Санта это ты?

Пролог

Снег падал за окном тяжелыми хлопьями, словно погребальный саван, укутывающий маленький городок в мертвую тишину. Это был канун Рождества 2000 года, в доме на окраине, где гирлянды мигали неровно, отбрасывая кроваво-красные блики на стены. 10-летняя Эмма сидела за кухонным столом, механически жуя сухое печенье. Её родители, мистер и миссис Харпер, натянуто улыбались, но в их глазах затаилась черная тень — та, что дети инстинктивно чувствуют, а взрослые пытаются игнорировать, зная, что она вот-вот прорвется наружу.

— Пора спать, милая, — прошептала мама, её пальцы, холодные как лед, скользнули по волосам Эммы. — Ночью придет Санта. Он принесет подарки только послушным... только тем, кто не смотрит в темноту.

— А если я не усну? — спросила Эмма, её глаза расширились от смеси восторга и первобытного ужаса.

Папа издал смех, но он вышел хриплым, как предсмертный хрип.

— Тогда он пройдет мимо. Санта видит всё. Ложись-ка, солнышко, пока не поздно.

Эмма кивнула, её шаги эхом отдавались в коридоре, словно дом уже оплакивал живых. Она забралась под одеяло, уставившись в потолок, где наклеенные звёзды мерцали тускло, как угасающие души. Сон навалился внезапно, тяжелый, как могильная плита, — как всегда в канун этого проклятого Рождества.

Но глубокой ночью её вырвали из забытья шорохи. Тихие, но упорные — словно когти скребут по дереву, словно кто-то с хриплым дыханием крадется по дому, вынюхивая секреты. Эмма села в постели, сердце колотилось в ушах, как барабан казни.

«Это Санта», — подумала она, но восторг смешался с липким страхом, от которого кожа покрылась мурашками. На цыпочках она спустилась по лестнице, каждая ступенька скрипела, как сломанная кость.

Гостиная тонула в зловещем полумраке, освещенная лишь пульсирующим светом ёлки, который отбрасывал длинные, извивающиеся тени. Печенье на тарелке исчезло — остались лишь крошки, пропитанные чем-то липким, похожим на слюну. Стакан молока был пуст, с осадком на дне, от которого веяло гнилью. А у ёлки стоял он. Высокий, в красном костюме, пропитанном чем-то темным, с белой оторочкой, покрытой инеем, как паутиной. Мешок за спиной шевелился, словно внутри что-то живое билось. Он упаковывал большой подарок в яркую бумагу с снежинками, но его движения были рваными, нечеловеческими — как у марионетки, дергаемой невидимыми нитями.

Эмма замерла, воздух в комнате сгустился, стал холодным и вязким.

— Санта? — прошептала она, голос дрожал.

Фигура повернулась медленно, с хрустом, словно кости ломались и мясо рвалось. Под капюшоном мелькнуло лицо — борода, слипшаяся от чего-то вязкого и алого, румяные щёки, покрытые трещинами, как старая маска, из которых сочилась сукровица. Но глаза... они были чёрными, как бездонные колодцы ада, где в глубине шевелились тени забытых грехов, и из них капала чёрная жижа, похожая на разложившуюся кровь. Он поднёс палец к губам: "Тссс". Жест казался мягким, но в нём пульсировала чистая угроза, от которой по спине Эммы пробежал мороз, а палец был окровавленным, с кусочками плоти под ногтем. Затем Санта отвернулся, продолжая упаковывать подарок, но теперь из мешка доносился тихий, мокрый шлепок — словно что-то капало.

Эмма развернулась и метнулась наверх, сердце молотило как сумасшедшее, эхом отдаваясь в пустоте дома. Она нырнула под одеяло, зажмурилась и повторяла про себя: «Это сон, это сон, это всего лишь сон». Но сон пришёл снова — тяжелый, пропитанный кошмарами.

Утро вломилось с пронзительным криком петуха из соседнего двора, но он звучал как предсмертный вопль. Эмма вскочила, полная лихорадочного возбуждения, смешанного с тошнотворным предчувствием.

— Мама! Папа! Я видела Санту! Настоящего! — кричала она, сбегая по лестнице.

Дом был тих. Мертвенно тих. Родители не ответили — только эхо её голоса металось по пустым комнатам, смешиваясь с капающими звуками. Эмма ворвалась в гостиную, прямо к ёлке, где воздух пропитался металлическим запахом меди и разложения, таким густым, что она едва не задохнулась. Под ней лежал тот самый подарок — большой, аккуратно завёрнутый, но бумага теперь казалась испачканной бурыми пятнами, пропитанными свежей кровью, которая ещё не запеклась и стекала по сторонам. Бирка гласила: «Для Эммы, от Санты», буквы корявые, как нацарапанные когтем в плоти, с каплями алого по краям.

Дрожащими руками она разорвала бумагу, пальцы липли к чему-то теплому и пульсирующему, как будто коробка ещё дышала. Коробка открылась с влажным чмоканьем, словно разрываемая рана. Внутри, на подстилке из искусственного снега, пропитанного алым и кусочками плоти, лежали две отрубленные головы — мамина и папина. Глаза широко раскрыты, зрачки расширены в вечном ужасе, рты искривлены в безмолвном крике, из которого сочится слюна, смешанная с кровью и пеной. Кровь запеклась на рваных шеях, где виднелись обрывки сухожилий и мышц, торчащие как разорванные нити, а из ран всё ещё сочилась свежая струйка, стекая в коробку. На лбу у каждого была выжжена крошечная снежинка, пульсирующая, словно живая, с коркой обожжённой кожи вокруг, от которой шёл дымок. В воздухе повис запах смерти — густой, удушающий, с привкусом желчи и внутренностей.

Эмма закричала, её вопль разорвал тишину, но в доме никто не услышал — кроме, возможно, той твари, что уже ушла, оставив за собой след из крошек, смешанных с каплями крови, и теней, которые теперь шептали её имя.