Рус.Стриптиз

Глава 1: Аромат Стриптиза

Я стою перед зданием, которое с улицы почти ничем не отличается от обычного ресторана. Никаких ярких вывесок, только тёмные зеркальные окна и массивная дверь с латунной ручкой. Но стоит задержать взгляд — и понимаешь: это не ресторан, это нечто другое. Слишком плотный воздух вокруг, слишком дорогая отделка даже на фасаде, слишком много намёков на закрытость.

Поднимаясь по короткой лестнице. Каблуки гулко стучат по ступеням, будто предупреждают: назад пути не будет. Передо мной — дверь, и она производит впечатление сама по себе. Чёрная, лакированная, блестящая, как крышка рояля. Латунная ручка — широкая, тяжёлая, словно кусок золота. Я обхватываю её пальцами: металл холодный, будто хранит память обо всех, кто открывал эту дверь до меня. Мне приходится приложить усилие, чтобы потянуть на себя — и дверь поддаётся не сразу, а с низким скрипом петель, как будто решает: впустить ли меня внутрь.

За дверью меня встречает полутёмный коридор. Свет приглушённый, мягкий, от настенных бра, которые горят тёплым янтарным светом. На полу — тёмная мраморная плитка, идеально ровная, блестящая, холодная. Каблуки снова отзываются эхом, и звук уходит вдаль, будто клуб гораздо больше, чем кажется снаружи. Я иду медленно, стараясь не смотреть назад.

Запах здесь особенный. Я останавливаюсь, вдыхаю глубже. Сладкий, тягучий, с лёгкой нотой ванили и сахара, как будто в воздухе растворили килограмм карамели. Но это не кондитерская сладость — в нём есть что-то плотское, тяжёлое, пряное. Запах роскоши. Запах тел и дорогих духов, смешанный с ароматом кожи и пудры.

Chemical Guys когда-то выпускали ароматизатор для автомобилей с названием «Stripper Scent». Я вспоминаю его описание: ваниль, сахар, сладость и лёгкая нота алкоголя. Но здесь — это не химия, это живой воздух. Запах, от которого кружится голова. Запах, который обещает соблазн и тайну, даже если ты этого не хочешь.

Я иду дальше. Коридор будто растягивается, и с каждым шагом внутри крепнет чувство, что я перехожу грань. Чёрные стены отражают свет так, что создаётся ощущение глубины — как будто пространство смотрит на меня в ответ. От зеркал вдоль стен доносится слабое отражение моей фигуры: высокая, чуть напряжённая, светлые волосы выделяются в полумраке. Я на секунду вижу себя чужой, и это ощущение одновременно пугает и завораживает.

Наконец коридор выводит меня в зал. И здесь всё уже иначе. Простор, высокие потолки, мягкий свет. Чёрные стены, зеркала до пола, тяжёлые бархатные занавеси цвета бордо. Кожаные диваны стоят полукругами, между ними — стеклянные столы с выгравированной надписью «Рус.Стриптиз» и сияющей розово-бордовой звездой. Всё это выглядит как храм роскоши, созданный, чтобы подавлять и восхищать одновременно.

Запах становится гуще. Я делаю шаг — и он окутывает меня, как дорогая шаль. Теперь я чувствую его повсюду: в бархате, в коже диванов, в полированных столах, в самом воздухе. Сладость, обещающая нечто большее, чем просто развлечения.

Я оглядываюсь, взгляд скользит по залу: зеркала, бархатные драпировки, блеск стекла. И только тогда замечаю фигуру у барной стойки. Женщина. Стоит спокойно, уверенно, как будто зал принадлежит ей.

Мне сразу понятно — это Жанна. Та самая, с которой мы переписывались в одной из популярных социальных сетей. Её короткие ответы казались сухими, но между строк чувствовалась твёрдость. Я тогда невольно пролистала её фотографии в профиле: ухоженные волосы, подчеркнутые губы, лёгкая вызывающая улыбка и приподнятый подбородок. Та улыбка, которая остаётся у женщин, знающих свою цену.

Сейчас же, вживую, она выглядела куда сильнее. Чёрная юбка из плотной ткани обнимала её бёдра и колени, оставляя ровно столько свободы, чтобы шаг казался плавным и уверенным. Юбка не кричала, но подчёркивала — силуэт, осанку, характер. Белая рубашка сидела на ней чуть свободнее, но верхние пуговицы были расстёгнуты, и в мягком свете ламп грудь словно сама отбрасывала тень на белоснежную ткань. Это не была вульгарность, это было мастерство баланса: показать ровно столько, чтобы тебя запомнили.

У Жанны были тёмные волосы до плеч — каре с мягким блеском, словно после салона. На губах играла помада приглушённого винного оттенка: не слишком яркая, но именно та, которая создаёт ощущение взрослой женщины, уверенной в каждом движении. Она слегка склонила голову набок, наблюдая за мной, и это движение было почти хищным — кошка, которая знает, что добыча сама подойдёт.

Я заметила даже мелочи: тонкий браслет на запястье, кольцо с камнем, блеск лака на ногтях. Всё вместе создавало образ не просто менеджера клуба, а хозяйки этой сцены.

— Ну что, проходи, садись, — сказала она наконец. Голос низкий, с лёгкой хрипотцой, чуть тянущий гласные. Он прозвучал так, будто мы уже знакомы, будто это не собеседование, а продолжение начатого разговора.

Она указала на диван, я сделала шаг и поймала себя на том, что волнуюсь больше, чем перед экзаменами в университете. Жанна чуть прищуривается и добавляет, уже мягче:
— Не волнуйся. Здесь все сначала теряются.

Чёрная кожа дивана блеснула в свете лампы. Она выглядит идеально гладкой, как будто её протирали каждую ночь. Я опускаюсь — и чувствую, как холод кожи прорывается сквозь тонкую ткань платья. Диван поддаётся подо мной, мягкий, упругий, но всё же сдержанный, как дорогая мебель в офисах, где сидеть разрешено, но расслабляться — нет. Я слегка скольжу ладонью по подлокотнику: он холодный, прохладная поверхность отражает свет, будто это не просто мебель, а часть декора, требующая уважения.

Жанна обходит стойку и садится напротив. Движение плавное, как будто это её личная сцена. Она слегка поправляет юбку, опускаясь на край, потом закидывает ногу на ногу — каблук тонко щёлкает о плитку, и этот звук в тишине кажется почти музыкальным.

Она откидывается на спинку, но взгляд остаётся прищуренным и внимательным. Смотрит прямо в глаза — не дерзко, но так, что я чувствую себя раскрытой до конца. Её поза кажется одновременно расслабленной и властной: лёгкий наклон головы, плавное движение руки, когда она убирает со лба прядь волос, и хищная уверенность в каждом её жесте.

Глава 2. Первый шлейф

Кнопки кодового замка холодные под пальцами. Набираю комбинацию — 3-2-7-8. Привычный щелчок, короткий металлический вздох — и тяжёлая дверь подъезда открывается. Захожу внутрь, в тишину, где всё кажется застывшим: запах сырой штукатурки, чуть хлебный оттенок от магазина на первом этаже, тусклый свет лампочки под потолком. Он горит так, будто вот-вот моргнёт и погаснет, и всё останется в полумраке.

Стены здесь облупились давно, под краской виднеется серый бетон, но я уже не замечаю — слишком привычно. Эти ступени я знаю наизусть: каждая трещина, каждый скол, отполированные десятками ног перила. Когда-то в детстве я пальцами проводила по этим шершавым железным перекладинам, играя, будто по клавишам пианино.

Лифт откликается негромким щелчком. Двери разъезжаются в стороны, и я вхожу в узкую кабину. Металл стен поцарапан, кнопки блестят от сотен прикосновений. Нажимаю «4», и лампочка в кнопке загорается тусклым красным огоньком. Кабина вздрагивает, поднимается. Я чувствую, как пол под ногами слегка дрожит. Это дрожь всегда действовала на меня странно успокаивающе — словно лифт качает в колыбели.

У своей двери задерживаюсь на секунду. Деревянная ручка гладкая, потемневшая от времени, но в ней есть что-то надёжное. Сколько раз я касалась её ладонью — тысячи. Ключ провернулся легко, замок щёлкнул — и я вошла в квартиру.

Дом встречает запахом: смесь мыла, борща, чуть сладковатый оттенок варенья, которое мама варит каждое лето из вишни. Воздух здесь всегда другой, плотный, домашний. Тот самый, в котором я выросла.

В прихожей ноги упираются в коврик, знакомый до каждой петли. На стене висит зеркало в узкой деревянной рамке, слегка потемневшей от времени. Сбоку стоит тумбочка для обуви, крышка у неё скрипит, но отец всё равно периодически смазывает петли — «чтобы служила дольше».

Снимаю пальто, шарф, ставлю обувь ровно рядом с тапочками. У нас так всегда — чтобы всё было аккуратно. Сумку кладу на стул и прохожу в зал.

Там всё по-прежнему. Диван с клетчатым пледом, запах которого впитался в ткань. Шкаф, набитый энциклопедиями, учебниками, книгами по истории. Их никто уже не открывает, но выбросить — нельзя. На стене ковёр с узором, который я могу нарисовать по памяти с закрытыми глазами. Когда болела в детстве, лежала и считала завитки, чтобы уснуть. Узор настолько въелся в память, что иногда мне кажется — он живёт внутри меня.

В углу стоит фортепиано. Чёрное, лакированное, крышка всегда блестит, будто его только что протёрли. Мама никогда не позволит, чтобы на нём лежала пыль. Даже если никто уже не играет. Для меня этот инструмент — как старый знакомый, с которым отношения всегда были сложные. В детстве он был наказанием: гаммы, этюды, повтор до судорог. Пальцы ныли, но нужно было добиваться правильности. Теперь он — символ. Символ того, что меня всегда растили «правильной». Пай-девочка.

Я задерживаюсь на секунду, касаясь пальцами крышки. Холодная, гладкая поверхность отражает блики лампы. И всё равно в памяти слышу эти звуки — как будто в квартире живёт отзвук моих старых гамм.

На кухне всё тоже так же. На столе — тарелка с хлебом и баночка варенья. Мама всегда оставляет, зная, что я вернусь поздно. Родители уже спят: мама завтра к первому уроку, отец встанет к своей мастерской строгать табуретки. Их жизнь течёт ровно, по расписанию. Никаких срывов, никаких неожиданностей. День за днём, всё правильно.

Взгляд цепляется за плиту. Над ней в кафеле тонкая трещина, когда-то замазанная белой затиркой. Её почти не видно, но я всегда знаю, где искать. Отец никогда не оставлял ничего на авось: если петля заскрипит — смажет, если ручка разболтается — подкрутит. Денег у нас никогда не было много, но порядок был всегда. В этом доме всё чинено, выровнено, аккуратно.

Я делаю глубокий вдох. И понимаю: запах клуба всё ещё со мной. Сладкая ваниль, сахар, кожа, пудра — он не выветрился. Он тянется за мной, как тонкий след духов, и теперь смешивается с борщом, хлебом, вареньем. Чужой мир вторгается в мой, привычный, скромный. И не собирается уходить.

Захожу в ванную. Зеркало над раковиной слегка затянуто мутной плёнкой — его будто невозможно отполировать до конца, как бы мама ни старалась. Включаю воду. Струя прохладная, и я долго держу под ней руки, будто хочу смыть с себя клубный воздух. Но он не уходит. Даже запах мыла кажется слишком слабым рядом с той сладостью, которая въелась в волосы и кожу. Смотрю на отражение в зеркале: бледное лицо, светлые волосы растрёпаны, глаза усталые, но внутри — дрожь, будто не от усталости, а от предчувствия.

Вытираю руки о полотенце и прохожу в свою комнату.

Она маленькая, простая и аккуратная. У стены — узкая кровать с покрывалом в мелкий цветочный узор. Сажусь на неё и чувствую, как матрас мягко поддаётся под весом. Он не новый — чуть просевший, с пружинами, которые иногда тихо скрипят. Этот звук сопровождает меня с детства, и он всегда успокаивал: в нём была привычность, надёжность, ощущение дома. Провожу ладонью по покрывалу: ткань шероховатая, слегка жёсткая, с зацепками от когтей старого кота, которого уже давно нет.

Сбоку стоит стол. Тот самый, за которым я делала уроки, корпела над конспектами, зубрила до ночи. На столешнице есть едва заметные царапины от ручек, которые оставались, когда я слишком сильно давила. На полке над столом аккуратно сложены тетради и несколько альбомов, оставшихся со студенческих времён. Настольная лампа с жёлтым абажуром по-прежнему отбрасывает на стену мягкий полукруг света.

Сидя на кровати, чувствую, как память возвращает меня назад — в школьные годы.

Я всегда старалась быть правильной: готовила уроки, играла на пианино, участвовала в олимпиадах. Учителя любили, родители гордились. Но одноклассники… нет. Слишком отличающаяся, слишком «правильная». Часто слышала слово «Пепелка». Волосы были белыми, почти серебряными, и на солнце сияли так, будто я чужая среди них. Они находили в этом повод для насмешек. Сначала пытались шептать за спиной, потом произносили вслух, с улыбкой.