Сердце из обломков

Пролог.

Холод впитался в мою кожу. Он стекал по ней, как яд, проникая глубже, чем любые удары. Я не чувствовала пальцев. Не чувствовала ног. Но чувствовала отвращение. К себе. К телу, к которому прикасались грязными руками. К воздуху, которым ещё дышали они. К звёздам, что равнодушно смотрели с неба, когда я молча умирала.

Я была мокрой от дождя… или это была кровь. Уже не имело значения.
На шее — синяк в форме пальцев. На бедре — порванная ткань. На животе — кровь. В голове — пустота. Только образы:
Громкий смех.
Шепот за спиной.
Твёрдые ладони, удерживающие за волосы.
И крик, который никто не услышал.

Они смеялись, когда я пыталась ползти. Каждый сантиметр асфальта впивался в кожу, рвал её.
"Живи, чтобы помнить", — сказал один из них, прежде чем последовал удар по голове.

И тишина.
Такая глухая, что звенело в ушах.

Я не знала, сколько времени прошло.
Может, вечность.
Может, минута.
Тело стало куском мяса, но разум… ещё бился, судорожно, как мотылёк в банке. Я задыхалась от собственной боли.

И вдруг… шаги.
Глухие, уверенные.
Я подняла голову.

Он стоял далеко.
В тени, где фонарь только намекал на его силуэт.
Но я узнала его.

Не по лицу — его я не видела.
Но по осанке. По тому, как держал руки в карманах. По холоду, что всегда шёл от него, как стена.
Это был он.

Губы дрогнули. Рвано, почти беззвучно я прошептала:
— …Помоги…

Ничего.
Он смотрел.
Словно прикидывал, жива ли я.
Словно сомневался — стоит ли вмешиваться.
Словно я больше не была человеком.

Моё сердце в этот миг умерло. Второй раз. Окончательно.

Он повернулся.
И ушёл.

А я осталась — среди крови, грязи и хрустящего стекла.
Разорванная. Уничтоженная.
И… пустая.

Скорая приехала позже. Кто-то вызвал. Может, из жалости.
Я выжила.
Тело зашили. Но не душу.

Врачи сказали: вы сильная.
Психологи сказали: вы восстановитесь.
Они не знали, что в ту ночь я похоронила не только себя… но и всё, во что когда-либо верила.

С тех пор я живу не ради жизни.
Я живу ради мести.
В каждом вдохе — проклятие.
В каждом взгляде — нож.

Я вернусь.
Я заставлю их почувствовать.
Одного за другим.

Особенно его.

Глава 1.

Маэлис

Тогда мне было всего семь лет. Я бегала по нашему заднему двору, собирая цветочки для мамы и папы. В тот день в нашем доме устраивали праздник — большой и важный, посвящённый успеху бизнеса отца, который только что взмыл вверх. Я, конечно, почти ничего не понимала в этих взрослых делах, но мама объяснила, что сегодня особенный день. Чтобы поздравить папу, я решила подарить ему и маме свой маленький букетик — душистый, тёплый, словно само лето.

Когда я вошла в дом, там уже было полно людей. Гостей — втрое больше, чем мог вместить наш огромный дом. Я не знала, что у папы столько знакомых и близких друзей. Сюда пришли и взрослые, и дети. В моём маленьком сердце взорвалась радость: я собиралась найти здесь много новых друзей.

С сияющей улыбкой я подбежала к папе и крепко обняла его.

— Папа, я для тебя цветы собрала! — радостно сказала я и протянула ему свой букет, наполненный запахом лета.

Он улыбнулся и нежно провёл рукой по моим тёмным волосам.

— Спасибо, малышка, — сказал он тихо. — Ты — самое дорогое, что у меня есть.

В этот момент я услышала тёплый и знакомый голос мамы, который всегда казался мне как нежный солнечный луч.

— Маэлис, не забудь поздороваться с дядей Генри. Он приехал из Чикаго.

Я повернулась и увидела высокого мужчину с серьёзным лицом, но в его глазах горело доброе тепло. Это был дядя Генри — брат моего отца и мой самый любимый дядя. Он присел на корточки, и я, не раздумывая, прыгнула к нему в объятия.

— Очень рад тебя видеть, маленькая леди, — улыбнулся он.

— Я тоже, дядя! — воскликнула я, сияя от счастья. — Ты мне пони принес?

— Конечно, — прошептал он мне на ухо. — Обещал же. Завтра ждёт тебя в конюшне. Поедем вместе.

— Ура! — закричала я и хлопала в ладоши. — У меня теперь есть лошадка!

Мама улыбнулась, слегка качая головой.

— Генри, ты её балуешь, — сказала она мягко. — Но сегодня такой день, пусть Маэлис повеселится.

— Мама, а можно я пойду к другим детям? — спросила я, с надеждой глядя на неё.

— Конечно, солнышко, — ответила она. — Mais ne faites pas de farces. (Но не шалить.)

Моя мама — француженка, и в её крови была вся нежность и утончённость Франции. Её тёмные волнистые волосы и ярко-зелёные изумрудные глаза были моей гордостью — они достались и мне. Благодаря ей я была не только красивой, но и пытливой, любознательной. Мама учила меня разговаривать на нескольких языках, которые сама знала, и даже моего брата Жюльена.

Хотя брат не был слишком прилежен в учёбе, я мечтала о другом — о путешествиях, настоящей любви и сказочной жизни. В моём детском сердце жила вера, что однажды принц найдёт свою принцессу, спасёт её от зла, и они будут жить долго и счастливо, словно в самой прекрасной сказке.

Но тогда, в тот день, важнее всего были не мечты о принце и сказочной любви. Тогда мне хотелось одного — играть. Веселиться. Смеяться так громко, как только позволял мой маленький голос. В груди было столько радости, что казалось, сердце вот-вот лопнет от счастья.

Я побежала в сад, где уже играли дети. Некоторые скакали, прятались за деревьями и смеялись. Другие — просто сидели в стороне, осторожно разглядывая незнакомую обстановку. Но я не могла просто сидеть. Меня было слишком много — слишком много света, слишком много восторга, слишком много жизни.

Мама всегда удивлялась моей жизнерадостности. «Маэлис, ты — как летний лучик, который невозможно удержать в ладонях», — говорила она. И, наверное, поэтому я быстро нашла общий язык со всеми детьми. Мы прыгали, крутились, смеялись и выдумывали свои правила.

Но, несмотря на новые знакомства и весёлые лица, я ждала одного человека.

Его.

Моего лучшего друга. Мальчика, при виде которого моё сердце то замирало, то начинало стучать сильнее, будто само не понимало, что с ним происходит. Детская любовь, кажется, так это называется.

Дэймон Блейк.

Одного его имени было достаточно, чтобы у меня расплылась глупая улыбка. И он, конечно, пришёл. Чуть позже, как всегда, с непослушной чёлкой и уверенной походкой.

Я, как настоящая предательница своих новых друзей, забыв обо всём на свете, бросилась к нему.

— Почему так долго? — недовольно спросила я, остановившись перед ним.

— Потому что хотел, чтобы ты соскучилась, — с хитрой улыбкой ответил он, протягивая мне руку. — Хотя, кажется, ты и без меня тут веселишься?

Я надула губы, скрестила руки на груди.

— Я с ними только потому играла, что тебя не было. Если бы ты пришёл раньше, я бы с ними даже не разговаривала!

Он засмеялся — тихо, немного хрипло. Его глаза, тёмные и глубокие, как осеннее небо, сверкали озорством. Но в них было что-то ещё… Что-то особенное. Будто для него я и вправду была целым миром.

Наверное, в тот момент я и была.

— Ну раз так, — сказал он, — нужно срочно всё наверстать.

И, не дожидаясь моего согласия, схватил меня за руку и потянул к качелям. Мы сели рядом, болтая ногами в воздухе, и смеялись так, как могут смеяться только дети — громко, искренне, от души, не думая о завтрашнем дне.

Я чувствовала себя самой счастливой девочкой на свете.

Сад утопал в золотом свете. Листья шептались с ветром, качели скрипели под нашими телами, а рядом сидел он — мой Дэймон, мой лучший друг, мой рыцарь в футболке с динозавром.

— Маэлис, — вдруг посерьёзнел он, — когда мы вырастем… ты выйдешь за меня?

Я покраснела. Ну… или, может быть, это просто солнце так ярко светило.
Сердце сделало сальто, но я постаралась сохранить серьёзный вид.

— Нам нельзя. Мы же друзья, — упрямо сказала я, хотя внутри начинался самый настоящий фейерверк.

Он нахмурился и надув щёки, будто я только что разрушила его вселенную.

— Почему нельзя? Разве друзья не могут жениться?

Я замерла. Смотрела в его глаза, в которых исчезло всё озорство, и осталась только чистая, искренняя уверенность.

Он верил, что мы — это навсегда. Что наш детский мир — реальный и нерушимый.

— Чтобы жениться, надо любить друг друга, — заявила я с важностью. — А ты меня не любишь.

— А кто сказал, что не люблю? — спросил он, искренне удивившись.

Я замялась, потом ответила, как когда-то слышала от отца:

— Папа говорит, что если человек любит, он многое делает для того, кого любит. Он дарит маме цветы, шоколад, чтобы она была счастлива.

Дэймон немного подумал, прищурился.

— Тогда я подарю тебе мармеладный дом. Огромный! Когда вырасту.

— Обещаешь? — спросила я, широко распахнув глаза.

— Обещаю. А ты пообещай, что выйдешь за меня.

Я протянула ему мизинец.

— Обещаю.

И в тот момент мне казалось, что это клятва нерушима. Что ни время, ни беда, ни сама жизнь не смогут стереть эти слова.

Я обещаю.

Глава 2.

После той проклятой ночи изменилось всё.

Я больше не увидела свою маму.
Не могла увидеть.
Не могла услышать её голос.
Не могла вдохнуть её знакомый, тёплый запах лаванды.
Она ушла. И вместе с ней ушло всё хорошее, что у нас было.

Дом...
Он больше не был домом. Он стал пустой шкатулкой без драгоценностей. Холодной, бесполезной, будто выжженной изнутри.

Люди внутри тоже изменились.

Жюльен перестал ходить в школу.
Он больше не говорил с отцом. Вообще. Ни слова.
Он винил его. Я видела это в каждом взгляде, в каждом молчании, в каждом его исчезновении. Он приходил домой поздно, иногда — с ссадинами. Никто не спрашивал, где он был.

Папа...
Он стал тенью. Пил. Молчал. Вечно сидел в своём кабинете, будто пытался спрятаться от всего. От боли. От вины. От нас.

А меня…
Меня отрезали.

Мне запретили общаться с Дэймоном.
Без объяснений. Без права на «почему».
Просто однажды отец сказал, что я больше не должна с ним встречаться. И всё.

Меня перевели в другую школу. Далеко.
Там никто не знал, кто я. Никто не знал, кем была моя мама. Никто не вспоминал ту ночь.
Но и никто не знал Дэймона.
Никто не знал меня настоящую.

Я исчезла.
Словно меня больше не существовало.
Как будто вместе с мамой похоронили и ту весёлую, жизнерадостную девочку, что когда-то бежала по саду к своему рыцарю в футболке с динозавром.

Но всё же сдаваться я не хотела.
Я уже потеряла маму. И терять ещё одного важного для меня человека — не собиралась.

Несколько раз я тайком возвращалась в ту старую школу.
Становилась у ворот. Смотрела на здание, будто он вот-вот появится, засмеётся, махнёт мне рукой.
Но он не появлялся.

Я попыталась спросить у его друзей — у тех мальчишек, что бегали с нами по саду, дразнили лягушек, прятались от взрослых.

Они переглянулись и ответили неуверенно, будто не до конца сами понимали:
— Дэймона отправили за границу.

На этом мои поиски закончились.
А вместе с ними — и мои надежды.

Я не плакала.
Просто внутри всё будто вымерло. Как будто ещё одна часть моего мира вылетела из гнезда и разбилась о землю.

Прошли годы.
Пустые, бесцветные, как дни без солнца.
Жюльен становился всё мрачнее. Папа — всё холоднее.
А я... училась молчать. Училась прятать боль. Училась быть сильной.

Потому что слабым в этом доме места больше не было.

Но потом всё вдруг изменилось.
Когда я училась в пятом классе, папа снова женился.

В нашу жизнь вошли Мелисса и её дети — Лиам и Камилла.
Я не скажу, что ненавидела их. Просто всё произошло слишком быстро. Слишком неожиданно.
Но... мне было приятно видеть, как папа меняется.

Он снова начал улыбаться.
Разговаривать. Шутить. Играть с нами.
Впервые за долгое время наш дом снова напоминал дом, а не холодную гробницу, полную теней прошлого.

Мелисса была красивой. Настоящей леди.
Светлые, всегда идеально уложенные волосы придавали ей особую элегантность.
А её глаза… они были как океан — глубокие, спокойные, синие до невозможности.
Теперь я понимала, почему папа снова стал собой.
Она изменила его в лучшую сторону.

Мелисса была добра ко мне.
И не только когда смотрел папа.
Мои подруги — Саванна и Хейден — часто говорили:
— Может, она просто притворяется? Чтобы понравиться твоему отцу.
Но я знала — это не так.
Мелисса не делила нас.
Я для неё была не «падчерицей», а такой же дочерью, как Камилла.

Лиам и Камилла, которых я теперь называла братом и сестрой, тоже мне нравились.
С ними было легко. Они были добрые, вежливые, весёлые.
Они не пытались занять чьё-то место — просто стали частью моей новой жизни.

Вот только Жюльен всё это не принял.
Он срывался на Мелиссу. Кричал.
Ссорился с отцом. Ломал вещи. Злился. Молчал. Снова злился.
Он не терпел Лиама и Камиллу, не принимал их, как бы они ни старались.

— Это просто переходный возраст, — всегда мягко говорила Мелисса. — Он подросток. Он всё ещё переживает. Это нормально.

Но я знала:
Жюльен не злился просто так.
В нём кипело что-то гораздо глубже.
Что-то, что однажды вырвется наружу.

Все постепенно привыкли к такому состоянию Жюльена.
Привыкли к его злости, к его крикам, к внезапным исчезновениям.
Все — кроме меня.

Мой старший брат, который раньше был моим героем, защитником, самым тёплым человеком в мире — теперь будто стал чужим.
Будто кто-то вырезал его сердце и вставил чужое.
Холодное. Тяжёлое. Сломанное.

И так продолжалось несколько лет.

Когда ему исполнилось восемнадцать — он уехал.
Просто собрал вещи и исчез.
Без объяснений. Без разговоров.
Но — он не исчез из моей жизни.

Он всё ещё звонил.
Писал.
Иногда приезжал — звал прогуляться. И каждый раз я смотрела в его глаза и не узнавала того Жюльена, которого любила.
Он был с улыбкой — но она не грела.
Он говорил шутки — но глаза оставались пустыми.

Однажды мы сидели с ним на лавочке в парке. Было прохладно. Листья шуршали под ногами, воздух пах дождём и печалью.

Я долго молчала, прежде чем наконец не выдержала:

— Брат… что с тобой случилось? Почему ты стал таким?..

Он взглянул на меня — и выдал ту же дежурную фразу, которую я слышала уже сто раз:

— Элис, всё хорошо. Со мной всё супер. Лучше не бывает.

Он широко улыбнулся, но я видела — это была маска.
Тонкая. Потрескавшаяся.
Как будто одно неосторожное слово — и она разобьётся.

— Папа сказал, ты не принимаешь его деньги… — прошептала я. — Так… на что ты тогда живёшь?

Он резко отвёл взгляд.

— Я сам справляюсь, — буркнул он. — Я больше никому ничего не должен.

— Жюльен… — я взяла его за руку. — Я волнуюсь. Ты можешь сказать мне правду. Пожалуйста…

Он сжал мою ладонь. Слишком сильно.
Потом отпустил.
В его глазах вспыхнуло что-то тёмное — тревожное. Почти пугающее.

Глава 3.

Впервые за долгие годы мои дни снова наполнились светом.
Не тем, что льётся с неба.
А внутренним. Тихим. Тёплым.
Как слабый свет лампы в заброшенной комнате, где давно никто не жил.
Где пыль на подоконнике, где всё молчит — но одна искра способна вернуть дыхание.

С Дэймоном всё было… будто возвращением. В прошлое.
В то детство, где смех отражался в воде, где квакают лягушки, где его рука в моей — это целый космос.
Только теперь мы не смеёмся до икоты, не валяемся в траве.
Теперь мы просто идём рядом.
Молча. Иногда — обмениваемся взглядами. Иногда — словами.
Но чаще — просто держимся за руки.
И в этой тишине, между нашими пальцами, будто помещается весь мой мир.

Но…
Что-то внутри всё равно не отпускало.
Будто тень. Будто в этой идиллии спрятан тайник.
Как будто всё это не настоящее. Или… слишком хрупкое.

Я не могла перестать думать.
Как?
Как отец, который семь лет назад срывался на крик при одном упоминании имени "Дэймон", — вдруг разрешил наш брак?
Разрешил быть рядом?

Что изменилось?
Что такого они обсудили за закрытой дверью с мистером Блейком?
Почему отец тогда выглядел так… опасно?
Будто кого-то хотел убить.

Может, он не принял это. Просто сдался?
Или… пожертвовал чем-то? Кем-то?

Я слишком хорошо знала взгляд своего отца.
И в тот вечер он был ледяным.
Не мрачным. Не строгим.
А именно — ледяным.
В нём было что-то такое, от чего даже воздух в комнате казался тяжелее.

Но я не спрашивала.
Пока — нет.
Я просто жила.
Позволяла себе чувствовать.
Вдыхать воздух, в котором пахло июнем и первой свободой.
Рядом с тем, кого я, кажется, не разлюбила ни на один день.
Просто научилась прятать это.

***

Как и другие, этот день прошёл с ним. Мы с Дэймоном гуляли по улицам, смеялись, обсуждали книги и мечты.
И когда я вернулась домой — уже к ужину — в доме пахло жареным цыплёнком и карамелью.

Все были за столом.

— Добро пожаловать, милая. Как прошёл день? — спросила Мелисса, улыбаясь так тепло, как умеют только матери.

Да. Я стала называть её "мамой".

Сначала это казалось предательством.
Но она… Она никогда не требовала.
Она просто была.
Доброй. Мягкой. Уважительной.
И каждый раз, когда я произносила это слово, она светилась, как девочка, которой наконец подарили то, чего ей так не хватало.

— Великолепно, мам, — ответила я, усаживаясь за стол.

Мелисса буквально засветилась.
«Мама» для неё было не просто словом.
Это была победа. Признание.
Что она — часть семьи.
Что её полюбили.

— Ну вот, значит, Дэймон тебе всё-таки поднимает настроение, — ухмыльнулся Лиам, жуя кусок цыплёнка и подмигивая.

— Заткнись, — буркнула Камилла, даже не глядя на него. Но я заметила, как уголки её губ дрогнули. Она всегда делала вид, что не любит шутки Лиама, но, кажется, ей они всё же нравились.

— Лиам, советую тебе ночью закрывать дверь, если не хочешь утром проснуться с фингалом, — бросила я, прищурившись, а он только рассмеялся.

— Да ладно тебе, сестра, я просто шучу.

— Твои шутки такие же тупые, как ты сам, — фыркнула Камилла, наконец оторвавшись от телефона.

— Кто бы говорил, — усмехнулся Лиам. — Имей уважение, между прочим, я твой старший брат.

— Старше на две минуты, — закатила глаза Камилла, — и ведёшь себя как пятилетка.

— Ну хоть не как робот с перепадом настроения, — парировал он.

Я улыбнулась.

Вот так — шумно, по-семейному, с подколами и спорами — и проходили наши вечера.
И в этом хаосе… было тепло.

Я смотрела на Мелиссу, на Лиама, на Камиллу.
И думала: моя семья теперь выглядит иначе… но она всё ещё семья.

Я потеряла многое.
Но, быть может, обрела нечто новое.

Только бы это "новое" не исчезло снова.

— Ты говорила с Жюльеном? — вдруг резко спросил отец, не отрываясь от своей тарелки.

Слова повисли в воздухе. Как пуля, вылетевшая без предупреждения.

Я вздрогнула. Подняла взгляд.

— Нет, — ответила тихо. — Он не берёт трубку.

Пауза. Тяжёлая. Густая.

— Ты знаешь, где он живёт?

Я опешила.

Впервые за два года отец спросил о Жюльене. За всё это время он даже не упоминал его имени, будто брат исчез — и всё, будто его просто… вычеркнули. Я думала, он знает, думала, что следит за ним. Он же всегда всё контролировал…

— Нет, — произнесла я сдержанно. — Не знаю.

Губы отца сжались в тонкую линию. А потом — удар. Его ладонь со всей силы опустилась на стол.

Посуда задребезжала. Мы все вздрогнули.

— Этот паршивец перешёл все черты дозволенного! — прорычал он. Его глаза вспыхнули яростью.

Я почувствовала, как внутри меня тоже начинает подниматься буря.
Тёплая злость, разрастающаяся в груди. Медленно, уверенно.
— Прости, пап, — сказала я, пытаясь держать голос ровным. — Но какие именно черты он перешёл?
Что он сделал, по-твоему? Что такого, чего не делал ты?

Он резко посмотрел на меня. В его взгляде было что-то опасное.

— Он исчез! Ни слова! Никому не отвечает! Никто не знает, где он! — почти выкрикнул отец.

Я сжала зубы.

— Правда? Вот как? А где ты был, когда он ушёл из дома? — Я уже не могла сдерживаться. — Мы тогда просили тебя. Я умоляла тебя поговорить с ним. Найти его. Хоть как-то…
Но тебе было наплевать. Тогда ты не поднимал руку со стола, потому что тебе просто было всё равно.

Отец вскочил.

— Не говори со мной в таком тоне! — рявкнул он.

Голос был низкий, резкий, разрывающий воздух.

— Милый, успокойся, — тихо сказала Мелисса, тянулась к его руке.

Но он отдёрнул её. Резко. С холодом.

— Не вмешивайся, Мелисса! Это не твоё дело!

Я подскочила со стула.

— Не кричи на маму! — в голосе сорвался крик, как удар, сорвавшийся с натянутой струны. Я ударила ладонью по столу — посуда чуть не упала.

Глава 4.

Наступил вечер.
Тот самый, которого я ждала.Мой день. Мой восемнадцатый день рождения. Папа с мамой сначала хотели устроить маленький праздник дома, но потом… потом всё как-то закрутилось. Они арендовали весь ресторан. Сказали, что я этого достойна.
«Ты заслужила», — сказала Мелисса, обнимая меня.
«Ты стала взрослой», — добавил папа с какой-то странной, почти испуганной грустью в глазах.

Мы с Лиамом и Камиллой поехали в ресторан чуть раньше, чтобы всё проверить. Там уже ждали гости — друзья, знакомые семьи, преподаватели из школы, даже те, с кем я едва общалась. Все подходили, поздравляли, дарили подарки, улыбались… Но я искала глазами только двух человек. Дэймона. И Жюльена. Их не было. Ни одного. Ни другого.

— Ты чего задумалась? — мягко выдернула меня из мыслей Хейден.

— Дэймон и Жюльен всё ещё не пришли, — ответила я сдавленным голосом, будто сказать их имена уже было больно.

— Да не волнуйся ты так. Придут они ещё. Мы же только пришли, — попыталась приободрить она, касаясь моей руки.

Я медленно кивнула, но внутри... всё дрожало.
Было что-то не так. Что-то тянуло к земле, душило, сжимало грудную клетку.

— У меня очень плохое предчувствие, — выдохнула я. И сама не знала — говорю ли я о Жюльене… или о Дэймоне.

— Всё хватит, — Хейден резко взяла меня за плечи. — Сегодня твой день. И тебе нельзя грустить. Ты должна сиять.

Я попыталась улыбнуться. Сделала шаг к группе гостей. Заговорила с кем-то, даже рассмеялась. Но мой взгляд всё равно был прикован к двери. Каждую секунду. Каждую проклятую секунду. И я увидела его. Он вошёл.
Дэймон.
И не один. Он держал её под руку. Бриэль. Их шаги были уверенными, плавными, как будто они шли по красной дорожке. Они смеялись. Улыбались. Их пальцы были переплетены.

Мир вокруг меня замер.

Воздуха стало мало. Всё закружилось. Какой-то гость что-то говорил мне. Но я не слышала. Я видела только их. Только его. И её. Словно весь свет в зале погас, остался только один прожектор — на них.
Они подошли ко мне, как будто… как будто всё нормально. Как будто ничего не было. Как будто… я никто.

— Дэймон... — голос дрожал, как отброшенный зонтик под дождём.

— С днём рождения, Маэлис, — спокойно произнёс он, глядя прямо мне в глаза.

Холодно. Ровно. Как будто между нами никогда не было ночей, смеха, обещаний, поцелуев. Как будто он не клялся быть рядом. Как будто не говорил, что любит.

— Почему ты с ней?.. — слова вырывались еле слышно, как шепот сквозь порезанные губы.

— Я его девушка, так что тут нет ничего необычного, милая, — вмешалась Бриэль, с такой сладкой ядом во взгляде, что захотелось разорвать воздух.

Девушка? Что?.. Нет… Он же… Он обещал.

— Дэймон, что это значит?! — раздался позади меня гневный голос Саванны.

— Реально, что за цирк?! — вторила ей Хейден. — Ты вообще понимаешь, что делаешь?!

— Хватит, — я подняла руку, сама не узнав свой голос. Он был тихий. Простой. Сломанный.— Дэймон… пожалуйста… объясни.

Он посмотрел на меня… как на чужую. Как на надоевшую.

— Она права. Мы вместе, — произнёс он, и положил руку на талию Бриэль.

Что-то оборвалось. Что-то во мне просто… умерло.

— Если это шутка, то она отвратительна… — прошептала я.

— Это не шутка, — его голос стал холоднее. — Игра закончилась, Маэлис.

Я моргнула. И только потом осознала:
— Какая… игра?..

Он вздохнул. Усмехнулся. И выстрелил.

— Ты правда думала, что я женюсь на тебе? Что я тебя люблю? Нет. Я никогда тебя не любил, Маэлис. Это всё была игра. Уверяю тебя — эти два года были самыми отвратительными в моей жизни.

Мир… обрушился. Всё исчезло: свет, смех, музыка. Я слышала только отдалённые возгласы Лиама, который что-то кричал, пытаясь наброситься на Дэймона. Слышала, как Хейден сдерживает Саванну. Но я… я не чувствовала ничего. Шаг. Ещё один. Сквозь толпу. Сквозь пустоту. Мир растворился в гулком биении сердца.

Я выбежала на улицу.
Небо было чёрным. Дождь — ледяным. И я — одна. В платье, которое должно было сделать меня принцессой. С разбитым сердцем, которое он растоптал перед всеми. С глазами, полными слёз. И криком внутри, который не мог вырваться наружу.

Он солгал.
Он предал.
Он всё разрушил.

А я… Я дала ему шанс. Я поверила. И теперь… я никогда не буду прежней.

Ноги несли меня сами. Платье прилипало к телу от дождя, волосы намокли и путались, каблуки то и дело соскальзывали с асфальта.
Но я шла. Просто шла. Без зонта. Без мыслей. Внутри — пустота. Ни боли. Ни злости. Только тишина. Такая же, как в больничной палате после чьей-то смерти.

Я остановилась у парка. Почему — не знаю. Парк был пуст. Темно. Только одинокий фонарь мерцал вдалеке, будто глаз умирающего города. Я стояла в тени деревьев, слушая, как капли дождя падали с листьев. Просто стояла. Не могла пошевелиться. Не могла дышать. Всё внутри опустело. Я чувствовала себя выброшенной. Ненужной. Сломанной.

И вдруг — рука легла на моё плечо. Я дёрнулась. Но было поздно. Вторая рука зажала мне рот. Резкий толчок — и я рухнула на землю. В лицо врезался ботинок.
Боль отозвалась в висках, во рту — кровь.

Меня не спрашивали.
Меня просто забрали.

Когда глаза снова открылись, всё плыло. Сырость. Гнилой запах дерева. Мрак. Окно было заколочено досками. Маленькая комната. Стены покрыты плесенью. Пол — грязный, с пятнами чего-то тёмного. В углу — матрас. Вонючий. Разорванный. На потолке — паутина. И тишина. Мёртвая. Я была одна.
Связана. Во рту — кляп. На теле — порванное платье.

Потом они вернулись.

Трое. Лица в капюшонах, масках. Голоса — будто из ямы. Глухие. Без эмоций. Без души.

И начался ад.

Меня били. Жестоко. Целенаправленно. По животу, по рёбрам, по лицу. Удар за ударом. С моим телом играли, как с мячом. Пинали. Таскали за волосы. Смеялись. Каждый удар — как молот в грудь. Но этим всё не закончилось. Кто-то сорвал остатки платья, и дальше... Была тьма. Я перестала чувствовать.

Глава 5.

После того случая в больнице меня отправили во Францию — к бабушке, матери моей мамы.
Эмма Дюпон.
Элегантная, харизматичная женщина с седыми волосами и голубыми глазами.
Её красоту невозможно было описать простыми словами — в ней была аристократическая мягкость, сила и что-то материнское, тёплое.

Она встретила меня с широкой улыбкой и тёплыми объятиями. Готовила комнату мамы. Ту самую, из её юности. И я не знала, что сказать. Комната была нетронута. Хранилась, как святыня. Я была в шоке… и в то же время — мне стало немного теплее. Я почти не говорила. Мои слова стали редкими. Короткими. Чёткими. Как удары.
Без эмоций. Без света. Бабушка записала меня к врачам и психологам.
Каждую неделю — сеансы.
Разные вопросы. Разные темы. Разные раны.
Сначала я ненавидела это.
Потом — что-то изменилось.
В какой-то момент стало легче.
Будто разрешили выговориться. Не оправдываться — просто быть.

На первом сеансе — почти молчала.
На втором — пыталась подобрать слова.
А на третьем, впервые, заговорила.

Женщина, сидевшая напротив, не носила белый халат. Светло-русые волосы, собранные в низкий хвост. Очки в тонкой оправе. И голос — мягкий. Убаюкивающий.

Мадам Люсьен.

Она не спрашивала в лоб. Она шла за мной. Тихо. Осторожно. Будто я — раненный зверёк , которого легко спугнуть.

— Maëlys… расскажи, как ты себя чувствуешь сегодня?

— Нормально, — ответила я, глядя в окно. — Просто… утро.

— А что значит “нормально” для тебя? Что скрывается за этим словом?

Я замолчала. Пожала плечами.

— Я проснулась. Почистила зубы. Не хотелось, но бабушка настояла. Выпила чай. Не разрыдалась. Не вырезала ничего. Значит… нормально.

— Это твои критерии “нормального”?

Я кивнула.

— Раньше это было по-другому?

— Раньше… Нормально — это смеяться. Бежать по лестнице. Болтать по телефону. Спать без страха. Целовать маму перед школой. Ждать Дэймона. Надеяться…

— А сейчас?

— Сейчас… Я просто не хочу снова проснуться.

Она не испугалась этих слов. Не побледнела. Не взяла телефон. Просто чуть наклонилась вперёд:

— Не хотеть жить — это не то же самое, что хотеть умереть. Иногда это — крик. Иногда — тишина. А иногда — просто способ попросить помощи. Ты хочешь, чтобы тебя услышали?

Я долго молчала. Потом кивнула. Едва заметно.

— Ты хочешь, чтобы кто-то понял, как это было?

— Да… — голос дрогнул. — Чтобы кто-то поверил, что я была не просто жертва. Что я… не виновата.

— А ты думаешь, что виновата?

Слёзы наворачивались мгновенно. Я отвернулась.

— Иногда… да. Если бы я не пошла туда. Не выбежала. Не влюбилась. Не доверилась— Пальцы вцепились в подлокотники кресла.— Если бы я была другой…

— Нет. Ты не виновата. Ты — выжившая. А выжившие часто чувствуют вину за то, что живы. За то, что не умерли. За то, что не смогли остановить. Это — ложь, которую шепчет травма. Она хочет, чтобы ты молчала. Но ты пришла сюда. Ты говоришь. Ты уже воюешь с ней.

Я не выдержала. Зарыдала. Тихо. Горько.
Как ребёнок, который впервые услышал: “С тобой всё в порядке”. Она не обняла. Но её тишина была объятием.

— Мы будем возвращать тебя, Маэлис. Не сразу. Не за один день. Но шаг за шагом. К той тебе, которая всё ещё где-то глубоко внутри.

Четвёртая сессия.

Я села в кресло, скрестив руки на груди. Не от злости — от попытки защититься. Мадам Люсьен сидела напротив. В комнате пахло мятой и древесиной. Ни резких цветов. Ни голосов. Только тишина. И она.

— Maëlys. Сегодня ты выглядишь напряжённой. Что случилось?

— Я гуляла вчера. С бабушкой. По кварталу.
И мимо прошёл парень. Высокий. Просто прошёл. Даже не посмотрел. Но когда оказался рядом — я замерла. Каждая клетка закричала..Я не могла дышать. Руки задрожали. Потом — просто побежала. Словно он ударил меня. Хотя даже не дотронулся.

— Ты испугалась его?

— Не его. Себя.Своей реакции. Я устала бояться. Мира. Себя. Своего тела…

— Ты хочешь вернуть контроль. Верно?

— Да. Я не могу быть в одной комнате с мужчиной. Даже с папой. Даже с Лиамом. Если они подходили — вздрагивала . Если громко говорили — пряталась. Если случайно касались — всё внутри обжигало. Это… ненормально.

— Это — нормально для человека с травмой. Это твоё тело, которое помнит страх. Оно защищает тебя. Это не делает тебя слабой. Это делает тебя живой.

Я вскинула глаза. Резкие. Больные.

— А если я больше никогда не смогу… быть с кем-то? Если прикосновение навсегда останется приговором?

— Ты сможешь. Но это займёт время. И для этого нужен человек, которому ты позволишь быть рядом.

— А если я не хочу? Не хочу любви. Не хочу отношений. Не хочу прикосновений. А если я сломана?

— Ты ранена. Но не сломана. Ты имеешь право бояться. И право не быть готовой. Травма — это шрам. Но ты — не она.

— Но ведь я должна простить?

— Кого? Себя?

Я молчала. А потом — тихо, едва слышно:

— Я ненавижу себя. За то, что не кричала. Не боролась. За то, что вообще была там…

— Ты выжила. Ты боролась — даже если внутри. Даже если молча. И этого было достаточно. Ты — ребёнок, на которого напали. Ты сделала всё, чтобы выжить. И это — не стыд. Это — сила.

Я закрыла лицо руками. Слёзы текли, как ливень. Без сдержанности. Без стыда. Чистые. Тёплые. Первые за долгое время, что не были болью — а облегчением.

— Я просто хочу вернуться…В ту жизнь. Где могла верить. Где смеялась. Где хотела жить…

Она наклонилась вперёд. Мягко. Осторожно.

— Мы найдём эту Маэлис. Я тебе обещаю.
Шаг за шагом. Слово за словом. И однажды ты снова посмотришь в зеркало — и узнаешь себя.

Так проходили мои дни во Франции. Один за другим. Монотонно. Спокойно. Но не все. Вскоре я перестала ходить к психологу. К врачу. Не потому что устала — потому что выздоровела. Не полностью. Не окончательно. Но я встала. И пошла. В новую жизнь. Мадам Люсьен оказалась права.
Травма — это шрам.
И я больше не хотела его прятать. Не собиралась стыдиться. Не собиралась бояться. Я приняла его. Гордо. Потому что я выжила. Я прошла через ад. И выбралась. Я ни в чём не виновата. Но виновные — будут наказаны.
Моими руками.
Всё это время рядом со мной были двое. Кроме мадам Люсьен, конечно.
Бабушка.
И Кай.
Кай Андерсон — мой водитель. Высокий. Широкоплечий. Тёмные волосы. Тёмно-карие глаза. Внешне — грозный. Но я видела, как он разговаривал со своей женой. Как улыбался дочери. Как держал ладонь своей матери, когда отвозил её в больницу. И, наверное, именно это стало причиной, почему я ему доверилась. Он не смотрел на меня, как на сломанную. Не жалел. Не боялся. Он был — как якорь. Сначала бабушка поручила ему просто следить за мной. А потом — он стал моим наставником. Другом. Частью моего пути. И, конечно, всё началось в том кабинете.
Среди книг. Ароматных свечей. Тёплого света лампы. И шепота мадам Люсьен. Там родилась новая я. С верой в себя. С жаждой жизни.
И…
С холодной, методичной жаждой мести. Каждому. Один за другим. Медленно. Мучительно. Как я умирала — так умрут их жизни.