Семь голосов и тишина

Г лава 1. Безоблачное небо с тенью

Когда говорят о счастливом детстве, обычно

представляют себе запах свежего хлеба, солнце

на щеках и коленки, сбитые об асфальт. У неё тоже

было такое детство. С виду — обычное, тёплое,

почти безоблачное. Но в каждом “почти” всегда

прячется что-то, о чём не говорят. Особенно при

людях.

Лена родилась в маленьком городе, где улицы

знали своих жителей по именам, а окна соседей

светились доверчивым светом до глубокой ночи.

Утром она шла в школу, по дороге собирая

каштаны и слушая, как бабушки обсуждают цену

на картошку и чьи дети “пошли не туда”

.

Она улыбалась часто. Это умела с детства —

улыбаться, чтобы не задавали лишних вопросов.

Даже когда в доме становилось слишком тихо.

Даже когда папа внезапно уезжал в

командировку, а мама весь вечер мыла кухонный

пол, будто старалась стереть что-то, что

невозможно было смыть.

Секреты жили рядом с ней, как невидимые

друзья, которым нельзя было давать имён. Она

училась молчать. Быстро. Чётко. Без уточнений.

Она даже не пыталась спрашивать: «А почему мы

не можем рассказать тёте Оле?» или «Почему я

должна говорить, что синяк — это из-за качелей?»

Со временем она поняла — некоторые вещи

живут в семье, как мебель. Их не выносят за

порог..

Глава 2. Дом, в котором шум — это норма

Дом, в котором она росла, был большим не по метражу, а по звуку. Там всегда что-то происходило. То кто-то плакал, то кто-то смеялся, то обжигались, то шептались, то хлопали дверью. Дом не давал одиночества, и в этом была его сила и слабость.

Она была третьей дочерью из семи детей — пяти девочек и двух мальчиков. Каждый ребёнок был как отдельная мелодия, но в целом — это была симфония, порой резкая, порой убаюкивающая. Старшие ссорились и командовали. Младшие требовали внимания и капризничали. А она — как будто старалась быть незаметной. Ни слишком громкой, ни слишком нуждающейся. Не мешать — было её негласным правилом. Она научилась уступать, подстраиваться, тихо убирать игрушки за другими и отвечать за то, что сломал кто-то младший. Не потому что её заставляли, а потому что так было легче. Меньше разговоров, меньше объяснений, меньше вздохов матери.

Мама была уставшая. Часто уставшая. Но не злая. Она не повышала голос без причины, но глаза у неё были синие-синие, как небо перед грозой — в них читалась усталость, которую не отоспать. Иногда мама просто садилась на табурет в кухне, наливала себе чай, обнимала ладонями кружку и сидела, будто забыв обо всём на свете. В такие моменты дети замолкали — даже младшие. Будто кто-то выключал звук в доме.

Отец… Его голос был главным. Не громким — главным. Он мог говорить спокойно, но в этой спокойности было распоряжение. Он не бил. Никогда. Даже ремень не висел на видном месте. Но его слово было законом. Иногда это было справедливо. Иногда — просто неудобно. Он мог прийти поздно с работы, а потом с друзьями за столом сидеть до рассвета. Стол ломился от еды, бутылки звенели, смех — громкий, бесстыдный. В такие ночи дети учились засыпать под звуки чужих голосов и запах перегара, пряча носы в подушку.

Мама не спорила. Она вытирала стол, как будто вытирала не только крошки, но и своё право на возражение. И дети чувствовали — в этом доме можно многое, если ты мужчина. Даже если ты ещё ребёнок, но родился не девочкой — у тебя чуть больше свободы. Мальчики могли не мыть посуду. Девочки — обязаны были. Мальчикам не делали замечаний за бардак в комнате. Девочек — наказывали “молчанием”, тяжёлым взглядом, щёлчком по руке. Небольно. Но достаточно, чтобы понять: ты должна быть другой. Удобной. Послушной. Тихой.

И всё же… Это не был ад. Это был дом. Со своими запахами — тушёной картошки, старого ковра, мокрой земли на подошвах отцовских сапог. С запахом материнских рук, пахнущих мылом и луком. С голосами, спорами, смехом и песнями, которые мама пела по вечерам, когда мыла посуду, если день прошёл тихо.

Они не были бедными, но и богатства не видели. Одежда передавалась от сестры к сестре. Игрушки — самодельные. Куклы с ободранными волосами и одеждой из лоскутков. Но в этих куклах был целый мир — придумывались истории, в которых девочки были не просто хозяйками, а волшебницами, спасительницами, героинями. В их играх был другой мир — мягкий, справедливый. В нём мама была королевой, а не служанкой. Папа — добрый рыцарь, который не пил, а спасал. А они — принцессы не ради красоты, а ради своей храбрости.

Они были детьми. Живыми. Яркими. Смеялись, когда не надо было. Плакали от усталости. Говорили глупости. Устраивали концерты перед зеркалом, танцевали на кухне, ели варенье прямо из банки. Секретничали в шкафу, строили домики из одеял и мечтали.

Но всегда — всегда — над ними висело то, что нельзя было озвучить. Тайны. Не свои — взрослые. Те, про которые говорили шёпотом. Те, из-за которых менялся взгляд мамы. Те, что несли тяжесть, даже если ты был ещё маленький и не знал слов вроде “позор”, “стыд”, “молчание”.

Глава 3. Главная инвестиция

Отец часто говорил:

— Образование — это то, что у тебя никто не отнимет. Ни государство, ни муж, ни война.

Он мог быть пьян, он мог не помнить, как вернулся домой, но стоило заговорить об учёбе — глаза его становились яснее, голос — твёрже. В этот момент в нём просыпалась не только гордость, но и страх. Страх, что его дети могут повторить его путь. Окончить только школу, пойти работать рано, зарыться в быт, раствориться в жизни, которая слишком быстро проходит.

По вечерам, когда шум в доме стихал, он любил сидеть с кем-то из детей и рассказывать, как когда-то сам мечтал стать инженером. Мечта эта так и осталась мечтой. На завод он попал рано. Сначала помогал отцу, потом втянулся, потом влюбился в мать, а потом началась уже совсем другая жизнь — с детьми, квартирами, очередями, банками сгущёнки на праздник.

Он часто говорил:

— Я не смогу дать вам квартиру, машину или деньги. Но я могу дать вам веру в то, что учёба — это ваш шанс. Даже если всё остальное сломается — она останется.

Он сам ходил на родительские собрания, никогда не стыдясь своей рабочей одежды. Он мог прийти прямо после смены, с мазутом на рукавах и запахом металла, и сесть на заднюю парту в классе, глядя строго, но внимательно. Учителя его уважали. Его боялись, но уважали. Он умел задавать вопросы. Он умел слушать. Он знал, что говорит.

Мама, хоть и не имела высшего образования, поддерживала этот культ учёбы как нечто священное. Её любовь к книгам была тихой, почти незаметной. Она читала по вечерам, урывками, когда дети спали. В основном — классику. Иногда — женские журналы, иногда — что-то духовное. Она не спорила с отцом, но добавляла от себя:

— Учитесь, пока не поздно. Пока голова ещё светлая и пока вам не надо готовить ужин каждый день.

Каждое утро в доме начиналось с будильников, очереди в ванную, беготни по комнате в поисках тетрадей и форм. В семье было правило: даже если нет новых сапог — ты пойдёшь в школу. Даже если болит живот — ты всё равно идёшь, пока не упадёшь. Больничный — только при температуре. И никакой жалости — разве что тёплый шарф от мамы и чай с мёдом.

Школьные успехи были не поводом для аплодисментов, а скорее — обязанностью. Если ты получил пятёрку — молодец, так и надо. Если тройку — садись, будем разбирать. Стыдно было не знать, стыдно было не стараться. Особенно девочкам. Отец говорил:

— Девочка без образования — это зависимость на всю жизнь. Никогда не давайте мужчинам повод думать, что вы хуже. Знания — ваш щит.

И в этом доме, полном детского шума, скандалов, обид и примирений, был один угол, где стояла старая, покосившаяся книжная полка. Она была священной. Там были словари, энциклопедии, учебники, от которых пахло пылью и временем. Даже самые младшие знали: трогать можно аккуратно. Перепутал книги — расставь как было. Разорвал страницу — клей сразу.

Чтение было обязательным. В доме не говорили: «хочешь — почитай». Говорили: «почитал — теперь иди гуляй». Даже летом, даже в выходные. Один рассказ — одна игра. Два параграфа — потом телевизор. И телевизор — не мультики, а «Что? Где? Когда?» или документалки.

Из семи детей у каждого был свой характер. Старшие — более жёсткие, они уже знали правила и не спорили. Средние — старались не отставать. Младшие — протестовали, устраивали сцены. Но все — учились. И никто не смел говорить: «не хочу».

Она — третья по счёту — была прилежной. Не потому что любила. А потому что не хотела подвести. В этом доме «подвести» — означало лишиться доверия. Не наказания — доверия. А это было страшнее.

Когда приносили грамоты со школы, мама прятала их в ящик. Она не вешала их на стены. Она говорила:

— Гордиться будем, когда вы сами сможете себя содержать. А пока — учитесь.

Отец же иногда всё же доставал их. Показывал соседям, друзьям, пьяненький, хвастался:

— Вот мои. Все как на подбор. Умные. Не то что мы.

И дети в тот момент чувствовали себя героями. Но это чувство длилось недолго. Потому что утром — снова школа. Снова ответственность. Снова «учёба — это жизнь».