Сердце Аннабель

Наконец-то свобода?

Дождь стучал в окно гостиной, отбивая нервный ритм. В доме Лоуренсов царила идеальная тишина, которую я с детства ненавидела. Она была как музей — красиво, безупречно, но дышать нечем. На стене в золоченой раме висела дипломная фотография отца, молодого и серьезного, а рядом — мамин портрет в мантии выпускницы академии. Мы сидели за столом, и их взгляды были тяжелее любого обвинительного заключения.

— Я подала документы на факультет журналистики, — произнесла я, и эти слова прозвучали громче, чем хлопок захлопнувшейся где-то двери.

Марта Лоуренс медленно поставила фарфоровую чашку на блюдце. Звон был ледяным.
—Это шутка, Аннабель? Плохо рассчитанная.

— Это моя жизнь, мама. И это не шутка.

Отец снял очки и принялся методично протирать линзы салфеткой. Этот жест всегда предвещал большую ссору.
—Твоя жизнь, — его голос был тихим и опасным, — должна быть построена на прочном фундаменте. Наследии. Ты — Лоуренс. Лоуренсы служат закону. Мы — стена между порядком и хаосом.

— Ваша стена, папа! — мой голос слегка дрогнул, но я выпрямила спину. — Ваш хаос, ваш порядок. А что я? Я тоже хочу наводить порядок, но по-своему! С помощью слов. Правды.

— Правда? — мать усмехнулась, и это было страшнее крика. — Ты имеешь в виду те желтые газетенки, где пережевывают личную жизнь звезд? Или те «разоблачения», которые длятся ровно до первого звонка от адвоката? Это не правда, Аннабель, это сплетни.

Жар подкатил к горлу. Они всегда так делали — брали мою самую светлую мечту и выставляли ее в уродливом, карикатурном свете.

— Я хочу писать о важном! О социальной несправедливости, о коррупции, о вещах, которые люди должны знать! Криминалист видит преступление, когда оно уже случилось. Журналист может его предотвратить!

— Идиллический бред, — отрезал отец. Его лицо, обычно непроницаемое, как маска следователя, исказилось гримасой разочарования. — Ты живешь в мире фантазий. Криминалистика — это наука. Это факты. ДНК, отпечатки, баллистика. Это то, что не опровергнуть. А твои слова… слова ничего не стоят.

Этой фразой он будто выдернул из-под меня землю. Все мои восемнадцать лет я пыталась до них достучаться, найти слова, чтобы объяснить, что творится в душе. А для них это было ничто. Пустота.

— Мои слова для меня стоят всего, — прошептала я, выдавливая из себя каждую букву. В голове бушевала ненависть, боль… да много всего.
—Аннабель, хватит этого подросткового бунта, — голос матери смягчился, приняв увещевающие нотки. — Ты талантлива. У тебя аналитический склад ума. Твой дед, твой отец, я… Мы построили эту семью, чтобы ты могла пойти дальше. У тебя есть все, чтобы стать лучшим криминалистом. Не выбрасывай свое будущее в мусорную корзину ради сомнительной романтики.

«Сомнительная романтика». Вот как они это называли. Жажда дышать полной грудью, видеть мир не через линзу микроскопа, а через объектив камеры, говорить с людьми, а не с подозреваемыми.

— Вы не слушаете! Вы никогда не слушаете! — голос сорвался на крик. Слезы, которые я так отчаянно сдерживала, хлынули градом. — Вы хотите, чтобы я стала вашей копией. Еще одним винтиком в вашей безупречной юридической машине. Но я — не вы! Я — это я!

Я вскочила, и маленькое мягкое кресло с грохотом упало на паркет. Этот неприятный звук пронесся в ушах, он звучал как выстрел — последняя капля в этом споре.

— Аннабель! — рявкнул отец, тоже поднимаясь. Он был высоким, и сейчас его фигура казалась мне исполинской, подавляющей. — Ты не выйдешь из-за этого стола, пока мы не закончим этот разговор!

— Разговор окончен! — выкрикнула я. — Он был окончен еще до того, как начался. Вы уже все решили за меня.

Развернувшись, я побежала наверх, в свою комнату, не обращая внимания на оклики. Сердце колотилось где-то в горле, а в ушах стоял оглушительный звон. Я не думала, действовала на автомате, движимая единственным ясным порывом — уйти от судьбы, которую так прочно свили мои родители.

Из шкафа я вытаскивала все, что попадалось под руку: джинсы, футболки, свитер, зубную щетку, зарядку для телефона. Руки дрожали. Но я не брала вещи и книги, которые они подарили. Только самое необходимое. Часть себя, которую они не выбирали.

Через полчаса я уже стояла в прихожей, застегивая куртку. Из гостиной доносились приглушенные голоса — они все еще совещались, решая мою судьбу.

Дверь открылась беззвучно. На пороге стояла мать. Ее глаза были красными.
—Куда ты? — спросила она, и в ее голосе впервые за вечер прозвучала не злость, а страх.

— Прочь, — тихо сказала я. Не было больше сил кричать и пытаться достучаться. — Прочь от ваших планов. От ваших улик. От этой… этой тюрьмы из ваших ожиданий.

— Если ты выйдешь за эту дверь, — голос отца прозвучал из глубины коридора, — не жди, что мы будем финансировать твои… эксперименты с самостоятельностью.

Я обернулась и посмотрела на них — на двух самых успешных, самых несчастных людей, которых я знала. Они стояли плечом к плечу, как всегда, единым фронтом против хаоса, который олицетворяла их собственная дочь.

— Я не прошу вас ни о чем, — выдохнула я. — Больше никогда.

Я вышла на улицу. Дождь тут же обрушился на меня, холодный и очищающий. Он смывал с лица следы слез и горячий стыд. Я не оглядывалась, хотя чувствовала их взгляды на своей спине, будто прикованные к окну цепями.

Доехав на автобусе до вокзала, я купила билет на первый попавшийся ночной поезд. Куда? Неважно. Лишь бы подальше. Лишь бы вперед.

Когда поезд тронулся, увозя от сияющих огней родного города, я прижала лоб к холодному стеклу. На душе была выжженная пустота — ни злости, ни печали, только огромная, оглушающая пустота. Сбежала. Но победа была не сладкой, а горькой пылью на губах. Я стала свободна. Совершенно одна. И этот новый, незнакомый город впереди был для меня чистым листом, на котором мне предстояло написать свою собственную, ни на чью не похожую историю.