Русалочьи сны, или Наречённая плакучей ивы

Глава первая. Предтеча

1

— Лада, потерпи немного. Ты же знаешь, скоро сладится! И не надо будет прятаться, заживём, как в твоих сказках.

Речи возлюбленного текли мёдом, а его уста были и того слаще. Верно, о свадьбе уговорено между их отцами давно, сейчас пройдёт знойное лето, на Ильмень опустится прохлада, и гладь озера тронут первые стылые ветра, вот тогда Богдан и уведёт её под венец.

И эта плакучая ива, стоящая у самого края озера и склоняющая к воде гибкие ветви, больше не будет хранительницей их тайн. И Лада не станет ждать любимого возле старого дерева с замиранием сердца, гадать и считать минуты, чтобы он пришёл, и чтобы беда какая его не задержала. А когда увидит — кинется в объятия, презрев девичью гордость. И позволит себя целовать, не переступая, однако, границ дозволенного.

Да и Богдан её уважает, сам надышаться боится, наглядеться всё хочет, гладит по светлым волосам, заплетенным в косу, и шепчет, что мечтает увидеть их распущенными.

— Что я, русалка тебе какая? — хохочет на это Лада. Только с ним она может вот так вольно смеяться и говорить без умолку, так вместе и мечтают. О крепком доме, о детях, о вольности для Лады, наконец.

— Я дворовая, не отпустят без выкупа. Ты обещал поговорить с моим барином, отец твой обещал. Вы вольные, вам можно, а мой барин смирный. Отпустит, покочевряжится для виду, и дозволит.

Всё это она уже не раз повторяла сама себе по ночам, лёжа в сенной вместе с другими девицами, отобранными молодой барыней Алиной Никоноровной для услужения в качестве горничных и мастериц. Все пятеро были стройны, молоды, едва ли двадцать вёсен минуло, и по-своему красивы, но не так чтобы хозяйку затмить.

У молодой барыни и стан тонкий, но крепкий, как ствол молодой березы, и голос такой тягуче-прекрасный, что когда прикажет петь девушкам, первой запевалой становится. И на лицо Алина Никоноровна столь пригожа, что глаз отвести нельзя: брови тёмные, волосы густые, коса извивается по спине чёрной змеёй, потому как барыня среди девиц старается ничем не выделяться, и косы носит по девичьему порядку, а не как замужняя.

— Отпустят, отец долго деньги собирал за тебя, и твой родич тоже не отставал. Одни мы у них, всё сделают.

— А если не отпустят? Или только меня, а отца нет?

— Выкупим. Мой отец так сказал, а он, ты знаешь, слово держит.

Лада, до того склонившая голову на плечо молодого человека, вдруг встрепенулась и посмотрела в его тёмные глаза. В них она черпала спокойствие, силу и надежду. Как встретились год назад на гуляньях на Троицу, так и полюбились друг другу. То ли дело весной было, то ли ещё что, а Лада, до того лишь робко поглядывающая на других парней, вдруг взглянула на Богдана прямо и потом бросилась прочь из хоровода, да так до самой избы и пробежала. А вёрста от луга до дворового подворья будет точно.

Это было больше года назад. А в эту Троицу отец любимого сватов прислал, пока тайно, потому что без дозволения барина ни о чём таком дворовым и думать не следует.

— Помнишь примету: коли сосватать на Троицу, а свадьбу сыграть на Покров, то жизнь счастливой будет? До гробовой доски.

Лада помнила, и подслеповатый ныне священник, отец Дионисий, приехавший в приход лет сорок с гаком назад, будет рад обвенчать ту, кого крестил, и кого его ныне покойная матушка звала «ладушкой» да «солнышком летним», пряниками сахарными на Троицу угощала и с матерью Лады, тоже ныне покойной, на Пасху первой дарами обменивалась.

— Помню всё, Богданка, а не верю счастью. Почему меня выбрал из всех?

— Потому что ты солнышко, но не летнее, нещадное, а майское, улыбаешься, а у меня сердце замирает, всю землю, если бы имел, к ногам твоим бросил, а раз нет у меня её — жизни не пощажу, но наши дети вольными будут! Веришь?

— Верю!

И снова полез целоваться, да Лада оттолкнула мягко, так и во грех не далеко впасть.

Отстранилась, улыбнулась и склонила голову набок, как бы уклоняясь в тени листвы от солнца. Приятно сидеть в полдень вот так у воды, не боясь, что врасплох застигнут. Жарко, барыня отдыхать легла, а девиц своих по обычаю, услышанному от заезжих купцов и вычитанному в уездных журналах, отправила заняться своими делами.

Девицы по любезным другам и разбредались. Тут никакого греха не было, а если был, то невинный, девство все блюли строго, за нарушение обета в Красных Ветрилах дёгтем мазали ворота и позору было бы столько, что не оберешься, да страшен не гнев Господень, не отцовские оглобли, а ссылка в дальние сёла. Здесь жизнь справная, а в других углах губернии сказывают, нищетой дома объяты.

Барин Мирон Велимирович был строгим, но отходчивым, а как хозяин, так и вовсе справный и богатый. Приказчик тоже не зверь, хотя смотрит на неё порой странно, да Лада старается ему на глаза не попадаться. Словом, живи и радуйся, а как барин женился и вовсе утихомирился. Полгода с молодой в столице проживал, другие полгода здесь, в имении родовом.

— Знаешь, а я рада, что барин с барыней на Покров уже уедут, — вдруг посерьёзнела она, вспомнив, какой строгой бывала хозяйка, когда вставала не с той ноги. То косу ей перетянут, то чарку не так поднесут, то улыбнутся криво. Конечно, своих девушек она не била и никому бить не позволяла, а всё же без еды на день оставить могла. И заставить за обедом прислуживать, чтобы от запахов съестного и от холодных взглядов барина провинившаяся трепетала ещё больше.

К счастью, такое случалось редко. С Ладой — никогда.

— А вдруг меня продать захотят?

— Нет, тебя барыня любит, недавно ленту голубую подарила, ты с ней ещё краше, — Богдан вдруг принялся щекотать, но Лада со смехом вырвалась. Убежать бы, да без прощания сладости ожидания не будет. Вернулась, наклонилась и позволила возлюбленному обнять себя крепко, взаправду.

Голову снова повело, и уже растаяв в его руках, Лада поймала себя на мысли, что песня права: «Люби пока любится, дари радость тому, кто её ждёт, не жди подарков от судьбы, бери от любимого».

Глава вторая. Выбор

1

Поначалу Лада даже не думала отказываться от жениха, кого выбрало сердце. Раз бабу Хрисю прислали увещевать непокорную, значит, зачем-то понадобилось её согласие, стало быть, отец Дионисий с Богданкой уже добрались до барина и попросили о милости. Барин, Мирон Велимирович, перед которым трепетала вся округа, был крут в гневе, но Бога боялся. Пожертвовал на местный храм за все года столько же, сколько стоила вся деревня Красные Ветрила.

Священнику богобоязненный перечить не посмеет, отец Дионисий почитался местными чуть ли не святым, если бы не грозил за то грехом лицемерия и карами небесными на головы тех, кто не понимает закон Божий не из заблуждения, а по льстивой надобности. Суровый был отец Дионисий, хотя скоро, он сам так говорил, призовёт его Отец Небесный.

И всё же пока не призвал Ладе и Богдану на радость. Его покойная супружница не зря матери Лады пообещала, что обвенчают дочь в свой час в той самой церкви, где и крестили. Лада почему-то не любила бывать в храме, неуютно ей там становилось, зябко, образы со стен смотрят осуждающе, вот того и гляди пальчиками погрозят, так в детстве казалось. А после в девичью пору стало мерещиться, что святые и даже Богородица смотрят на неё печально, будто нет спасения заблудшей душе.

Лада пробовала молиться, желая доверить решение своего вопроса высшим силам, но сама чувствовала: за словами — пустота. Когда прошло достаточно времени, чтобы баба Хрися вернулась, в замке повернулся ключ. Лада встала на ноги, чтобы гордо отвергнуть все сделки с совестью и с сердцем, но в чулан пришла не нянюшка хозяйки, а Глафа.

Глухонемая несла полупустое ведро с водой, из открытого проёма двери потянуло свежестью озёрной, Лада спросить хотела, отнесла ли немая ленту к Богдану, да та сама разжала пустую руку, чтобы затворница увидела свой подарок.

— Снесла? — спросила Лада шёпотом, будучи уверенной, что Глафа пришла втайне от бабы Хриси. Не могло быть у них общих дел.

Девица кивнула. Поставила ведро на пол, прижала палец к губам, призывая молчать, и поманила Ладу. Подойди, мол, и лампу возьми.

Лада вдруг вся затрепетала, будто её на волю выпустить собирались. Почувствовала лёгкость в груди, желание прикрыть рот ладонями, чтобы смех наружу не вырвался. Откуда поселилась такая уверенность, что всё будет хорошо? Ноги сами пошли к Глафе, а та только улыбалась хитро и всё махала, звала к себе.

А потом как схватит Ладу за руку и потянула вниз, присесть на корточки. Лампу поставили на тот самый табурет, на котором давеча баба Хрися сиживала, Глафа села на пол и принялась что-то тихонько насвистывать, пальчиком круги на воде выписывать. Протянула Ладе, которая ни могла пошевелиться, ленту и знаком показала: бросай в воду.

Подчиняться не хотелось, Ладе сделалось так тоскливо, будто стоит она на берегу озера Ильмень и раздумывает, глядя на его спокойные воды, уж не бросится ли с горя, оглядывается, не остановит ли кто, хочет, чтобы остановили, а вода уже шепчет: «Здесь песни слагают о любви, здесь девы вечно молоды! Иди к нам, сестрица, ступай по водице, под озером хватит на всех нас землицы».

Голос тоненький и в тоже время сильный, красивый, чарующий. А за спиной непроглядный тёмный лес, скоро из него выйдут люди и уведут её к постылому жениху.

Лада наклонилась над водой, желая разглядеть картинку, и вдруг поняла, что картинки нет, и воды нет. Она стоит во дворе помещичьего дома позади людей, согнанных смотреть, как секут какого-то бедолагу. Немолодой, худой, лежит на полати, выволоченной на двор, и на спине расцветают бордовые полоски, и кожа слазит, обвиваясь вокруг толстого хлыста.

Лада хотела уйти, потому что смотреть на такое выше её сил, и тут бедолага в очередной раз закричал что есть мочи, по-звериному, поднял голову, и она узнала отца. Попятилась, зарыдала, хотела закрыть лицо руками, а кто-то схватил её за запястья и не дал того сделать.

Глафа преобразилась, кожа её посерела, а обезображенная щека вдруг стала гладкой. И глаза приобрели красивый зеленый блеск, от косоглазия и следа не осталось. Девушка, схватившая Ладу за запястья, казалось, вот-вот заговорит. Но она лишь молча показала глазами на воду и разжала холодные пальцы.

Лада вмиг успокоилась, словно заговоренной студёной водой в лицо плеснули, и снова склонилась над ведерком: поверхность воды была неподвижна, нутро черно, точь-в-точь омут! Вдруг она увидела лицо Богдана, он смотрел вокруг, озирался, людно возле его ворот, жара стоит, а вокруг тишина могильная, смотрят провожающие с жалостью и одновременно с облегчением: минула участь их сыновей.

А тем, кому выпала стезя послужить на благо Отчизны и Государя, так громогласно говорил пришлый и усатый военный, худой как жердь и со следами от оспин на лице, только и осталось что взглядом проститься с родными местами. Через двадцать пять лет службы, даже если вернётся солдат, всё вокруг другим станет, а близкие, те, кто остаются, чужими. Это что в гроб живым лечь, страшнее, чем умереть и быть безвозвратно оплаканным.

И всё же уходящие надеются если не на чудо, то на последний привет от родных. Иногда хочется утешить себя невыполнимыми обещаниями ждать и помнить. И услышать через тысячи вёрст последний вздох любимого.

Глафа коснулась плеча Лады, и последняя услышала в своей голове мелодичный девичий голос:

«Это случится скоро, а ты выйдешь замуж. И он уйдёт, понимая, что ты его предала».

— А если не предам?

«Так ему скажут. Ты просидишь здесь, покуда его не отправят в другой уезд на военный сбор, он не узнает о твоей жертве, а что с отцом будет, сама видела».

— И как это отвратить?

Видения растаяли на поверхности воды так же быстро, как и возникли. Перед глазами Лады пелена рассеялась, теперь она сидела на полу. А рядом, держа за руку, сидела Глафа, всё такая же и совсем иная, нездешняя, и холодом тянуло от её тонкого стана и бледно-зеленого лица.

«Отвратить? Баба Хрися права, судьба твоя такова. И тех, кто с тобой связан. Покорись».

Глава 3. Вторая жизнь

1

Сначала ей долго снились цветные сны. О далёких землях, связанных единой водой, и в каждой земле жили полупрозрачные девы в светлых одеждах, вечно молодые, вечно осуждённые на грустные песни и невеселые шутки.

Проклятые, обреченные водить хороводы при свете Луны. Лада вслушивалась в их разговоры, смотрела как бы издали за нехитрым бытом, и он ей всё больше нравился. Жили девы под водой, каждая в тереме, который издалека казался маленькой речной раковиной, а когда войдёшь внутрь, то всё меняется.

Хоромы такие богато украшенные, что царицам впору в них сиживать и слушать сказки. Жалко, Ладу надолго внутрь не пускали, так и говорили: «Нельзя тебе». И прикладывали палец к губам, чтобы не расспрашивала, мол, в своё время узнаешь.

И улыбались по-доброму, как сестрице или милой подруге. Вскоре Лада уже и позабыла, кем была и о чём печалилась. К чему помнить о том в глубоком сне? Тревоги и заботы житейские начнутся, когда она очнётся, а пока смотри во все глаза и запоминай.

Под водой дышалось легко, вольготно, словно воздух чистейший пьёшь, и голова кружится от ничем не обоснованной радости. И глаза совсем не слезились, и света, как оказалось, вполне хватает. Просыпаться не хотелось, боязно, а всё одно придётся, Лада это понимала.

И однажды открыла глаза. Вздохнула полной грудью, присела на лавке в тесной пустой комнате, украшенной самоткаными половиками, и вспомнила всё, что было. Навалилась кручина, беда на грудь и плечи накинула невидимое одеяло, из-под которого выбраться не легче, чем из-под толщи снега или сырой землицы.

— Богдан! — позвала она, и тут резная дверь тихонько отворилась.

— Нет его здесь, не зови, но давай знакомиться, — произнесла с улыбкой темноволосая дева с густыми распущенными волосами, доходящими до пояса. Одета она была в белое просторное платье, подпоясанное тонкой голубой лентой.

Лада сразу её узнала.

— Это тебя я видела на берегу в тот день.

— Меня. Я Праскева, дочь колдуна, что на окраине Ветрил жил. Ты меня не бойся, я тут вроде как за главную, — от улыбки незнакомки стало теплее, и дрожать Лада перестала. Головная боль унялась, уступив место любопытству.

— Где это я? Меня ищут, должно быть.

Сначала надо спросить самое главное, а уж после прикинуть, что из сказанного собеседницей, правда. Например, Лада не помнила в их Ветрилах никаких колдунов, отец Дионисий бы не позволил жить нехристю и творить то, что противоречит закону Божьему.

— Теперь это и твой дом. Пока тесноват, но ты самая младшая, так что не взыщи! — Праскева подошла ближе и присела рядом, хорошо, что не стала дотрагиваться, рук не протягивала. Незнакомка была высокой, ладной, красивой, двигалась плавно, будто не шла, а плыла в танце. И всё же Ладе было от неё не по себе.

Вот смотрит ласково, говорит приветливо, а глаза у самой неживые, странные. Голубые, почти прозрачные, будто смотришь в них, а отражения своего не видишь.

— Я не жалуюсь, но как я сюда попала?

За дверью, вполне обычной, деревянной, послышалась возня.

— Тихо вы там! — прикрикнула Праскева, но не строго, как баба Хрися, а скорее так, как учат детей, подрощенных, но ещё неразумных, не умеющих оценивать опасность. — Это с тобой познакомиться хотят, но пока не время.

Праскева обернула к Ладе лицо и ответила со вздохом:

— Так же как и большинство из нас. Утопла по доброй воли да от несчастной любви.

Сказала и поджала бледные губы. Глаза красавицы и вовсе сделались прозрачными, невидящими. Лада кожей, покрывшейся мурашками, ощутила, что Праскева вспоминает того, кто был сердцу мил. А может, и сейчас оно ещё неровно бьётся по молодцу. Бьётся ли?

— Ты утопилась? Но кто же нас спас?

Иногда некоторые мысли доходят туго. Лада предчувствовала ответ, но задвигала его в дальние уголки разума. Туда, куда приличному человеку и заглядывать страшно, а Писание и смотреть в ту сторону не велит.

— Сама додумаешь? Я тебя спасла, а дальше ты сама судьбу решила. С нами осталась. Ну, на сегодня будет, давай познакомлю тебя с нашими.

Лада возразить не успела, а хотелось расспросить Праскеву поподробнее, и в то же время хотелось ничего не знать, спать и видеть красивые, тягучие сны, но так не могло продолжаться вечно. Лада решила, что сначала познакомится с девушками, впорхнувшими в дверь стайкой любопытных пичуг, а потом прознает правду.

Если это загробное царство, то где же Страшный суд? А если морок, то всегда можно молитву произнести или про себя сказать, пройдёт.

— Ты что делаешь?! — прошипела Праскева, схватив Ладу за руку и принявшись трясти её со страшным выражением лица. Вместо голубых полупрозрачных глаз — чёрные провалы, ткань платья свисает лохмотьями, а вместо голубой ленты — уж обернулся вокруг пояса. — Не смей, от привычек отвыкай, теперь те слова для нас хуже хлыста помещика! Видишь, что ты наделала.

Семь девушек, мгновение назад толпившихся вокруг настенного половика, изображающего стайку игривых рыбок с золотыми хвостами, прижались друг к другу и принялись плакать. Вздыхать от неизбывного горя, стариться вдруг так, будто маховик времени в одночасье раскрутился со страшной силой, и там, где мгновение назад было гибкое девичье тело, белели рёбра, между которыми свободно струились потоки воды.

Лада моргнула, и всё стало как прежде.

— Урок номер один: если при тебе кто молитву читать начнёт, пропадай, сгинь с глаз, пока не поздно. Дядя Митяй тебе поможет, познакомлю вскоре, но ты не слишком ему верь.

— Как это?

— Ну так: верь да проверяй. У меня спрашивай, у девушек.

Праскева принялась знакомить Ладу с девушками. Все они казались красавицами: тоненькими, с длинными распущенными волосами, с огромными очами, смотрящими в душу, с идеальной полупрозрачной кожей. Бледные, все как одна, Лада первое время путала их между собой.

Приглядишься — разные, у Василины волосы цвета спелой ржи, у Ряски глаза зеленые, будто листья березы по весне, а Спиридона росточку небольшого, совсем девчонкой меж прочих кажется.

Глава 4. Искусство завлекать

1

Прошло лето, и наступила зима. Ильмень не сковывало льдом, даже в самые лютые морозы: снежная, тонкая корка покрывала воду у самого берега, чтобы русалкам было чем дышать, так объясняли «сестрицы».

Зимой они не выходили на поверхность, было чем заняться внизу: Лада освоило мастерство расплетания оборванных сеток, из них подводные мастерицы могли делать различные вещи, как бытовые, вроде корзин, так и декоративных куколок, которые по лету дарили потерявшемся в лесу и спасённым от утопления детям.

Лада была удивлена, что нежить оказалась вовсе не такой зловредной, как о ней говорили в деревне. Напротив, русалки были душой озера, следили, чтобы вода была чистой, чтобы оно не превратилось в болото, хранили водоросли, которые укрепляли их потустороннюю силу своим буйным ростом, следили за всеми просьбами, пущенными по воде живыми людьми, разучивали новые песни, которые от лешего приносила Праскева.

А если кто рыбу без дозволения хозяина леса станет портить, да так, на потеху, не ради еды, или скорлупки яиц для смеху в воду бросать или ещё какой мусор оставлять на берегу, то такого нерадивца русалки умели и привлечь к себе. Затуманить разум, а потом и вовсе утопить.

Когда Лада прожила с ними достаточно долго по её меркам, ей даже выделили домик, построенный из крепкого камня и драгоценностей, которые у русалок водились в достатке. Откуда, никто толком не знал или не сказывал, вероятно, места знали, где клады выходят наружу, дядя Митяй им в том охотно помогал. Камни укрепляли проклятую душу, удерживая в истлевшем теле.

Думать о том не хотелось, да и не вызывала привычного при жизни отвращения мысль о тленности смертного тела. И всё же помимо воли Лада начала примечать, как Праскева старится. Не как человек, как нечисть. Всё чаще белели рёбра, просвечивая через белую рубашку, кожа ссыхалась, обтягивая скулы, губы превратились в узкую полоску. Праскева истаивала.

— Я скоро уйду, — сказала она Ладе, подозвав её для беседы. — Но не сейчас. Ты почти готова, чтобы узнать главный секрет.

— Слушаю.

Праскева всё не решалась начать разговор, поглядывала на Ладу, будто раздумывала, стоит ли открыться. И решилась.

— Русалками становятся невенчанные девы, ты знаешь. Те, кто утопился из-за несчастной любви, кто умер накануне венчания с любимым. Так было и со мной, давным-давно, когда люди поклонялись Солнцу. Я дочь колдуна, знаешь, наверное, я умела ворожить, но однажды влюбилась.

Праскева медленно шла по илистой дороге вдали от жилья, чтобы им никто не помешал. Впрочем, «сестрицы» соблюдали приличия: разговоры чужие не слушай, в душу без спросу не лезь, любопытства были лишены напрочь.

— А он не полюбил, боялся до смерти. А когда подженился, я и утопилась с горя, прокляв и его самого, и весь род. Не знаю ничего, сбылось ли моё проклятие, потом это стало вдруг неважно. Он остался жить, а я умерла.

Лада до сих пор вздрагивала, когда кто-то начинал разговор о смерти. Пока молчишь, ведёшь жизнь, положенную природой, всё в порядке, будто ты надолго уехала из родных мест, и сказке конец. А когда говорят прямо, умерла мол, то чувствуешь, что и сердце давно охладело, и мысли стали другими. О Богдане она давно не вспоминала, он исчез для неё так же безвозвратно, как и отец.

— Ты же слышала, что мы заманиваем мужчин на погибель?

Лада кивнула: только о том в деревне и говорили. И что полынь надо при себе держать, тогда русалка вреда не причинит, не соблазнит сладкими речами и обманчивыми обещаниями. Лада поймала себя на мысли, что ей совсем не жаль тех, кто увлёкся русалкой.

— Это не из зловредности. Так мы продлеваем себе срок. Хочешь спросить, сколько раз я это делала? — на губах Праскевы заиграла обольстительная улыбка, да и сама она вдруг преобразилась: вспыхнул румянец на бледных впалых щеках, голубые глаза засверкали как два сапфира, зажглись манящим огоньком, противостоять которому даже Лада не могла. Слушала заворожено, дышать бы перестала, если бы ещё дышать могла.

— Ну так я и рассказать тебе хочу, пригодится, поверь. Тут не каждый молодец сгодится, это раз, тебе он должен по сердцу прийтись, а ещё ты должна не просто завлечь его, а возлечь. Понимаешь, о чём я?

И тряхнула тёмными волосами, будто призывая стайку рыб, проплывавших мимо, полюбоваться ими. Мелкие рыбёшки подплыли рядом, и их глаза зажглись жёлтыми огоньками.

— Это мы тоже можем, когда напугать кого хотим. Из шалости. Уйдите!

Праскева хлопнула в ладоши и снова засмеялась. Музыкальный голос, лицо и стать — всё вместе приковывало внимание, заставляло смотреть во все глаза и подчиняться. Лада понимала, что Праскева использует её для чего-то, но сейчас было всё равно, лишь бы смотрела вот так, прищурившись, и гладила по руке с материнской заботой.

— А зачем тогда умирать? Снова? — вымолвила Лада, боясь ослепнуть и оглохнуть раньше, чем получить ответы на вопросы. Ей вдруг почудилось, что за ними кроется гораздо больше, чем обычное магическое знание. Ключ к какой-то сокровенной двери: откроешь — и всё будет.

— Потому что однажды ты от всего этого устанешь, — красота Праскевы померкла, свет, исходящий от русалки, сделался приглушённым, таким, какой обычно поднимается от заброшенных могил в октябрьскую ненастную ночь. — Но пока не устала, владей тем, что в руках держишь!

Праскева подошла ближе и погладила Ладу по щеке. От этого прикосновения холод внутри отступил, не исчез, но сгладился. Будто рукавицы в мороз надела: стужа щиплет за нос, а кончики пальцев покалывают от нежданного тепла. И всё можно перенести, даже зиму, потому что она не вечна. Когда-нибудь придёт весна, обязательно придёт.

— Снег стает, начнёшь тренироваться с другими. Это дело небыстрое — мужчин завлекать, — Праскева поманила Ладу, показывая, что надо возвращаться.

После того разговора Лада будто очнулась от долгого сна. Вернулся интерес к жизни и смутная надежда, совсем как в детстве, когда, стоя в церкви, смотришь на иконы и молишься. Веришь, что там, наверху, за золоченными куполами, за облаками есть кто-то, кто любит тебя. И прощает несмотря ни на что.

Глава 5. Смена времен

1

— А ты... — бранные слова незнакомца потонули в шуме, производимом ветвями старой ивы, которая вся друг ожила, стряхнула с себя сон, как древний великан, и принялась мутузить нечестивца. Ветви схватили мужчину за ноги и подвесили вниз головой, другие хлестали по щекам, третьи опутывали руки, пока пленник не оказался спелёнатым, как муха, попавшая в паутину.

Рот ветви ему тоже закрыли, таращился он теперь на Ладу во все глаза и крутился вокруг себя, как носок веретена. А ветви подняли мешок с полынной травой и отбросили прочь.

Дышать сразу стало легче, Лада до того то ли от страха, то ли от немочи сидевшая на земле, прислонившись к стволу, вдруг почувствовала в себе силы подняться.

Дерево загудело как растревоженный улей. Лада не могла отойти от него ни на шаг и сказать ничего не смела, стояла, прижавшись щекой, и гладила. Шептала слова благодарности и плакала настоящими солёными слезами.

Никто не мог из «сестриц», а она сохранила сей дар.

«Всё хорошо, а сейчас иди, не оглядывайся», — дух дерева говорил грустно, будто вздыхал, слова звучали в шелесте листвы, в голове Лады, и всё её существо откликалось на этот мужской голос. Не молодой, не старый, и вечно грустный, будто сущность, заточенная в дереве, испытывала сильные муки.

«Иди», — повторил дух, и Лада побежала прочь, кинулась в воду, очнувшись только на дне озёрном, среди «сестриц», обступивших её с растерянным видом. На все расспросы сначала отмалчивалась, потом, когда остальные вернулись, Праскеве рассказать пришлось, та нахмурилась, дяде Митяю всё до мелочей повторить велела.

Конечно, Лада про дух дерева умолчала. Почему-то понимала, что не поверят, а если и не так, то запретят ходить на берег к иве.

— Слыхивал я о таком, болтают люди, когда я к ним в виде странника выхожу, что есть такие обряды, вылечить ли кого надо или клад сыскать, то требуется нечисть поймать. А вы, русалки, для того годитесь лучше прочих: болотницу или меня, к примеру, ещё изловить надо, чародейства во мне много, а вы смирные бываете. Вот он услышал твою грустную песню, подумал, что безобидна, робка, стало быть, недавно переродилась, ещё к человеку приязнь имеешь.

И замолчал. Насупился, снова превратившись в грозного деда, коим пугали не только маленьких детей, любивших убегать в лес по грибы и по ягоды, но и охочих до лесной добычи мужчин.

Больше на ту тему никто с Ладой не разговаривал. Жалели, конечно, «сестрицы» чаще звали её на посиделки, когда брались за вышивание белых рубах тонкими шёлковыми нитями — подарками с берега, приносимыми украдкой жителями, желающими задобрить силы Природы. Но больше всего Лада любила напускать туман, густой, как молочная пена, он стелился над поверхностью озера, набредал на берег, отгоняя незваных гостей.

Так текли годы, складывались в десятилетия, а жизнь в подводном царстве не менялась. Праскева обрела на земле того, кого искала, и дни её власти над русалками продлились, что всех их устраивало. Более разговоров о соблазнении с Ладой не вели, позволяя выполнять ежедневные обязанности, что несказанно её радовало.

Лада всё так же сидела на ветвях ивы и пугала прохожих то смехом, то песнями. Вскоре к иве стали приносить подношения в виде свежеиспечённого хлеба и яиц, порой на ветвях дерева она находила красивые ленточки, точь-в-точь такие же, как та, что когда-то барыня Алина Никоноровна ей подарила. Лада повязывала их в волосы или клала в венки, которые пускали по реке девы деревни.

— Они почитают тебя за дух дерева, — посмеивался дядя Митяй, которому и доставались продукты, а от него перепадало зверью лесному. — Пусть, так им легче отмолить у судьбы тихие часы. Времена грядут неспокойные, в воздухе бедой пахнет.

И замолкал, смотря вдаль, в такие моменты Лада тихонько уходила, на прощание дотронувшись до его руки.

«Сестрицы» ни о какой беде и слыхом не слыхивали, в подводном царстве мало что менялось, пока однажды Праскева не позвала Ладу на разговор.

Они часто и подолгу беседовали, в основном Праскева рассказывала о своей прежней жизни, делилась тайными знаками, примеченными ещё со времён другой жизни, учила приметам, обычаям и запретам, позволяющим русалкам жить дружно и приносить пользу озеру.

— Пока мы здесь, это место особое. И хороводы на берегу, и венки на воде — всё это нужно как для нас, так и для них. Ты теперь должна следить, чтобы обряды соблюдались, я больше не смогу выходить на берег. Близится моё время, — с печальной улыбкой закончила она и покачала головой на все расспросы.

С той поры Лада сама могла выбирать, кому из девушек выходить на берег, кому прохожих стращать, а кому в лесу шалить. И вскоре заметила, что мир вокруг изменился.

Постепенно оскудели людские дары, на берегу сделалось тревожно, воздух гудел от напряжения, птицы вдруг замолчали, звери носа из нор не высовывали, а земля загудела, вдохнула полной грудью, как от раны глубокой.

— Покуда не ходите на берег, — дядя Митяй с каждым днём старился всё больше, и Лада ещё и потому поняла, что на землю накинула невзрачный полог Беда. Сожрала все краски буйного лета, одела лес и берег озера в насупленное молчание.

Больше не было незваных гостей, со стороны деревни перестали приносить дары русалкам, ива вмиг состарилась и теперь стояла у воды сгорбившимся старичком. Дух дерева, и тот больше не общался с Ладой, вздыхал на все уговоры молвить слово, и Лада решила покамест его не тревожить.

— Да что случилось-то?! — спрашивали «сестрицы», обступив Ладу, когда она в гордом одиночестве возвращалась в подводное царство, где всё казалось прежним. Знакомым, родным и спокойным, даже стайки рыб играли в зарослях водорослей с прежним азартом.

— Сама не ведаю, дядя Митяй говорит, что скоро узнаем.

Праскева уже не участвовала в разговорах, сидела на окраине их поселения на старом бревне и смотрела на колыхающиеся водоросли. Лада по привычке спрашивала её совета, потому что никак не воспринимала себя как главу подводного мира, но в последние годы Праскева на все просьбы дать совет отвечала: