Сады Жизни

Пролог

"Углем чертили в небе искры, на полотне полночных гор, их пики обнажали дыры, что станет бездною потом"

Лето в том году выдалось необычайно жарким. Солнце палило безжалостно, иссушая землю, лишая её последних капель влаги. Даже могучий Данавей отступил от берегов, обнажая реликты прошлого — затонувшие предметы и свидетельства минувших тысячелетий. Вода ушла на сотни локтей от привычных границ, и жителям Ариниса пришлось нелегко: они рыли новые каналы к посевам и колодцам, чтобы спасти урожай и обеспечить быт.

Народ жил в смятении, глядя на засуху там, где прежде реки были полны воды, а рыбаки возвращались с богатым уловом. Но старейшины и совет города оставались спокойны. Им было ведомо то, что ускользало от юных умов: не раз Данавей иссыхал, чтобы затем вновь вернуться к своим истокам. Всё в мире подчинено циклам — день неизменно следует за ночью.

Так часто повторял отец своему сыну — смуглому мальчугану с большими глазами, чьи чёрные зрачки, словно угольки, светились восхищением и вниманием, устремлённые на рассказчика. Отца звали Рактос. Он был десницей короля Афилия, управителем королевства, раскинувшегося вдоль берегов великого Данавея, воды которого хранили память о тысячах затонувших кораблей, а дно усеивали сокровища и тайны, канувшие в Лету забвения.

Рактос был человеком рослым, могучего телосложения, истинным сыном своей земли. Он снискал почёт короля благодаря острому уму дипломата, таланту стратега и глубокой духовности. Служа своему правителю и народу, он сочетал в себе достоинство мужа, мастерство в деле и знания, добытые из трудов, практик и теорий множества наук. Его жизнь подчинялась строгому своду правил — залогу конституционной монархии Ариниса.

Королевство переживало расцвет, несмотря на засуху — время роста и благополучия, но всегда есть извечный цикл, в котором всё сияющее Сегодня — Тускнеет завтра...

И кто мог предвидеть, что мальчик с угольно - чёрными зрачками в больших прекрасных глазах растёт в эпоху, которую мы назовём «Завтра»...

1.Пески на крови

Двенадцать фигур брели через пески , гонимые не только палящим зноем и иссушающей жаждой, но и чем-то иным — неуловимым, зловещим, что шепталось в горячем ветре и скользило тенями между дюнами. Их отряд был пёстрым, словно собранным судьбой из осколков разных миров, и каждый шаг в этой проклятой пустыне казался вызовом смерти.

Впереди вышагивал воин в чёрной кирасе, чья броня, потускневшая от времени и песка, всё ещё хранила выгравированного скорпиона — символ давно забытого ордена. Изумрудные ножны меча, позеленевшие от пыли, постукивали о бедро, а каждый шаг отдавался глухим звоном металла. Лицо воина, высеченное словно из гранита, покрывали морщины — шрамы не от клинков, а от долгих лет выживания. Его глаза, чёрные, как угли костра, горели упрямым огнём, а короткая борода, слипшаяся от пота и песка, придавала ему вид вождя, которого не сломить ни пустыне, ни судьбе. Его звали Ях, и он вёл беглецов, уцелевших после побега из передвижных тюрем Железных, прочь от погони, что дышала в спину два дня назад.

Рядом семенил подросток в сером костюме, пропитанном пылью и потом. Тонкий кинжал на его поясе, украшенный резьбой, казался скорее реликвией, чем оружием — слишком хрупким для этих земель. Его лицо, обожжённое солнцем с рождения, выдавало южную кровь, возможно, древнюю династию Дунаила. В глазах мелькали искры страха и любопытства, а движения были вялыми, как у раненого ястреба, ещё не расправившего крылья. Он молчал, но его взгляд то и дело цеплялся за горизонт, будто высматривая что-то.

За ним шла молодая женщина с младенцем на руках. Её некогда белая накидка из тонкой ткани висела клочьями, а бледное лицо, не тронутое загаром, казалось вырезанным из мрамора. Ребёнок, чей плач порой звучал пронзительно, режа уши, то затихал, то вдруг разрывал тишину пустыни. Она не поднимала глаз, но её шаги были упрямыми, словно она несла не только дитя, а нечто большее — надежду, что вела её вперёд.

Рядом с ней шагал громила с широкими плечами и кожей, загрубевшей от песчаного климата. Следы шрамов на теле намекали на его бурное прошлое, а спутанные волосы, словно чёрная кошма, закрывали лицо, оставляя лишь намёк на суровый взгляд. Он молчал, но его присутствие было подобно щиту — не только для женщины с ребёнком, но и для всех, кто плёлся следом.

За громилой еле держась, брели шестеро пожилых мужчин в бирюзовых балахонах, с кривыми кинжалами в ножнах, болтающихся на поясах —выдающих в них торговцев с Мирсай'и — древнего города вдоль Данавэя. Они были обессиленные до предела. Их глаза, воспалённые от песка, уже не искали пути — они просто шли, доверившись ведущему воину. Их одежда, когда-то яркая, теперь выцвела, а руки дрожали, сжимая пустые бурдюки.

Замыкал шествие старик в голубом одеянии, чьи седые волосы выбивались из-под капюшона. Его посох, увенчанный фиолетовыми камнями, гудел при каждом ударе о песок, будто живой. Лицо старика, изрезанное морщинами, излучало странную силу — орлиный нос и пронзительные глаза делали его похожим на мага из легенд, которых в Г’лоте не видели веками. И одежда, слишком плотная для южных земель, намекала на далёкий север, где снега и льды сменяют раскалённые дюны. Он шёл молча, но его взгляд то и дело устремлялся к горизонту, словно видел то, что остальным было сокрыто.

Пустыня Г’лот пожирала их силы, как голодный зверь. Солнце, неумолимое и жестокое, превращало песок в раскалённые угли, а дюны, обожжённые до красно-рыжего оттенка, тянулись бесконечно. Перекати-поле, сухие и ломкие, лениво катились под порывами ветра, а воздух дрожал от зноя, искажая всё вокруг. Последние капли воды — кипятка из бурдюков — были выпиты утром, и теперь надежда теплилась лишь на оазис К’уль Азрета, о котором Ях говорил скупо, но уверенно, зная эти земли. Когда-то он пересекал их с караваном, но теперь вёл лишь обессиленных беглецов, спасённых от Железных.

Из тридцати, что бежали с ним той ночью, открыв замки с передвижных клеток и перебив охрану, осталось в живых лишь двенадцать. Пустыня забрала остальных: кого-то унесла жажда, кого-то поглотили песчаные бури, а кого-то прикончили урты — твари с ядовитыми жалами, что таились под дюнами, поджидая ослабевших. Ях гнал их к сумрачным горам К’рагда, что темнели на южном горизонте. Он знал: если не дойти до заката, Г’лот покажет свою истинную суть — мистическую и ужасающую.

Солнце клонилось к западу, и воздух задрожал маревом. Среди обычных миражей начали мелькать тени — высокие фигуры в плащах, исчезавшие, едва на них посмотришь. Ях стиснул зубы, ощущая сладковатый привкус крови, смешанный с песком. Он ненавидел себя за то, что привёл их сюда, но ещё сильнее ненавидел тех, кто гнал их со стороны Братиса — обители Железных .

Его королевство, Аркан, лежало за горами, и он поклялся вернуться туда — с этими людьми или один.

Песок под ногами вздрагивал, словно отголосок подземного пульса. Один из торговцев как-то обронил: “Духи пустыни следят,” — и никто не возразил, хотя у всех по спине пробежал холод. Позже тот же торговец рухнул на колени, роя песок голыми руками и бормоча о журчании воды. Он выкопал чёрный осколок с вырезанным глазом, который, казалось, моргнул. Ях выхватил его и швырнул прочь. Камень упал, дрогнул, и из него выскочили тонкие лапки — жуткое насекомое метнулось к людям. Громила подоспел вовремя, раздавив мерзость ногой, и зелёная жижа брызнула на песок, оставив едкий запах.

В тот же миг ребёнок, молчавший дотоле, вдруг захныкал, указывая пальцами в пустоту, а затем рассмеялся. Мать побледнела, заметив смутный силуэт там, где ничего не должно быть. Остальные тоже увидели — мираж, но слишком живой. Песок стал гуще, сопротивляясь шагам, а ветер принёс звуки — то ли вой, то ли хор голосов, слишком далёких, чтобы разобрать. Один из путников клялся, что дюна на горизонте шевельнулась, но усталость заставила остальных отмахнуться. Однако к закату тени группы удлинились неестественно, и у некоторых проступили лишние контуры с длинными и кривыми конечностями — словно кто-то невидимый шагал рядом, превращая тени людей в мерзкие облики.