Счастливые бывшим не пишут

1. Анна

___

Ну вот и всё.

Стоя на крыльце ЗАГСа, я сглотнула подступивший к горлу ком.

Вот и всё.

В сумке лежало свидетельство о расторжении брака.

В паспорте так и стояла фамилия Марка.

В душе зияла дыра.

Как всё зашло настолько далеко?

Я понимала и не понимала.

Не понимала, как за четыре года два любящих человека стали чужими.

Но понимала, что дальше мучить друг друга не было смысла: мы едва выносили друг друга и совсем перестали слышать. Жили в одной квартире как соседи: Марк своей жизнью, я своей.

Молчаливые рутинные ритуалы. Редкие встречи на кухне.

«Доброе утро!» — «Привет!»

«Я сварил кофе» — «На работе попью, опаздываю»

«Я приготовила ужин» — «Спасибо, уже поел»

Я не помнила, когда мы вдруг начали ссориться и почему не смогли остановиться, каждый разговор превращая в перепалку, а каждую перепалку — в выяснение отношений, но помнила, как в пылу очередной ссоры Марк резко развернулся:

— Чего ты хочешь от меня, Ань? Чего?! Что бы я ни сделал, тебе не нравится. Что бы ни сказал — ты обижаешься. Тебе не устраивает всё: моя работа, мои друзья, мои родные. Я устал видеть твоё недовольное лицо. Я просто устал. Мы словно бегаем по замкнутому кругу, и ничего не меняется. Просто ответь: чего ты от меня хочешь?

И я вдруг выпалила:

— Я хочу развода.

Он замер. А потом кивнул:

— Хорошо, давай разведёмся.

И мы развелись.

Марк тоже вышел. Встал рядом.

Высокий, широкоплечий, темноволосый, с ярко-синими глазами.

Умный, добрый, щедрый, терпеливый.

Мне казалось невероятным, что он (он! этот полубог! да что там! Бог! с гордым благородным профилем и грешными пухлыми губами) выбрал меня.

Теперь не казалось.

Всё пришло к логичному концу.

Надо смириться: такие как он, не выбирают таких, как я.

Признать: моя сказка с несчастливым концом — принцы не женятся на Золушках, а дельфины на русалках.

— Я верну тебе деньги за квартиру, — сказала я.

Он заплатил аренду за год вперёд, но квартиру оставил мне, а сам съехал.

— И маме твоей верну.

Четыре года назад, когда мы ещё не могли себе позволить съездить в свадебное путешествие, мама Марка подарила нам круиз по Италии. Средиземное море. Две недели в шикарной каюте с огромной двуспальной кроватью. Чайки над Лидо, закат над Сицилией.

Барселона, Марсель, Генуя, Валетта…

А когда в том же году я закончила магистратуру, настояла, чтобы не отказывалась от трёхмесячной стажировки в Японию, оплатила и перелёт, и проживание.

Мне и Марку (он полетел со мной).

— Не знаю, что тебе скажет моя мама, Ань. Это ты обсуди с ней, — вздохнул Марк.

Мама явно выносила ему мозг. Не смотри, что женщина умная, интеллигентная и образованная, выедать мозг маленькой ложечкой единственному сыну она умела, как никто другой.

Свекровь и раньше была обо мне невысокого мнения: простовата, заурядна, ни хорошего вкуса, ни характера. Бокалы дешёвые. Помада вульгарная. Не «стЕнам», а «стенАм». А теперь и подавно.

Она работала гинекологом-эндокринологом в европейской клинике, строила двухуровневую квартиру в престижном районе, имела безупречную осанку, дачу на берегу озера, двадцать пять часов в сутках, продуктивность бульдозера, трёх кошек: Бордо, Божоле и Шабли, не брезговала грубыми словечками и наше решение, пока не торопиться с детьми, расценила как личное оскорбление.

— Но мне двадцать три! — возражала я (сейчас уже двадцать семь).

— Ну, охренеть новость! И что? Будешь ждать до тридцати? Ты знаешь, что риск родить ребёнка с синдромом Дауна в двадцать — один к полутора тысячам, а к тридцати уже один к двумстам сорока? — давила она авторитетом.

— Обещаю, мы сделаем генетический тест, — слабо отбивалась я.

— Может, ты ещё и свои яйцеклетки пересчитаешь? К тридцати их количество уменьшится втрое, и я уже не говорю про качество. Или у тебя уже проблемы?

— Елена Сергеевна, — закатывала я глаза. — Нет у меня никаких проблем. Мы с Марком так решили. У него сейчас хорошая должность, у меня перспективный проект. Со смыслом я тогда училась, на стажировку ездила?

— Одно другому не мешает. Можно и родить, и карьеру сделать, — конечно, имела она ввиду себя.

Но не у всех в сутках двадцать пять часов.

— Мы планируем зарабатывать, проводить время вдвоём и не чувствовать себя за это виноватыми, — защищала я наше право самим решать, как жить, когда рожать.

2

— Ну как прошло? — заглянула в кабинет Зина Завьялова.

— Прошло хорошо, — опустила я опухшие от слёз глаза и полезла в стол за бумажными платками.

— А сама как?

— А сама плохо, — ответила я.

С утра пораньше нас в офисе было двое.

Я пришла пораньше, так как вчера из-за развода ушла пораньше.

Должность руководителя проекта в нашем прогрессивном рекламном агентстве подразумевала, что я сама вправе решать, во сколько мне приходить и уходить, но мне требовалось время, чтобы подготовиться к утренней летучке. А Завьялова…

Зина Завьялова, моя подруга, коллега, Богиня рекламы, как она себя называла, и Заноза-в-Заднице, как называли её в агентстве «Брендманн» все — от генерального директора до уборщицы (и вовсе не из-за начальных букв имени и фамилии), приходила первая, уходила последняя и ещё в выходные умудрялась забежать. То есть всегда была здесь, всегда была в курсе всего и в принципе редко сидела на месте.

Кроме работы, эта длинноногая тридцатилетняя Богиня вела блог в Телеграм, который, кстати, так и назвала «Заноза в заднице», периодически публиковала разгромные обзоры работ конкурентов, эпично «сралась» с коллегами в рекламном сообществе, громко уходила, громко возвращалась и вела курсы для юных копирайтеров, где щедро и не безвозмездно учила их уму-разуму.

Вот кто понравился бы моей свекрови, иногда думала я, когда без сил откинувшись к спинке кресла после восьмичасового рабочего дня, через стеклянную стену кабинета наблюдала, как Завьялова носится по офису.

Пять лет назад, ещё до знакомства с Марком, мы вместе пришли с ней в «Брендманн», что расширял штат и с радостью нанимал новых сотрудников: я — после университета с дипломом маркетолога, Зина — из детского театра с дипломом актрисы театра и кино.

Первый год мы даже снимали с ней одну на двоих квартиру. Но в последнее время виделись только на работе — Марк её не любил и на все праздники, что мы устраивали у себя, просил: «Только не зови Отличницу».

Он был твёрдо уверен, что у Завьяловой синдром отличницы — она отчаянно жаждет признания, высшей оценки, восхищения, и чтобы весь мир крутился вокруг неё. А ещё ей крайне важно в любом деле стать победительницей, поэтому она слишком старается: слишком громко смеётся, слишком вызывающе одевается, слишком много говорит о себе и слишком работает на публику.

Марк считал её поверхностной и навязчивой. Большинство сотрудников «Брендманна» — сплетницей, карьеристкой и любовницей директора.

А мне Зинка нравилась своей кипучей энергией, эффектной внешностью (тёмные волосы, большая грудь, лицо «тяжёлый люкс», красная помада), способностью добиваться своего (будь то салат с жухлыми листьями, который она требовала заменить в кафе, а я всего лишь отставляла в сторону, стесняясь беспокоить персонал, или крупный, но говнистый клиент, за которого она билась насмерть, а я легко уступала, предпочитая работать с клиентами менее пафосными, но зато адекватными), и меня мало волновало, с кем она спит.

В конце концов, это головная боль Артура Манна, женатого, между прочим, мужика, эффектно присоединившего к своей фамилии слово «бренд» и создавшего крупнейшее брендинговое агентство полного цикла с офисами в Китае, России, Турции и ОАЭ за неполных десять лет.

— Ань, да ты чего? — вглядывалась в моё опухшее лицо Зина.

— Закрой, — махнула я на жалюзи для стеклянной стены, отделявшей мой кабинет от общего зала, чувствуя, что вот-вот расплачусь.

Задвинув жалюзи поплотнее, Завьялова обошла стол и прижала меня к себе.

— Ну, ну, девочка моя, — гладила она меня по голове, пока я рыдала навзрыд, уткнувшись в ворох бумажных платков. А я думала, выплакала за ночь все слёзы, но как бы не так. — Да не стоит он того. Ты же сама говорила: вы давно чужие люди. Секса у вас сто лет нет. У него кто-то есть.

3

Всё было совсем не так.

Секс — единственное, что у нас оставалось. Это то, по чему я скучала больше всего. То нежный и непритязательный, то страстный и необузданный, опустошающий, или вдохновляющий, пожалуй, секс до последнего и держал нас вместе.

Но не помню, чтобы я рассказывала Зине, или кому-то ещё, про наш секс с Марком.

— Да нет у Марка никого, — всхлипнула я. — И не было. Это я так, из вредности ревновала, придумывала, цеплялась.

— Да хоть бы и так. Уже какая разница, — резонно заметила Зина.

— Уже никакой, — кивнула я, глотая слёзы.

Завьялова обычно находила нужные слова, чтобы успокоить, поддержать, развеселить, но сейчас они словно не пробились сквозь боль моей потери.

Первый раз в жизни она ни черта не понимала, потому что никогда не была замужем, и даже в постоянных отношениях не замечена, и ничем не могла мне помочь.

А я за эту ночь словно прозрела. Весь месяц, что нам дали с момента подачи заявления, была в каком-то оцепенении. В своём упрямстве, словно в броне. В чувстве попранной справедливости, как в боевых доспехах. В злости, как в забрале. И вдруг увидела, ощутила, почувствовала, что потеряла гораздо больше, чем просто брак и мужа, как я думала сначала.

Что Марк был мне другом, близким человеком, помощником, любовником, человеком, с которым было тепло и не страшно. Что весь мой мир вращался вокруг него: как скажет Марк, как решит Марк, что посоветует Марк.

А теперь мне больно, холодно, страшно. И одиноко.

Но рыдать в рабочем кабинете — последнее дело. Я вытерла глаза, высморкалась, выбросила скомканные салфетки в урну и выпрямилась.

— Да, надо жить дальше. — Собрав губы трубочкой, медленно выдохнула я.

А подумала: «Как я буду без него?»

— Двигаться вперёд, — провозгласила ещё одну прописную истину.

Хотя наружу рвалось: «Зачем? Куда?»

— Оставим прошлое прошлому, — я даже слабо улыбнулась.

— Вот! — оживилась Зина. Опёрлась задницей о стол. — Это моя девочка! Мой боевой хомячок! Ты только подумай, какие ошеломляющие перспективы перед тобой открываются. Свобода!

— Равенство и братство, — уныло добавила я.

— Тебе же вроде писал недавно твой бывший? — покрутила она на груди кулон с балериной. Белый металл. Алый камень. Завьялова заверяла это платина и красный бриллиант. Но девчонки из бухгалтерии зубоскалили: миллион долларов за карат Манн бы ради потаскушки не заплатил.

— Кто? — полезла я в стол за зеркальцем. Бывшим теперь стал Марк.

— Ну, который стоматолог.

— Беккер?! — скривилась я и, оценив опухшие глаза, махнула рукой: опухшие и опухшие.

— Ты ещё говорила, что хотела бы с ним встретиться, но боишься, Марк не поймёт.

— Я не хотела с ним встречаться и не собираюсь, — расправила я на груди кофточку.

С Михаилом Беккером мы встречались когда-то очень давно, в прошлой жизни, когда мне было девятнадцать, а ему двадцать пять, и у него уже был диплом хирурга-стоматолога и своя клиника. Он напомнил о себе с год назад. Пожалуй, я могла ляпнуть про встречу, но точно её не хотела.

А кофточку Марк купил в Стамбуле за какие-то бешеные деньги. Через Стамбул лежал маршрут нашего последнего круиза, в который мы ездили в декабре. Горящий огнями Босфор, величественные пирамиды Гизы… И вот эта кофточка. Она очень мне понравилась, но я посчитала, слишком дорого за кусок ткани, хоть он и идеально подходил к цвету глаз, а Марк вернулся и купил.

Марк, Марк, Марк…

Ну что мне теперь весь свой гардероб выкинуть? И эту сумку, что мы купили в дьюти-фри? И эти серьги, что он подарил мне на первую годовщину?

— А что с ним не так? С Беккером? — спросила Зинаида.

— С Беккером?! С чего ты решила, что с ним что-то не так? — с подозрением покосилась я на Завьялову.

— Ну ты же его бросила. Или что там между вами произошло?

Между нами много чего произошло, но пусть это там и останется — между нами.

— Да всё с ним так, — усмехнулась я. — Высокий, красивый, обеспеченный. Талантливый. Просто я сдуру рассказала о нём Марку.

— И он приревновал? — переставила свои стройные копытца Зинаида, готовая слушать.

— Немного, — вздохнула я.

4

На самом деле, приревновал — это слабо сказано. Просто помешался на Михаиле Беккере. Нашёл в сети, подписался все его страницы, истово следил за успехами, не забывая язвить по поводу и без повода «А Мишенька бы одобрил твои задержки на работе?», «А Мишенька как предпочитал: ты сверху или догги-стайл?». И всё потому, что я во сне произнесла его имя, а Марк услышал. И если бы только произнесла, ещё и стонала и даже, по мнению Марка, испытала оргазм.

Но Зине знать об этом необязательно. Как и о том, что вчера я создала левый аккаунт и подписалась на все страницы Марка Терновского.

— Ну, он же не идиот, — ответила я Зине, — чтобы комплексовать из-за старых отношений. Да, ему было неприятно. Поэтому, как Михаил ни настаивал, на встречу с ним я не пошла.

— Ну и зря. Со временем многое меняется. Невзрачные одноклассники неожиданно мужают. Неудачники открывают свои компании. Старые чувства всплывают из забытья и не дают покоя. Он же совсем недавно тебе снова звонил? Вы с Марком уже были на грани развода.

— Да, перед Новым Годом, — кивнула я. — Поздравлял.

— То есть парень не сдался? — выпытывала Завьялова.

Да насрать мне, что он там себе надумал, зло подумала я. Не собираюсь я с ним встречаться.

— Тебя может познакомить? Могу написать, — предложила я, чтобы она уже отстала. Летучка была через двадцать минут, а я ещё ни рабочий чат не открыла, ни письма не просмотрела. Да и никакого желания говорить про Беккера не испытывала.

— Мне без надобности, — расправила она плечи. — Но неужели тебе неинтересно?

— Нет. Что хочет сказать Беккер, мне неинтересно. Но у меня и кроме него есть кому написать, — соврала я.

— Вот, это по-нашему, — радостно подскочила Зина, когда я выразительно посмотрела на часы. — Кстати, а Лёха? Алексей? Парень из IT-отдела, что второй год по тебе сохнет? Его ты не рассматриваешь? Может, дашь ему шанс.

— Зин, да он же молодой совсем, — ужаснулась я. И «сохнет» для игривых взглядов и пары ни к чему не обязывающих разговоров, конечно, слишком, но в этих преувеличениях была вся Завьялова. — Сколько ему? Двадцать два? Я для него старуха.

— Это я для него старуха, — хмыкнула она. — Мне уже тридцать один. — Как и Марку, подумала я. — А тебе двадцать восемь всего.

И я не стала поправлять, что двадцать семь.

— Если хочешь, могу узнать, — предложила Зина. — Но уверена, он просто молодо выглядит, ему не меньше, чем тебе. А я бы с ним замутила, — наклонилась она ко мне заговорщицки. — Говорят, он хорош.

— Узнай, — согласилась я, лишь бы уже закончить этот разговор. Я не чувствовала в себе сил ни с кем встречаться. То есть вот не «прям щаз», но готова была потом когда-нибудь об этом подумать.

— А выпить сегодня не хочешь? — спросила Завьялова. — Отпраздновать свою свободу?

— Да какая там свобода, — отмахнулась я. — Марк…

Зина вскинула руки.

— Всё, хватит про Марка. Было и прошло. У него теперь своя жизнь, а у тебя своя.

У меня на столе завибрировал телефон: звонила мама. У Завьяловой телефон заверещал в кармане: судя по рингтону, её разыскивал директор.

— Уже иду, — коротко ответила она и встала. — Ну, так что? Пятница.

— Давай не сегодня, — скривилась я, сбрасывая звонок. Мама — это плач Ярославны, и это надолго, а у меня летучка. — Я к маме обещала заехать. Надо было машину со станции техобслуживания забрать ещё вчера. Сестре двоюродной подарок купить. Бывшей свекрови витамины для кошек завезти, — слегка преувеличила я про срочность поставки витаминов.

У Зины на лбу было написано: «Серьёзно? Кошки бывшей свекрови?» И я уже готова была начать оправдываться: «Я обещала, а мне только на этой неделе привезли». Моя команда делала рекламу ветеринарной аптеке, свекровь увидела её по телевизору и захотела кошечкам такие добавки, ну мне и прислали их как презент. Но Зина сдержалась.

— Как знаешь, — развела руками Завьялова и, покачивая бёдрами, пошла к двери.

Она говорила, что в этой юбке ходит как Ингрид Бергман по лётному полю в «Касабланке». Наша уборщица тётя Маша говорила про её походку в любой юбке: как бодливая коза на сносях.

Я никогда не видела беременную козу и не помнила Бергман в «Касабланке», но сегодня была склонна верить тёте Маше — походка у Завьяловой и правда была решительной, а рожа довольной — у сучки сегодня будет секс. Может, прямо сейчас, не зря же ей звонил Артур Манн.

Ну пусть отдерёт её как козу. Пусть хоть кому-то будет сегодня хорошо.

А мне просто нужно работать.

А вечером съездить к маме.

5

Как и ожидалось, мама открыла дверь с заплаканными глазами.

Я добралась к ней лишь поздним вечером, забрав машину на СТО и почти два часа простояв в пробках, образовавшихся из-за накрывшего город снегопада. Вчера это были лишь приятные медленно падающие снежинки, а сегодня валило как из ведра.

— Бедная ты моя, — обняла меня мама, не дав толком раздеться и снова заплакала.

— Мам, ну не начинай, — буквально взмолилась я. — Пожалуйста!

— Как же мы теперь… — рыдала она, и не думая внимать моим увещеваниям. — И без отца, и без Марка.

— Мама! — я готова была её встряхнуть. — Это не одно и то же! Папа умер, а Марк жив. Прекрати сейчас же!

Отец умер шесть лет назад. Всю жизнь мы мотались по гарнизонам (отец был военным), а тут ему дали квартиру, хорошую должность в штабе. Мы, наконец, осели, появились деньги, возможность куда-то съездить. Родители думали прикупить домик в Подмосковье. Я окончила школу, поступила в универ. Думали заживём. И вдруг у папы инфаркт. И всё. Его не стало. И не стало ничего.

Мама повеселела, когда я познакомилась с Марком. И окончательно ожила, когда мы поженились. Тоже ждала внуков, хвасталась подругам, какой Марк замечательный, серьёзный, умный, внимательный. Как у нас всё хорошо. Марк стал светом её жизни.

А я её подвела.

Мне всегда хотелось ей напомнить, что когда-то светом её жизни был Миша Беккер, и она поедом меня ела, когда мы расстались. Но тогда папа ещё был жив, и за все четыре года с Марком, снова видя её восторг и благоговенье, гордость и счастье, припомнить ей беззаветную любовь к Беккеру, и как она меня обзывала, как винила за то, что мы расстались, я себе ни разу не позволила.

Из кухни вышла тёть Света, мамина старшая сестра.

— И давно она так? — повернулась я, не в силах прекратить поток маминых слёз.

— Со вчерашнего дня, — тяжело вздохнула та.

Я кивнула:

— Ясно.

Отвела маму в гостиную. Усадила в любимое кресло. Подала кружку с травяным чаем, что навела ей тёть Света и набрала Марка.

— Неужели я всё же что-то забыл? — усмехнулся он, скорее горько, чем с издёвкой.

— Нет, — вздохнула я. От чая истошно воняло валерьянкой, и я настойчиво подтолкнула кружку маме, заставив отхлебнуть. — Прости, что беспокою, Марк, хотя обещала этого не делать, — как могла, напускала я холода в голос.

— Да, ничего. Я особо ничем не занят, — ответил Терновский миролюбиво, мне даже показалось заинтересованно, но отогнала эту мысль.

«Странно, я думала ты-то обязательно будешь праздновать», — рвалось с языка.

«Странно, но я думал, ты тоже», — просился его ответ.

Но мы оба промолчали.

— У нас тут, — я кашлянула, не рискнув гневить Бога, хотя на язык просилось одно слово — трагедия. Строго посмотрела на маму, и она тут же стала пить противный успокаивающий чай с таким рвением, словно умирала от жажды.

— В общем, ты не мог бы заехать к моей маме, когда у тебя будет время.

— Мог бы. А что случилось?

Я словно видела перед собой его лицо. Хмурую складку между бровей. Длинные пальцы, потирающие лоб. Он всегда так делал, когда был чем-то озабочен.

— Ничего не случилось, Марк. Но ты же знаешь мою маму, — вздохнула я.

Её склонность утрировать, видеть в каждой невинной сыпи сифилис, а в каждом случайном прохожем — маньяка, давно стала в нашей семье чем-то сродни притче во языцех или семейной традицией. В том, что мы с Марком развелись, она видела полный крах. Крах моей жизни, крах её жизни (не так она меня воспитывала), плюс я попрала всё, что, по её мнению, вкладывал в меня отец, чему учил и о чём просил. А ещё она больше никогда не увидит Марка. Это была базовая претензия: что я лишила её возможности с ним общаться.

— Она второй день рыдает, что не сможет тебя больше видеть, — тяжело вздохнула я.

— Да без проблем, я заеду, — тут же согласился Марк.

— Конечно, когда у тебя будет время, — уточнила я.

— Может, в следующие выходные?

— До следующих выходных доживёшь? — строго посмотрела я на маму.

Она поспешно кивнула.

Я вспомнила, что у Наташи, тёть Светиной дочки и моей двоюродной сестры в следующие выходные день рождения (и я, кстати, так и не купила подарок), и мама на празднике обязательно будет. Но уж как-нибудь разберутся.

6

— Отлично. Спасибо, Марк! — ответила я.

— Да не за что.

Я точно знала, что он пожал плечами. И не услышав больше никаких звуков, ни скрипа матраса, ни бормотания телевизора, подумала, что он, наверное, стоит у окна.

Если бы он смотрел телевизор, то, скорее всего, даже громкость бы не убавил, отвечая на звонок, что меня обычно раздражало («Да убавь ты звук! Сколько можно перекрикивать телек!). Но раз тихо, значит, на своём любимом месте у окна.

— Да что ты туда постоянно пялишься! И закрой уже окно — цветы заморозишь, — ворчала я.

— Так убери отсюда свои цветы, — огрызался он.

— Куда я их уберу? — тут же подхватывала я. — Составить на твою сторону кровати?..

— Ань? — вывел меня из оцепенения его голос. — Что-то ещё?

— Нет, это всё, — поспешно ответила я. — Спасибо, Марк! — и положила трубку.

Мама стукнула по столу чашкой. Я развернулась:

— Довольна? Приедет твой драгоценный Марк. Общайся с ним сколько хочешь. Надеюсь, больше вселенских трагедий не будешь из-за этого устраивать? — смотрела я на неё зло.

— Ну зачем ты так, Ань, — уронила она руки на колени. — Я разве из-за себя переживаю, я же из-за тебя.

— Если бы ты переживала из-за меня, то не травила бы мне душу, мам. Не заставила тащиться по такой погоде на другой конец города, чтобы я видела, как ты несчастна. И постаралась бы поддержать, а не заставляла всех возиться с тобой, как с самой пострадавшей от нашего развода. Не заставляла меня чувствовать себя виноватой.

— Если бы ты вела себя иначе… — тут же начала мама.

— Ой, всё, — я подняла руки. И снова прикусила язык, чтобы не напомнить ей, как она поучала меня, когда я порвала с Беккером. — Я знаю как тебе дорог Марк, но больше не буду это слушать.

Как была в пальто, не успев раздеться, я вернулась в прихожую, чтобы обуться.

— Вот приедет он в следующие выходные, и можешь обсуждать с ним, какая я дрянь, сколько угодно. Думаю, он будет рад во всём с тобой согласиться, — я зло застегнула сапоги.

Разогнулась, подхватила с вешалки сумку.

— Вот потому, что ты такая непримиримая, у вас ничего и не сложилось. А ведь он тебя любил. И до сих пор любит. Да и ты его, — и не думала сдаваться мама.

Но мне было уже всё равно. Я хлопнула дверью и, не став дожидаться лифта, пошла вниз с шестого этажа пешком.

— Со смыслом приезжала, — дверью машины я тоже хлопнула.

Включила печку, отогрела дворники и поехала обратно бороться с гололёдом, преодолевать снежные заносы и форсировать сугробы.

Да, чёрт побери, иногда я была невыносима.

Однажды в пылу ссоры, швырнула в Марка кружкой кофе с такой силой, что у него на скуле расцвёл багровый синяк. До сих пор не знаю, как так получилось.

Марк зачем-то вспомнил ремонт, что в счёт арендной платы, мы решили сделать в нашей первой снятой квартире в новостройке. Я до сих пор не могла вспоминать без боли, как Марк решил сэкономить и нанял двух старых приятелей. Сэкономил! В кухне они положили дорогую мраморную плитку на дешёвый клей, и она через неделю отвалилась. В спальне криво наклеили обои.

Но чёрт с ним, с обоями, задевало меня не это.

— Какую бы дичь они ни творили, ты постоянно перед ними заискивал, Марк, — задыхалась я от обиды и возмущения. — Ты не хотел портить отношения с друзьями, а злой бабайкой сделал меня. Я должна была следить, чтобы они не напортачили. Я — объяснять, как положить гранит. Я — рассказать, как монтировать инсталляцию.

— Но ведь это был твой дизайн-проект, — парировал он.

— Дизайн-проект?! То, что ты сказал: мы не можем себе позволить дизайнера, и я ночами после работы вычерчивала планы, подбирала материалы и вырезала фигурки мебели, чтобы правильно её расставить, ещё не значит, что это дизайн-проект! А теперь я ещё и виновата, что твоим безмозглым «строителям» что-то не так объяснила?

— Но ты же сама не знала, на какой высоте должен быть унитаз. А когда они повесили выше, чем нужно, стала возмущаться, что тебе приходится на него запрыгивать, и у тебя ноги болтаются, когда ты на него садишься. У меня не болтаются.

— Значит, это я виновата, что у меня короткие ноги?

— У тебя не короткие ноги. Но если тебе надо было ниже, надо было показывать высоту. А ты сказала: да вешайте как хотите! Они и повесили.

— Я сказала, вешайте, как хотите, когда устала биться головой о стену. Когда десять раз до этого сказала: сначала замерьте, а потом сверлите. И что, они замерили?

— Они думали, высоты хватит. Думали, унитаз можно повесить ниже. Кто же знал, что там всё так жёстко в этой инсталляции.

— Ах, они думали! Но не замерили.

— Там и всего-то пяти сантиметров не хватило. Не так уж тебе было и неудобно.

— Я ноги ставила на цыпочки!

— Ты сама виновата…

И тут меня накрыло.

Чёрная пелена, а потом кружка отскакивает от его лица и разбивается вдребезги…

7

Я тряхнула головой, вырываясь из воспоминаний.

В очередной пробке, что даже за полночь не рассосалась, я стояла уже минут двадцать. В салоне нечем было дышать от выхлопных газов. Голова разболелась. Я приоткрыла окно, но с улицы смердело ещё сильнее, и я поспешно его закрыла.

Не знаю, каким чудом после того ремонта мы остались вместе, но жить в той квартире не стали, сняли новую, где ничего не нужно было делать.

— Всё, хватит, — мотнула я головой. — Развелись и развелись.

Хорошо, что не поторопились с детьми.

Хорошо, что развелись именно сейчас, а не стали продлевать агонию.

Сейчас нельзя думать о хорошем. Нельзя об отпуске на круизном лайнере. Нельзя о той поездке на дачу. Нельзя о том, какими мы были глупыми, влюблёнными, сумасшедшими.

— Когда? Где мы всё это растеряли, Марк? — спросила я вслух. — Зачем мы всё это растеряли?

Я повернулась на несколько коротких, как пульс, сигналов клаксона.

Водитель соседней машины нарисовал мне на запотевшем стекле смайлик и сказал одними губами: «Не грустите!»

— Не буду. Спасибо! — так же одними губами ответила я и увидела, что мы, наконец, поехали.

Наверное, Зина была права. Нет смысла перетирать старые обиды, как царь Кощей над златом чахнуть над воспоминаниями о прекрасных днях. Мы оба виноваты. И никто не виноват.

Всё прошло. И плохое, и хорошее.

Он просто меня разлюбил.

Всё закончилось. Но надо жить дальше.

Если бы ещё сделать было так же легко, как сказать.

Я добралась до дома еле живая к двум часом ночи.

Наскоро приняла душ, даже волосы сушить не стала.

В горле стояла горечь от выхлопных газов. Голова раскалывала.

Упала на свою сторону кровати. Я так и спала с краю, не смея переложить на половине Марка даже подушку. Протянула руку. Обняла пустоту рядом.

Телефон пиликнул новым сообщением.

Я удивилась, что кто-то в такую пору ещё не спит. Потянулась за телефоном.

И удивилась ещё больше: Марк выложил новые фотографии.

Сон как рукой сняло.

— Что? Чёрт! Нет! — подскочила я. — Только не говори, что ты снял ту чёртову квартиру!

Я всматривалась в вид из окна — сомнений не было. Снежные шапки на ёлках в парке. Голые скелеты деревьев на берегу. Белая лента реки, где днём над лунками сидели рыбаки.

Смешно, но мы сняли ту дурацкую квартиру ради этого безмятежного вида — новый микрорайон построили прямо у воды, а наш дом стоял крайним. Марк тогда сказал, что, наверное, с реки будет дуть, но квартира оказалась на редкость тёплой.

Именно эти слова я и прочитала в его комментариях к фото. И ещё три слова…

Я выдохнула — всё оказалось ещё хуже.

Он её не снял.

«Я её купил» — три слова, словно обращённые ко мне.

Он её купил.

Ту нашу с ним первую квартиру, в которой мы так и недоделали ремонт.

8. Марк

Курсор моргал на чистом поле листа.

Посередине крупными буквами было написано «ЗАЯВЛЕНИЕ».

Марк смотрел в экран ноутбука, но мыслями был далеко.

Прошло что-то около двух недель после развода, но вряд ли он мог сказать с точностью, сколько это: десять дней или десять столетий. Время словно остановилось.

Они развелись.

Он её потерял.

Какая-то из маминых кошек запрыгнула на колени.

Чёрная с белым ухом, кажется, это Бордо. Или Бордо та, что белая с чёрным хвостом?

Аня никогда не путала маминых кошек и точно знала без памятки на холодильнике, у какой непереносимость глютена, у какой аллергия на курицу, а какой — не пересыпать корм, а то она сожрёт всё, а у неё ожирение.

Когда мама очередной раз улетала в Швейцарию работать в клинике, или на симпозиум в Вену, или в Израиль консультировать сложную клиентку, кормить её зоопарк они приходили с Анной вместе: Марк бы обязательно что-нибудь перепутал.

Сегодня он приехал просто так. Мама пригласила его на ужин.

— Ну, что надумал? — села она рядом на диван. — Написал заявление?

Марк снял ноутбук с колен, закрыл и поставил на журнальный столик.

— Пока нет. И не знаю, стоит ли, — честно признался он.

Финансовая компания, в которой он работал аналитиком, вернее, начальником департамента финансовой аналитики, предложила ему годичную стажировку в Стамбуле. И дала время подумать.

— Это хорошее предложение, сынок, — сказала мама с напором, за которым Марк безошибочно угадал: она будет настаивать и уговаривать его согласиться.

— Я сильно потеряю в деньгах, а я залез в долги, чтобы купить квартиру, — ответил он.

— Да, ещё одно твоё глупое решение. Нет, — подняла она руки, — я не осуждаю, — но, честное слово, у меня только один вопрос: ты идиот?

— Мы были там счастливы, — бесцветно ответил Марк.

— Ну охренеть! — встала мама.

Ругалась она, конечно, как плотник, но в длинном шёлковом домашнем платье, стройная, длинношеяя (в свои пятьдесят шесть она выглядела потрясающе), с тюрбаном из платка на голове напомнила ему Нефертити.

Бюст Нефертити, хоть и стал таким же символом Египта, как пирамиды и Сфинкс, ещё в начале прошлого века был вывезен в Германию, так как германский археолог Людвиг Борхардт работал в Египте официально и имел право на пятьдесят процентов найденных им артефактов. По контракту самые ценные вещи должны были остаться в Каире, но он умышленно занизил значимость бюста. И второе столетие власти Египта требуют у Германии вернуть им Нефертити, но бюст и ныне там.

Эту историю им рассказали в Египетском музее в Каире в их последнюю поездку.

И Аня над Марком смеялась:

— Вот имя Борхардта ты запомнил, что он был женат на еврейке, а умер в Париже, не забыл. Что уж на что она была Нефертити, а Эхнатон всё равно поменял её на новую пассию Кийю на двенадцатый год правления, а в трёх кошках до сих пор путаешься.

— Ну ты сравнила, — отшучивался Марк. — То Нефертити, а то — кошки…

— Они были там счастливы! — передразнила мама. — Что может быть глупее!

— Мам, — встал Марк.

9

— Всё, всё, молчу, — подняла она руки. — Я в ваши отношения никогда не вмешивалась. Что бы между вами ни произошло, развелись вы сами, без моей помощи. Да, меня раздражала твоя жена, врать не буду. Её домострой мне чужд. Пюре, бульоны, бигуди, халаты, овощные заготовки, — она брезгливо передёрнулась. Марк хотел вставить, что Аня никогда не носила халаты, но благоразумно промолчал. — Это был твой выбор. Каким бы он ни был, я его уважала. Не понимала, но уважала, — развернулась она к стоящему посреди гостиной Марку. — И решение жениться, и решение развестись, ты принимал сам. Но покупать квартиры, — она покачала головой, увенчанной тюрбаном, как царица Египта. Немного уставшая и бледнее обычного, но всё же царица. — Это выше моего понимания.

Ну выше и выше. Он сказал как есть, раз она этого не понимает — ну, значит, не понимает.

— А что, кстати, между вами произошло? — спросила мама.

Марк вздохнул.

— Она тебе изменила?

— Ну, почему сразу изменила? — взмахнул руками.

— Ты ей изменил? — не дрогнула мама.

— Да никто никому не изменял, мам! Наверное, если бы она изменила, мне было бы даже легче. Или я ей. Тогда я бы знал, что делать. Но я всё время пытаюсь понять, почему, когда, что пошло не так. И не могу. Наверное, она меня просто разлюбила. Так бывает, — он тяжело рухнул обратно на диван.

— И что бы ты делал, если бы ей изменил? — с азартом натуралиста, препарирующего лягушку, расспрашивала его мама. Бесстрастно и во имя науки.

— Вымаливал бы прощение. Что ещё я мог сделать? — пожал плечами Марк. — Вымаливал и надеялся, что она меня простит.

Мама приподняла бровь, словно такое поведение было ей совершенно непонятно, или, по крайней мере, чуждо. Раньше Марк думал, бездушие — её профессиональная черта, но сейчас всё чаще склонялся к мысли, что это присущие ей хладнокровие, даже чёрствость и душевная глухота сделали из неё хорошего врача: гинеколога, репродуктолога, акушера, эндокринолога.

— Думаешь, она бы тебя простила?

— Если бы любила, думаю, простила бы.

— А ты её? Если бы тебе изменила она?

— Мама! — мотнул головой Марк. До чего же она любила расковыривать болячки. — Она мне не изменяла. Просто разлюбила.

— Тогда тебе точно нужно соглашаться на эту стажировку, — как Марк и предполагал, свернула на нужную ей тему мама. — Она тебя разлюбила, вы развелись — цепляться не за что. Надо двигаться вперёд.

Говорить маме: «я её не разлюбил» было бессмысленно.

Одной любви для двоих недостаточно, ответит она. Нет, не так. «Одной, сука, любви на двоих недостаточно». И они снова пойдут по замкнутому кругу.

— Я подумаю, мам — выдохнул Марк.

Да, стажировка — прекрасная возможность выйти на более высокий профессиональный уровень, наладить отношения с зарубежными партнёрами, получить опыт жизни и работы в другой стране, да просто сменить обстановку. Но Марк пока не чувствовал в себе сил двигаться дальше.

И хуже всего — куда с большим рвением цеплялся за прошлое, чем за настоящее, и тем более думал про будущее.

10

Марк вернулся к себе поздно вечером.

Посреди комнаты так и стояли неразобранные коробки. В ванне лежал ворох грязных вещей (Марк мимоходом подумал, что у него скоро не останется чистых рубашек), а постельное бельё, что он привёз, до сих пор пахло её духами. Или это просто порошок?

Неважно. Марк не хотел, чтобы этот запах исчезал.

Он купил чёртову квартиру не потому, что хозяин до сих пор был ему должен за ремонт, хотя с рациональной точки зрения это было выгодно. Он купил её потому, что здесь они с Аней были счастливы, — он не солгал маме ни единой буквой.

Да ссорились, но зато как мирились!

Да спорили, но всегда находили решение.

Матрас на голом полу, на котором они мечтали…

О чём они тогда только не мечтали!

Родить трёх детей. Купить дом у моря. Марк — открыть свою финансовую компанию, стать рантье — накупить квартир в разных городах и странах и путешествовать на яхте по миру на доходы с их аренды. Аня — получить Эффи. Есть такая известная в узких кругах награда в области рекламы и маркетинга, что считается одной из самых престижных в её отрасли.

Отчаянные, молодые, счастливые.

Их ещё ничто не пугало. Они собирались жить вечно.

И вечно быть вместе.

«Наверняка сейчас она сделает упор на карьеру», — подумал Марк уже в постели.

Он просматривал страницы её соцсетей, но она ничего не выкладывала и больше недели даже не заходила. Анна и раньше не особо стремилась к публичности, писала по вдохновению, больше для друзей, чем для себя, гордилась больше успехами Марка, чем своими.

Марк открыл посты трёхлетней давности.

Озеро, лес, велосипеды. Божья коровка на его ладони. Лист лопуха на её лице.

Она танцевала с ним как с веером, с огромным листом лопуха. То изображая страстную Кармен, то легкомысленную кокетку. Вода в озере была ледяной, но они плавали по вечерам, а потом грелись у костра, кутаясь вдвоём в один плед.

Над костром вились мошки, в кустах стрекотали сверчки, в озере плескалась рыба — и не было никого на свете счастливее их тем летом.

«А помнишь… — набрал он во вкладке диалога. Не мог молчать, но гордость не позволяла позвонить. — Помнишь, ты нашла лист клевера с четырьмя лепестками? На удачу. И сказала, что мы должны его съесть напополам, чтобы никогда не расстаться…»

— Похоже, я зря жевал траву, — усмехнулся Марк вслух.

Честное слово, если бы это помогло, сейчас он бы сжевал целый стог.

Если бы хоть что-то помогало, когда тебя разлюбили…

Он вздрогнул — зазвонил телефон.

— Я забыла спросить, — зазвучал мамин голос, — ты к тёще-то бывшей съездил?

— Завтра, — скривился Марк, уже предвкушая, какой весёленький выдастся денёк.

Если бы Аня не попросила, он бы не поехал.

Не потому, что не любил тёщу. Не потому, что не хотел обсуждать развод (что тут уже обсуждать). Просто ему ещё было слишком больно, а Нина Алексеевна как никто умела сыпать соль на раны. То рыдала об усопшем муже (Марк тоже похоронил отца и не хотел возвращаться в те воспоминания даже мысленно, а она невольно вынуждала), то рассказывала о бывшем парне Ани, а для Марка он был как красная тряпка для быка.

Марк, конечно, терпел, не позволяя себе ни грубить, ни раздражаться, но это выматывало его настолько, что он потом сутки лежал пластом, словно сдал пару литров крови.

— Я слышала, она просила починить какой-то приёмник? — спросила мама.

— Магнитолу. Это такая бандура — одновременно радио и проигрыватель для пластинок. Я её уже смотрел, там просто контакты отошли, но у меня не было с собой паяльника. Завтра возьму.

Марк подозревал, бывшая тёща ему потому и позвонила — не столько уточнить время, сколько напомнить про паяльник. Была в ней такая раздражающая практичность, порой граничащая с лицемерием.

Аня её осуждала, даже ругала: «Мам, тебе, если надо, скажи прямо: поточи, пожалуйста, ножи. А не вот это всё: ну если вдруг ты не занят, я не хочу тебя утруждать. Хочешь, ещё как хочешь!»

Марк отмахивался, успокаивал: «Их уже не исправишь. Что твою, что мою».

11

— Всё же надо было тебе идти в какой-нибудь радиотехнический. Зря я настояла, чтобы ты поступил на финансы, — вздохнула его. Выдержала паузу. Наверное, ждала, что Марк скажет: нет, хорошо, что ты настояла на финансах. Но Марк ничего не сказал. И мама продолжила: — Ты же с детства увлекался всем этим… паянием. Отец тебя всё учил. Припой, канифоль. Где-то на даче так и лежит всё это «богатство», что вы с помоек натаскали. Рука не поднялась выкинуть.

— Да выкинь, — ответил Марк. Опять говорить про отца, опять про потери — было выше его сил. — Возьми да выкинь, что тебе мешает, — огрызнулся он и знал, что мать этого не сделает.

Отец умер пятнадцать лет назад, а она до сих пор хранит его вещи, его старый мотоцикл, на котором они ездили «по грибы», и вот это всё: внутренности старых радиоприёмников, транзисторы, конденсаторы. А ещё книгу на тумбочке, раскрытую на той странице, где он закончил её читать.

— А ты откуда знаешь про магнитолу? — удивился Марк.

— Она мне звонила, — усмехнулась мама. — Не магнитола, тёща твоя. Просила какую-то знакомую принять. Честное слово, вот мне бы не пришло в голову просить ни твою бывшую жену, ни её мать. Вы развелись. Всё. Но ей, видишь: магнитолу почини, знакомую в клинику определи.

— Мам, если Аня предложит, не вздумай брать с неё деньги, — вспомнил Марк о разговоре на крыльце ЗАГСа.

— Ну, если она дура и хочет отдать — пусть вернёт. Раз ей деньги девать некуда.

Марк шумно выдохнул.

— Ты это специально, да? Давай я тебе отдам, если тебе нужны деньги.

— Вот только не надо гневных тирад, сынок, — хмыкнула мама. — Нарожали бы детей и не развелись бы. Некогда было бы ерундой страдать. Но раз не смог настоять, теперь имеешь, что имеешь. Думаешь, я не понимаю, зачем ты едешь к её мамаше? Хочешь узнать, не нашла ни там твоя Анька нового мужика?

— Даже если нашла, это не моё дело, — иногда Марка прямо передёргивало от её прямоты.

— А так похоже, что твоё, — язвила мама.

— Знаешь, что смешнее всего, — смертельно устал Марк от этого разговора. — Ане бы, наоборот, родить поскорее, первого, затем второго, чтобы я уж наверняка никуда не делся. Но она поступила честнее: предоставила мне выбор. И это я выбрал повременить. Я, мам. Не она. А она терпела твоё презрение, выслушивала твои претензии и ни разу меня не упрекнула.

— Так, может, она сама не хотела.

— Она хотела. Я не хотел.

— Ну, ей ничего не стоило…

— Вот именно! Ей ничего не стоило перестать пить таблетки и забеременеть. И я бы смирился. Но она этого не сделала.

— Может, просто не смогла?

— А может, она лучше, чем ты думаешь? Честнее? Добрее? Заботливее?

— Вот только не надо этого обожествления. Оба вы хороши. Ну, и ты с ней жил, не я. Тебе виднее. Но мне не нравится, что ты застрял в этих отношениях, сынок. Жалеешь себя. Никуда не ходишь. Ни с кем не общаешься. А лучшее лекарство от старых отношений — новые отношения.

— Я скучаю, мам!

— Скучает он, — фыркнула она. — Вот чтобы не скучать и надо сменить обстановку, а не сидеть в четырёх стенах. Надо ехать в Турцию. Там всё как рукой снимет. Поверь.

— Правда? — разозлился Марк. Она его всё же достала. — Что-то незаметно, чтобы тебя отпустило, куда бы ты ни ездила. И время не лечит. Пятнадцать лет прошло.

— Твой отец умер, Марк. Погиб.

— Ну значит, ему повезло. Иначе мучился бы, как я. Я же слышал, вы собирались разводиться. Может, тебе потому до сих пор так горько, что накануне вы поссорились, но так и не успели помириться? Может, потому ты не можешь выбросить его вещи, что уже не вымолишь у него прощения? Может, потому тебе так невыносимо, что его больше нет, ведь ты перед ним виновата?

— Это было жестоко, сынок, — сказала мама после выразительного молчания.

— Зато справедливо. Не лезь в мою жизнь, мам. Разберись лучше со своей. Я как-нибудь сам, — ответил он и бросил трубку.

12

Чего Марк никак не ожидал, когда приехал с паяльником к бывшей тёще, что встретит там Аню.

Приехал он пораньше. Отец говорил: сделал с утра — и весь день свободен.

И Марк уже отремонтировал магнитолу. И розетку починил. И попил чая с самодельным тортом. И взялся промазать герметиком ванну (раз уж он всё равно здесь, хотя был уверен, что герметик заранее тёща купила неслучайно, но он её не винил — остаться в доме без мужчины всегда непросто), когда в дверь позвонили.

Он работал в ванной, и не особо прислушивался, но замер, когда услышал знакомый голос. Недовольный, обиженный и бесконечно уставший голос.

— Мам, ну ты могла бы уже собрать, раз просила меня приехать к двенадцати.

— Ну что ж я буду заранее доставать всё из холодильника. А если бы ты опоздала? — возражала мама. Её голос звучал виновато и немного заискивающе. И Марк знал почему: что он будет здесь, Ане она, конечно, не сказала.

Он разогнулся, держа в руках флакон герметика. Суть разговора была в том, что мама наготовила всего ко дню рождения Аниной двоюродной сестры (у них в семье так было заведено: каждый готовил на общий стол свои фирменные блюда), а Аня должна была забрать всех (и блюда, и маму) и привезти.

Он и не обратил внимания, что именно там тёща готовит, лишь порадовался, что говорили о разных пустяках. И про Наташин день рождения забыл (да и не помнил никогда).

А его, кажется, подставили. И не его одного.

Чёрт! Он слишком сильно сжал тюбик с герметиком, и тот потёк по руке.
Конец разговора Марк дослушал, стирая его с пола.

— Ну ладно, не сердись, — миролюбиво сказа мама. — И прости меня за прошлый раз. Не знаю, что на меня нашло.

— Ладно, проехали, — ответила Аня. — Я понимаю. Ты меня тоже прости.

Что на это ответила Нина Алексеевна, Марк не слышал, но почувствовал себя в ловушке.

И вроде не виноват — его тоже не предупредили, но и делать вид, что его нет, становилось неприлично. Он, конечно, работает, а не подслушивает, — размазал Марк вытекший из бутылки герметик по стыку ванны пальцем, но, наверное, надо было хоть поздороваться.

Он не успел.

Анна распахнула дверь ванной и вскрикнула.

— О боже! — схватилась она за грудь.

— Привет! — разогнулся Марк.

— Не знала, что ты здесь.

— Не знал, что ты приедешь, — честно признался Марк.

Похоже, их обоих подставили. И, конечно, из лучших побуждений. Но почему-то было невыносимо неловко.

— Я тут…

— Вижу, примус починяешь, — улыбнулась Аня. Как же он любил её улыбку. Вот именно такую — тёплую, но ироничную. — Ну, мама! — покачала она головой.

— Я уже закончил, — заткнул тюбик Марк.

— Да и мы уже уезжаем. Что у Наташи сегодня день рождения, она, конечно, не сказала?

Марк пожал плечами, жадно скользя взглядом по её лицу. Любимому лицу. Как и голос, оно было уставшим. И косметики на лице ни грамма, словно она не на день рождения собралась, а в парк на прогулку вышла. И волосы, кажется, не мытые — просто собраны в хвост, не накручены, не уложены.

Глаза опухшие. Плохо спит?

Грустные. Переживает?

Сердце сжалось от тревоги и тоски.

Рука сама потянулась к её лицу.

Пальцы скользнули по шее, погладили щёку.

Она ткнулась в его плечо.

Глаза предательски защипало.

Тяжёлый вздох сорвался в унисон.

Марк погладил свою любимую девочку по спине.

Знакомый запах отозвался мучительным спазмом. В груди, в паху.

Марк закрыл глаза. А может, к чёрту всё? Может…

— Спасибо, — сказала она осипшим голосом. Прочистила горло и сказала твёрдо, холодно. — Спасибо, что приехал. Спасибо, что помог.

Анна выпрямилась.

Марк замер, когда руки без неё сиротливо опустели, и просто их опустил, не зная, куда деть.

Зачем они ему, подумал Марк с отчаянием, если нельзя её обнять.

— Да не за что. Мне это ничего не стоило, — ответил он.

— Наверное, тебе лучше уйти, — сказала она.

— Наверное, — кивнул Марк.

Он пошёл в прихожую. Анна заперлась в ванной.

— Нина Алексеевна, я закончил, — обуваясь, громко сказал Марк. А когда Анина мама вышла, добавил: — Я пойду. Вы зовите, если что, не стесняйтесь.

— Хорошо, Ма̀ркушка. Спасибо тебе огромное, — оглядывалась тёща опасливо. — А Аня?

— Она, кажется, там, — ответил Марк. Снял с вешалки куртку.

Попрощался и вышел.

Стоя у двери, он слышал, как внутри квартиры шарахнула о стену дверь ванной.

— И на что ты рассчитывала, мам? — крикнула Аня.

13

Оставшиеся выходные Марк провалялся на диване.

Бездумно переключал каналы. Дважды заказывал пиццу. Один раз вьетнамскую еду.

Утром не побрился. Нацепил мятую рубашку. И явился в офис мрачнее грозовой тучи.

Благо на работе некогда было думать ни о чём, кроме работы. И он решил, что нашёл выход.

Таблицы, графики, бесконечное мелькание цифр. Просыпаешься вместе с японской биржей, засыпаешь, когда заканчиваются торги в Австралии. Часы, дни, недели — всё сливается в один бесконечный поток работы, и ты плывёшь, не разбирая ночь, день, понедельник, пятница.

— Марк!

Он вздрогнул, услышав своё имя. Поднял глаза.

— Там к тебе пришли, — показал на дверь Юра, поправив на носу очки в тонкой оправе.

— Кто? Где? — Марк тоже снял очки, потёр лицо.

— Там. Девушка, — ответил тот.

— Девушка, — разволновался Марк. Аня? Подскочил. Выбежал, на ходу натягивая пиджак.

«Она всё же передумала. Решила дать им ещё один шанс», — стучало в груди.

Марк застыл в холле, высматривая знакомые черты и едва сдерживая улыбку.

— Привет! Марк! — помахали ему от колонны...