Сад Певчих Птиц

♫ ВСТУПЛЕНИЕ I ♪

Была середина дня. Одного из длинных июльских дней. Но город утопал в обесцвечивающей реальность пасмурной серости. Столица монотонно и тихо плакала дождём, омывая непривычно малолюдные улицы и синевато-стального цвета окна высоток, в которых иногда мелькали лица людей.

Как и толпа зрителей, собравшихся вокруг оградительной полицейской ленты, те кто украдкой выглядывали из своих окон одновременно испытывали пугающее чувство неизвестности, кошмарность уверенности в свершении чего-то невозможно ужасного, и, вместе с тем непреодолимое любопытство.

Да, такова особенность людей – сочетать в своем сознании столь противоречивые чувства, как близость опасности и пытливый интерес.

Сейчас внимание большинства жителей этой улицы и случайных прохожих было сосредоточено вокруг узкого переулка между двумя не слишком новыми девятиэтажками. Люди толклись возле красно-белой ленты, пытались заглянуть за плечи друг друга и за фигуры стоящих в оцеплении патрульных ДПС.

Струи и линии дождя на улице переливались бликами ярко синего цвета полицейских мигалок многочисленных патрульных машин. Из-за чего казалось будто в завесе дождя сверкают настоящие молнии.

— А что здесь случилось? Скажите нам! Мы имеем право знать! — размахивая кулаками, кричал дородного вида мужчина, с топорщащимися во все стороны усами.

— Почему вы перекрыли эту улицу?! На каком основании?! — требовательным тоном строго спрашивала какая-то средних лет женщина в громоздких очках. — У нас есть право знать, что здесь творится!

Остальные зеваки согласно качали головами и наперебой повторяли слова за этими двумя. Как это часто водится, в критических и опасных ситуациях, некая часть общества видит свои гражданские права прежде всего в том, чтобы мешать государственным институтам выполнять свою работу – в частности оберегать предполагаемое место преступления от проникновения гражданских и не позволять лишней, неподтвержденной информации проникать в массы.

Полицейские вполне успешно справлялись со своей работой, пока через плотные ряды самых громких и недовольных не пробилась невысокая женщина в расстегнутом легком пальто нежно розового цвета.

Вид у неё был растрепанный, кожа на лице хранила мертвенную бледность, а в округлившихся глазах застыло слёзное выражение обреченности.

Она ринулась к оградительной ленте, попробовала пробраться под ней, но стоящий рядом патрульный немедленно преградил ей путь.

— Вам сюда нельзя! — воскликнул полицейский.

— Пустите! — вскричала визгливым истеричным голосом обладательница розового пальто. — Там мой сын! Там мой сын, понимаете?!! Там мой ребёнок!!!

Она всё-таки пролезла под лентой и почти сумела пробежать мимо патрульных, но была поймана и вежливо оттеснена обратно за ленту.

— Сволочи! — со смесью слёзной злости и глубокой душевной горечи вскричала женщина в розовом пальто. — Я Ольга Одинцова! Мне позвонили… сказали…

Губы женщины задрожали, из глаз с растекшейся тушью хлынула новая порция бузудержных слёз.

— П-пустите меня… пожалуйста… умоляю вас… — вцепившись конвульсивно сжатыми пальцами в красно-белую ленту, рыдала она.

По рядам столпившихся гражданских шквалом пролетел возмущенный гомон.

— Пропустите мать к её ребенку! — неслось из толпы.

— Что вы делаете?! Вы же должны защищать нас!..

— Полицаи проклятые!.. — добавил кто-то.

— Мусора сволочные!..

Патрульные начали опасливо переглядываться. Они совершенно не боялись толпы, но никто из них не был точно уверен в том какими методами им разрешено останавливать разбушевавшихся зевак, если те вдруг всей своей массой ринуться на огражденную территорию.

Ярость толпы нарастала, подогреваемая крикливым и бездумным единодушием, основанным на эмоциональном всплеске и мнимом чувстве справедливости. Толпа в который раз доказывала свою стихийность и оправдывала ироничную цитату о русском бунте.

Но что-то небольшое, ярким алым пятнышком, быстро промелькнуло над головами людей. Прытко пронеслось среди стремительных штрихов капель дождя, и метнулось к веткам растущих поблизости деревьев.

Один из патрульных удивленно обернулся в сторону, куда упорхнуло это красно-сероватое пятнышко, затем пригляделся и несколько раз рассеянно моргнул глазами.

На ветке одинокого деревца в переулке сидел красногрудый снегирь.

В воздухе среди дождя послышалось переливчатое и хоровое птичье пение. Тут уж же все, гражданские и сотрудники ДПС, с растерянным удивлением задрали головы вверх.

Гомон и людские голоса стихли. Теперь звучал лишь шепот дождя и звонкое порывистое пение снегирей, небольшая стайка которых пролетела над толпой и тоже опустилась на ветви той же самое берёзки.

Снегири на ветках разразились ещё более громким, быстро нарастающим, ласковым птичьим хором и тут внезапно тоже смолкли.

Толпа перед оградительной лентой быстро и покорно расступилась, и сотрудники ДПС увидели неспешно подъехавший к месту преступления синий Nissan Fair Lady в своем оригинальном кузове семьдесят шестого года.

Патрульные, все как один, обменялись вопросительными взглядами.

Мало кто из них не слышал о той, кто появляется на этом автомобиле, не было не единого сотрудника полиции, который не слышал хотя бы одну невероятную и немного жутковатую легенду о Веронике Лазовской, о той самой девушке-профайлере, что участвует в самых сложных и запутанных расследованиях.

Половина сотрудников полиции восхищались ею, половина почти что ненавидела, но среди противников и сторонников Лазовской многие верили в её не совсем обычные возможности и способности.

Левая дверца эффектного Nissan 240Z тихо открылась, из машины выбралась невысокая стройная девушка, в джинсах и короткой куртке-косухе поверх серой футболки.

Темная куртка девушки контрастно подчёркивала серебрящуюся платину её волос и казалось, что они окружены слабым, едва различимым чарующим сиянием.

Все вокруг молчали, в выжидательном безмолвии глядя на Лазовскую.

♫ ВСТУПЛЕНИЕ II ♪

Угнетающее саму душу всепоглощающее уныние и прогорклая в своей паршивости безысходность поглощала это место, превращали в свою вотчину и безраздельно правили здесь всем и всеми.

Здесь в этом здании, прямо в этом длинном коридоре арочной формы, проходила одна из многих границ между двумя человеческими реальностями – свободой и заключением. А люди здесь делились на тех, ждал, тая угрюмую злобу в мыслях, и тех, кто сторожил «клетки» с опасными изгоями общества.

Злая издевательская ирония здешней действительности заключалась в том, что в этом корпусе «Бутырки» находился СИЗО для тех, кто ловил и отправлял на суд большинство остальных, обычных заключенных в этой и других тюрьмах.

Ника шагала по коридорам следственного изолятора для бывших сотрудников МВД и Следственного комитета.

Мысль о этом, что в одной из железобетонных «коробок» местных камер таится едва ли не самый дорогой и близкий ей человек горьким дымом чадила в её душе.

Лазовская явилась сюда уже в шестнадцатый раз за последние два месяца. В шестнадцатый раз она неспешно шла за молчаливым хмурым сотрудником ФСИН в камуфляжной форме, ступая между массивных металлических дверей с черными номерами и задвижками.

Вероника ненавидела тюрьмы всей душой. Понимая их необходимость, даже сегодня, намного лучше, пусть и совсем не идеально, умея обращаться с видениями, девушка каждый раз с большим трудом выносила пребывание в стенах любой колонии любого режима – они были кладезями воспоминаний сотен заключенных.

Здесь витала злая ненависть, ненасытная кровожадность, мстительность и, вместе с тем, убийственная тоска. Здесь медленно умирали едва только выпестованные робкие мечты о другой жизни и угасала любая надежда на лучший исход. Пропитанные этим чувствами воспоминания осужденных, обрывками обжигающего пепла и каплями ядовитой гнили проникали в сознание Синеглазой.

Вероника терпела, хмурясь и тихо постанывая себе под нос. Эффект от такого количества, полыхающих негативными чувствами, воспоминаний, был как от приступа мигрени. Иногда у Лазовской и вовсе слезились глаза.

— С вами всё в порядке? — замедлив шаг и мельком обернувшись на Лазовскую, спросил тучный надзиратель.

— Да-да, — поспешила заверить его Лазовская. — Всё хорошо.

В ответ офицер ФСИН что-то многозначительно промычал и добавил:

— Вы же в курсе, что он… мягко говоря, не хочет вас видеть?

Напоминания об этом, для Ники были сравни глубоким кровоточащим царапинам, причиненные изнутри взмахом эфемерной острой спицы.

Она ощутила, как словно какая-то потусторонняя сила медленно и безжалостно, с садистским удовольствием, скручивает её легкие и вытягивает хрупкую живую плоть через солнечное сплетение.

Дыхание девушки становилось сухим и жарким, просто дышать становилось больно и трудом, стоило ей только представить, как Он посмотрит, как Он будет с ней говорить… и будет ли вообще.

Сердце Вероники в эти секунды, пока она с безмолвным страхом представляла себе их встречу, походило на бабочку, что металась в узкой душной банке и отчаянно билась о её гладкие холодные стены.

— Да, — тихо и опечаленно ответила Лазовская, чуть опустив взор, — я помню, что он уже пятнадцать раз отказывался выходить ко мне.

Охранник вновь промычала что-то неопределённое.

Через несколько минут они остановились возле одной из бесчисленных металлических дверей без номера и названия.

Надзиратель достал гремучую связку ключей и открыл два гулко щелкающих замка.

— Прошу, — он посторонился и небрежно махнул перед Вероникой рукой с мясистыми пальцами.

Проходя мимо него, синеокая профайлер обратила внимание на неумело скрытую ехидную ухмылку под короткими усами мужчины.

Ника неспешно вошла внутрь просторного зала с дешевым ламинатом на полу и бледно-серыми зелёными стенами.

Зал для свиданий с заключенными и содержащимися под стражей был разделён чередой металлопластиковых окон с вертикальными перегородками. Между перегородками, с каждой стороны, располагался один стул и телефонная трубка, рядом с окном.

Бабочка с сердцевидными крыльями сильнее, с нарастающим и почти паническим страхом, заметалась в тесноте грудной клетки Лазовской.

— Ждите, — буркнул надзиратель и захлопнул за девушкой дверь, вновь закрыв все замки.

— Ведьма синеглазая, — глухо, едва слышно и с неприкрытой злостью прозвучало из-за двери, сквозь шум удаляющихся шагов.

«Ведьма». Вероника к этому уже привыкла. Слишком многие её так называли. Впрочем, иногда это было лучше, чем полупрезрительное и издевательское «пани».

Вероника боязливо прошлась мимо пустующих стульев. Пустыми они были для всех остальных, но только не для Лазовской.

Для неё это помещение сотрясалось и гудело от десятков голосов, смехов и звука слёз.

Сколько тяжелых бесед и редких встреч было проведено между этими перегородками, сколько удрученных и опечаленных взглядов было брошено через прозрачную и прочную поверхность перегородки стеклопакетов.

Девушка зажмурилась, чуть помотала головой из стороны в сторону, отгоняя от себя лезущие в голову шумные воспоминания, как люди отгоняют взмахом головы назойливо звенящую возле лица мошкару.

Лазовская неуверенно приблизилась к одному из стульев и робко присела на самый краешек, положив маленькую сумочку на колени.

У неё сами собой нервно стучали коленки, глядя перед собой в одну точку, девушка отчаянно пыталась справиться со сжимающими её грудь схватками невыносимого волнения.
Её состояние отчасти походило на паническую атаку. Возможно она и правда испытывала что-то похожее на это низменное чувство.

Вероника боялась в этом мире не так уж много вещей. Но среди всех её самых жутких кошмаров одно из первых мест занимал ужас презрения или, что ещё хуже, сокрушительную ненависть в глазах очень близкого и невероятно дорого её душе человека.

Сегодня, здесь, сейчас, всего через несколько минут… она готовилась увидеть одновременно и то, и другое.

♫ ВСТУПЛЕНИЕ III ♪

В кабинете у зампрокурора в этот раз был гораздо более жарче и даже душно, чем прежде.

— Вы в порядке? Уверены, что можете сегодня беседовать со мной? — спросила заместитель прокурора, внимательно глядя на Веронику.

— Всё в порядке, — солгала Лазовская и пару раз нервно кивнула.

— Не уверена… — покачал головой хозяйка кабинета. — На вас лица нет, Вероника. Вы… Вы опять ездили к полковнику Корнилову в СИЗО? Я так понимаю, что в этот раз он согласился с вами поговорить?..

Лазовская держалась, но держалась с трудом. Она просто знала, что этот разговор, как и многие предыдущие необходим. Он нужен, чтобы Корнилова оправдали. Только рассказывая о расследованиях, которые он раскрыл и в которых она ему помогала, Лазовская могла спасти Стаса от колонии строго режима и двадцати лет за то, что он наделал.

— Если вы не возражаете, давайте продолжим наш разговор о делах, — попросила девушка.

— Как вам угодно, — пожала плечами заместитель прокурора. — Позвольте только, я покормлю своих скаляриев…

Она достала пакетик рыбьего корма и подошла к огромному аквариуму с красивыми черно-желтыми рыбами скаляриями.

Упавшие в воду частички корма, казалось обрели в воде собственную жизнь. И словно по собственной воле, а не подчиняясь нелепым физическим законам, описывая плавные круги, по спирали опадали вниз.

Их мнимая жизнь и хрупкий покой ленивого планирования вниз, был прерван и разрушен стаей рыбок.

Налетевшие на корм разноцветные барбусы с агрессивным ненасытным рвением поглощали парящие в воде кусочки рыбьего корма.

Заместитель прокурора Москвы отряхнула руки и, с умиленной улыбкой на губах, небрежно постучала ногтями правой руки по стеклу. Занятые угощением рыбешки никак не проявили благодарность и вообще не обратили на этот жест никакого внимания. Но хозяйке этого строгого кабинета, похоже, нравилось думать иначе.

— Итак, — заместитель прокурора, постукивая короткими каблуками темных туфель, прошла мимо синеглазой гостьи и уселась за свой широкий монолитный стол. — Мы остановились на деле об опасной секте религиозных фанатиков, с которыми вам и полковнику Корнилову пришлось…

Сидевшая напротив заместителя прокурора Вероника Лазовская чуть шевельнулась в кресле и легким, ненавязчивым, но преисполненным неуловимой грации, жестом правой руки привлекла внимание собеседницы.

Заместитель поймала взглядом это обманчиво робкое движение правой руки девушки с платиновыми волосами и подняла взгляд от очередной папки с делом.

— Прошу прощения, — по кабинету зазвучал неторопливый, ненавязчивый и в меру звонкий голос Лазовской.

— Да? — своим строгим грудным голосом протянула зам прокурора.

Она невольно обратила внимание на то, как массивное кресло, обшитое темной скрипучей кожей, подчеркивает тонкий аристократичный стан сидящей в нём Вероники.

— Вы должно быть взяли не ту папку, госпожа заместитель прокурора, — Лазовская негромко вздохнула, сапфировый взгляд источал некую умиротворенную безысходность. — После того, как удалось справиться с Висконти, следующим таким громким делом стало расследование преступлений «Амадея».

Заместитель прокурора чуть прищурилась, опустила взгляд вниз, неуверенно перелистала открытую папку, затем тут же закрыла и отложила её в сторону.

— Да, вы правы. Дело о «Тёмных пророках» было чуть позже.

Стараясь не показывать своего смущения и не глядеть в колдовские и безнадёжно очаровывающее сапфировые глаза, заместитель прокурора, неловко прочистила горло коротким кашлем, и открыла другую темную папку.

— «Amadeus», — прочитала вслух заместитель прокурора.

Это прозвище, которое получил убийца-похититель, прославившийся нездоровым влечением к музыке и вокальным данным жертв, сейчас прозвучало как некое таинственное заклятие или призыв чего-то потустороннего и злого. Хотя в том же деле говорится, что кличку похититель-композитор получил в честь именитого зальцбургского композитора старой Европы. Однако, от этого прозвище серийного убийцы, который мнил себя гением оперной и симфонической музыки, не становилось менее знаменательным и пугающим.

— Здесь говорится, — прочистив горло, произнесла заместитель прокурора, — что Amadeus похищал людей с певчими голосами, держал их… хм… он содержал их, как птиц…

Она бросила взгляд на Веронику.

— В каком смысле, как птиц?

Веки Лазовской чуть дрогнули, как будто бы девушке внезапно захотелось закрыть глаза, чтобы абстрагироваться от воспоминаний о деле «Амадея».

— В клетках, — с неизменным и ощутимым грустным чувством вины, произнесла Вероника.

— В клетках, — повторила за Лазовской заместительница прокурора и углубилась в чтение.

Чем больше она вдалась в подробности описания расследования преступлений Амадея, тем больше бледнело её лицо, а пульс становился тяжелее, звучнее, и чаще. В конце концов женщина решила обойтись беглым просмотром – читать детали дела оказалось тяжелее, чем она могла предположить.

Пару минут она листала материалы дела, а затем вновь воззрилась на свою ясноглазую посетительницу.

Та с вежливым терпением молча ожидала вопросов.

— В деле есть упоминание о том, что лично вам – не Корнилову и его операм – а именно вам, в тот раз, было труднее принимать участие в следственных мероприятиях особой оперативно-следственной группы.

Заместитель прокурора, чуть опустила голову, поглядев на Веронику немного исподлобья.

— Почему? — вкрадчиво спросила она, не забыв добавить своему тону строго и даже давящего официоза.

Заместитель столичного прокурора мельком подумала, что ей было бы приятно подловить Лазовскую на лжи. Посмотреть, как она нервничает, как пугливо будут бегать из стороны в стороны её прекрасные синие глаза, в поисках оправданий. Ей хотелось лишить Веронику той величественной невозмутимости, с неуловимой, но заметной царственной осанкой.
Да. Заместитель прокурора была бы совсем не прочь увидеть на лице этой светловолосой царевны, с кротким проницательным взглядом, хоть что-то похожее на испуг.

Эпизод первый. ♫ПЕРЬЯ В АЛЫХ ЦВЕТАХ ♪

ВЕРОНИКА ЛАЗОВСКАЯ

Понедельник, 3-е мая. Подмосковье.

Укрытая тенистой дымкой предрассветного сумрака, бескрайняя лесная местность стелилась вокруг.

В травянисто-влажном дыхании леса ощущался хвойный привкус, из-за обилия в этом участке громадных елей и сосен. Громадные и раскидистые, они величественно возвышались над любым человеком, что осмелился забрести в их царство. Они обступали гостя, тянули к нему свои растопыренные ветви, нависали над ним и заслоняли собой невидимые глазу тропки, что пролегали между побегов молодой травы и кустарников.

Лес вёл себя так, словно пытался ветвями своих древ заслонить и спрятать постыдные, опасные и кошмарные тайны, что скрывались в его тёмных дебрях.

Ступая в тени его деревьев, я видела и слышала то, что было недоступно всем остальным гостям старого леса. Для меня он был вовсе не таки тихим, мирным и дремучим, каким казался полицейским, которые широкой цепью, в два ряда, неспешно следовали за мной в нескольких сотнях метров.

Среди шелеста молодых травинок, скрипа веток и шороха листвы, для меня гораздо громче звучали голоса сотен тысяч или даже миллионов притаившихся здесь воспоминаний.

Бесформенными и бесплотными фигурами морока они все были обречены парить в тенях этого леса, не смея выйти за его границы.

Обитающие в этом лесу воспоминания хранили огромное количество самых разнообразных моментов из сотен тысяч человеческих жизней.

От грустных и страшных до вполне радостных и тёплых.

Что удивительно, так это количество времени, которое охватывали воспоминания.

Мало того, что я поймала и увидела размытые, плохо различимые обрывки воспоминаний людей из семидесятых и более ранних годов, я успела увидеть неразборчивые, но различимые эпизоды с участием людей в советской военной униформе, что бодрым шагом маршировали от столицы в сопровождении гремящих танков.

Помимо этого, мне довелось увидеть расплывчатые сумбурные лики всадников в старинных одеяниях и услышать нечто напоминающее залпы древних пушек из исторических фильмов.

Да, этот лес и здешняя земля повидали многое, прочно впитав в себя воспоминаниях когда-либо прошедших здесь людей. Что правда, все они были слишком давними, старыми и вовсе былинными, по сравнению с теми, по следу которых неторопливо – тщательно изучая видения – следовала я.

Ступая по мягкой почве, неприятно пружинящей под ногами, я прилагала серьёзные усилия, выуживая нужные мне ведения, среди всего того вязкого перемешанного водоворота человеческих чувств, эмоций и поступков.

Сложность состояла в том, что наиболее громкими и яркими, самыми навязчивыми воспоминаниями, которые тянулись ко мне многослойными потоками, были человеческие.

А сейчас мне были нужны вовсе не они.

Сегодня был тот редкий случай, когда на след похитителя, к логову известного нам чудовища, меня смогли привести воспоминания обитающих в лесу и на окраине города птиц.

Да, благодаря урокам Амалии, я стала чувствовать и замечать, что птицы и животные — воробьи, вороны, голуби, кошки, мыши и псы – тоже способны переживать и хранить свои воспоминания.

Они были сложными, путанными, часто совершенно непонятными и неуловимы для человеческого мышления, но всё же, совсем иногда, могли оказаться не менее ценными, чем людские.

Чем дальше я ступала вглубь леса, ведомая воспоминаниями, тем сильнее и заметнее менялось окружение.

С каждым шагом напускная жизнерадостность лесных дебрей таяла, выцветала и испарялась. Блекло-графитовый сумрак, с багрово-зелеными разводами, выползал мне навстречу, из лесных глубин. Внутри него, под его властью, лес неожиданно приобретал иные землисто-синеватые и серисто-бурые оттенки своей листвы, деревьев и трав. Складывалось впечатление, что где-то здесь – где я сейчас осторожно шла по неприметным тропам – пролегала некая условная и незаметная грань между привычным внешним, вполне обыденным, обликом леса и другой олицетворяющей его стороной.

Поэтусторону окружающая реальность как будто бы действительно была другой.

Здесь густой запах сырой земли, с ощутимым гнилостным привкусом, преобладал над всеми остальными лесными ароматами. Листва и хвойные ветви здешних деревьев настолько плотно переплетались, что предрассветные сумерки приобретали здесь окрас позднего вечера.

Отсыревший влажный воздух неприятно холодил кожу, стискивал пальцы рук, царапал щеки, шею, смазанными дуновениями касался губ и век. Вместе с нервирующей зябкостью, потоки здешнего промозглого ветра навевали внезапно сильное, неотступное и угнетающее ощущение всецелого одиночества.

И я почти верила этому ощущению, хотя и отлично понимала, что совсем рядом, буквально в десяти— двенадцати метрах от меня неслышно ступают Стас, Сеня и Бронислав.

Но эта часть леса как будто нарочно стремилась показаться наиболее отталкивающей и даже враждебной к человеку, словно нарочно пытаясь отбить у незваного двуногого человека ступать дальше, в глубь.

Я остановилась у одного невысокого деревца и легким касанием кончиком пальцев провела по его трепещущим на ветру молодым листочкам.

Затерявшиеся и осевшие здесь клочки воспоминаний, предстали в моем сознании искаженным туннельным изображением – я несколько секунд смотрела на мир через небольшой подрагивающий круг. Беспорядочные фрагменты лесного антуража выглядели в нем так, словно я смотрела на них с большой высоты и через линзу со странными диоптриями.

Высота быстро сокращалась, мир кружился и постепенно сужался в круге этого пульсирующего «иллюминатора».

Я почувствовала нарастающее чувство тошноты, накатившие судороги сдавили живот и горло, тяжелым комком слиплись в области желудка. Глаза начинало жечь, в ушах росло болезненное давление, как при посадке самолёта.

Но в этом хаотичном и головокружительном видении, через мелькавшие ветви деревьев, я рассмотрела отчетливую мужскую фигуру в лоснящемся сценическом фиолетовом смокинге с золотыми лепестками на лацканах и белой бабочке, на вороте чёрной рубашки.

Эпизод второй. ♫ ПТИЦА С КАРМИНОВЫМИ КРЫЛЬЯМИ ♪

ДАНИИЛ КАШКАРОВ

Понедельник, 10 мая. Поздний вечер. Большой оперный театр, выступление.

Пока не началось выступление, он испытывала отчаянное и мучительное ощущение неловкости.

Сидя в партере, среди сияющих лоском зрителей, облаченных в элегантные мужские костюмы и дамские платья лучших брендов, он чувствовал насколько разительно выделяется на фоне всей этой блистательной публики. Это неприятное острое и стыдливое чувство беспокойно ёрзало внутри него, вызывая параноидальную уверенность, что зрители вокруг неприязненно косятся в его сторону и тайком, ехидно хихикая, обсуждают его изношенные серые брюки и, недавно купленную на мытищинском рынке, дешевую шерстяную жилетку.

Несколько раз он всерьёз собирался уйти: такое издевательское внимание со стороны других поклонников оперного театра, пусть оно и было мнимым, оказывалось слишком мучительным. Однако, каждый раз, как Даниил Кашкаров собирался уйти, он вспоминал зачем он сегодня сюда явился! А точнее – ради кого!

Даниил вынул из кармана брюк платок не первой свежести и нервными, дёрганными движениями вытер пот со лба.

Затем окинул взглядом величественный антураж Большого московского театра.

Сегодня обстановка здесь была столь же торжественна, как во времена его славной молодости. Но в те годы этот бархатно-золотой интерьер, с алыми драпировками балконных занавесов и лепными золотистыми барельефами, был для него привычным и даже родным, а сегодня вызывал трепет и страх. Вся эта пышная роскошь Большого Театра лишний раз и довольно красноречиво напоминала мужчине об упущенных возможностях и его нынешнем уничижительном положении.

Но вот плавно померк свет, смолкли последние восторженные шепотки, над партером и балконами зрительских мест воцарился интимный и загадочный полумрак, разбавленный тусклым золотом и винными оттенками занавесок.

А в лучах света сияла широкая сцена.

Тяжелый темно-вишневый занавес тихо и плавно разъехался в разные стороны, вызывая аллегорию с распускающимся цветком, и по зрительским рядам немедленно пронеслись новые волны обрадованных и восхищенных голосов.

Публика предвкушала.

Свет на сцене сменился. Теперь в сиреневато-белых и зеленовато-желтых лучах красовались детальные и искусные декорации для оперетты «Ночь в Венеции», авторства Иоганна Штрауса.

Началось Первое действие, и перед благородной публикой Большого предстала Базарная площадь на берегу канала, с фасадом дома Дельаквы.

Даниил почти не внимал арии портного и не слишком внимательно следил за хитроумным планом Гвидо и Карамелло – эту оперетту он знал почти наизусть – всё его чаяние было сосредоточенно только на появлении Анины, невесты Карамелло. А точнее Кашкаров изнывал от нетерпения поскорее увидеть, а главное услышать, превосходное лирическое сопрано обожаемой им Альбины Енбарсовой.

От невыносимого волнения, которое насквозь пробирало его тело и пленяло разум, вместе с сердцем, Даниил то и дело ёрзал в своем кресле и, сам того не замечая, толкал локтями сидящих рядом людей.

Ему было плевать на негодующие взгляды соседей по ряду и шепот их злых замечаний. Всё внимание Кашкарова было поглощено образом Анины-рыбачки, которую играла та самая девушка, которой он был безнадёжно болен уже второй год подряд.

Каждый раз, как звучала её музыкальная партия, Даниил, в грубое нарушение основ театрального этикета, шумно аплодировал. После такого, несколько мужских голосов, из зрительских мест, пообещали вынести его из зала, если он не возьмёт себя в руки.

Даниилу было плевать. Для него было всех этих людей, не было даже изысканного и величавого театрального окружения с потрясающим убранством, не было ничего, кроме декораций, Енбарсовой в роли «Анины» и умиротворяющей душу музыки.

Он с великим трудом дожил до кульминационного момента, когда Гвидо и его друзья получили компромат на сенаторов, а рыбачка, со вспомогательным хором, спела шутливую польку «Жил был сенатор».

Когда вновь зажегся свет, Даниил, не обращая внимания на шквальный шум одобрительных и счастливых оваций, в числе первых выскочил из зала в фойе.

Минуя розовато-персиковые стены с форменными светильниками и монументальными бело-золотыми табличками «Партер», Даниил буквально выскочил на лестницу и слетел вниз, перепрыгивая едва ли не через две ступени за раз!

Его обуревал взрывной энтузиазм и нервирующее, просто невыносимое для души, маниакальное предвкушение.

Сейчас! Здесь! Сегодня, он наконец сможет сделать то, о чем размышлял и к чему готовился последние две недели! Наконец-то!

На улице, среди привычного шума гигантского мегаполиса и многотысячных огней уличного освещения, вдыхая освеженный вечером воздух, с неприметным запахом бензина и влажным вкусом ярких клумб возле фонтана, он почувствовал себя несколько лучше.

Кашкаров опёрся на одну из величественных белых колонн и прижался вновь вспотевшим лбом к согнутой в локте руке.

Так он простоял несколько секунд, чувствуя, как жесткие лягающие удары сердца пробивают грудную клетку. Капли пота теперь уже выступили не только на лбу, но и на щеках и скулах, пропитывая густую, с проседью, неряшливую бороду Кашкарова.

Над его телом возобладала тревожная лихорадка, во рту заклацали зубы, а живот и мышцы бёдер сводило схватками нервных судорог.

Он не знал, сколько точно простоял так пытаясь справиться с волнообразными приступами этой нервной лихорадки. Такое уже случалось, за последние пятнадцать дней он терпел подобный недуг по нескольку раз в день. Это началось с той самой поры, как он задумал совершить то, для чего пришёл сегодня на оперетту, в Большой.

Изматывающая судорога продолжала выкручивать мышцы его тела, горло и грудь то и дело сдавливало жесткими упругими тисками, из-за чего Даниил испытывал кратковременное ощущение удушья.

Он отчаянно пытался контролировать свой организм, но это получалось из рук вон плохо.

Эпизод третий. ♫ ИСЧЕЗНУВШЕЕ ШОССЕ ♪

ВЕРОНИКА ЛАЗОВСКАЯ

Среда, 12-е мая. Москва.

Пустующий торговый центр выглядел крайне непривычно и чуждо. Несмотря на утреннее время и тот факт, что ТРЦ «Счастливчик» только-только открылся, мне было удивительно видеть его таким тихим и безлюдным. Из-за большого количества ещё закрытых магазинчиков и совершенно пустых тех, что едва открылись, торгово-развлекательный центр казался отчасти заброшенным.

Шагая по просторным и ярко освещенным коридорам, мимо витрин с модно одетыми манекенами, с книжными новинками и рекламой новых флагманов ведущих производителей смартфонов, я подумала, что старый и хорошо знакомый мне «Счастливчик» сейчас кажется раза в три больше.

Несмотря на то, что сегодня будний день, пройдёт всего час-полтора и по коридорам всех трёх этажей ТРЦ зашумят толпы посетителей, половина из которых ничего не купит в магазинах, а лишь зайдёт поглазеть на выставленный товар и, возможно, посидеть в одном бесчисленных ресторанов быстрого питания.

Я торопилась. У меня было не так много времени, чтобы осуществить то ради, чего я сегодня вновь впопыхах летела сюда и ещё минут десять топталась под дверями, ожидая пока будет официальное открытие. Вместе со мной там стояло ещё десятка четыре человек, но все быстро растворились в бескрайнем пространстве этого молла, а я быстро оказалась в одиночестве и была этому рада, потому что сегодня искала именно одиночества.

По заученному до подсознательной памяти пути я добралась до расположения местного катка.

Здесь я остановилась и несколько секунд, со смешанными чувствами разглядывала гигантский овал залитого катка, что переливался светом близ стоящих витрин и потолочного освещения.

Глядя на него, я испытывала нестерпимое желание поскорее встать на коньки, летя вперёд и кружась в порыве кратковременной восторженной свободы от всех тягостных условностей окружающей действительности.

Вот только оно было связано не с этим самым катком, а продиктовано невыносимым без фигурного катания существованием. Глядя на этот же каток, я пыталась заставить себя радоваться и отчасти это получалось, но мне больно клевала душу мысль о том, что он и вполовину не так идеален, как те ледовые катки на которых я прежде тренировалась и выступала.

В них было величие, чистота и какое-то неуловимое серебристо-белое сияние. Лёд тех катков был создан для бурного бесконечного и безграничного движения, изящных полётов в парящих прыжках и яркого выражения красоты точных фигур спортсменов. А здесь… Этот лёд создан для того, чтобы дарить подслащенную радость жизни толпам людей, влюбленным парочкам и шумным компаниям друзей. Это несомненно прекрасно и назначение катка имеет достойный смысл, но… если на профессиональном катке, с тем родным и дорогим сердцу льдом, антуражем и волшебным сиянием, я была на свободе, когда стояла на коньках, здесь я вновь буду, как вольере.

Я отвела взор ото льда и торопливым шагом направилась к только что открывшейся кассе.

Через пару минут, надев коньки, я вышла на лёд.

Съедавшее меня обидное чувство разочарования угасло и отступило, когда я оттолкнулась, поехала и почувствовала движение.

На миг я закрыла глаза от наслаждения, чувствуя, как мягкий душистый холод льда под коньками поднимается ко мне, касается моих голых ладоней и ласково гладит по лицу.

Я легко и быстро парю в мире кружащего стремления, не в силах скрывать рвущуюся наружу неукротимую жажду и скопившуюся в теле энергию.

Вот так! Вперёд! Вперёд! Лететь... Величественно парить… И проворно ловко кружить! Вот так…

На льду я всегда была в своём, гораздо более родном и уютном, мире. В своей бешеной, восторженной и порывисто-молниеносной среде, не терпящей промедления и остановки! Я пребывала здесь в своей иной ипостаси, я была собой на все сто процентов! Я жила…

В порывах эмоций я отработала несколько акселей и сальховов. Они получились безупречными, что придало ещё больше сил.

Но эйфория закончилась быстро. Быстрее, чем я ожидала.

По привычке, уверенная, что нас двое, я сместилась не в ту сторону, подалась назад… полетела вниз на лёд.

Нет, я удержала равновесие, но фигура была сорвана, красота движения не завершена уместным образом, а настроение растоптано.

Я поправила рукава своего белого свитшота с синими и черными мультяшными воздушными шариками на груди. Затем чуть пригладила на ногах чёрные с белыми вставками термолеггинсы и пошла на второй круг.

Во второй раз всё получилось лучше, точнее могло бы получится. Я помнила и знала, что теперь на льду я одна, со мной больше не Саши Алмазова! Но… помнил мой разум, а тело нет.

Во второй раз я едва не упала, подсознательно рассчитав на поддержку в завершающей фигуре и подстраиваясь под ритм для двоих фигуристов…

Двоих… Чёрт, нет же больше никаких двоих! Во всяком случае, с моим участием.

Ведь уже почти год прошёл с того момента, как я перестала появляться на тренировках по фигурному катанию.

Не поддавшись на уговоры Елены Геннадиевны, я ушла из спорта. Почти полгода мне не то, что в пару с другим партнёром, вообще на лёд не хотелось выходить без Саши. Я не могла смириться с тем, что он так легко оставил меня, не могла понять, за что он со мной так обошёлся. Не могла, но давно простила.

Нет, я ни капли не держала зла. Зачем? Какой смысл? Это был его выбор, а это мои раны и мне, только мне, нужно их пережить.

Я покаталась ещё с полчаса, и увидела, как к территории катка стали подтягиваться первые посетители. Уже через несколько минут моя временная приватность была грубо нарушена группкой смеющихся девчонок.

Они толкались, дурачились и пытались снимать друг друга на телефон. Через минуту появилась супружеская пара, затем ещё пара с детьми, компания парней, которая не замедлила начать приставать к появившимся ранее девчонкам.

Голоса многочисленных посетителей зазвучали над поверхностью катка, а для меня он ещё и наполнился сотнями вихрящихся вокруг людей воспоминаниями.

Эпизод четвёртый. ♫ ИЗВЕСТИЕ ♪

ВЕРОНИКА ЛАЗОВСКАЯ

Среда, 12-е мая. Москва.

Несмотря на то, сколь много мне уже известно о человеческом мышлении, восприятии и поведении, я до сих пор не всегда успеваю вовремя заметить, как внезапно может измениться мнение и отношение такого хаотичного и непостоянного явления, как человеческая толпа!

Если я хотела бежать, то стоило задуматься об этом раньше – сейчас это уже было невозможно. Меня плотно обступила толпа местных жителей, в рядах граждан всё громче слышался гневный и осуждающий ропот.

Евдокия Ижеславская молча торжествовала, на лице Дианы-Йонг и её матери замерло беспомощное беспокойство.

Сотрудники патрульно-постовой службы полностью проигнорировали попытки матери Дианы-Йонг объяснить им истинное положение дел и её просьбы о защите от охранников Евдокии.

Но Ижеславская всё же не стала рисковать и отбирать дочь у матери на глазах у столь огромного количества свидетелей. Прима оперы была бы рада смыться отсюда, чтобы избежать любого риска возникновения огласки о том, что она собиралась сделать. Как личность, обретающаяся в лучах славы и внимания общественности Евдокия знала, что даже неподтверждённые слухи, курсирующие в сети или в СМИ, могут серьёзно навредить её репутации. Но просто свалить с места неосуществленного преступного замысла певица по-прежнему не могла, а поэтому, с нескрываемым злорадством, просто наблюдала за мной из окна чёрного Mercedes GL.

Один из полицейских, тем временем, дотошно и показательно опрашивал сотрудников офиса, а другой навис надо мной и, сдвинув густые брови на переносице, грубо спросил:

— У тебя документы то с собой какие-то есть?

Страж правопорядка придал своему лицу привычное надменно-каменное и властно-угрюмое выражение. Можно не сомневаться, что такая мина безотказно действует на пугливых людей без определённого места жительства или слишком миролюбивых приезжих из глухих провинций.

Мне же было всё равно: нашли, чем пугать. В свои шестнадцать я столько повидала, от чего этот старший сержант, или кто он там по званию, покрылся бы сединой во всех местах, где у него произрастает волосяной покров.

Я вопросительно вскинула брови и, с подчёркнутой вежливостью, ответила:

— Простите, гражданин полицейский, насколько мне известно, по форме Вам следует обращаться на «Вы», ко всем личностям, которым исполнилось хотя бы шестнадцать.

Старший сержант, похоже, совсем не привык, чтобы с ним так разговаривали и, тем более, указывали на правильное обращение.

— Я не понял… — начал он.

— Я могу повторить, — вздохнув, снисходительно и вежливо я. — Если хотите, могу говорить по медленнее.

Страж порядка, что называется, выпал из реальности, осоловело таращась на меня и безмолвно разевая рот в попытке что-то произнести. Но первичный шок, похоже, был слишком силён.

— Ты как с полицейским разговариваешь, шалава фашистская?! — пробурчал кто-то из толпы. — Ты преступница малолетняя! Вон окно разбила…

Я коротко и удрученно вздохнула. Ну, понятно!.. Пресса, похоже, всё-таки раскопала информацию о моей непростой родословной. А также о том, что моя бабушка Эдита – дочь одного из генералов, кто участвовал в реализации плана «Гельб» и командовал «Африканским корпусом» в Северной Африке, в сорок первом году, который стал позорной страницей в истории британской армии. Не смогли тогда «сэры и рыцари» отстоять честь короля и королевского престола.

Я обернулась, встретилась глазами с пожилой женщиной, у которой из-под темного берета торчали неправдоподобно выкрашенные и старательно завитые кудри.

— Простите, — сохраняя невозмутимую деликатность, ответила я, — но, во-первых, ни я ни, кто бы то ни было из моих родственников не состояли и не состоим ни в каких политических организациях праворадикального толка и не разделяем античеловеческую идеологию, которую вы соизволили мне присвоить.

Пока достопочтенная дама приходила в себя, я продолжила.

— И уж тем более определение меня словном «шалава», никак не соответствует действительности.

Обвинившая меня матрона почтенного возраста открыла было рот, чтобы что-то добавить, но так ничего и не произнесла, продолжая прожигать меня возмущенным взглядом. Так, как пауза затянулась, я снисходительно произнесла:

— Насколько мне известно, этим словом называют м-м… женщин с низкой социальной ответственностью. Спешу вам сообщить, что я никогда не предоставляла никому услуги интимного характера, тем более за денежное вознаграждение. Ну и третье, пока моя вина не доказана в суде, я не преступница, а подозреваемая. Кстати…

Я посмотрела на всё ещё молчавшего полицейского и показала пальцем ему за спину.

— Ваш коллега сейчас старательно оставляет свои следы на предполагаемом орудии совершения преступления, — в последних двух словах я не удержалась от ноток легкой насмешливой иронии.

— Какие ещё следы, на камне?!— с раздражением спросил меня сотрудник полиции. — Отпечатки там остаться не могли, а ты… вы… паспорт покажите, а не умничайте тут, девушка…

— Как вам угодно, — из розовой спортивной сумки, где лежали коньки, я достала паспорт и протянула офицеру полиции. — Кстати, на шероховатой поверхности камня, кроме отпечатков пальцев, могут оставаться потожировые следы и микроскопические частицы кожи.

Патрульный взял у меня документ, нерешительно обернулся на напарника, который записывал показания работников офиса турагентства, и, с недовольным видом поджав губы, снова взглянул на меня.

— Та-ак, — протянул он, пытаясь придать своему голосу хозяйский тон. — А паспорт то у нас не российский.

— Разумеется, — кивнула я. — У меня ещё не было возможности получить российское гражданство.

Дядя Сигизмунд сам уже несколько лет, как получивший российский паспорт (в добавок к польскому), смог оформить только опекунство над моей скромной персоной. Да и то, этот факт всё время пытается оспорить моя «любимая» родня из Польши. А гражданство в МИД России мне отказались давать из-за официального письменного отказа моей матери. Сама она, конечно же, не появилась в России, но мои многочисленные дяди и тёти каким-то образом сумели раздобыть такой документ и прислали его прямиком одному из заместителей самого министра иностранных дел. Логику моих родственников можно понять лишь с большим трудом, но они явно в серьёз намерены сделать всё, чтобы вернуть меня обратно. О причине такого рвения я догадывалась – я Лазовская, кровь от крови, и в будущем, если конечно доживу, могу претендовать на о-очень изрядную долю семейного наследства.

Эпизод пятый. ♫ УВЕРТЮРА ♪

По словам обоих свидетелей полицейские умирали по мере того, как к ним приближался идущий по асфальту Амадей. Они рассказали Стасу и про сорок. Со слов этих двух очевидцев белобокие птицы набрасывались на всех, на кого падал взгляд шагающего в ночи мёртвого убийцы.

— Я отродясь не видел, чтоб птицы себя так вели! — покачивая головой, с округлившимися глазами, проговорил полноватый мужчина. — Чтоб прямо живьем человека раздирали!..

— И эта нехристь восставшая! — добавил вновь астеник. — От него разило мертвечиной за версту! И от его присутствия аж ноги подкашывались!

— По нему прямо видно было, что он с того света вернулся, — поддакнул приятелю полноватый гиперстеник.

— Точно! — согласился с ним худощавый алкоголик. — От него прям такая жуткая мертвецкая исходила… эта… как её…

— Аура? — подсказал Стас, со скупой полуулыбкой.

— Ага, — тут же закивал худощавый. — Точно! Аура, говорю, такая, что хоть прямо ложись и подыхай!

— Это значит, что человек взаправду из самого Ада на землю вернулся! — выразительно выпучив глаза и понизив голос прошептал второй свидетель.

— Ну, да, — «согласился» Стас, — все вещественные улики на лицо.

Он поблагодарил грибников за свидетельства, сделал знак Сене, и они вдвоём отошли в сторону, оставив свидетелей под присмотром двух младших оперов УГРО.

— До меня они тоже самое пели? — спросил он Арцеулова.

Сеня, чуть сдвинув брови, пару раз кивнул головой и прогудел:

— Ты им не веришь?

— Ты спрашиваешь или констатируешь? — невесело улыбнувшись, ответил Стас.

Они прошли к автозаку, в котором везли гроб с покойным Кадомцевым.

— Предполагаю, — голосом похожим на недовольное мычание быка, ответил Арсений.

— Правильно предполагаешь, — Стас обошел КАМАЗ, кузов которого предназначался для перевозки задержанных. — Они говорят, что пошли за грибами и заблудились.

— Может местность была незнакомая? — высказал мысль Сеня.

— То есть два грибника, при условии хотя бы относительной вменяемости, отправляются по грибы в незнакомую местность, — намеренно будничным тоном, проговорил Стас. — Мало того, они там блуждали весь день, вечер и большую часть ночи, или вообще изначально попёрлись на ночь глядя.

— Если так, то это крайне самонадеянно, — оценил Сеня.

— Скорее, глупо и безрассудно, — поправил его Стас. — Помимо этого, не нужно быть грибником, охотником или лесником, чтобы понимать крайнюю несостоятельность подобных авантюр.

Корнилов остановился перед дверцей кузова КАМАЗа и присел возле заднего моста, внимательно осматривая асфальт рядом и сам грузовик.

Сеня молча возвышался рядом, внимая своему начальнику и обдумывая его слова.

— К тому же они понятия не имеют, что их навигатор от силы на десятку тысяч тянет, не больше, — продолжал Стас, ощупывая пороги дверцы кузова автозака. — У худого шея вся в комариных укусах. Нож у них обычный, кухонный, для мяса. Грибники с такими не ходят. И потом, подосиновики собирают с июня по октябрь, а в мае доступны разве что подберёзовики.

— Откуда ты про грибы столько знаешь, Стас? — хмыкнув, спросил Арсений.

— Дед, когда я малой был, часто меня с собой по грибы таскал.

— Значит, ты сам опытный грибник?

— Нет, — поморщился Стас. — Я это всё запомнил, потому что люто ненавидел и грибы, и деда, когда он половину летних каникул заставлял меня по лесам шариться, среди комарья, полумрака и деревьев с паутиной.

Арцеулов понимающе усмехнулся, но тут же добавил к высказываниям Стаса другие наблюдения:

— Меня заинтересовало другое.

— Слушаю.

— У них у обоих, — начала Сеня, — лица бледные, у худого нос как будто заложен, а насморка нет. К тому же у него нижние веки обвисают, в слизистая внутренней оболочки – сухая. У толстяка подрагивают пальцы и губы. И он часто левую руку в кулак сжимает, как будто кровь перед инъекцией разгоняет. К тому же у обоих на лицо снижение умственной деятельности.

Корнилов на миг отвлёкся от изучения грузовика-автозака и обернулся на Арцеулова.

— То есть они ещё и употребляют, судя по признакам? — уточнил он. — Коксом балуются?

— Скорее крэком, — с ощутимой потаенной угрозой в голосе, пробасил Арцеулов.

Стас кивнул, принимая эти сведения. В чём Сеня разбирался лучше него, так это в наркоте, торчках, дилерах и всем, что с этим связано. Арцеулов до УГРО был настоящим кошмаром всех дилеров и поставщиков наркотической дряни, которая губит по полмиллиона человек в год, во всём мире.

— Значит, ты их в любом случае не собирался их отпускать? — усмехнулся Стас.

— С такими признаками на лицо? — неприязненно переспросил Сеня. — Нет, конечно. Закончим с ними, передам их в ГУНК. Пусть обработают этих двух бродяг.

— Согласен, — кивнул Стас. — Тем более, что свою роль они уже выполнили и толку от них больше не будет.

— Роль? — переспросил Сеня.

— Если ты ещё не понял, то для нас устроили представление, — вздохнув, ответил Стас и обернулся на своего подчиненного. — Эффектное и устрашающее.

Корнилов поднялся и заглянул внутрь автозака.

— Сеня посмотри внимательнее. Участок дороги – это ограниченная от всего мира сцена театрального действия. Кадомцев «актёр» первого плана – на него всё внимание. Беднягам— патрульным была отведена роль жертв и участь актёров второго плана – их трупы должны вселять в нас кошмар и вызывать глубокое потрясение, а также убеждать в могуществе ожившего Композитора.

— А эти двое торчков-свидетелей?

— А это зрители из первого ряда, Сень, — бросив короткий недоброжелательный взгляд на двух лжегрибников, ответил Стас. — Их задача была оказаться в нужное время, в нужном месте, чтобы поведать нам о великом и ужасном Амадее, поднявшимся из мира мёртвых.

— Звучит неприятно, — пожал плечами Сеня. — Но глупо и как-то дёшево.

— Это для тебя дёшево, — усмехнулся Стас. — А для прессы это будет вкуснейший материал для статей и новостных роликов. Солидная часть общества и так успела уверовать, что Амадей какой-то там за**ханый вурдалак, хренов колдун и вообще сам чёрт из Кольской Сверхглубокой! А после выпуска новостей, с таким-то эффектным содержанием, у нас вообще четверть города будет биться в истерике!

Эпизод шестой. ♫ МЕСТЬ АМФИСБЕНЫ ♪

ВЕРОНИКА ЛАЗОВСКАЯ

Среда, 12-е мая. Москва.

Видение предстало передо мной в холодных оттенках блеклой лазури, многообразии синевато-серых цветов, с редкими вкраплениями янтарно-золотистых пятен.

Облик стройной молодой женщины величаво и размеренно выплыл передо мной из перемешанных красно-сине-черных расплывчатых круглых пятен. Как будто за спиной у женщины были попавшие в расфокус огни ночного города.

Контуры тела женщины были очерчены чуть подрагивающим молочно-туманным бледным сиянием.

Она смотрела на меня и неторопливо поворачивалась из стороны в сторону, осматривая свою фигуру в снежно-белом, с ванильно-розоватым оттенком, свадебном платье. Женщина счастливо, с нескрываемым самодовольством на губах, откровенно любовалась собой. Она смотрела на меня, но, понятное дело, не замечала, хотя между нами не было и метра.

Я запоздало осознала, что смотрю на неё со стороны зеркала, которое сохранилось в её воспоминании.

Меня обуревала смесь разносторонних чувств. Я не могла ни двигаться, ни мыслить, ни даже просто дышать. Мне казалось, что от эмоционального внутреннего взрыва, который привел меня в состояние тревожного замешательства и тихого шока, я на несколько кратких мгновений частично перестала существовать в привычном физическом понимании! Сейчас я состояла лишь из своего взорвавшегося сознания, переплетающихся мыслей, волнительных предположений и воздушной душевной теплоты, которая укрывала меня согревающим уютным одеялом нежных и слёзных чувств.

— Мама… — шепотом, боязливо, проронила я столь важное и дорогое мне слово, с которым мне не к кому было обратиться последние шесть лет!

Это которое слово из четырёх букв было наполнено для меня почти сакральной важностью. Все эти шесть с лишним лет, все эти две тысячи двести дней оно было непозволительной роскошью для меня.

— Мама, — шептала я, ощущая в этот раз соль слёз не только на щеках, но и где-то в душе.

Столь значимое и главное для человека слово, умиротворяющей и чуть грустной мелодией ложилось на сердце.

— Мама, — я ощущала душевную легкость и благость внутри себя и растворялась в ней.

О, Небо! Я была рада просто произносить это слово! Просто иметь возможность обратиться с ним к кому-то!

Воспоминания о матери запорхали в душе белыми горлицами, певучими жизнерадостными ласточками и сладкоголосыми скворцами. Я глотала горькую соль слёз, вперемешку с наивным детским счастье, которое сияло и лучилось внутри меня и сквозь меня.

Подняв руки, я протянула к ней ладони, желая коснуться её, обнять, прижаться к ней, ощутить её руку на своей голове. Трудно перечислить сколь многое я готова была отдать, чтобы просто ощутить её материнскую ладонь на своих волосах, как бывало в детстве. Я ничего сейчас так не желала, чтобы мама просто погладила меня по голове!..

Укутанная одеялом сонма нежных родных чувств, которые яркими золотыми искорками сверкали внутри меня, я не сразу поняла, почему мама одета в роскошное свадебное платье.

Послышался негромкий стук по дереву.

— Войдите, — не оборачиваясь, с некоторой властностью ответила моя мать.

Она приглаживала свадебное платье и с восхищением осматривала себя в зеркале. Платье и правда было восхитительным: воздушным, как будто крылатым, с кружевом и вшитыми в него ненавязчивой композицией цветов.

Русые волосы моей матери были уложены в потрясающую высокую прическу с завитыми локонами и украшены парой изящных декоративных заколок. А небесно-голубые глаза, лицо и губы несли выразительный, но ненавязчивый выдержанный макияж.

— Кассия! — произнес немного грудной и глубокий женский голос.

На пороге приоткрывшейся в комнату двери стояла полноватая средних лет женщина в лоснящемся платье цвета гиацинта. — Я принесла их!

С этими словами она прошла в глубь уютной комнаты со светлым интерьером шведского минимализма. В руках у женщины была небольшая расписная шкатулка с несколько вычурными позолоченными украшениями. Из неё обладательница дорогого гиацинтового платья извлекла замысловато переплетающиеся изящные бусы из жемчужных горошин.

Моя мать чуть вскинула подбородок, и стоящая позади неё женщина увенчала шею невесты дорогим украшением. Затем хозяйка гиацинтового платья приобняла маму за плечи и проворковала по-французски:

— Виланд будет в восторге от одного твоего вида, моя дорогая Кассия!

— Надеюсь, — усмехаясь и проводя пальцами по бусинам, негромко проговорила моя мать.

Прошедшие годы ничуть не повлияли на неё. Мама сохранила свою прежнюю красоту и выглядела намного моложе своих лет. Сейчас она была крайне завидной невестой для любого мужчины.

Но я думала не об этом. Только сейчас, после слов этой неизвестной женщины, я в полной мере осознала один важнейший факт, смысл которого, под воздействием чувств, ускользал от меня – моя мать выходила замуж.

Да, Кассия Лазовская готовилась совершить шаг в новую жизнь. В ту жизнь, где уже нет и не будет, ни отца, ни меня, ни нашей прежней счастливой маленькой семьи! Мы больше никогда не будем сидеть за одним столом, как отец, мать и дочь. Мы не будем вместе отмечать Рождество, Пасху, Миколайки, Праздник Трёх Королей и многие другие важные для Польши торжественные дни.

Этого… больше… никогда… не будет…

Удары сердца гудящими и тягостными набатом вбивали эту мысль в моё сознание.

Моя мама уходит навсегда. Переступает порог прежней жизни, чтобы начать новую с чистого листа. Без меня и папы.

Я не злилась, нет. Не было осуждения или унылого неодобрения. Я… чувствовала выжирающую меня изнутри печаль, в которой умирала последняя надежда на восстановление нашей семьи, с мамой и папой. И вместе с тем, молча и искренне желала, чтобы там, в той новой светлой жизни моя мать нашла как можно больше добра, взаимного тепла, уюта и простого семейного счастья. Всего того, чего её постоянно пытались лишить папины двоюродные братья, сёстры, тётки, дядья и два двоюродных деда.

Эпизод седьмой. ♫ ЧЕЛОВЕК БЕЗ ЛИЧНОСТИ ♪

ВЕРОНИКА ЛАЗОВСКАЯ

Среда, 12-е мая. Москва.

Я сама не заметила, как, отстранённо глядя перед собой, в немом потрясении сползла на пол. Сидя у стеллажа с печеньями и орехами, я поджала колени и обхватила их руками.

Видение давно вернуло меня реальности, но мыслями я всё ещё была там. В Шартрском соборе, среди змей, среди страха и ужаса десятков людей. Мысленно же я всё ещё видела перед собой эту слишком высокую для человека женщину в чешуйчатом платье, со змеями и неряшливых черных волосах и соком волчьих ягод на едко усмехающихся губах.

Отголоски воспоминания, как следы или остаточные отпечатки видения, ещё отзывались в голове долгим, единым и сливающимся звоном из тысяч обрывающихся хаотичных отзвуков. Это походило на эхо и я, про себя, так и называла подобные явления – эхо воспоминаний. Оно могло длиться пару минут, а порой не оставляло меня в покое и все полчаса.

Я чуть опустила голову, закрыла глаза и в инстинктивной попытке избавить себя от звучавших в голове голосов, прижала к ушам ладони. Мне нужно было перебороть себя, пережить мамины воспоминания, которые порывом урагана пронеслись через моё сознание. Я силилась справиться со шквалом беспорядочных мыслей, домыслов и предположений, которые гремели у меня в голове. От старания и желания тишины в сознании, я чуть закусила губу и застучала носком правой ноги по полу.

Образ Амфисбены, с потрясающей детализацией, глубоким жгущим душу оттиском сохранился в моей памяти. Я запомнила её шипящий голос, жестокий взгляд и ядовитую улыбку.

Понемногу приходя в себя и заглушая в себе остатки видения, я осознавала, что за моей матерью, судя по увиденному мной, охотиться даже не софитид, а лично одна из Первых. Одна из таких же Первопришедших, какой являюсь я. Одна из… Красного Двора.

Я успела подумать, что это вновь может быть дело рук Шантоса Йорга, но не успела закончить эту мысль.

Возле меня кто-то остановился. Сквозь закрытые веки я ощутила упавшую на лицо тень. А затем до меня донесся легкий и свежий запах геля для бритья, с горчащим привкусом сигарет и едва-едва ощутимый, но уже хорошо знакомый мне запах разгоряченного в спешке мужского тела.

Я узнала его обладателя ещё до того, как он совсем не по-дружески, а, как всегда, слишком ласково и слишком бережно, взял за руки.

— Брон, — проговорила я слабо.

Открыв увлажнившиеся от выступивших слёз глаза, я увидела перед собой обеспокоенное, но с облегчением улыбающееся лицо Коршунова. Он стоял на левом колене рядом со мной и чуть сжимал мои руки. Глядя в его тёплые, золотистые глаза, я чувствовала умиротворяющее тепло его сильных пальцев и подрагивающих в них пульс переживаний.

— Полагаю, мне не стоит спрашивать почему ты плакала? — спросил Коршунов, помогая мне подняться.

Я виновато, но благодарно и скромно улыбнулась, отводя взгляд.

— Так сразу всё и не расскажешь.

— Ты же понимаешь, что можешь рассчитывать на меня, даже если это не касается расследований или каких-то преступлений? — проговорил Коршунов.

Я несмело подняла на него взгляд, и Бронислав чуть смутился, на его щеках появился едва заметный бледноватый румянец.

— Я понимаю, что ты всё ещё не до конца мне доверяешь, но…

— Брон, — вздохнула я, чуть улыбнувшись. — Ты первый и единственный, кому я сейчас позвонила.

Он ничего не сказал и скупо улыбнулся, но по короткому блеску, промелькнувшему в глазах цвета жидкого золота, я поняла, насколько для него это было ценно!

Коршунов давно и изо всех сил пытался завоевать моё расположение, в каждый удобный миг старался продемонстрировать свою надёжность, как ответственного и верного друга. Он очень старался быть со мной чаще и… ближе. Поначалу меня это настораживало, да и сейчас я не позволяю себе быть с ним такой же откровенной, как с той же Леркой или со Стасом, но в последнее время я всё ещё чаще замечаю, что нуждаюсь в нём. Даже не в его помощи, а просто в его присутствии.

В магазине мы приобрели шоколадный батончик, пачку печенья и бутылку газировки.

Вспотевший от волнения Коршунов приложился к ней, как только расплатился за весь товар. Пока он утолял жажду, я рассказала ему о том, что произошло, и кто мне (гипотетически) может мне угрожать. О появлении и роли моего нового знакомого – майора Сабурова – я упомянула лишь вскользь.

Пока мы шли к выходу, во мне тлела надежда, что Аскольд Сабуров пренебрёг моей просьбой и своим обещанием. Я очень надеялась, что он забил на наш уговор и давно уехал, не став дожидаться меня.

Но, как только мы с Брониславом вышли на улицу, я убедилась, что майор Сабуров верен своим обещаниям.

Я на пару коротких мгновений зажмурилась от колкого чувства стыда: всё-таки это было не красиво, коварно и вообще гадко, с какой стороны не посмотри! Я в тёмную использовала человека, сыграв на его расположении ко мне!

Аскольд увидел меня идущую за руку с Брониславом и многозначительно, по-тигриному, ухмыльнулся. Как же он похож на зверя! Какого-то очеловеченного и более интеллигентного, но самого настоящего и слегка дикого лохматого хищника! Чем больше я сейчас на него смотрела, тем больше ощущала исходящую от него первородную животную мощь. А самое главное, по его взгляду, ухмылке и выражению лица совершенно невозможно было понять, что он думает и чувствует. А ещё мне казалось, что он отлично знал или… как будто чуял, что я сейчас чувствую. Безошибочно чуял мои противоречивые эмоции от стыда своего поступка, и это его забавляло.

— Я отвезу тебя домой, — ничего не замечая, проговорил Бронислав и обошёл свой чёрный BMW с синей полосой на кузове, — но сначала нужно будет заехать ещё в одно место, если ты не против.

Я не ответила. Остановившись у машины Брона, я с сожалением, виновато и взволновано глядела в усмехающиеся серебристо-нефритовые глаза Аскольда.

— Простите, пожалуйста, — промямлила я так, чтобы слышал только Сабуров. — Я… тут… Я встретила знакомого… вернее друга… случайно… Поэтому…

Эпизод восьмой. ♫ ТОРЖЕСТВО БЕЗУМЦА ♪

Парящей над сиденьями с детьми озорной весёлости словно перекрыли кислород, и она задохнулась в накатывающем лавинообразном образе безмолвного всеобщего напряжения и страха. Дневной свет в окнах Нефаза как будто потускнел, в салоне автобуса собрался некий обесцвечивающий всё серо-металлический сумрак, как будто олицетворяющий ядовитое дыхание разрастающегося в автобусе чувства опасности.

Взгляды всех учеников сосредоточились на фигуре Кашкарова. Даниил стоял возле водителя, сжимая в окровавленной руке пистолет и с молчаливой, озлобленной маниакальностью в вытаращенных глазах глядя на обращенные к нему наивные детские лица.

Обезумевший волк, или, скорее спятившая озлобленная на всех и всё, бешеная гиена перед стаей желтеньких мелких цыплят. Аналогию с птенцами усиливали канареечно-желтые платочки на шеях девчонок и такие же галстучки у мальчиков, выглядывающие из-под клетчатых пиджачков, с вышитыми на груди гербами музыкальной школы.

Даниил, чуть опустив голову, глядя исподлобья осмотрел неподвижно взирающих на него детей. Никто из них не смел шелохнуться или уронить слово, некоторые даже дышали с опаской. Ученики музыкальной школы как будто почувствовали, что стоящий перед ними и огромный для них зверь в человеческой одежде ждёт любого повода, чтобы набросится и растерзать.

Я увидела, как две девчушки, что сидели неподалёку от меня, пригнулись за своими сиденьями, спрятали личики в ладошки и тихо заплакали. Полноватый мальчик, с очками на носу и взлохмаченными рыжими волосами сжимал в руках телефон и, нервно сглатывая, глядел на Кашкарова.

Я отвела правую руку за спину, нащупала пальцами рукоять Smith & Wesson-а и прикрыла револьвер краем свитшота. Прикосновение холодящего металла оружия придавало некоторое ощущение уверенности – как гарантированный стоп-кран для неблагоприятно разворачивающейся ситуации или кнопка выхода из игры, в которой проигрываешь. Стоит только достать пистолет, прицелится в негодяя и… вот тут-то настаёт окончательное понимание того, что уверенность и успокоение, которое ощущается из-за наличия огнестрельного оружия – мнительная эфемерность.

Даже если бы захотела, сейчас я точно не могла стрелять. Во-первых, я не была уверена, что попаду. Во-вторых, Кашкаров был вооружен и оставалась высокая вероятность, что он среагирует быстрее, чем я думаю. В-третьих, и это самое главное, вокруг были дети. Любой неосторожный и поспешный выстрел, любая пуля могла унести жизнь одного из тридцати с лишним школьников.

И я однозначно осознавала, что не готова рисковать ими, без самой критической необходимости… Не упустить бы только момент, если она настанет.

— Поехали, — нацелив пистолет на водителя автобуса, опасно подрагивающим голосом произнёс Кашкаров.

Сидящий за рулем школьного «Нефаза» щуплый шатен с прилизанной шевелюрой не шевельнулся.

Даниил, с пугающим голодом и необъяснимой жаждой мести во взгляде пару секунд обводил взглядом лица детей, затем резко повернулся и проорал на весь автобус:

— ПОЕХАЛИ, МАТЬ ТВОЮ!!!

Он выстрелил в лобовое стекло, и его рассекли десятки кривых трещин, вокруг звёздчатой дыры от пули. Грохот выстрела стал ударом грозного барабана, ознаменовавшего начало кошмара для трёх десятков уязвимых детских умов, для их ранимых сердец и неокрепших душ.

Под потолок салона автобуса взлетел хор слёзно вскричавших детей. Часть из учеников музыкальной школы побледнели, вжались в сиденья и, быстро моргая глазами с мокрыми ресницами, в ошеломлении уставились на громадного бородатого мужчину с пистолетом.

В округлившихся глазах и на перепуганных лицах детей выражалось одно и то же паническое смятение: они не могли понять за что этот человек их ненавидит, за что собрался им мстить и в чём они перед ним виноваты.

— Быстрее! — рявкнул на водителя Кашкаров. — Прибавь скорости, **дак! Ну же!

— А к-куда мы едем? — заикаясь проблеял водитель автобуса.

— Рули к Волоколамскому! На МКАДе свернёшь на Пятницкое шоссе и дальше прямо, пока не скажу остановится!

— П-понял, — раболепно проговорил водитель, боязливо вжимая голову в плечи.

Я недовольно поджала губы. Ситуация резко ухудшилась прямо на глазах: на поддержку водителя автобуса, как на помощь взрослого человека против свихнувшегося и обозлённого Даниила можно не рассчитывать.

— Так! — гаркнул Даниил, размахивая пистолетом и держась свободной рукой за поручни под потолком салона. — Вы все, живо на пол! Ну-ка!..

И дети не посмели перечить, один за другим они слезли со своих сидений и покорно уселись на пол автобуса. Теперь они были у самых ног Даниила, который почуял стократно возросшую власть над перепуганными школьниками, над которыми он теперь возвышался ещё больше.

Было очень заметно, насколько его пьянит собственное всесильное превосходство, насколько огромное удовольствие испытывает Кашкаров от ощущения власти над жизнями. Особенно, от ощущения возможности безнаказанно отнимать жизни.

Кашкаров, хоть и помешался на своей ещё пока не слишком понятной мне мании, явно не лишился рационального мышления.

Теперь из окон автобуса, не было видно никого из детей. Любой случайный прохожий мог увидеть лишь многочисленные пустые сиденья, водителя за рулем и самого Даниила, сидевшего на сидении боком и спиной к окну.

Меня Даниил пока не замечал, и я ещё могла подумать, что мне дальше делать. Перво-наперво я незаметно дотянулась до сумки одного из учеников и вытащила оттуда смартфон в чехле с мультяшными героями из последних продуктов Диснея.

Как раз в этот момент, Кашкаров прошёл мимо сидящих на полу учеников и забросил их рюкзаки на верхние полки, над сиденьями, чтобы никто из них не мог, во всяком случае самостоятельно, добраться до сумок и рюкзаков, где лежали их телефоны.

Я набрала номер Стаса, убрала звук динамиков на минимум и сложила в карман на обратной стороне спинки сидения. Пока Даниил забрасывал разноцветные рюкзачки и сумки учеников на полки, я успела стащить ещё три смартфона, позвонить Арсению Арцеулову и самому Аспирину. Благо, их номера я давно уже знала наизусть.

Эпизод девятый. ♫ НОТНАЯ ПЕТЛЯ ♪

СТАНИСЛАВ КОРНИЛОВ

Среда, 12-е мая. Москва. Ранний день.

На поиск любых следов в тайном контейнере под автозаком, у криминалистов и самого Яши Щербакова ушло около полутора часов. За это время толпа шумных последователей сектантского религиозного учения предприняла несколько попыток преодолеть заслон полицейского оцепления. Пару-тройку раз сотрудникам патрульно-постовой службы приходилось применять силу. Всё обошлось «малой кровью», с синяками и ушибами у самых ретивых фанатиков.

Но, как это нередко бывает, сдержанность полиции при наведении порядка создаёт в умах некоторых представителей общественности иллюзию трусости и слабости правоохранительных органов. Что в свою очередь послужило поводом для некоторых «братьев» и «сестёр», из «единственно верного религиозного учения», для более агрессивного поведения. В итоге четырёх человек, которые провоцировали стражей порядка и подначивали своих остальных соратников, патрульные задержали и подарили блестящие «браслеты».

Корнилов не вмешивался: гражданские и так слишком долго и часто испытывали терпение полиции, которая всего-то и просит не лезть на временно огороженную территорию.

Пока Стас задумчиво прохаживался мимо автомобилей из погибшего конвоя полицейских, он, как это у него часто случается, заметил то, на что не обратили внимания все остальные. Запылённый и засыпанный рваной листвой, асфальт на дороге хранил примечательные следы в виде одинаковых неглубоких царапин. Стас и сам заметил их лишь, когда свет солнца изменился и стал оттенять потемневшие следы.

Они имели форму узких и сильно вытянутых клиньев, длиной в полпальца и шириной максимум в полтора сантиметра. К тому же каждая полоса царапин на битумной поверхности дороги меркло и редко поблескивала, словно заигрывая и ненавязчиво привлекая внимание к следу.

Корнилов присел возле одного такого «клина» на поверхности дороги, присмотрелся повнимательнее, коснулся кончиками пальцев и ощутил колкую шероховатую поверхность внутри клиновидной выемки. Когда полковник поднёс пальцы к лицу, на их кожных покровах он заметил мельчайшие, но довольно ярко серебрящиеся металлические чешуйки.

Стас подозвал одного из криминалистов и собрал найденные частички в пластиковый пакет.

— Изучите вот эти царапины на асфальте, — приказал Стас криминалистам.

Люди в белых комбинезонах немедленно бросились исполнять его указания, шепотом ругаясь друг с другом о том, почему они не смогли раньше заметить клиновидные полосы на асфальте.

Странных, продолговатых и клиновидных следов на всей площади огороженной территории было не так уж много. Корнилов насчитал чуть больше десятка, на протяжении почти полутора сотен метров. И все они хранили такую же металлизированную «пыльцу» из почти микроскопических деталей.

Что интересно, на правом крыле одного из автомобилей Корнилов нашел царапину с ноготь, которая тоже содержала похожие по составу и консистенции вещества.

Следователь почувствовал, как обитающий внутри него охотничий пёс, громадная и злющая овчарка, призванная давить и рвать «волков» людского социума, взвилась и зарычала. Олицетворение сыскной сущности Стаса, в виде готовой сорваться с цепи служебной собаки, скребло лапами землю и шумно втягивало носом учуянный «запах». Это был один из самых верных признаков того, что Стасу удалось напасть на очень вероятный след совершенного преступления.

Через полчаса после находки Стаса из микроавтобуса мобильной лаборатории СМЭ вышел довольный жизнью Яша.

— Стас! Есть новости! — объявил Ящер, подходя к Корнилову и размахивая маленьким пластиковым контейнером.

— Говори, — не оборачиваясь и продолжая изучать следы на асфальте, ответил Корнилов.

— То, что ты нашёл в этих царапинах на асфальте – это частицы металлизированной термостойкой эмали и сиккатива.

— В ней есть какой-то уникальный или редкий компонент? — спросил Стас поворачиваясь к Яше.

Щербаков многозначительно ухмыльнулся и заявил, чуть понизив голос:

— Полагаю, ты будешь в восторге, потому что краска, частицы которой ты обнаружил на асфальте, имеет основу из взвеси пигментов и поливинилхлоридной смолы.

Корнилов ощутил, как внутри у него вкрадчиво скрежетнуло бойкое импульсное и маняще-тревожное чувство.

— Ещё скажи, что присутствует какое-нибудь пластифицирующее вещество и антикоррозийные компоненты, — Стас чуть склонил голову, пристально вглядываясь в лукаво поблескивающие из-под очков глаза Яши.

Полковник, хоть и надеялся на обратное, нисколько не сомневался, что сбудутся его худшие опасения.

— Увы, — пожал плечами Яша, — но покрытие неизвестного, следообразующего объекта явно было создано на основе эмали ХВ-518. Это высокоадгезивная, масло- и водостойкая эмаль, со свойствами поглощения света и добавлениями модифицированного политетрафторэтилена. Знаешь, для чего нужно последнее?

Яшу обуревал необъяснимый восторг. Впрочем, Стас догадывался, что Ящера в принципе радует любой неожиданный поворот в расследовании и сейчас случился, как раз такой.

— Знаю, — чувствуя, как резко портиться его настроение, ответил Корнилов. — для поглощения инфракрасного облучения и снижения заметности в спектре тепловизоров.

Корнилов размял шею и, досадливо скривившись, добавил:

— Эту эмаль производит «ТОР-импекс».

— И тут есть одна небольшая и крайне неудобная деталь, — с толикой озорной издёвки вставил Ящер.

— Да, есть, — согласился Стас, — свою продукцию и особенно ХВ-518, эта компания эксклюзивно поставляет в вооруженные силы Российской Федерации.

— Неудобный поворот, — развёл руками Яша.

— Яша, это вообще не повод для улыбок, — недовольно одёрнул судмедэксперта Стас.

— Может, но у меня это нервное, — пожал плечами Ящер, но улыбку спрятал.

— Тогда, вполне обосновано, — хмыкнул Корнилов. — Потому что если здесь была задействована продукция нашего военно-промышленного комплекса, то выкопать хоть какую-то информацию у военных или представителей предприятий ВПК будет крайне сложно.

Эпизод десятый. ♫ КАК ПТЕНЕЦ ВЫПАДАЕТ ИЗ ГНЕЗДА ♪

ЗИНОВИЙ ТОРШИН

Среда, 12-е мая. Москва. Середина дня.

Будничная и привычно шумная обстановка на Ленинградском рынке разительно изменилась, когда и покупатели, и продавцы заметили вошедшего через распахнутые настежь двери человека.

Он был довольно стар, но не выглядел слабым или ветхим от старости. И хотя пожилой мужчина сильно сутулился он вовсе не выглядел усталым, ослабевшим и был, при этом, довольно высок. Новый покупатель носил старый чёрный плащ с потрёпанными рукавами, смятые черные брюки, из-под штанин которых выглядывали потёртые кожаные ботинки довольно дорогого бренда. Под плащом у старика виднелась чёрная жилетка с багровой бабочкой у горла, поверх багровой рубашки с чёрными полосами. На жилетке у гостя поблёскивала золотая брошь в виде птичьей клетки и заключенной в неё ноты.

Мужчина, чуть пришаркивая и покачиваясь, неспешно шёл мимо торговых прилавков с различными сельскохозяйственными продукциями. В такт его шагам монотонно звучали деревянные гулкие удары трости, на которую тяжело опирался обладатель чёрного плаща и золотой броши.

Лицо необычного покупателя хоть и покрылось вмятинами морщин, вовсе не было дряблым, как положено при столь почтенном возрасте. Вдобавок к этому на лице гостя застыло выражение презрительного недовольства всем и всеми, кто его окружал. Хмуря густые седые брови и поджимая губы, старик мерил недобрым взглядом единственного глаза каждого прохожего и продавца.

Левый глаз у старика был закрыт чёрной наглазной повязкой, что красочно дополняло и без того внушительный и довольно опасный вид старика.

Показательно, что перед ним расступались все покупатели, стараясь чтобы даже ползущая впереди Зиновия Торшина тень не коснулась никого из них.

Большинство из продавцов и частых покупателей рынка были наслышаны о Зиновии Торшине, как и о том, что этого старика с седыми сальными патлами и страшной рожей, лучше действительно не злить. Пугающие слухи о фигуре обладателя жуткой трости, с когтистой орлиной лапой вместо рукояти, создали ему крайне дурную славу.

Но, покупатели, как ни странно, были весьма рады его появлению. Потому, как в их глазах, у неприятного старикана было одно, но крайне важное преимущество, перекрывавшее все его недостатки – он всегда скупался очень обильно и помногу. Пожалуй, и не было другого такого покупателя, способного за раз приобрести почти десяток или даже два десятка килограмм сырого мяса. При этом приходил Зиновий едва ли не через день. И все могли только с опаской гадать, зачем Торшину такое количество говядины или крольчатины. Что правда, в подробности никто вникать, почему-то, не желал.

Торшин остановился у прилавка, за которым стояла невысокая женщина средних лет, в белом халате, поверх синего свитера и серых джинсов. При виде всем известного хозяина когтистой трости, у продавщицы немедленно схлынул с лица жизнерадостный румянец.

— Д-добрый день… З-зиновий К-корнеевич…

— Был добрый, пока твою рожу раскрашенную не узрел, — проворчал в ответ Торшин и двинулся дальше.

Продавщица, опешив, с растерянным и обиженным видом глядела вслед седовласому грубияну.

А тот, успел нахамить и испортить день ещё нескольким торговцам, прежде чем, наконец, остановился возле прилавка, за которым возвышался тучный толстяк с выпирающим животом и раздавшимися в стороны бледно-розовыми щеками на лице.

Одетый в поварской китель, с мясницким фартуком на поясе и белым колпаком на голове, толстяк старательно и напористо расхваливал свой товар перед двумя женщинами и высоким мужчиной в очках.

Все трое покупателей присматривались к разновидностям сырого мяса, что красовались на прилавке и всерьёз собирались купить его.

— Да вы посмотрите, какие аппетитные тушки! Посмотрите какая нежная кроличья вырезка! Эти ушастые проходимцы ещё вчера вечером на ферме морковку грызли! А теперь лежат здесь, ожидают вас! Чтобы вы приобрели и употребили их для супчика или для жаркого! А? Посмотрите, посмотрите…

К прилавку толстяка, обладавшего уверенностью и зачатками ораторского искусства, подходили новые покупатели.

Зиновий тоже пробился к прилавку хвастливого продавца и немедленно сморщил свой выдающийся вперёд крючковатый нос, похожий на клюв стервятника.

— Вы только взгляните на это прелестное…

— Эй, пузырь краснощёкий, а сколько это у тебя весит каждая кроличья тушка? Ну-ка взвесь мне одну.

Толстяк в фартуке неприязненно взглянул на Зиновия, но оскорбление решил проглотить, не желая ссориться со странным стариком.

— Какую желаете, господин?

— Господином, будешь арендодателя своего называть, — с враждебной небрежностью бросил Торшин. — Давай, клади любую тушу и взвешивай.

Владелец алого мясницкого фартука пожал округлыми плечами и на глазах у покупателей взвесил мясо.

Что было показательно никто из стоящих впереди Торшина людей не попытался напомнить старику о живой очереди и о том, что в ней был последним.

Только шептались у него за спиной и украдкой:

— Это Зиновий! Тот самый! Который птиц разводит!

— А я слышала, что он в МГК Чайковского преподаёт!

— Так и есть! Он один из самых старых и уважаемых преподавателей консерватории!

— И понаберут же таких жутких! Старика хоть сейчас на плакат фильма ужасов!..

— Тише, ты!

— Сдурела, что ли такое языком свои дурным молоть?!

— Да чего вы…

Зиновий, с неизменно хмурым лицом делал вид, что не слышит этих шепотков у себя за спиной.

Его внимание было сосредоточено на весах и на кроличьей тушке, которую положил на плоскую панель весов упитанный продавец.

— Вот, пожалуйста, — обладатель алого мясницкого фартука с показательным восторгом развёл руками. — А! Целых два семьсот килограмма! Как вам? Завернуть?

С нескрываемым самодовольством продавец взглянул на сгорбленного высокого старика. Тот несколько секунд взирал на тушку, чуть покачивающуюся на весах. А затем его бледно-карие глаза, над обвисшими веками, с тяжелым упрёком взглянули на продавца. Чем дольше Зиновий глядел на владельца пышного колпака, тем быстрее увядала искусственная улыбка на лице работника рынка.

Эпизод одиннадцатый. ♫ ПТИЦЫ В ДУШЕ ЮНОГО СКРИПАЧА ♪

ВЕРОНИКА ЛАЗОВСКАЯ

Среда, 12-е мая. Москва. Середина дня.

Есть ли в нашем мире хоть какие-то обстоятельства, которые даже отъявленного негодяя и спятившего в конец душегуба способны представить обыкновенным человеком? Может ли что-то сделать такого человека не просто обыкновенным, как среднестатистический гражданин, с усреднёнными бытовыми проблемами, а по-настоящему невинным, миролюбивым и чуть ли не беззащитным?..

Да, такое обстоятельство есть – это сон. Сон и, наверное, безвременный покой усопшей души. Прозвучит до отвращения пафосно, неуместно и вообще, наверное, морально неприемлемо для многих, но я не в первый раз обращаю внимание, что во время сладких самозабвенных сновидений почти любой человек, на взирая на его поступки, выглядит исключительно посредственно, обычно и, главное, абсолютно безобидным. Нечто подобное, как сон, но уже вечный, тоже способно представлять любого в максимально нейтральном виде.

Именно так сейчас выглядел Даниил Кашкаров, обезличенный состоянием наркоза – тихий, равнодушный ко всему и абсолютно безвольный. Глядя на его умиротворённое лицо, с приоткрытым во сне ртом, уже не так-то просто представить, как этот же человек несколько часов назад грозил ножом школьникам в автобусе.

Я отпила слегка переслащенный капучино и с пытливым сожалением посмотрела на подрагивающие линии кардиомонитора, что висел слева над кроватью Даниила.

Кофе в здешнем автомате был отвратительный, и я, сделав ещё один глоток, отставила его в сторону.

От Кашкарова меня сейчас отделяли около пяти метров и толстое стекло окна палаты, выходящего в коридор травматологического отделения. С тех пор, как нас всех доставили в шестьдесят седьмую больницу и оказали надлежащую помощь, я уже третий час жду возможности подобраться к Даниилу. Мне необходимы его воспоминания! Я должна увидеть, всё или по максимуму из того, что может связывать его с Оркестром или с сами Амадеем! Да и узнать, что он сотворил с Альбиной Енбарсовой тоже не помешает – это может помочь следствию и построению обвинения в суде!

И вместе с тревожной жаждой увидеть ещё больше воспоминаний Кашкарова, я ощущала, как чувство собственной вины, жесткой колючей проволокой, обвивается вокруг души и сердца, планомерно сдавливая их в металлических спиралях и впиваясь в их плоть. Я понимала, что сделала то, то должна была сделать, но… Господи! Сегодня я выстрелила в человека! Три раза!

Полностью осознавая собственные действия, я целилась и стреляла в живого человека! Да, возможно, такие, как Даниил Кашкаров в последнюю очередь заслуживают сопереживания и жалости, но… Я видела его воспоминания и, несмотря на сумбурность связанных с ними видений, могла уверенно сделать вывод, что когда-то Даниил был совсем другим, жил другой жизнью, в других реалиях. Без жажды крови, чужих мучений и убийств. Без скребущей в его душе паталогической сущности, выражающей неукротимое желание причинять страдания и лицезреть кровь на лезвие своего ножа.

Даже сейчас, спустя столько времени и после всего того, что мне довелось увидеть, я всё равно не могу окончательно решить, даже для себя самой, насколько виновен в своих психопатических желаниях гипотетический убийца, насильник и садист? Безусловно он достоин наказания. Конечно же он должен быть осужден и помещён в тюремную камеру, в которой проведёт большую часть жизни и все свои оставшиеся года.

Но… Там ведь есть что-то ещё. Где-то за слоями окутавшего их душу кровожадного мрака и безумного хаоса, ведь должно скрываться что-то, что есть в каждом из нас? Где-то там, пусть даже на самом дне, слабо пульсирующее, но должно быть что-то светлое, непорочное и… просто человечное.

Но это лишь моя надежда, даже не вопрос, на который нет ответа. И вполне возможно, что в душах таких людей всё давно прогнило и проржавело насквозь, от потаенных и слишком сильных ужасающих желаний.

Но у меня оставалась моя надежда на лучшее в людях, из-за которой я буду терзаться мыслями о том, что пулями из своего револьвера стреляла не только в злую личность Даниила, но и в тот вероятный миниатюрный, отчаянно светлый, и обреченный краешек его души.

Я посмотрела на стаканчик с капучино, который решила не пить и отпила снова. Теперь я хотела запить собственные мысли, вину и углубляющуюся в душу терзания.

Cholera!.. Я стреляла в человека. Три гребаных раза! Отчётливо осознавая, что причиняю ему острую физическую боль! Может ли этот факт уравнять меня с такими людьми, как Кашкаров? Нет…

Я закрыла глаза. Точно знаю, что нет. Как и офицеров правоохранительных органов или вообще наших военнослужащих, которые сейчас каждый день вынуждены стрелять и даже убивать в одной из стран Ближнего Востока.

Но всё же обстоятельство произошедшего немилосердно тяготило меня, оцарапывая сознание острыми когтями опасных сомнений.

Я сделала то, что должна была и то, что на моем месте сделал бы Стас, Сеня, Коля, Карл и даже Брон… Я выстрелила в преступника, но сейчас уже не была уверена, что смогла бы сделать это снова.

Я снова отпила дрянной кофе, и на этот раз он уже показался мне гораздо более вкусным. Во всяком случае он был лучше, вкуснее и слаще, чем кружащие в моей голове удручающие мысли.

Мои размышления были прерваны звуком приближающихся шагов.

Обернувшись, я увидела подходящего ко мне мужчину, в тёмном джемпере и джинсах, с золотисто-каштановой шевелюрой и небольшой, аккуратной бородой. В такт его шагам, призывными золотистыми бликами, поблёскивали дорогие массивные часы на его левом запястье и пряжка ремня, от престижного итальянского бренда. Подходя ко мне, он приветливо улыбнулся и привычным жестом запустил правую руку в волосы, пригладив фамильную седую прядь в каштановых волосах.

— Привет, Карл, — негромко и немного рассеянно проговорила я, когда мужчина подошёл достаточно близко.

— Здравствуй, фея-путешественница, — посмеиваясь, ответил Безсонов и становился передо мной.