от водки. Он тут же метким броском запустил ее в мусорное ведро – уже не понадобится. Вечно он забывает про эти Серегины штучки, а тот его постоянно ловит то на «неосознанной моторике», то на «телесных патернах», то еще на чем-нибудь, ведомом лишь квалицированным «мозгоправам». После университета МВД Ливанов загорелся идеей выучиться на психотерапевта, факультета подготовки психологов ему оказалось мало. Как результат — второе высшее. Замятин же, получив профессию следователя, сразу пошел работать по специальности. По Серегиному профилю он знал разве что азы психологической атаки противника. Как там их в армии учил усатый подполковник? «Сдавайтесь, ваше дело гиблое!» — кажется, так… И вот результат – он у Ливанова как на ладони. Да что уж теперь… Майор достал из сумки, лежащей на плите, фотографии трупа и пачку листов.

— Вот, — он передал Ливанову фотографии. — Это в некотором роде твой коллега, профессор психиатрии.

— А фамилия?

— Заславский Евгений Павлович.

— Заславский… Заславский… Что-то знакомое… Кажется, я читал кое-что из его работ, — на переносице Ливанова проступили поперечные морщинки. — Давай за профессора, чтоб земля ему была пухом. — Ливанов наполнил рюмки. — Не чокаясь. Хм, интересные художества… Постмодернизм? — продолжил он, приглядевшись к фото, после того как водка растеклась по горлу теплой волной.

— Экспрессионизм, блин.

— Ну, что я могу сказать навскидку? Убийца, скорей всего, буйный шизофреник, но при этом эстет, не мясник. Характер увечий очень, как бы это сказать, деликатный. Они нанесены не ради крови, а ради идеи. Ни одного лишнего надреза.

Да, Замятин уже думал об этом. Если бы не кровь, обильно пролившаяся из смертоносной раны на шее, то лежал бы профессор как живой, в нелепой позе и со звездой на груди. Судмедэксперт подтвердил, что ни побоев, ни сломанных костей, ни следов борьбы на трупе не обнаружено. Все увечья нанесены жертве уже после смерти. Смерть же его наступила довольно быстро: вжикнули профессора по сонной артерии острым предметом (может, скальпелем, может, опасной бритвой, а может, еще чем-то из той же серии), он потрепыхался минут пять, судорожно зажимая рану — и все. Очевидно, психиатр был застигнут врасплох и нападения никак не ожидал.

Несмотря на то, что Евгений Павлович Заславский имел внушительные габариты — метр восемьдесят, упитанный и крепко сбитый — чтобы отправить его на тот свет, большой физической силы не потребовалось. Ловкость рук и эффект неожиданности определили финал его жизненного пути.

— А ты знаешь, Ваня, возможно, этот убийца совсем не против того, чтобы его вычислили, — Ливанов продолжал вглядываться в фото.

— Визитки на трупе найдено не было… К сожалению.

— Зато на трупе много знаков. Это как зашифрованное письмо. Либо он действительно искренне верит в сакральный смысл этой символики, либо хочет что-то сказать. А может даже, прокричать.

— И что же он хочет прокричать?

— Трудно сказать. Надо сначала расшифровать послание…