Считай до десяти

Пролог

Он стоял под проливным дождём, не двигаясь, будто сам не знал, зачем пришёл, и что именно хотел сказать, но понимал, что если не скажет — потеряет навсегда.

Вокруг давно стихли звуки — ни голосов, ни шагов, ни даже ветра, только редкое шуршание воды по асфальту напоминало, что мир всё ещё двигался, в отличие от нас, застывших в этой точке, где всё было либо слишком поздно, либо ещё возможно.

Я смотрела на него, молча, пытаясь понять, почему сердце всё ещё билось слишком быстро, хотя разум давно поставил точку, и почему дрожь внутри становилась всё сильнее именно в тот момент, когда, казалось бы, уже не осталось ни иллюзий, ни сомнений.

— Я просчитался, — произнёс он, наконец, почти беззвучно, но так, что каждое слово будто проникало сквозь кожу, потому что в них не было больше игры, не было даже попытки оправдаться, только чистая, сдержанная правда, которую он, возможно, хранил все эти дни.

Он медленно поднял взгляд, словно искал во мне то, что сам давно потерял, и, выдохнув, добавил:

— Я думал, что всё получится, как всегда. Надеялся, что справлюсь. Ты показалась мне удобной мишенью, тихой, холодной, предсказуемой. И я хотел победить. Просто ради спора.

Он шагнул ближе, не дожидаясь разрешения, и голос его зазвучал чуть тише, но твёрже:

— Но ты оказалась тем, о ком не забывают. Не потому, что ты другая, а потому что с тобой не хочется притворяться.

Я молчала, не потому что не знала, что сказать, а потому что любые слова в тот момент казались пустыми, недостаточными, неуместными рядом с тем, что происходило внутри — с этим странным, тёплым, пугающим ощущением, которое я не могла и не хотела отрицать.

Я слишком долго жила по правилам, где всё было под контролем, где ни один шаг не совершался без расчёта, и где любовь, если она вообще существовала, была не более чем лишним отвлечением от цели, но сейчас впервые поняла, что есть вещи, которых нельзя спрогнозировать, нельзя вписать в график или вычеркнуть из головы.

— Считай, — прошептала я, чувствуя, как дыхание перехватило прежде, чем я смогла закончить мысль.

Он не понял.

— Что?

Я подошла ближе, настолько, чтобы видеть, как у него дрожат пальцы, и как во взгляде появляется осторожная, затаённая надежда.

— Считай… — повторила я, стараясь не дать голосу сорваться. — До одного.

И, не давая себе времени подумать, прижалась губами к его, зная, что если бы не сделала этого сейчас, то не сделала бы никогда.

Новый ученик, старая ненависть

Утро началось ровно в 6:45 — как всегда. Будильник, запрограммированный заранее и на всякий случай продублированный на телефоне, прозвенел с такой пунктуальностью, будто тоже знал: у меня нет права на сбой. Я сразу села на кровати, чтобы не дать себе даже намёка на повторный «пять минут». Проверено: стоит дать слабину — и потом в панике придётся выбирать между нормальной причёской и завтраком. Я выбрала завтрак. Как всегда.

На кухне было прохладно. Серые плитки под ногами холодили ступни сквозь тонкие носки, чайник шумел лениво, а в воздухе висел запах поджаренного хлеба и яблочного освежителя, который мама ставила в розетку. Всё было как обычно: ровно два тоста, йогурт без добавок, зелёный чай с долькой лимона — без сахара. Я поставила кружку на подставку и села за стол, где рядом с тарелкой уже лежал мой учебник по алгебре, раскрытый на нужной странице.

Я ела и читала. Проглатывала и подчёркивала. Мысленно повторяла формулы, списки заданий и прикидывала, сколько времени займёт дорога до школы, если автобус опять будет ползти как улитка. Параллельно вспоминала, что нужно вернуть книгу в библиотеку, написать заявку на олимпиаду по литературе и, возможно, напомнить Насте, чтобы не забыла шоколадку в рюкзаке. Хотя нет, шоколадку беру я — она просила.

Мама, как всегда, уже ушла. У неё утренние смены, и чаще всего я просыпалась в пустой квартире. Обычно на столе меня ждала записка: список продуктов, напоминание о контрольной и что-то вроде «не забудь поесть». Сегодня записки не было. Пустое место. И хотя это казалось мелочью, внутри на мгновение что-то неприятно сжалось — слишком резко, чтобы просто проигнорировать.

Я постаралась не зацикливаться. Всё шло по плану. Я оделась: простая светлая рубашка, тёплый серый кардиган, джинсы без дырок и логотипов. Волосы убрала в хвост, как всегда — аккуратно, плотно, ни одной выбившейся пряди. Проверила рюкзак: тетради, пенал, два набора стикеров (цветовой код обязателен), блокнот, цитатная ручка, шоколадка для Насти. Всё на месте.

Собиралась уже надеть куртку и выйти, когда телефон коротко завибрировал. Я разблокировала экран и увидела сообщение от Насти:

«Всё, готовься. У нас новенький. Говорят, он опасный — из тех, кто ломает дисциплину, сердца и мебель. Вижу тебя через пять. Не прячься, перфекционизм не спасёт».

Я фыркнула. Положила телефон экраном вниз, но внутри вдруг стало тревожно — будто кто-то аккуратно подвинул рамку моего утреннего порядка, не спросив разрешения. Я глубоко вдохнула. Потом ещё раз. Медленно выдохнула. Раз, два, три. Так легче сосредоточиться.

Я открыла дверь, привычным движением закинув рюкзак за плечо, и вышла в утро, которое, несмотря на всю свою обычность, пахло чем-то новым. И чуть-чуть опасным. Как будто день только начинался, но уже собирался меня удивить.

У подъезда, как и обещала, уже стояла Настя. Она подпрыгивала на месте, как будто пыталась согреться, хотя была закутана в свой безумный розовый шарф с котиками. Волосы, тоже окрашенные в какой-то оттенок клубничного варенья, торчали из-под капюшона во все стороны, а на рюкзаке болтались два брелка в виде сердечек, которые постоянно звенели, как сигнал, что приближается ураган.

— Ты как всегда пунктуальна, как школьный звонок, — сказала она, едва я подошла, и сунула мне в руки термос. — Вот. Имбирный чай. Для разморозки твоей душевной строгости.

— Моя душевная строгость не нуждается в разморозке, — буркнула я, но взяла. Термос был тёплым, руки обхватили его с благодарностью.

— Ещё как нуждается. Ты вечно ходишь с видом, будто каждый эмоциональный всплеск — это угроза твоему расписанию. Хотя, если честно, ты сама как всплеск — только тщательно запакованный.

Я закатила глаза, но не ответила. Мы двинулись в сторону школы, и наши шаги зазвучали в унисон — мой ровный, почти выверенный, её — резкий, рваный, с периодическими подпрыгиваниями через лужи, которые она называла "естественными испытаниями дороги".

— Так что за новенький? — спросила я, делая вид, что просто поддерживаю разговор, хотя, на самом деле, этот вопрос сидел в голове с того самого момента, как я увидела её сообщение.

— Макс Артёмьев. Перевёлся из какой-то школы с запутанной историей. Говорят, что был там в каком-то списке “трудных”, но с мозгами у него всё в порядке. Или, по крайней мере, так сказал завуч, когда намекнул, что “этот молодой человек способен, но конфликтен”.

— Замечательно, — сухо отозвалась я. — Значит, нам завезли очередного героя драмы.

— Ага. И по слухам, он красивый. Не просто симпатичный, а прямо опасно красивый. С прищуром, знаешь, как в дорамах. Тёмные волосы, наглая улыбка, глаза, будто он тебя давно видел во сне, но не признаётся.

— Ты слишком много смотришь сериалы, — заметила я, но всё равно представила это лицо. И внутри, к сожалению, что-то дрогнуло.

Настя хмыкнула, обогнала меня на пару шагов и повернулась лицом, идя спиной вперёд — её фирменный трюк, из-за которого она вечно рисковала врезаться в фонарь.

— Просто предупреждаю. Если он сядет с тобой за парту и у тебя начнётся учебная романтическая эпопея с переписками, тайными взглядами и драмой в актовом зале — я первая напишу об этом фанфик.

— Если он сядет со мной за парту, — спокойно проговорила я, — я попрошу пересадку. Или включу наушники и сделаю вид, что его не существует. Это тоже рабочая стратегия.

Поворот к школе уже был виден — толпа одноклассников, распахнутые двери, дежурные у входа и первые крики изнутри. Я сжала ремешок рюкзака чуть крепче и мысленно включила «режим концентрации».

День должен был пройти спокойно. Уроки, контрольная, библиотека. По крайней мере, так я думала.

В классе, как всегда перед первым уроком, стоял шум: стулья скрипели, кто-то догрызал булочку, кто-то отчаянно дописывал домашку, а кто-то просто болтал — громко, быстро, с перебиваниями и подслушиваниями. Воздух был густой от чужих слов, запаха мела, сладкого парфюма и утреннего волнения.

Старый знакомый, новая игра

Я вышел из школы, щурясь от яркого света. День был тёплый, почти ленивый. Крыльцо облепили ученики, кто-то обсуждал контрольную, кто-то жевал бутерброд прямо на ступеньках. Я сунул руки в карманы и пошёл в сторону калитки, решив, что до дома лучше пройтись пешком — в голове гудело.

Я не знал, что именно меня так выбило — новая школа, классы, лица, которые всё ещё казались чужими. Или та девчонка. Та, что смотрела как скальпель. Без оценки. Без интереса. Просто в упор.

На углу я услышал чей-то голос:

— Артёмьев? Ты что, реально?

Обернулся. И замер.

Глеб. Тот самый. Из детства, из дворов, из того самого лета, когда мы ещё верили, что можно всё исправить, если просто нарисовать карту и сбежать. Он подрос, волосы стали чуть длиннее, а глаза всё те же: весёлые, насмешливые, вечно ищущие, кого бы задеть первым.

— Ну нифига себе. Макс. Ты же как будто исчез, — сказал он, хлопая меня по плечу.

— А ты как будто не изменился, — ответил я, усмехнувшись. — Только стал выше и самоувереннее. И в два раза громче.

— А ты всё такой же молчаливый. Хотя раньше матерился чаще. Я думал, вы с матерью уехали навсегда.

— Почти. Но в итоге она снова здесь. Говорит, «начнём с чистого листа». А на деле всё по старому сценарию.

Я сжал пальцы в кулак.

— Она работает, я отвечаю за Алину, и мы снова в одном городе. Ты тут не при чём?

Глеб усмехнулся:

— Ну, учитывая, что наши мамы до сих пор общаются... возможно, она знала, что здесь будет хоть кто-то знакомый. Моя мать говорила, ты «порядочный мальчик, только с характером».

— А ты, видимо, стал образцом приличия?

— Ты бы знал, насколько нет.

Мы засмеялись. Лёгко, почти как раньше.

— Ладно, — сказал он, когда мы дошли до перекрёстка. — А если серьёзно, как тебе первая неделя в аду?

— Ещё не вся прошла. Но начало перспективное.

Мы с Глебом шли вдоль старой бетонной стены, по которой когда-то водили палкой, мечтая быть пиратами. Смешно было возвращаться на те же улицы, но уже в другом возрасте и с другими мыслями. Осень пахла пылью, кленовыми листьями и чем-то горьковатым, как будто воздух тоже хранил воспоминания.

— Слушай, а помнишь, как мы тогда убежали на крышу гаражей, потому что твоя мама не разрешила тебе есть мороженое на холодную погоду? — хмыкнул Глеб, сжимая в руке банку лимонада.

— Помню, — усмехнулся я. — Ты тогда сказал, что взрослые просто боятся, что у нас будет весело без них.

— Всё ещё так думаю. — Он посмотрел на меня, прищурился. — А ты всё такой же. Тихий, но с огоньком. Я это сразу заметил, как только ты в класс вошёл. Сел, будто случайно, но прямо рядом с той самой Ликой.

— Я просто сел, куда сказали, — отозвался я спокойно. — Без плана. Хотя да, заметил её сразу.

— Удивительно. — Он усмехнулся. — Обычно ты игнорируешь таких. Отличница, вся в себе, выражение лица — «не трогай меня, я занята анализом вашего бессмысленного существования».

— Именно это и подкупает. — Я немного замедлил шаг. — Она не пытается понравиться. Ни словом, ни взглядом. Даже когда злится делает это чётко, будто цитирует внутренний устав.

— То есть ты уже её злишь?

— Кажется, да. — Я усмехнулся. — Даже не специально. Просто живу.

— Сильно, — покачал головой Глеб. — Ну ты даёшь. Ты же понимаешь, что таких не пробить обычной улыбкой?

— Потому и интересно.

— Значит, зацепила.

— Сложно не зацепиться. Она смотрит так, будто просчитывает последствия твоего существования. Но не говорит вслух.

Глеб засмеялся, откинув голову:

— Ну всё, я тебя не узнаю. Раньше ты говорил, что «школьная романтика — это ловушка».

— Я и сейчас так говорю. — Пауза. — Просто… не всё ловушки одинаково опасны.

Он махнул рукой, словно отгоняя мысли.

— Эх, вот бы поспорить с тобой по-старому. Как тогда, помнишь? Кто первый прыгнет в воду с моста. Кто уговорит училку перенести контрольную. Ты всегда выигрывал.

— Потому что ты выбирал безумные ставки.

— И сейчас выберу. — Он посмотрел на меня пристальнее. — Спорим, ты не заставишь её влюбиться за десять учебных дней?

Я засмеялся. Честно. В голос.

— Глеб, ты с ума сошёл?

— Ну а что? Ты же не всерьёз. Просто... проверь. Не ради того, чтобы выиграть, а ради интереса. Ради самой идеи. Она — вызов. А ты скучаешь, если вокруг только фон.

Я замолчал. Пнул осенний лист, слушая, как он хрустит под кроссовкой.

— Это даже не спор, — сказал я наконец. — Просто странный разговор двух идиотов у стены.

— Ну вот и договорились. — Он хлопнул меня по плечу. — Десять дней. Если не выйдет — я неделю не пристаю с идиотскими историями. Если выйдет… хм. — Он задумался. — Тогда я признаю, что ты всё ещё Макс, которого стоит звать в драку, когда будет по-настоящему интересно.

— Серьёзно, вот такая ставка?

— Конечно. Мы же не дети. Тут всё по-честному.

Я усмехнулся. Пожал плечами. Не дал согласия вслух. Но и не отверг. И это, похоже, устроило нас обоих.

Мы свернули с шумной улицы во двор, знакомый до каждой трещины на асфальте. Те же качели, которые скрипели ещё в детстве, тот же облупленный забор, за которым когда-то прятались, изображая снайперов. Всё было будто вырезано из памяти и помещено в реальность, только слегка выцветшую.

— Знаешь, — сказал Глеб, лениво подбрасывая камешек и ловя, — я, конечно, пошутил. Про спор. Ну, типа, старая добрая традиция. Но ты на неё посмотрел так… будто не совсем против.

— Потому что не совсем против, — признал я. — Хотя не думаю, что это вообще возможно. Она ведь не из тех, кто... ведётся.

— Ага, — усмехнулся он. — Вечно с книжкой, ходит, как будто на олимпиаду даже за хлебом. Я пытался с ней как-то заговорить, чисто по-дружески, уточнить что-то по литературе. Так она посмотрела, будто я предложил ей ограбить банк в обеденный перерыв.

Я усмехнулся.

— Она такая. Словно ставит фильтр: «все непроверенные в корзину». Интересно.

Первое столкновение

Утро среды казалось обычным — если не считать того, что внутреннее раздражение начало накапливаться ещё с момента, как я опрокинула чашку с чаем, торопливо собираясь на занятия. Волосы не легли так, как нужно, ручка исписалась в самый неподходящий момент, а на почту пришло письмо с отказом принять мою статью на школьный конкурс. Но всё это было мелочью — привычной, управляемой. До той секунды, пока я не увидела его.

Он стоял у окна, прямо напротив кабинета химии, как будто просто оказался там случайно. Как будто случайно выбрал именно это время, именно это место. Я бы, может, и поверила, если бы не тот поворот головы, слишком синхронный с моим шагом, и не тот взгляд, в котором не было ни удивления, ни растерянности — только спокойная, почти хищная уверенность.

— Ты опять первая, — произнёс он тоном человека, который наблюдал, анализировал и делал выводы не хуже любого психолога. — Ты, случайно, не из параллельной вселенной, где сутки начинаются на пару часов раньше?

Я не посмотрела на него. Просто продолжила идти, отчеканивая ответ так же чётко, как формулы в тетради по алгебре:

— Нет. Просто предпочитаю не тратить время на бессмысленные разговоры у киоска.

— Болтовня — это тоже способ узнать что-то о человеке, — отозвался он и без паузы пошёл рядом, будто так и было задумано. — А вдруг в одном из этих разговоров прячется что-то, что стоит услышать?

— Не с тобой, — бросила я, свернув к лестнице.

Он засмеялся. И в этом смехе не было ни обиды, ни разочарования. Он смеялся так, будто ожидал именно такого ответа. И это злило сильнее любых слов.

Второй раз он появился в библиотеке. Моём месте. Моей территории. Там, где я привыкла дышать ровно, слышать только шелест страниц и мягкий скрип кресел, где всё было выверено — по полкам, по алфавиту, по привычке.

Он стоял у стеллажа с философией, держал в руках тонкую книжку с поцарапанной обложкой. Не увидев меня, он чуть наклонился вперёд, скользя пальцем по строчкам.

— Думаю, если разобраться, с чего начинается мораль, — сказал он, не поднимая взгляда, — то станет ясно, почему ты смотришь на меня, как будто я вирус.

Я застыла.

— Может, потому что ты ведёшь себя, как вирус, — ответила я, подойдя к полке с Гюго, не глядя на него. — Навязчиво и без пользы.

Он медленно повернулся.

— А если я доброкачественный? Вирус, в смысле.

— В таком случае, тебя не лечат. Просто игнорируют.

Молчание на секунду зависло в воздухе. Он будто обдумывал что-то, взвешивал.

Потом неожиданно раздался глухой грохот — стопка книг, стоявшая на краю стеллажа, рухнула на пол. Я вздрогнула, а библиотекарь на дальнем конце зала раздражённо зашикала, оторвавшись от каталога.

Он уже присел, собирая книги, аккуратно поднимая одну за другой, словно извиняясь не только за шум, но и за сам факт своего присутствия.

— Прости, — сказал он, не поднимая глаз. — Похоже, я нарушил твой идеальный порядок.

— Это не мой порядок, — ответила я, выпрямляя корешки книг на полке. — Это просто порядок.

Он поставил последнюю книгу обратно, затем поднялся и посмотрел прямо на меня.

— Но теперь ты запомнишь меня как того, кто всё испортил. А значит, это уже начало.

— Начало чего?

— Истории, — сказал он так, будто это было самым логичным, самым очевидным ответом.

Я сжала губы, развернулась и быстро направилась к своему столику, убеждая себя, что всё под контролем. Всё нормально. Всё, как всегда.

Но, достав тетрадь, я обнаружила, что пальцы дрожат. И сердце стучит чаще, чем должно. Не от страха. Не от стресса. От чего-то, что я не могла определить — и это пугало сильнее любых формул, которые не складывались.

День разваливался на части с самого утра. Словно кто-то намеренно выдергивал кирпичи из фундамента моего расписания. Учительница по физике устроила внезапную проверочную без предупреждений, без малейшего шанса подготовиться. Настя утром забыла телефон, из-за чего мы опоздали на троллейбус. А я чуть не пропустила библиотечное дежурство, потому что зачиталась статьёй о когнитивных искажениях, и теперь уже сама начинала подозревать, что страдаю как минимум тремя из них одновременно.

Я шла по коридору между старым и новым корпусом, сжимая ремешок рюкзака так крепко, что пальцы побелели. В голове прокручивала список дел на завтра, пыталась успокоиться, упорядочить всё по пунктам — как всегда. Мне нужно было только дойти до кабинета литературы. Только войти, сесть, сделать выдох — и снова в привычный ритм. Но… он снова был там.

Стоял у окна, как будто ждал. Как будто точно знал, где я пройду. Свет из окна падал на его лицо неровно — одну половину освещал, вторую прятал в полутени. Он не говорил сразу. Просто смотрел.

Я заметила его краем глаза, но сделала вид, что не увидела. Пройти мимо. Не реагировать. Не обращать внимания.

— Ты опять в пути спасения мира? — прозвучал голос, мягкий и с ленивой усмешкой.

Я замерла. Не потому что хотела, а потому что… что-то в его интонации снова вывело из равновесия. Он стоял слишком близко. Смотрел слишком прямо. И слишком спокойно, как будто это не случайность, как будто всё это уже было в его сценарии.

— Нет, — ответила я, стараясь звучать отстранённо, — просто иду туда, где люди не считают, что сосредоточенность это диагноз.

Он усмехнулся. Но не отступил.

— Любопытно, — протянул он, словно разговаривал с книгой, в которой открыл неожиданно интересную главу. А потом выдал то, что совершенно не вписывалось ни в тему, ни в логику, ни в реальность:

— У тебя глаза цвета кофе, в который никто не добавляет сахар. Горько, но затягивает.

Я будто ударилась лбом о невидимую стену.

Что?

Он сказал это не как человек, пытающийся впечатлить. Не с дурацким флиртом, не с ухмылкой. Просто ровно. Спокойно. Будто озвучил наблюдение, мимоходом, как говорит «идёт дождь» или «на полу соринка». А меня будто переехал школьный автобус.

Письмо в рюкзаке

После шестого урока в классе воцарилась тишина — не звенящая, не гробовая, а тишина из тех, что чувствуется, как мягкий плед на плечах: обволакивающая, успокаивающая, почти интимная. Большинство уже разошлось — кто-то понёсся на кружки, кто-то сбежал в столовую, как будто пару пирожков могли компенсировать недосказанность дня. Я осталась, как всегда, закончить конспект по литературе. Не потому что требовалось. Просто хотелось довести до логического завершения, выровнять строки, где всё должно было сложиться в чёткий порядок. Уравновешивать это было моё. Даже если баланс держался только на маркерах и полях.

Я сидела у окна, за последней партой. Солнце клонилось к горизонту и разливало на столешнице тёплое золото, которое казалось обманчиво спокойным, как иллюзия, которую не хочется разрушать. Я потянулась к рюкзаку, нащупывая стикеры, но пальцы вдруг наткнулись на что-то, чего там не должно было быть.

Что-то плотное, свёрнутое вдвое. Бумага. Момент, и всё внутри застыло.

Я медленно вытащила лист, сдерживая дыхание. Он был слегка мят, но не так, как мнут черновики. Скорее, как если бы его долго держали в руках, раз за разом разворачивая и снова складывая, не решаясь отпустить. Бумага пахла чужими пальцами, теми, кто писал быстро, будто в спешке, но с намерением, которое только добавляло веса.

Я подняла глаза машинально. Класс был пуст. Сквозь приоткрытую дверь доносились шаги и смех где-то в коридоре. Но здесь никого. Только я, солнце, стикеры, и это письмо.

Разворачиваю. Слова смотрят прямо в меня:

«Если бы ты позволила, я бы спросил, что ты боишься чувствовать. Но ты не позволишь. Пока нет».

Я прочитала один раз. Второй. А потом ещё. И с каждым разом словно кто-то потихоньку затягивал внутри пружину, и сдавливало не горло, а где-то глубже, где логика уже не работала.

Без подписи. Почерк неровный, с лёгким уклоном влево, как будто человек писал в торопях, но с той сосредоточенностью, от которой холодит пальцы. Не размашисто. Не на показ. А для меня.

Сердце дрогнуло. Почерк был… знакомый. Не до уверенности, не до точного узнавания, но в этих строчках жила та самая интонация, что уже однажды прорезала мою броню.

Макс? Вероятно. Слишком узнаваемо. Слишком по времени. Слишком точно.

Я долго смотрела на бумагу, как будто могла прочитать в ней больше, чем там написано. Как будто она могла объяснить, зачем он это сделал. Или зачем я чувствую это всё.

В голове поднялся привычный голос: «рационально, Лика. Ты не знаешь наверняка». Но другая часть, та, которую я привыкла запирать на засов, уже знала. И именно она заставила пальцы дрогнуть, но не порвать. Я только сложила лист обратно и спрятала поглубже, под учебники, так, чтобы он исчез из поля зрения, но не из мыслей.

Даже Насте не покажу. Даже себе не признаюсь. Потому что слишком много в этих словах, как будто кто-то впервые заговорил вслух о том, что я сама старалась забыть.

Ты боишься чувствовать. Ты не позволишь. Пока нет.

* * *

Столовая шумела, как всегда: кто-то ржал над мемами, кто-то спорил из-за оценки, кто-то хлопал подносом о стол, доказывая, что макароны нельзя считать вторым блюдом. Воздух был плотный от запахов и голосов, и казалось, будто всё здесь сварено в одной кастрюле — смех, недовольство, приправленное школьной усталостью, и случайные обрывки песен из наушников.

Макс сидел у окна, рассеянно ковыряя вилкой запечённую картошку, которая, по его ощущениям, на вкус не отличалась от картона. Он будто ел по инерции, не чувствуя ни голода, ни насыщения. Рядом, как всегда, не умолкал Глеб — громкий, наглый, уверенный, как будто у него в голове встроен микрофон с эффектом «я прав, потому что кричу».

— Я тебе говорю, — протянул Глеб, подаваясь вперёд, — если ты ещё раз выдашь что-то вроде «кофе без сахара», я тебя выдам в литературный кружок. Прямо сейчас. Они там таких по расписанию ищут, чтоб с душой, но без тормозов.

Макс фыркнул и, не глядя, откинулся назад:

— Это было не нарочно. Сам удивился, если честно.

— Удивился, — передразнил Глеб, закатив глаза. — Слушай, ну ты видел её лицо? Ты реально её пробил. Она так зависла, будто ты ей матрицу перезапустил. Просто бам и синтаксис поехал. Это было шикарно.

Макс молчал. Он знал, что Глеб преувеличивает. Или, по крайней мере, хотел так думать. Потому что сам момент, как она смотрела, как молчала, как дрогнули пальцы, он видел. Слишком чётко.

И это его выбивало.

Потому что не должно было быть так. Не должно было быть по-настоящему. Всё должно было остаться игрой. Забавой. Шуткой, над которой можно посмеяться после школы с такой же лёгкостью, с какой он обычно забывал про любое лицо.

— Ну и как тебе твоя героиня романа? — ехидно уточнил Глеб, подцепляя сосиску.

Макс потёр шею и покачал головой.

— Она... другая.

— Ага. Типа «я читаю Платона в оригинале, не подходите с булочками»?

— Типа… когда она смотрит, кажется, что она уже успела про тебя всё понять. Даже если ты слова не сказал.

Глеб от удивления даже приоткрыл рот, потом ухмыльнулся.

— О, господи. Макс. Ты не просто влип. Ты по уши. Ты в процессе развенчания мифа о себе. Пиши завещание, брат. Ты стал уязвим.

Макс усмехнулся, но усмешка получилась беззубой. Он смотрел в тарелку, но видел перед собой её лицо — неяркое, без макияжа, с тенью настороженности в глазах, как будто каждый её шаг по жизни — по льду, который может треснуть. И как же ему хотелось понять, почему.

Он машинально покачал головой, словно отгоняя мысли.

— Это просто... эксперимент, — сказал он наконец, почти шепотом.

— Эксперимент? Ты вообще помнишь, что это был спор? — усмехнулся Глеб. — Ты сам сказал: десять дней. Заставлю влюбиться. Ты же не стал бы этого делать, если бы тебе было всё равно?

Макс встал, собрав поднос.

— Тогда мне было всё равно, — коротко ответил он. — А теперь...