Сага о вечных

Глава 1

Золотое яблоко блестит сочным боком, падает, падает настолько долго, что невольно сжимается сердце, а затем раскалывается, брызжет медовым соком и аромат его пьянит. Не сводит с ума сладостью, не замирает сердце в груди от предвкушения. Нет. Вигдис ведет в сторону из-за другого: вместе с ярким запахом обычных яблок-дичек, от которых сводит лицо, на девушку напало такое сильное предчувствие надвигающейся беды, что мир вокруг поплыл, она задохнулась. Вцепилась подрагивающими пальцами в кору старой яблони, раскинувшей над нею ветви, и, пытаясь втянуть воздух в дрянные легкие, опустила голову. В мягкую стелющуюся траву одно за другим падали яблоки. Они били по плечам и рукам, скатывались к ногам, замирали золотыми горами. И она закричала, позвала единственного, кто мог защитить ее от надвигающейся беды:

– Ульв!

Он не ответил.

Не ответил впервые за все годы их дружбы. Не защитил, не заслонил высокой недвижимой фигурой с насмешливо горящими зеленью глазами. Но ей показалось, Вигдис лишь на мгновение показалось, что она слышит его слабый шепот среди листьев и трав. Совсем рядом, почти у самого бока:

– Вигдис…

Она крупно вздрогнула и обошла широкий ствол, дальше ноги вести ее отказались.

Ульв лежал среди золота яблок. Такой же прекрасный, от одного его вида захватывало дух: медные волосы убраны в косы, на тонких не по-мужски нежных и длинных запястьях надеты плотные кожаные наручи, она сама любила их шнуровать перед его охотой. Мнимая нежность и легкость… Вигдис знала, что Ульв дрался страшнее зверья. Прозванный воином-ульфхеднаром, он до дрожи напоминал волка, и каждый раз, когда их отряд возвращался с битвы, Вигдис с комом в горле ждала новостей: обратился, стал чудовищем и покинул ее, сбежал в леса. На этот раз наверняка обратился… А он всегда возвращался. Ульв пах железом и дымом, он жег костры и смотрел сквозь пламя пустым изумрудным взглядом. Она знала, в такие моменты он не был глух или слеп, он видел куда больше других людей.

Ни единого раза не ранен. Так отчего такой знакомой казалась нынешняя картина? Верно. Оттого, что в голове она видела ее сотню раз. Видела, отрубая курице дрожащей рукой голову и возлагая ее на каменный домашний алтарь. Каждый раз мать недовольно поджимала губы: «Ты всю живность переведешь, прекращай, мы умрем зимой с голода».

Каждый раз она боялась… И сейчас ее ужас обрел плоть.

Ребра Ульва нервно поднимались и резко опадали, дыхание сбилось, но он пытался улыбаться. Из его груди торчал топор, с каждым вдохом и выдохом его ручка шевелилась, а новые толчки сердца выбивали из-под лезвия тонкими струями кровь. Глупец, он умирал и улыбался.

– Я буду пировать с праотцами нашими в Вальхалле. – Его голос звучал так расслабленно, так спокойно, словно это вовсе не он погибал. Не за его душой спускались валькирии со звоном кольчуг на белоснежных платьях.

– Хельхейм потеплеет, если я тебя отпущу! – Вигдис до боли стиснула зубы, опускаясь рядом с ним. Руки легли к острию топора, словно она как-то могла остановить кровь, затянуть рану… Не могла. Сосредоточенный взгляд метался по пышно-цветущему саду. Ей нужно было найти хоть что-то… Она его не отпустит, да простят боги ее надменную самоуверенность. Вигдис вытянет его из любого мира за глотку. Сейчас его время не пришло!

И пока она хаотично размышляла, сумеет ли разодрать юбку платья и достаточно туго перемотать грудину или лучше разжечь пламя и прижечь рану этим же топором, почти к ее носу сверху протянулась рука. Неосмысленный взгляд застыл на тонких девичьих пальцах, сжимающих яблоко.

Мизинец и безымянный пересекал огромный толстый шрам – он от баловства с отцовским мечом. На запястье другой – аккуратный, тонкий и ровный – признание любви к другу. Под полумесяцами-ногтями кусочки запекшейся крови – после охоты потрошилась тушка зайца, а затем позвала мать, дева слишком небрежно обтерла руки.

Вскидывая голову, Вигдис с изумлением уставилась на… себя? У этой Вигдис не было шрама вдоль скулы от того, что она упала с высокого ясеня и едва не размозжилась об острые камни склона. У этой Вигдис не было страхом изуродовано лицо, в глазах не горела безумная решительность. Та была спокойной и уверенной, от нее так сильно разило мощью… Такая Вигдис была бы достойной женой, матерью, воительницей. Та, другая, правильная, приоткрыла губы и впервые собственный голос показался нежным, мелодичным. ТА девушка не частила, поддаваясь наплыву эмоций и чувств.

– Наш Асгард сгорит. – Позволяя ей выхватить из пальцев яблоко и поднести к губам пепельно-серого Ульва, дева сложила руки на животе и протяжно, устало выдохнула, вглядываясь в полуголые ветви с гниющими плодами. Почти все плоды осыпались вместе с листвой, золота осталось на вечном древе совсем немного. – Чудовище пройдет за врата, боги познают старость, люди вкусят величие. И мы падем. Сын своего отца разрушит этот мир, волки поглотят луну и солнце. Побратимы отрекутся от сказанных слов. Мы падем, Вигдис!

Ее тряхнуло, ударило головой о шершавую кору ствола, и девушка нахмурилась. Небо над головой затянули черные тучи, из них посыпали плотные хлопья густого снега, осели на волосах. Невидимая сила снова ее встряхнула, вновь приложила затылком о дерево. Среди черных облаков, затянувших солнце, она увидела огромный силуэт поднимающегося на лапы Фенрира. И Ульв распахнул золотые глаза.

– Вигдис! – Мать снова дернула ее за плечо, уже рассерженно, торопливо. Голова девушки нелепо дернулась и ударилась о деревянную стену дома. Так вот оно – задремала. До чего же скверным был ее сон. Садясь на лавке, Вигдис тайком зевнула в ладонь, тут же сгорбилась, тяжело взваливая на колени задний плавник и большую часть тела нерпы. Он уныло шлепнул по платью, перепачкав ее кровью. Поблекшие глаза смотрели с невыразимым укором. Дочь Хролфра редко охотилась сама – почти смирилась с тем, что ее рука не может поднять топора, от натягивания тетивы сводит болезненным спазмом дыхание. А здесь удача… Дряхлый зверек грел свое тело на камнях под лучами летнего солнца, он даже не шелохнулся, когда немигающая Вигдис крадучись побрела в его сторону с кинжалом. Теперь она утешала себя, что подслеповатый и немощный, он и так не прожил бы долго – она облегчила тягость его увядания. А жесткое мясо… Стоит засолить и такое – в холодные зимы каждый кусок был благословением.

Глава 2

На шестой день море возжелало поглотить их. Огромные черные волны вскидывали голодные пасти над драккарами, обрушивались на них белой соленой пеной, забивали глаза и ноздри, заставляли натужно скрипеть и трещать дерево. Ледяной дождь хлестал беспроглядной стеной, стенал над головой ветер, рыжим пламенем взметывал вокруг него мелкие косы боевого плетения, пытался раскрыть плотно связанный и убранный парус. Ульв греб.

Размеренно работало весло под бой барабана, от натуги рвались мышцы, на шее вздулась крупная вена, но кому сейчас было легко? По пятнадцать гребцов на каждую сторону, по пятнадцать подготовленных к сражению с морской пучиной воинов. Ульв готов был отчаянно расхохотаться во всю глотку, вскидывая безумный взгляд к поглощающей темноте сияющего от резких вспышек молний неба. Да защитит их Тор, большая часть мужчин – взмыленных, хрипящих от усталости, сплевывающих соленую воду и цепляющихся за вырезанные деревянные руны на груди, казалась не просто испуганной – отчаявшейся.

Когда новый гребень громадной воды опускался, когда в груди неуверенно ворошилась надежда, что все почти закончилось, а барабан затихал, кто-то из мужчин вскакивал со своего места, игнорируя громкие окрики оставшихся на веслах викингов, хватал своего плененного раба и, склонив того над бортом, резким коротким движением перерезал горло, взывая, умоляя богов сжалиться.

Это не поможет, Ульв содрал всю глотку, убеждая безумцев: глупые, дрожащие людишки, говорящие на незнакомом, слишком мягком, словно овечья шкура, языке, верили в другого бога. И их вера оскверняла воды. Их кровь не могла насытить, не могла возвеличить. Боги были равнодушны к этой дани, они не снисходили до помощи драккарам, не направляли своей твердой рукой. Но Ульв знал, что они наблюдали. Находились совсем рядом. Он их чувствовал.

Снова поднялась волна. Затих барабан – стоящий за ним Ойвинд ухватился за мачту и сочно выругался. Взвыли привязанные к борту рабы, пряча головы между локтями, вцепились сбитыми ободранными пальцами в гладко отполированное дерево. Ульв крепче сжал зубы, удобнее ухватился за весло, упираясь ногами в днище, потянул на себя, позволяя кораблю рывком войти на волну. Их движение и без звука барабана было синхронно – все знали, когда стоит грести, а когда замирать, ожидая резкого спуска.

И когда море под ними прекратило казаться таким беспроглядно-черным, когда драккар соскользнул с последнего гребня, а впереди они не увидели новой великой волны, Ульв торопливо поднялся за подскочившим к его рабу Лифендуром, вытягивающим кинжал.

– Довольно! Ньерд[1] не примет этой жертвы, а раб тебе не принадлежит. – Пытаясь перекричать беснующую стихию, Ульв перехватил занесенную над поверженным и связанным воином руку, вспышка молнии озарила его спокойное уверенное лицо. И лицо Лифендура.

Обезображенное безумием: зрачки его были расширены, на бледно-синих щеках медленно проступали алые пятна гнева. Оскалившись, тот обнажил неровные зубы и дернул рукой, перехватывая кинжал в другую. Ульв был быстрее. Едва уловимое движение, блеск стали в новой вспышке. И когда небеса с грохотом попытались обрушить на них весь гнев богов, викинги на веслах замерли, двадцать девять голов повернулось в сторону спорящих: у подрагивающего от напряжения кадыка Лифендура уверенная рука держала острие боевого топора.

– Я. Сказал. Довольно. – Каждое слово – удар молота. Громко. Четко. Выбивая искры.

Драккар подняла волна и Ульв сделал шаг назад, плавно уводя руку, чтобы уже через мгновение отскочить подальше, изумленно хохотнув: Лифендур сын Хакона взмахнул кинжалом. Почти у самого носа – резко, уверенно и зло. Шумно дыша, словно разъяренный бык, он сделал пару шагов за поигрывающим топором в руке Ульвом.

– Ты был бы хорошим жертвоприношением, если бы хоть чего-то стоил… Если бы мать твоя, шлюха, не легла под грязного бродягу, вымаливающего кров. Ульв безымянный. Ульв бескровный. Мелкий выродок, решивший, что он может кому-то отдавать приказ, судить о воле богов!

Он пытался спровоцировать, воззвать к эмоциям и заставить позабыть о разуме. Ульв ожидал от него подобного.

Еще на берегах новой земли, когда каждый складывал добычу в свой сундук и надежнее связывал рабов, тот поглядывал на золото и серебро Ульва. Что, казалось бы, может быть проще? Лифендур перебрался в их селение из соседнего совсем недавно, он завел жену, принялся строить дом и теперь нуждался в рабах и золоте больше других. Не знающий молчаливого рыжеволосого Ульва, наведывающегося в селение из лесов, он наверняка счел его легким противником: среди широкоплечих мускулистых викингов тот выделялся. На брюхе, спине и руках не виднелись бугрящиеся раздутые мышцы, среди кажущихся горами викингов он напоминал тонкий молодой ясень: высокий, подтянутый, жилистый, от него не разило несгибаемой мощью воинов-берсерков. От него не веяло очевидной угрозой.

Глядя на то, как осторожно обходят Ульва остальные викинги, Лифендур готов был расхохотаться – наверняка безродного мальчишку боялись зашибить. Чужак. Он не был обязан платить скатт, он не присягал на верность местному ярлу. Кто удивится, что подобного смыло пенной волной с драккара? Кто оплачет его или потребует кровной мести? Живущая среди трав и деревьев странная дикарка-мать бредящая тем, что к ним спускаются боги?

– Ты забываешься, Лифендур! – Окрик хевдинга [2] не заставил того отступить. На короткий миг взгляд безумца скользнул по сундуку Ульва, заставляя хозяина вызывающе-широко осклабиться, перехватывая удобнее рукоять топора и пригибаясь. В беспроглядном мраке короткой вспышкой мигнула обережная руна Альгиз, прячущаяся за воротом кожаной куртки на груди тонкокостного викинга.

Глава 3

Всю дорогу до чертога ярл молчал. Мрачно жевал губы, бросая на него пристальные взгляды из-под широких седых бровей, и каждый раз Ульв встречал его прямым, ироничным. Заинтригованно склонял голову на бок, готовый внемлить каждому сказанному слову. А Бедвар так и не начал разговора. Коротким кивком распустил приближенных, сам распахнул двери, ведущие в медовый зал, сделал неспешный усталый шаг вперед, приглашая взмахом загрубелой, испещренной шрамами ладони к столу, и сел на лавку напротив.

На широком вертеле шкворчал золотым боком жарящийся вепрь. Время от времени капающий с него жир заставлял низкое ленивое пламя брызгать искрами, взлетать повыше, опаляя грубую шкуру. И тогда две рабыни, сидящие у очага, прекращали перешептываться, поспешно вскакивали с мест и, морщась от натуги, поворачивали широкий железный прут.

Стоило Ульву шагнуть в залу, обе почти синхронно коротким скупым жестом начертили пред собой защитную руну Альгиз и низко опустили головы, бросая на него осторожные взгляды. И он понимал их. Внутри разливалось, мягкими клубами разворачивалось ядовитое удовлетворение.

Они не боялись его, как других мужчин. Не опасались, что он грубо задерет платье и распластает по столу, получая одобрение от Бедвара. Не пугались жестокости, ударов или щипков. Они опасались самой его сути. Чуяли, наблюдая из-под полуопущенных ресниц за тем, как ярл, не гнушаясь обслужить другого, неспешно разливает по кубкам медовуху и сам кладет в глиняную тарелку перед воином кусок оставшийся с утренней трапезы лося.

– Путь и славная битва должно быть изнурили тебя, Ульв из Сваррвика. Я распорядился, мои люди отправят твою рабыню и сундук к дому, я не потребую от тебя скатт за то, что ты плыл на моем корабле. – Его голос звучал неспешно, по привычному властно и раскатисто, да только взгляд был таким, что оголодавший за долгий путь Ульв неспешно отодвинул от себя тарелку, наклоняясь к ярлу ближе, укладываясь заляпанной кровью курткой на стол. Ноздри викинга затрепетали, втягивая воздух, насквозь провонявший страхом.

Их глава, их оплот безопасности, тот, который по праву унаследовал власть, боялся. Нервно сморгнул, уводя в сторону взгляд и отрывая кусок мяса пальцами, слишком поспешно сунул в рот. Подрагивающая напряженная рука вцепилась в кубок, как в спасительный борт драккара в страшный шторм.

– Благодарю за твое гостеприимство и великодушие, ярл. Чем я должен отплатить взамен? – Шумный выдох, взгляд Бедвара снова метнулся к Ульву, а затем куда-то за его спину. Туда, где у деревянной перегородки в спальные комнаты стояла наглаживающая круглый живот жена. Это был пятый ребенок. Тот, на судьбу которого возлагали большие надежды. О, Ульв был уверен, Бедвар денно и ночно взгромождал на алтарь достойные жертвы богам, возносил их в молитвах. Четыре ребенка. Четыре скорые смерти в холодные зимы… И каждый раз, каждый суровый год стоя около супруги ярла, Ульв чуял тошнотворно сладкий запах из распахнувшихся врат Хельхейма. – Хочешь знать, даст ли чрево Алвы жизнь твоему наследнику? Даст.

Ульв не дождется ответа, он понял это сразу, как зрачки Бедвара сузились и их доверху затопила тревога. Липкая, взгляни пристальнее и утянет на дно, не позволит вдохнуть. За эти дни воин из Сваррвика слишком устал от пения валькирий и звона мечей. Хотелось вернуться домой, поскорее смыть с себя пот, соль и кровь. Вместо этого он должен был взращивать надежду в чужих сердцах.

Соглашаясь с собственным утверждением, Ульв кивнул.

Тронь он женщину ярла без спроса, ему отрубили бы обе руки. Позволь он себе задержать на ней взгляд дольше положенного – выкололи бы глаза. Но правитель молчал, а лицо Алвы исказила не тень, нет, настоящая судорога надежды. Она замерла резной статуэткой, когда Ульв с тяжелым вздохом оттолкнулся от стола, перешагнул скамейку и направился к ней, на ходу перекидывая волосы за спину. Опускаясь на колени пред Алвой, он уже был уверен в том, что должны произнести губы. Но не проверь, окажись его слова ложью, какую цену придется платить?

Тонкие, кажущиеся мнимо-хрупкими, покрытые мозолями пальцы опустились на ее живот. Женщина хрипло выдохнула, схватила губами горячий воздух залы и застыла, прикрывая глаза.

А он чуял. Чуял, как в груди становится жарко и тесно, как под подушечками лениво ворочается, отзываясь на касание, еще нерожденное дитя. Потянулось вперед, ударяя в живот матери, заставляя ту с тихим изумленным писком сжать зубы сильнее. Чтобы не спугнуть, не разочаровать. Чтобы надеяться…

И Ульв видел. Видел, как в этом мире распахнутся пронзительные ярко-голубые глаза. Он слышал могучий рев голодного ребенка, требующего у матери внимания и пищи. Это всегда бывало так: смена картинок, ощущений, иногда видения затягивали его внутрь за шкирку, не выпускали, пока не выпьют все соки, не оставят заходящийся хриплыми вдохами кровавый мешок без души на полу. Не в этот раз.

Сейчас мир стал до того нежен и трогателен, до того хрупок, что скажи слово – разлетится в дребезги. Пальцы Алвы накрыли его руки, скользнули по кистям несмело, а затем так, словно там им быть и положено. А он поднял на нее глаза, всмотрелся в посеревшее лицо, не узнавая собственного голоса.

– У тебя родится сын. Сильный, он переживет ни одну злую зиму и ни одно лето. Он станет твоей надеждой и опорой. Когда ты разродишься и даруешь ему жизнь, Норны не посмеют оборвать его нить так же, как и всех его братьев. Береги его.

Он почти успел подняться с колен, когда дверь спальной комнаты распахнулась, а из нее несмело шагнула вторая жена Бедвара. Когда-то она была бесправной рабыней, но теперь, нося ребенка в своем чреве, она получила свои покои и уважение его людей. Окрыленная радостью Алва безропотно шагнула назад, позволила той подойти ближе.