Сердце мёртвого принца

Пролог

Вечер вползал в Академию магии, как таинственный зверь, неспешно, с ленивой тягучестью, оставляя на белёных стенах удлинённые тени. Этот день отличался особым вкусом: что‑то острое и пряное витало в воздухе, словно затейливый парфюм в анфиладе заколдованных залов. Коридоры были полны суеты, но это была не суета, рождающаяся перед экзаменами или еженедельным смотром уставов. Нет, сейчас мир Академии бурлил совершенно иным предвкушением, предчувствием события, которое должно было изменить, если не саму ткань времени, то уж точно судьбы всех присутствующих – Бал выбора.

Бал. Какое простое, почти обманчивое слово, наполненное звоном бокалов, шелестом платьев, а сегодня ещё и неуверенным тревожным трепетом. К этому часу, когда небо уже стушевалось над крышами, а окна отражали первые призрачные огоньки, всё пространство Академии начинало жить по иному ритму: часы словно ускоряли и замедляли ход одновременно. Служанки метались по галереям, волшебные люстры наливались таинственным светом, студенты высыпали в холлы, подслушивая сплетни, перешёптываясь о грядущем и о нём, наследнике престола, Кайдене Ар’Рисе – живом мифе, который вот‑вот должен появиться среди них.

Если верить академическим летописям, последний раз наследник баловал Академию своим появлением лет сорок назад, когда сама магия в этих стенах была иной, а преподаватели ещё не потеряли вкуса к риску. Кто‑то говорил, что Бал выбора – это не столько праздник, сколько испытание для всей школы, и что род Ар’Рисов, связанный с древнейшими узами, умеет видеть в людях нечто большее, чем просто силу или талант. Сегодня их взоры должны были пройтись по каждому студенту, словно по страницам древней книги, где каждый недостаток заметен, а каждое достоинство ничтожно перед лицом высшей воли.

Между тем, длинные зеркальные коридоры отражали нескончаемые приготовления: здесь пробегал маг в серебряном камзоле, там два студента пытались приладить канделябр к потолку простым заклинанием левитации. Разумеется, он упрямо не слушался, и кто‑то шептал: «Это дурное предзнаменование, если свет не хочет подчиняться». В этой толпе, разноцветной и шумной, легко было затеряться и остаться невидимым, раствориться в многоголосом хоре ожидания, в шуршании платья, в стуке каблуков о вытертый ковёр. Но именно сегодня быть невидимкой было опасно, в такую ночь даже тени становятся свидетелями, а взгляд судьбы может выхватить из массы самого неготового.

За окнами Академии медленно скапливался иней – предвестник ранней зимы, хотя по календарю ещё был сентябрь. Маги‑метеорологи утверждали, что в этот день, каждый год, природа специально подыгрывает Ар’Рисам, чтобы атмосфера была более «туманной», «сказочной», а кто‑то из старших студентов ехидно замечал, что просто к вечеру опускается особый сорт холода, в котором лучше слышны шаги по мраморным плитам.

В зале, где должен был пройти Бал, уже собирались преподаватели, обсуждая между собой последние новости, однако делали это так, будто каждый из них владел сокровищем: сплетнями об отборе, загадками предстоящей ночи, опасениями о безопасности. Кто‑то из новых студентов услышал обрывок разговора:

— Говорят, в этом году приглашение получили не все…

— А я слышала, что в списках была та самая из южных провинций, которая едва‑едва прошла вступительные.

— Ты о Морн? М-да, странный выбор…

И тут же резкая перемена голоса, когда кто‑то заметил приближение декана:

— Смотрительница зала велела, чтобы все держались с достоинством. Сегодня не до личных игр.

Мир Академии в такие вечера напоминал тончайшую паутину, натянутую между светом и тенью: малейшее неверное движение могло вызвать вибрацию, от которой вся конструкция затрещит. Всё здесь было пронизано символами: в центре зала устанавливали старый мраморный стол с выгравированной звездой – символом единства магических школ; на стенах зажигали свечи из драконьего жира, чтобы отгонять злых духов, хотя никто уже не верил в эти приметы. Привратник – неразговорчивый старик в синем плаще проверял по списку имена гостей, и, казалось, не только по бумаге, но и по невидимой книге, которую держал где‑то в глубине души.

И всё же в этом шуме, предвкушении и магическом сумраке главного холла чувствовалось нечто тревожное. Это было похоже на лёгкий озноб, бегущий по спине – ощущение, будто за каждым углом поджидает что‑то, что выскочит не тогда, когда все ждут, а тогда, когда кто‑то поверит, что он в безопасности. Ученики из более старших курсов – те, кто пережил не один Бал, обменивались взглядами, в которых читалось: «Что‑то не так…» Кому‑то показалось, что сегодня пол у центрального входа светится чуть ярче обычного; кто‑то уверял, что недавно слышал голос того самого исчезнувшего студента из прошлого года, или просто тень промелькнула там, где её быть не должно.

Легенды о балах всегда были окрашены тревогой. Говорили, что магическая сеть Академии становится особенно чувствительной к злу именно в такие вечера, когда собираются сильнейшие, а среди гостей может затеряться и враг, и чудовище, и… нечто ещё, чему нет названия. Академическая стража, обычно скрытая в тени, теперь патрулировала холлы открыто – молодые заклинатели с жезлами из багряного дерева, на рукавах эмблема Ордена Белого Пламени. Они не улыбались и не шутили, слишком много было в их взглядах усталости и странной, почти суеверной, тревоги.

Студенты же разбрелись кто куда: одни упражнялись перед зеркалами, пытаясь придать лицу выражение уверенности, другие шептали друг другу заклинания удачи или пытались уловить хотя бы кусочек магической ауры, которая, по слухам, должна была исходить от Принца. Многие повторяли имена знаменитых Ар’Рисов, словно веря, что это даст им силу. Вспоминались древние мифы о том, как прародитель рода, Кайден старший, когда‑то выбрал будущую королеву прямо на таком балу, и что с тех пор в каждой семье ждали – вдруг именно их дочь или сын будет замечен высшей властью? И всё же никто не знал, что на самом деле происходит за этими стенами, когда свет гаснет и остаётся только тень.

1.1

Я всегда знала, что в Академии есть особые вечера, такие, когда воздух становится плотнее, а стены, казалось бы, дышат наравне со студентами, вбирая в себя нервный запах предвкушения, заколдованных духов и полузабытых страхов. Но этот вечер был не похож ни на один из них – слишком много неизвестного, слишком много бликов в коридорах, слишком много шёпота, вьющегося по лестницам, как выцветший дым. Даже время казалось надломленным, криво стекающим по золотым циферблатам магических часов, заставляя меня то замирать у окна, то срываться по ступеням вниз, лишь бы не чувствовать на себе этот чужой, липкий взгляд будущего.

Я стояла у зеркала в своей комнате, разглядывая себя так, будто пытаюсь найти отпечаток души на скулах, на линии плеч, на дрожащих пальцах. Волосы в этот вечер не желали слушаться ни магии, ни логики, и даже заклинание, обещавшее "идеальную укладку без лишних хлопот", сдалось, завившись в упорные локоны. Я сбилась со счёта, сколько раз за последние полчаса представляла, как внезапно становится невозможным выйти за порог, как если бы сама Академия решила спрятать меня между строк учебника по древним рунам или затерять среди своих подземных лабиринтов, где никто и никогда не найдёт ту самую «Морн из южных провинций», лишнюю среди золотого блеска чужих побед.

Сегодня был Бал выбора. Событие, о котором говорят даже стены, если вчитаться в расщелины между плитами. Слухи о нем не утихали неделями: кто-то мечтал оказаться в центре, кто-то надеялся просто не упасть лицом в торт. Но я принадлежала к той редкой породе людей, мечтавшей быть невидимой настолько, насколько позволяет физика магического пространства. Может, если очень стараться, я исчезну настолько, что не замечу даже себя в отражении.

Я ненавидела эти балаганы. Может быть, потому что всегда чувствовала себя в них хуже всего. Неудачницей, серой мышью, неловкой и слишком наивной для этого блестящего мира, где улыбки режут острее ножа, а комплименты звучат как предупреждения. Моё прошлое было слишком простым: южная провинция, родители, которые мечтали видеть меня среди лучших, но сами едва сводили концы с концами, вечная борьба за стипендию, за право остаться в Академии, за право хотя бы раз поверить, что ты не случайно здесь. Каждый раз, получая письмо из дома, я ощущала груз чужих надежд, которые ложились на плечи тяжёлым плащом.

Иногда мне казалось, что я – просто ошибка. Что судьба, когда раздавала роли в этой пьесе, перепутала конверты. Я должна была быть где-то в другом месте – возможно, шить платья для младших сестёр, а не учить заклинания древних школ. Но магия была упрямой и, как иногда говорила мама, «тянется к тем, кто больше всего боится остаться незамеченным».

Только вот в этот раз исчезнуть было особенно сложно. Всё началось ещё с утра, когда моя подруга Селеста буквально вломилась ко мне в комнату с таким видом, словно наступил конец света, и единственное, что могло его предотвратить – это идеальное платье и волосы, уложенные в модном стиле «я только что проснулась, но на самом деле магичила три часа».

Но и без неё было ясно: вся Академия жила этим вечером, в который должен был явиться он. Кайден Ар’Рис. Имя, ставшее притчей. Я слышала его намного раньше, чем впервые увидела портреты, висевшие по всему центральному коридору, – имя, похожее на камень, который бросают в воду, и долго ещё по кругам идут волны, рассыпаясь в шёпоты, в страхи, в ожидание катастрофы или чуда.

Я всегда завидовала людям, для которых любое мероприятие – не пытка, а поле для завоеваний, праздник, а не необходимость скрываться, невыносимо жаться к стене, наблюдая за жизнью сквозь толстое стекло чужих интересов. Для Селесты подобные вечера были не испытанием, а ареной, она любила зрелища, но всегда почему-то тянула за собой меня, словно считала своей миссией вытаскивать меня из той тёмной зыби, которую она сама называла «моя болотная аура». Я всегда подозревала, что для неё моё сопротивление было лишь очередным предлогом для спора, своеобразной тренировкой убедительности, но иногда мне хотелось верить, что в её настойчивости действительно было что-то похожее на дружбу.

— Ты снова за своё, Ада! — Она скользнула взглядом по разбросанным книгам, замятому пледу и мне, застывшей перед зеркалом, — Это даже не прокрастинация, это саботаж! — сказала она почти торжественно, откидывая волосы за спину.

Я попыталась что-то пробормотать о головной боли, о необходимости повторить лекцию по практической магии – всё что угодно, лишь бы оттянуть неминуемое, но Селеста была непреклонна.

— Только не надо! Ты лучше всех знаешь, что Бал выбора не про заклинания, не про зачёты и даже не про везение. Это единственная ночь, когда можно стать кем-то, кроме самой себя. Да и потом, — добавила она, хитро прищурившись, — говорят, принц должен выбрать кого-то для личной аудиенции. А вдруг это будешь ты?

От одной этой фразы я чуть не рассмеялась вслух, но мой смех вышел какой-то хриплый, надломленный, больше похожий на кашель, чем на веселье. Я взглянула на себя в зеркало: мои глаза казались слишком большими, а плечи слишком сутулыми. Казалось, что сама Академия смотрит на меня через призму зеркальных стекол, вздыхая: «Опять эта...»

— Прекрати, — устало сказала я. — Меня на балах обычно не замечают. Или замечают, чтобы лишний раз спросить, кто я вообще такая.

Селеста пожала плечами с такой лёгкой снисходительностью, словно уже спорила со мной сотню раз, и каждый раз выходила победителем.

— Ты сама всё усложняешь, Аделин. Вот увидишь, сегодня всё будет иначе. В конце концов, если и принц не обратит на тебя внимания, то, возможно, ты хотя бы попадёшься на глаза какому-нибудь симпатичному выпускнику. Я слышала, что магистр Ларс, тот самый, с факультета боевых чар, давно ищет себе новую ассистентку…

1.2

Всё внутри зала оказалось не так, как я ожидала, и всё-таки именно так, как всегда боялась. Пространство, где магия прорастала даже сквозь полированные плиты пола, будто живые корни уходили глубоко под мрамор, а свет не просто светил, а жил собственной волей, рассекая воздух острыми золотыми лучами. Казалось, сама атмосфера здесь вибрирует тонкой, почти болезненной музыкой: то ли дрожащим аккордом флейт, то ли едва слышным шёпотом нерешённых вопросов. Я сделала первый шаг, и в тот же миг почувствовала, как волна чужого внимания прокатывается по залу, но не цепкая, а скорее рассеянная, такая, после которой обычно все тут же забывают, что видели тебя.

Селеста уверенно шагала рядом, будто принадлежала этому месту всегда. Она ловко лавировала между группками студентов, перебрасываясь короткими фразами с каждым, кого знала, а знала, казалось, половину Академии. Её смех вспыхивал то тут, то там, смешиваясь с музыкой и запахами: пряным цветочным парфюмом, легким дымом магических свечей, крошечными искрами благовоний. Я старалась идти за ней тенью, как призрак, но иногда неизбежно сталкивалась плечом с чьим-то холодным бокалом или ловила на себе беглый взгляд преподавателя, в котором читалась осторожная оценка, как будто он пытался определить, не слишком ли простая у меня ткань, не слишком ли простое у меня имя для такого вечера.

— Ты чувствуешь, как зал будто растёт? — пробормотала Селеста, наклоняясь ко мне так близко, что её волосы чуть задели моё плечо.

— Я чувствую, как пол вибрирует под ногами, — не удержалась я от нервного смешка, — и как будто стены подслушивают.

— Это они и делают, — серьёзно сказала она. — Академия всегда помнит такие вечера.

Я пыталась в это не верить, но тут же заметила, что под ногами едва заметно проступают тонкие нити рун, их не должно было быть, они появлялись только в моменты сильной магии или если кто-то пытался перехватить поток энергии. Я остановилась на миг, всматриваясь в изгибы, и мне вдруг показалось, что они складываются в слово, но не моё имя, не чужое, а в нечто неуловимо знакомое, словно предупреждение или просьба: «Смотри внимательно».

Музыка в этот миг изменилась, стала глубже, насыщенней, и по залу пробежал лёгкий холодок, будто кто-то открыл окно в другую реальность. Преподаватели начали выстраиваться у подиума, их мантии ловили свет, отбрасывая на пол длинные тени, словно они собирались не праздновать, а судить. Старшие студенты сбились в группы, кто-то из них украдкой поправлял амулеты на запястьях, кто-то повторял заклинания, притворяясь беззаботным. Я заметила даже тех, кто обычно был слишком важен для подобных сборищ, их лица были напряжены, взгляд скользил по залу, как будто все они чего-то ждали, только не праздника.

Селеста тянула меня к столу с напитками, но я вдруг увидела в дальнем углу фигуру в тёмном капюшоне – неприметную, но слишком неподвижную для студента или слуги. Он стоял у колонны, и никто, кажется, не замечал его, кроме меня. Или мне так казалось, потому что я всегда слишком много видела в чужих тенях.

— Не пялься так, — Селеста мягко коснулась моей руки. — Если хочешь выжить на таких вечерах, старайся выглядеть как можно менее заинтересованной.

— Я и есть незаинтересованная, — пробормотала я, — просто… здесь всё кажется ненастоящим.

— Настоящим будет, когда начнутся танцы, — хмыкнула она, подмигивая какому-то парню с факультета менталистов. — Ой, смотри, ты только не пугайся, но профессор Херц и его жена идут к нам. Держись, если они начнут обсуждать твоё эссе – это хуже, чем любая магическая дуэль.

Я рассмеялась, и смех вышел чуть громче, чем я рассчитывала, словно оборонительная реакция на то, как резко зал перешёл от света к тени. Херц остановился рядом, строго посмотрев поверх очков:

— Добрый вечер, дамы. Морн, вы, надеюсь, не забыли о завтрашнем зачёте? Я бы посоветовал не слишком увлекаться праздниками.

— Конечно, профессор, — ответила я, чувствуя, как лицо вспыхивает. В такие моменты я всегда ощущала себя особенно маленькой, особенно уязвимой.
Селеста перехватила разговор легко, будто подхватывая мяч:

— Мы обе отлично подготовились, правда, Аделин? Даже на балу думаем только о науке!

Профессор усмехнулся, но в его глазах мелькнула тень:

— И правильно делаете. Сегодняшний вечер – особенный, держите ухо востро.

Я не успела переспросить, что именно он имел в виду, как он уже исчез в толпе, оставив после себя странное ощущение недосказанности. Как будто этот праздник не просто праздник, а ещё один экзамен, только без права на пересдачу.

Селеста сжала мою руку чуть крепче.

— Ты заметила, что в этом году слишком много магических барьеров? Я видела у входа трёх стражей, они явно не для красоты стоят.

— Я всегда думала, что на балах главное – чтобы еда не закончилась раньше времени, — попыталась я пошутить, но внутри уже росло что-то похожее на тревогу, хоть я и не хотела этого признавать.

Мы продвигались вдоль зала, и я каждый раз ловила себя на том, что ищу глазами выходы, считая, сколько шагов до ближайшего коридора, сколько шансов остаться незамеченной, если вдруг придётся убегать. Академия казалась иной – чужой и, может быть, даже опасной. В такие вечера особенно остро ощущаешь, что стены, собравшие слишком много тайн, могут в любой момент выплеснуть наружу нечто, что предпочли бы не видеть даже самые храбрые.

1.3

Я попыталась что-то ответить, но голос застрял в горле, застывший между страхом и желанием исчезнуть. Я не смогла даже отвести взгляд, не смогла улыбнуться в ответ, не смогла сделать ничего, что доказало бы, что я ещё человек, а не пустота. Лишь внутри раздался тихий, жалкий смешок: вот она – моя история, вот мой момент истины, вот моя позорная бессмертная слава.

Теперь уже и в толпе раздался смешок, кто-то даже не пытался скрыть насмешку, и это было самое страшное. Не то чтобы я не привыкла к таким ситуациям, но именно сейчас всё было иначе: слишком громко, слишком обидно, слишком настоящим оказалось ощущение, что я действительно лишняя, что весь этот бал – не место для таких, как я. Щёки горели, как после пощёчины, пальцы сжались в кулак, а дыхание стало поверхностным, болезненным. Я чувствовала, что если не уйду сейчас, то расплачусь, и это будет последнее, что нужно дать этим людям.

Но принц уже отвёл взгляд, его глаза скользнули дальше – по толпе, по свету, по теням, которые всегда следуют за светом. Он будто забыл меня через мгновение, и в этом забвении было что-то ещё более унизительное: быть не просто униженной, а быть неважной, незначительной, не нужной даже для чужой злости.

Я отошла к стене, стараясь не смотреть на тех, кто видел эту сцену, стараясь убедить себя, что всё кончится, что никто не вспомнит, никто не повторит этих слов за спиной. Но внутри уже что-то лопнуло, расползаясь тонкой трещиной – то ли надежда, то ли гордость, то ли просто чувство, что я всё ещё имею право быть здесь.

Селеста, вернувшаяся из ниоткуда, подошла осторожно, не задавая вопросов, только мягко коснулась моей руки, словно давая понять – я не одна, даже если весь мир сейчас повернулся ко мне спиной.

— Всё хорошо, — прошептала она. — На твоём месте могла быть любая. Поверь, никто здесь не настолько важен, как кажется.

Я кивнула, не в силах поверить, что это правда, но была благодарна ей за эти слова, за эту простую человеческую попытку вернуть меня к себе.

В этот момент я поняла: теперь я точно не смогу быть прежней. Даже если всё забудется – внутри меня уже появилось что-то новое, жёсткое, острое, что невозможно вынуть из сердца.

Зал зашумел снова, музыка заиграла, танцы начались, но я уже не могла воспринимать этот праздник всерьёз. Всё, что было до этого, теперь окрашено в другой цвет, в холодный отблеск чужого взгляда, в неотмывающийся след унижения. Может быть, именно с таких моментов начинается взросление. Может быть, именно для этого и придуманы балы – чтобы те, кто всегда были в тени, однажды вышли из неё, пусть и не по своей воле.

Я не могла сосредоточиться ни на чём, после той сцены у меня в ушах звенело, а зреющая обида в груди застывала тяжёлым комком, который не рассеивался даже под прикосновением Селесты. Всё вокруг казалось приглушённым, как во сне: музыка звучала невыносимо громко, лица вокруг сливались в одно пятно света, и лишь голос собственной неуверенности бился внутри, цепляясь за всё, что можно было бы назвать зацепкой для новой жизни. Я стояла в углу, держась за колонну так, будто это единственный якорь, который способен удержать меня от полного исчезновения.

Потом что-то изменилось. Сначала это был едва уловимый ток по спине, как если бы тень прошла по залу, закрыв собой сразу все источники света. Магические люстры чуть дрогнули, и в этом дрожании было нечто живое, как ощущение надвигающейся грозы, когда даже самые смелые предпочитают молчать. Я поймала взглядом Селесту, она уже напряглась, что-то почувствовала – я увидела, как её пальцы скользнули к амулету на шее, хотя она всегда шутила над суевериями.

Всё произошло так быстро, что поначалу я решила, что это часть представления. Музыка оборвалась, выкрик дирижёра остался висеть в воздухе, как разорванная нить, и в этот момент в зал ворвались фигуры – высокие, чёрные, с лицами, скрытыми капюшонами. Их появление не сопровождалось громом, не было ни вспышек фейерверков, ни театральных взрывов, только этот жёсткий, чужой ритм шагов по мрамору, как если бы сама смерть пришла в гости, усталая, но целеустремлённая.

Заклинания, которыми они бросались, были холодными, как лёд: не для зрелища, не для устрашения, а для того, чтобы убивать. Вспышки – синие, режущие, как морозное утро; я видела, как одна из старших студенток попыталась поставить щит, но её отбросило к стене с такой силой, что магический барьер рассыпался на осколки света, брызнувшие по полу. Крики людей перемешались с визгом магии, и это был не тот истеричный страх, который можно вызвать паникой, а первобытный ужас, который бежит по роду человеческому с самой первой зимы, когда стало ясно: не всё, что стучит за стеной, стоит впускать.

Я попыталась спрятаться за колонной, прижавшись спиной к камню, чувствуя, как под пальцами проступает холод, словно из глубин этого здания поднималась древняя магия. Всё, что раньше казалось важным – обида, стыд, желание исчезнуть, стало крошечным, незначительным, и исчезло в этой огромной волне страха и неопределённости.

В какой-то момент я увидела Кайдена, он уже был в центре зала, не растерялся, не бросился прочь, а наоборот, выхватил жезл, и каким-то невероятно быстрым, выверенным движением соткал вокруг себя сферу, отражавшую удар за ударом. Его лицо было напряжённым, но не испуганным – это был не человек, а воин, воспитанный в ледяном ветре и готовый встретить всё, что угодно, даже если этого всего хватит лишь на несколько мгновений жизни.

Фигуры в чёрном двигались быстро, их заклинания летели к преподавателям, кто-то из старших магов уже пал, сражённый неожиданным проклятием, я слышала, как по залу ползут шепотки: "Орден Чёрного Солнца", "заговорщики", "предатели внутри…". Но это были только слова, а вокруг была реальность – кровь на белом мраморе, скользящие по воздуху нити, искрящиеся огнём и смертью.

Постскриптум – Кровь Принца, тайна взгляда, зов перемен

Кровь ещё не успела высохнуть на мраморе, а зал уже наполнялся медленным шёпотом, сначала испуганным, потом жадным, потом ритуальным, как если бы сама Академия впитывала в себя не только следы гибели, но и зерно новой легенды, которая начнёт расти здесь, под закопчёнными сводами и блуждающими тенями. Люди пытались разойтись, кто-то искал выход, кто-то хватался за амулеты, преподаватели метались между обязанностью и бессилием, но я стояла всё в том же круге света и крови, в том единственном месте, где теперь совпадали линия смерти и линия моего нового «я».

Вокруг меня, в следах крови, на изломе разбитого света, будто вспыхивали невидимые руны, я видела их не глазами, а какой-то внутренней кожей, как ребёнок, впервые дотронувшийся до тайны. Взгляд Кайдена не отпускал, он будто продолжал жить где-то в глубине моего сознания, не давая забыть этот миг, это слово, не сказанное, но вписанное в память горячим лезвием. Я не понимала смысла, но чувствовала: это не просто смерть, не просто случайность, не просто ужас. Это – вызов, вопрос, для которого пока нет ответа.

Позже мне будут говорить: «Ты выжила – значит, ты не виновата». Позже я научусь отвечать теми же словами, которыми сама себя спасала: «Я была не единственной, кого он увидел». Но уже в ту ночь я знала, что ложь – это всего лишь способ не дать себе упасть в бездну, а правда – что теперь часть его последнего взгляда, часть его боли, часть его тайны живёт во мне.

Я оглянулась, и встретила свой собственный взгляд в чёрном, замутнённом зеркале между колоннами: чужая, бледная, дрожащая, но уже не прежняя. В коридорах ещё долго будет раздаваться эхо шагов, ещё будет леденеть по ночам воздух, а в каждом отражении мелькнёт красная полоса, напоминающая о том, что началось здесь, в танце между светом и мраком.

Я не знала, что будет завтра. Но знала главное – мне уже не спрятаться ни в каком углу, не сбежать в прежнюю тень, не стать прежней. Принц умер, и вместе с ним умерло что-то во мне, но в этот момент, на изломе ночи, я впервые почувствовала, как во мне прорастает не страх, а новая, пугающая, обжигающая сила.

Там, где кровь остывает на мраморе, всегда начинается чужая судьба.
И если в этот раз она выбрала меня – я буду смотреть в темноту, пока не узнаю, что он хотел мне передать.

Потому что есть вещи, которые умирают не до конца.

А есть такие взгляды, которые возвращаются во снах, и только в них можно спросить: почему именно я? И что мне делать с этим теперь?

2.1

В ту ночь, когда кровь Кайдена ещё блестела на мраморе, Академия затихла, словно боялась вздохнуть. Коридоры, вчера полные шёпота и смеха, теперь казались пустыми, как забытый зал. Люстры мигали тускло, их свет дрожал, будто свечи в старой часовне, а окна покрывались инеем, хотя осень ещё цеплялась за воздух за стенами. Я шла по этим коридорам, и каждый мой шаг отдавался в ушах, как стук сердца, слишком громкий для тишины.

Мне чудилось, что стены слушают. Не просто хранят эхо, а вбирают мои мысли, мои страхи, будто хотят узнать, что я прячу. Я чувствовала себя чужой в своём теле, как будто настоящая я осталась там, в зале бала, рядом с его взглядом, а здесь идёт только тень, бледная и слабая, не готовая к тому, что теперь живёт внутри.

Селеста шла рядом, но её голос, обычно звонкий, как колокольчик, притих. Она держала руку у груди, словно боялась, что сердце выпрыгнет. В её глазах ещё горела искра, всегда бросающая вызов миру, но теперь в ней мелькало что-то тяжёлое, как тень тучи. Даже ей, кажется, стало ясно: всё изменилось.

— Ты молчишь, — сказала она, и её голос был глухим, как эхо в пустом колодце.

— А что сказать? — ответила я, и слова вышли чужими, будто их говорил кто-то другой. — Его кровь сказала всё.

Селеста хотела что-то ответить, но замерла. Мы обе обернулись. Коридор был пуст, но в воздухе дрогнула тень. Она не двигалась, но я чувствовала её – холодную, липкую, будто она смотрела прямо на нас.

— Ты это видишь? — шепнула я, и голос дрожал, как пальцы.

— Вижу, — Селеста нахмурилась, её уверенность дала трещину. — Может, это отголосок? Академия иногда хранит такое.

"Отголосок" – слово прозвучало мягко, но оно резало, как холодный ветер. Я слышала о таких вещах: магия и смерть оставляют следы – тени событий, которые повторяются, как заевшая мелодия. Но эта тень не повторяла ничего. Она стояла. Она ждала.

Мы пошли дальше, но я не могла не оглядываться. В груди росло чувство, будто что-то выбрало нас и теперь идёт следом, прячась в тенях.

На следующий день Академия собралась в Большом Зале. Мраморный пол сиял, очищенный от крови, но эта чистота казалась холодной, как могильный камень. Никакое заклинание не могло стереть память о том, что здесь было. Воздух пах пеплом и железом, а свечи вдоль стен горели тускло, их свет дрожал, будто боялся упасть.

Преподаватели сидели молча, их мантии казались тяжёлыми, как от стыда. Никто не говорил, пока не вошла директриса. Её серебряная трость стукнула о пол, и этот звук резанул, как лезвие, острее любой магии.

— Вчера мы потеряли Наследника, — сказала она, и голос её был твёрдым, но холодным, как зимний ветер. — Мы потеряли не просто жизнь. Мы потеряли порядок.

Она посмотрела на зал, и её взгляд скользнул по мне, задержавшись, будто видел что-то, чего я сама не понимала. Я сжалась, чувствуя себя лишней, как всегда.

— Орден Чёрного Солнца показал себя, — продолжала она. — Они здесь, среди нас. И мы найдём их. Академия не будет их укрытием.

Студенты замерли. Кто-то рядом шепнул молитву, кто-то стиснул амулет так, что пальцы побелели. И я вдруг поняла: это больше не Академия знаний. Это крепость, где каждый шаг – под прицелом.

Позже, когда толпа разошлась, я сидела в библиотеке. Запах старых книг был единственным, что не казалось чужим. Я искала что-то – не знаю, что: слово, намёк, след, который объяснил бы, почему его взгляд остановился на мне.

Передо мной лежала хроника рода Ар’Рис – тяжёлый том в кожаном переплёте, с серебряной руной на обложке, похожей на звезду. Я листала страницы, читала о королях, войнах, балах, как тот, где погиб Кайден. Но ответов не было.

— Ищешь его? — тихий голос заставил меня вздрогнуть.

Я подняла глаза. Лиан Торнелл стоял передо мной. Его взгляд был мягким, но в нём горела искра, которую я видела вчера, когда он сражался. Он был тёплым, не то что холодный блеск Принца.

— Я… — слова застряли, как ком в горле. Как сказать, что я ищу смысл в глазах умирающего?

— Не говори, — сказал он. — Я видел, как он смотрел на тебя. Это не случайно.

Его слова ударили, как холодный ветер. Я сжалась.

— Почему ты так думаешь? — выдавила я.

— Я знаю, как выглядят глаза, полные страха, — сказал он. — И надежды. У него были оба. Он смотрел не на зал, не на директрису, не на врагов. На тебя.

Сердце сдавило, будто я шагнула к краю. Я молчала, боясь, что голос выдаст.

Лиан сел рядом, осторожно, словно боялся спугнуть. Его рука легла на стол, не касаясь моей, но я чувствовала тепло, как от свечи.

— Будь осторожна, — сказал он. — Орден ищет тех, кто связан с его смертью. Если они узнают про взгляд…

— Что тогда? — мой голос был едва слышен.

— Ты станешь их целью.

Я закрыла книгу. Серебряная руна блеснула в свете свечи, как предостережение.

Той ночью я не могла уснуть, просто лежала в своей комнате, слушая, как стены шепчут. В скрипе половиц, в треске свечи, в холодном воздухе – всюду звучало одно: «Почему ты?»

И вдруг я услышала голос. Тихий, чужой, но знакомый, как эхо из зала бала.

2.2

Утро над Академией было серым, как старое стекло, и даже птицы, если они ещё прятались в парке, молчали, будто боялись нарушить тишину. Воздух в коридорах был тяжёлым, пропитанным запахом масла, которым ночью чистили мрамор, где вчера алела кровь. Я шла туда, куда меня позвали, и каждый шаг отдавался в груди, словно предупреждение, что лгать нельзя. Дверь в кабинет директрисы была приоткрыта, и из щели тянуло холодом, который ждал, чтобы лечь мне на плечи, как плащ.

Внутри было светло, но не тепло. Бледный свет из окон ложился на стол полосами, будто разрезая комнату на части, и каждая часть казалась тревожной. Директриса Валерийен стояла у карты Академии, где мерцали серебряные линии чар, как паутина на свету. Рядом были двое: Лиан, которого я узнавала по прямой спине в этом мире кривых теней, и магистр Сельварн – худой, с гладким лицом и глазами, холодными, как полированный камень, в которых я видела себя, но не его.

— Морн, — сказала Директриса, не оборачиваясь, будто знала, где я стою. — Закрой дверь.

Я закрыла, и дверь щёлкнула, как замок, открывая допрос. Комната затихла, словно ждала.

— У нас есть вопросы, — сказал Сельварн, шагнув ближе. Его мантия шуршала, как сухие листья. — Вчера ты была в зале, когда напали. Ты видела Наследника. Что это было?

Он не сказал "взгляд" или "смерть", но я почувствовала, как горло сжалось, как вчера, когда слова Принца тонули в шуме крови. Я стояла, пытаясь дышать, но каждый вдох был тяжёлым, будто воздух стал гуще.

— Он посмотрел на меня, — сказала я тихо. Правда вышла простой, как камень, но лёгкой, как пепел. — Только это.

— Не только, — возразил Лиан, и его голос встал между мной и магистром, как стена. — Она была ближе всех. И не отвернулась. Это важно.

— Конечно, — Сельварн улыбнулся, но его улыбка резала, как холодный ветер. — Важно, кто смотрит, но важнее, что он видел. Морн, он говорил с тобой?

Я хотела сказать "нет", но в голове шевельнулось эхо: «Прости…». Было ли это вчера, или память лгала мне? Я закрыла глаза на миг, и в темноте вспыхнули искры – не света, а страха.

— Ничего, — выдохнула я, встретив взгляд директрисы. Он был спокойным, как глубокая вода, ищущая не ложь, а меня саму.

— Хорошо, — сказала она. — Тогда другой вопрос. Что ты почувствовала?

Я чуть не усмехнулась, раньше такие слова показались бы смешными, но в Академии чувства читали, как руны, и я знала: они ждут правды.

— Пустоту, — ответила я. — И будто его взгляд… держит меня, даже когда он ушёл.

Сельварн кивнул, словно нашёл в моих словах трещину, куда можно копнуть.

— Иногда, — сказал он, сложив пальцы, — смерть оставляет след. Магия цепляется за тех, кто близко. — Он взглянул на директрису. — Есть способы это снять. Жёсткие, но верные.

— Мы не будем говорить о жёстком, пока не поймём, что происходит, — оборвала его Валерийен, и её слова легли, как щит, согрев комнату. — Лиан?

— Я осмотрел зал и коридоры, — сказал Лиан тихо, но твёрдо. — На полу у ковра нашёл руны, не из защит Академии. Они тянутся к слову, старому, как язык Ар’Рисов в их первые дни.

Сельварн кивнул, но его глаза, холодные, как гладкий камень, не дрогнули, будто новость скользнула мимо.

— Балы всегда будят старое, — сказал он, повернувшись ко мне. — Руны могут не только защищать, но и указывать путь. Будто кто-то метил его смерть. — Его слова легли на меня, как тень, тяжёлая и холодная. — Но об этом рано.

— Хватит, — оборвала директриса. — Морн, ты пойдёшь с Лианом в зал. Это тяжело, но нужно. Мы должны знать, отзывается ли место на тебя – и ты на него. — Она посмотрела на Сельварна. — Магистр, протоколы позже. У нас есть разговор по Совету.

Их взгляды встретились, острые, как скрытые клинки, и я почувствовала: между ними есть что-то большее, чем долг. Лиан кивнул мне, зовя за собой, и мы вышли. Коридор встретил нас серой тишиной, но в ней звенела моя кровь, как эхо той ночи. Лиан молчал, и это было правильно: между кабинетом, где говорят, и залом, где умерли, лежит тишина, тонкая, как нить, которую лучше не рвать словами.

Днём зал бала казался пустым, словно сцена без занавеса, где ещё пахло краской и страхом. Люстры висели неподвижно, без игры света, а мрамор был слишком чистым, будто скрывал вчерашнюю кровь. Там, где упал Принц, блестел шов плиты, холодный, как лёд. Но стоило закрыть глаза, и кожа чувствовала, где холоднее.

— Стой здесь, — сказал Лиан, шагнув к центру ковра. Его ладонь скользнула над мрамором, медленно, будто касалась воздуха. — Смотри на меня. Дыши ровно. Если что-то почувствуешь – скажи. Не играй в храбрость.

Его слова были не приказом, а просьбой – остаться живой. Я кивнула, зная, что никогда не искала подвигов, но что-то само находило меня.

Сначала ничего не было, только тишина зала, но потом я почувствовала дрожь в воздухе, лёгкую, как рябь на воде. Хотела подумать что ветер, но ветра не было, он затих с утра. Дрожь коснулась горла, скользнула к груди, будто холодная нить, и дыхание сбилось, словно сердце поймало чужой ритм. Лиан поднял глаза, и я поняла – он заметил.

— Аделин? — его голос, назвав моё имя, вернул меня, как рука, удерживающая над пропастью.

2.3

Ночь пришла в Академию не через окна и двери, а словно просочилась через щели, легла на лестницы, притаилась под ступенями и поднялась наверх, будто всегда здесь жила, ожидая своего часа. Я шла с Селестой по боковой галерее, где стеклянные окна отражали нас – то длинных, то маленьких, будто шептали: "смотри, но не верь". Факелы горели слабо, свечи тихо чадили в подсвечниках, как послушные дети, и иногда шипели, когда воздух дрожал в узких трубах, напоминая, что даже в порядке есть трещины, через которые дышит жизнь.

Мы говорили шёпотом, и в наших голосах звучал страх, который не спрячешь. Селеста шла чуть впереди, её шаги мешали решимость и лёгкость, как у ветра, который я раньше принимала за стихию, пока не поняла, что у неё своя школа, без тетрадей и рун. Я несла две баночки с угольной солью, выданные на складе – наполовину защита, наполовину утешение для тех, кто верит в северные приметы. Селеста катила тележку с фонарём, который дрожал, как нечто живое, и это делало ночь проще, когда руки заняты чем-то обычным.

— Если мы играем в патруль, — сказала она, не оборачиваясь, — делай правильно. Если что-то откликнется – шаг назад, говори "стоп" и считай до пяти. Если не помогает – до десяти. Если я скажу "пионы" – ты не споришь и идёшь за мной. Поняла?

— Почему "пионы"? — спросила я, не ради ответа, а чтобы коснуться этой минуты, сделав её теплее.

— Бабушка говорила, что пионы хороши и для живых, и для мёртвых, — ответила Селеста, помолчав. — Ещё она учила: если не знаешь, с кем говоришь, скажи, что любишь пионы, и молчи. Обычно это спасает.

Я улыбнулась, думая, как мало знаю о её бабушке, кроме того, что за смехом Селесты стоит кто-то, кто научил её не бояться ветра. Мы остановились у арки, ведущей в зал с зеркалами. Воздух стал гуще, холоднее, будто его касалась чужая рука. Я поставила баночки на подоконник, Селеста прижала тележку к колонне, и мы обернулись к входу, хотя обещали не делать резких движений. Тело знало, где ждёт взгляд.

Зеркальная галерея светилась тускло, не как луна или огонь, а будто стекло само дышало, ловя нас в отражениях, где всё было почти настоящим, но с тенью обмана. В первом зеркале мы казались старше, лица строгие, словно ночь добавила нам лет. Во втором не было нас, только длинный коридор, которого не существовало, где гасли свечи – одна за другой, пока последняя не вспыхнула ярче, будто кто-то приблизился. В третьем я заметила светлую точку, как звезду на воде, и только потом поняла – это отсвет в чьих-то глазах.

— Не смотри слишком долго, — сказала Селеста спокойно. — Смотри на меня. Назови, что видишь в комнате, чтобы не потеряться. Начинай.

— Подоконник, колонна, подсвечник, трещина в полу, капля воска, тень от фонаря, полоска у стены, плитка, баночки с солью, твоя рука, моя бровь, штора, тишина, — я замолчала, поняв, что тишина – тоже вещь, тяжёлая, как воздух перед встречей с чем-то чужим. Она легла в груди, тёплая, как суп, но с привкусом страха.

— Хорошо, — ответила Селеста. — Теперь три шага вперёд. Я шагаю на счёт три, ты за мной. Если почувствуешь мост – говори "стоп". Если услышишь голос – говори "пионы", даже если смешно. — Её голос стал лёгким, почти хулиганским. — Если это не Принц, я оторву ему уши вместе с рамой.

Мы шагнули. Зеркала приняли нас, как вода принимает тень – мягко, но с отголоском. В левом, с чёрной рамой и серебряной каймой, мелькнула рябь, будто кто-то коснулся стекла изнутри. В правом, широком, как окно, появилась тень – не моя и не Селесты. Она не спешила, проверяя нас, как учитель ждёт, пока ты перестанешь дрожать.

— Стоп, — сказала я твёрдо, как на тренировке, хотя внутри была девочка, ждущая, чтобы кто-то объяснил. — Стоп. И пионы.

Селеста сжала моё плечо, твёрдо, чтобы я помнила: я не одна. В левом зеркале рябь стихла. В правом тень задержалась, обрела плечи, лицо, и я поймала себя на том, что наклоняю голову, разглядывая черты, которые уже жгли в груди, как старая рана, но теперь казались ближе, как вода в ладонях.

— Не подходи, — сказала я тихо, боясь, что сердце ошибётся, как уже ошибалось. — Стой там. Говори, как человек, если уже пришёл.

— Твой голос, — ответил он медленно, будто пробовал слова, словно они были новыми, — вчера дрожал, а сегодня твёрже. Это хорошо.

— Ты нарушил правила, — сказала я, чувствуя, как слово «ты» в моей речи звучит правильнее любых титулов, и это уже не дерзость, а точная настройка инструмента: если использовать «вы» с теми, кто умер, любой разговор треснет от натяжения. — За это не пускают туда, куда хочешь. Почему ты здесь?

Он молчал. В галерее шуршала пыль, а в коридоре кто-то поправил плащ – звук был живым, и я была благодарна за него. Потом он улыбнулся, слегка, только глазами, словно разгладил тень.

— Это место пахнет правдой, — сказал он. — И моих комнат больше нет.

— Тебя ищут, — перебила Селеста, её голос был твёрдым, как список дел. — И те, кто ищет, любят зеркала. Говори быстро, Принц. Или как тебя теперь звать?

— Просто по имени, — ответил он спокойно. — У мёртвых нет титулов. Зови, как хочешь, чтобы было короче. Времени мало.

— Тогда короче, — сказала я, держа слова крепко, чтобы не потерять себя. — Вчера ты смотрел на меня, а сегодня ты здесь. Мы думаем, это северный ритуал, "сердце без тела". Кто сделал мост? Зачем? И чего ты хочешь?

Он улыбнулся снова, мягче, будто хотел убрать холод между нами, но тепло из зеркала было тонким, как свет фонаря, не живым. Я слушала, но не верила, держа сердце закрытым.

2.4

Утро вползло в окна мутным светом, как молоко. Я вынимала свечу из подсвечника, счищая воск с ногтей, и казалось, день просит вернуть ему ночь, чтобы стать собой. Коридор был тихим, как пустой зал, где каждый шаг звучит громче, чем нужно. Я шла к Большому залу, как к месту, где ждёт боль, но сжимала в кармане наше слово – ключ, спрятанный нами вчера, как монету, которую держишь близко, но не трогаешь.

Совет собрался быстро, как тучи. Директриса сидела прямо, как столб, без улыбки. Справа – Сельварн, без своей обычной насмешки, только с тенью усталости на лице. Слева – двое чужих, в тёмных мантиях, будто не из Академии, а из другого мира. Лиан стоял ниже, ближе к нам, как будто ему легче дышать там, где люди.

— Морн, — начала директриса, когда шорохи стихли, — спасибо, что помогаете. Нам нужно вернуть Академии её стены. Вам – остаться собой.

Я кивнула, потому что кивок – это всё, что ты можешь дать, когда слова весят слишком много. Селеста стояла сзади, чуть сбоку, как тень, которую я звала сама – её видели только те, кто знал, куда смотреть.

— Мы проверили записи, — сказал один из чужих, южанин, с голосом, как подпись на приговоре. — Ритуал "сердце без тела" цепляется не только к месту, но и к человеку. Без долгих слов: нужен обряд, пока след слабый.

— Нужен – это ваше слово, — ответила я спокойно, хотя каждое слово било в рёбра. — Моё – "можно". Но что вы чистите? Мрамор? — я кивнула на пол, блестевший чистотой, но всё ещё помнящий кровь. — Или меня?

— Сначала вас, — сказал второй, с северной выправкой, и глазами, смотрящими насквозь. — Место – это дом Академии. А вы – дверь, которую кто-то поставил, не спросив.

Селеста прищурилась, но молчала. Слово "дверь" укололо, как горячий гвоздь. Я не дверь. Я страж – это мы обозначили вчера. Но чужие слова лезут в тебя, как холод, и если не впустишь – они найдут путь сами.

— Обряд будет под моим надзором, — сказал Сельварн, и его голос был сухим, как выжженная трава. — Он быстрый. Нужно только ваше согласие, и чтобы вы не двигались.

— Не двигаться – это ваше согласие, — ответила я тихо, глядя на директрису. — Можно я скажу, пока вы не начали про "безопасность"?

Она кивнула, едва заметно, но воздух стал чуть теплее.

— Вчера ночью, — начала я, держа слова ровно, чтобы не рвались, — я стала точкой моста. Мы с Лианом проверили. Это правда. Позже мы видели Принца, и поставили три ключа – мой, его, общий, – чтобы мост стал воротами. Это тоже правда. И ещё: я не буду дверью для чужих. Если вы зовёте это "очищением", — я развела руками, — зовите как хотите. Но обряда, где я – вещь, не будет. Я не согласна.

Зал прошелестел, как листья под ветром. Южанин замер, его перо остановилось над бумагой. Северянин прищурился, будто искал в моих словах трещину. Сельварн поднял бровь, а директриса сжала трость так, что пальцы побелели. Лиан кашлянул, но его глаза сверкнули – не удивлением, а поддержкой.

— Вы… видели Принца? — спросил южанин, и его голос дрогнул, как струна, впервые за день. — Кайдена Ар’Рисса? После… того?

— Да, — ответила я, чувствуя, как слово легло тяжёлым камнем. — В зеркале, и он говорил с нами. После этого мы поставили ключи.

Шорох стал громче. Кто-то из помощников шепнул: "Невозможно." Директриса подняла руку, и зал стих, как под заклятием.

— Проверим, — сказала она холодно, но в её голосе мелькнула искра – не гнева, а интереса. — Магистр Сельварн, посмотрите след ключей. Немедленно.

Сельварн кивнул и шагнул к столу, где стояла миска с солью. Он провёл пальцем по воздуху, и над моей ладонью вспыхнул тонкий свет – голубой, как утренний иней. Линии закрутились, сплетая три узла: один тёплый, мой; второй резкий, Принца; третий – общий, дрожащий, как отголосок чужого голоса. Зал ахнул. Северянин встал, его мантия шелестнула.

— След есть, — сказал Сельварн, и его голос был суше, чем обычно. — Ключи настоящие. Она говорит правду.

— Вы не подчиняетесь Совету? — повторил южанин, но теперь в его тоне было не равнодушие, а тень тревоги.

— Я не подчиняюсь вашим словам, — ответила я. — Я готова говорить о способе, но не о "неподвижной" мне.

— То есть, — сказал Сельварн мягче, — вы хотите обряд, где вы – не вещь, а участник. Так?

— Да, — ответила я, и слово легло легко, как ключ, сам открывающий замок.

— Тогда меняем слова, — сказала директриса. — И, может, способ. Магистр, — она посмотрела на Сельварна, — протокол "Бастион" у нас ещё активен?

— Активен, — кивнул он, будто вспомнил старый инструмент. — Но он медленный и не для тех, кто любит быстрые ответы.

— Пусть ждут, — отрезала она холодно и взглянула на меня. — "Бастион" – не чистка. Это стража вокруг вас, привязанная к вашему слову. Мы усилим ваш ключ и поставим стену, которая не пускает чужих без спроса.

Я почувствовала, как Селеста расслабилась, как Лиан выдохнул чуть легче – слово "ограда" звучало честнее, чем "чистка". Ограды ставят, чтобы беречь, а не выдирать.

— Это сложнее и дольше, — сказал северянин. — И зависит от дисциплины объекта.

— Не от "объекта", — отрезал Лиан спокойно, не глядя на него. — От участника. Спешка только поможет врагу.

2.5

Ночь пришла тихо, словно ветер, пробравшийся через щели в окне. Она не стучала в дверь, не ждала приглашения, а просто легла у изголовья кровати, как старый гость, которому всё позволено. Я вспомнила "Бастион", поставленный днём: чашу с молоком, хлеб с отломанной коркой, правило пяти вдохов перед тем, как звать. К вечеру мы решили, что приключений на день достаточно, сегодня я не хотела молитв или разговоров с тенью. Я просто легла на бок, подтянула колени и решила дать тревогам уйти, как волнам, чтобы уснуть – медленно, но полностью. Ведь ранящие слова заживают только во сне. Свечу я поставила слева, как учили во втором ключе. Пламя горело ровно, как страж на посту, не слишком ярко, но надёжно.

Моя комната была самой обычной: потолок днём казался ниже, пол скрипел под шагами, занавеска всегда оставляла щель, через которую заглядывал ветер. Но сегодня всё казалось особенным: простыня холодила кожу, подушка не поддавалась, даже когда я ударила её кулаком, будто держала форму. Занавеска шептала что-то, как будто соглашаясь с моими слабостями. Я тихо сказала: "Молчи", – и слово легло на неё, как рука, приводя всё в порядок.

Через несколько минут я смогла дышать спокойно, без усилий, и закрыла глаза, положив ладонь на ключицу – туда, где иногда колет от быстрого бега. Я напомнила себе, что страх любит цепляться за нас, но ему не позволено решать, кто мы. Я не звала, не просила, не разрешала. Но когда я почти уснула, воздух у кровати стал легче, как будто кто-то высокий вошёл, не оставив следов. Свеча качнулась, будто приветствуя, и перестала коптить. Занавеска дрогнула, как будто кто-то хотел заговорить, но не успел. Я не открыла глаза сразу – хороший страж не спешит, а слушает. Но тело выдало меня: кожа на руках покрылась мурашками, ровными, как стража у ворот.

— Ты не звала, — сказал голос спокойно, как говорят люди, которые привыкли держать себя в узде. — Но я здесь.

Это был не отблеск в зеркале, не тень в углу, а голос в комнате, близкий, у самого моего дыхания. Я открыла глаза и сначала заметила мелочи: крошку воска на ногте, пылинку на стуле, две тёмные капли на полу – наверное, чай, я всегда проливаю. И только потом – его. Кайден сидел на краю кровати, не утяжеляя её, но меняя всё вокруг. Это пугало больше: когда кровать не скрипит под гостем, мир становится другим, чужим, но настоящим. Он был бледным, как луна, с глазами, тёмными, как уголь, без блеска, будто жизнь покинула их.

— Ты нарушил правила, — сказала я тихо, удивляясь, что голос не дрожит. — Мы договорились: комната без зеркал, только по зову. Ночью – да, но не здесь.

— Договоры для живых, — ответил он, и в голосе не было насмешки, только усталость, как у человека, который всю жизнь писал правила, а теперь остался без слов. — Ты моя привязка. Не я выбрал, не ты. Но это правда, и ей не нужно наше согласие.

Я не отодвинулась, хотя страх шептал уползти к стене, стать незаметной. Я положила руку к сердцу – оно билось ровно, благодаря "Бастиону". Теперь оно не выдавало тревогу стуком, а хранило её внутри. Дыши. Слушай. Держи границу.

— Ты пришёл обвинять? — спросила я, не давая ему повода думать, что я оправдываюсь. — Или понять?

— Обвинения легко дают власть, — сказал он, и тени у его лица смягчились. — Мне всегда всё давали слишком быстро. — Он наклонился, и упёр локти в колени, как обычный человек, уставший от своей роли. — Я не ушёл. Из-за тебя.

— Это из-за крови, — сказала я тихо, стараясь не спорить, а уточнять, чтобы разговор не стал борьбой. — Из-за ритуала. Кто-то хотел построить мост. Я только точка, где он держится.

— Точка и есть причина, — ответил он мягко, без злости, но с привычкой точить слова, как ножи. — Если бы ты отвернулась, не посмотрела на меня в тот миг, когда я ещё был узнаваем, я мог бы уйти, как уходят те, кого не удержали взглядом.

— Я не удерживала, — сказала я, чувствуя, как внутри вспыхивает жар, похожий на обиду, но острее, потому что слова задели что-то моё. — Я смотрела, потому что не могла иначе. Если бы я отвернулась, ты ушёл бы в пустоту, без единого человеческого жеста в последний миг. — Я сглотнула, ощутив соль на языке, как будто сказала лишнее. — Но я не звала тебя сюда.

Он шевельнулся, словно хотел ударить по столу, но остановился, будто стол не виноват. Свеча дрогнула, и в комнату пришёл холод – не сквозняк, а ровный, тяжёлый, как рука на лбу.

— Ты говоришь верно, — сказал он, и в его словах не было насмешки, только интерес, редкий в мире, где мужчины привыкли говорить последними. — Но правда не меняет факта. Я здесь. Я связан. И это твоя судьба, не моя.

— Наша, — поправила я, и его лицо дрогнуло от лёгкого раздражения, не злобы, а досады на слово, разделяющее всё пополам. — Связь работает в обе стороны. Я не вещь. "Бастион" стоит. И моё "нет" уже имеет голос, — сказала я шёпотом, но твёрдо, чтобы тело меня услышало: мой круг – мой, и его не отнять.

Он почти улыбнулся, и в этой улыбке мелькнули его годы – молодость в усталости, и старость в силе.

— "Бастион", — повторил он без издёвки, с уважением к мастерству. — Хорошая защита для тех, кто держится крепко. — Он наклонился ближе, и я подняла подбородок, как на рынке, торгуясь за яблоки, чтобы не казаться слабой. — Но у каждой защиты есть дверь.

— И ключ у меня, — ответила я. — Я её не открывала.

— Верно, — согласился он. — Но кто-то открыл её с другой стороны.

2.6

Утро пришло медленно, будто протиснулось через щель между занавеской и стеной, задержалось на подоконнике и замерло, словно не зная, впустят ли его. Я лежала с открытыми глазами, считая дыхание – не чтобы уснуть, а чтобы убедиться, что ночь ушла, оставив не пустоту, а следы, по которым можно вернуться к себе. На груди, где ночью вспыхнул знак, осталось чувство усталости – не боли, а тяжести, как от ремня, оставляющего синяк: не покажешь никому, но и не забудешь. Я положила руку на ткань, не нажимая, чтобы проверить, бьётся ли мой пульс в такт тому, другому, мелькнувшему ночью. Они не совпадали. Мой пульс шёл ровно, как "Бастион" велел: медленно, но крепко, не давая сердцу сорваться.

Комната вела себя тихо: свеча на столе стояла спокойно, с обугленным фитилём; занавеска не шевелилась, хотя ветер, наверное, уже пробирался через щели; стол выглядел так, будто на нём никогда не писали записок. Только лист под свечой, где ночью я дописала ещё одну фразу, напоминал о вчера: "Не соглашайся на чужие определения." Я улыбнулась этим словам, как старому другу, который помогает держать спину прямо.

Я умылась холодной водой из кувшина. Вода сделала больше, чем ритуалы: смыла с глаз остатки ночи, напомнила коже, что она живая, а не часть какого-то "моста". Хлеб, который мы принесли вчера, зачерствел по краям. Я отломила кусок слева – так привычнее, хоть и некрасиво, и съела, слушая хруст. Этот звук был как маленькая магия: возвращал меня к себе. В моём мире хруст хлеба и запах молока держали "Бастион" лучше заклинаний.

В дверь постучали – два лёгких удара, пауза, ещё один. Я узнала этот ритм. Селеста вошла, не дожидаясь ответа, проскользнула в комнату, как кошка, и закрыла дверь локтем – не из тайны, а по привычке.

— Проверка, жива ли, — сказала она вместо "доброе утро" и достала из-за спины корзинку. В ней лежали два яблока, тёплая булочка с корицей, баночка соли "на всякий случай" и кусок льняной ленты. — Погладь ленту, — велела она, хмурясь. — Она говорит, что ты не из стекла.

— Лента врёт, — ответила я, но всё равно коснулась ткани пальцами. Спорить с её заботой было бесполезно, как с ветром: он всё равно останется. — Я деревянная. Та, что хрустит зимой.

— Дерево крепче стекла, — сказала она, довольная, и села на стул, глядя мне в лицо, как мастер проверяет свою работу. — Ну, как ты?

Я не стала притворяться, что не понимаю. Не хотела приукрашивать ночь. Я рассказала всё, как было, не по порядку, а так, как чувствовалось: от тела к правде. Сначала – как его холодное прикосновение легло на руку, будто монета, и как тело дёрнулось, но удержалось, потому что "Бастион" – не только щит, но и опора, которая держит спину. Потом – как вспыхнул знак на груди, его форма, свет, горевший тихо, как мысли человека, который спорит, но не хочет это показать. Затем – как слово "принадлежишь" стало ловушкой, но я вышла из неё, заменив его своими правилами. Я рассказала про его дыхание у моих губ, про его честное "не уверен, что приму" и мои твёрдые условия. Селеста слушала, не теребя ленту, положив её на колени, будто боялась спугнуть. Я поняла: мы дошли до момента, когда каждое слово становится важным, и перебивать не хочется.

— То есть, — сказала она, подводя итог, — он сидел на твоей кровати, но не придавил её.

— Да, — кивнула я. — Правда мёртвых. — Хотела пошутить, но не вышло.

— И касался тебя, — она бросила быстрый взгляд, словно проверяя, не унесло ли меня туда, где уже нельзя прикрыться.

— К суставу, — уточнила я. — Не к шее, не к горлу. Проверял, как держит "Бастион".

— Проверял, — согласилась она сухо. — Как на рынке стучат хлебом: звенит или нет. — Она коснулась моей ключицы пальцами. — Горячая.

— Потому что я живая, — ответила я. — И ночь была настоящей.

Мы замолчали, не от нехватки слов, а потому что тишина иногда говорит лучше. Потом она продолжила:

— Сегодня будет тяжелее. Они почувствуют, что ты окрепла, и попробуют сломать не "мост", а твоё право говорить. Это больнее, чем кажется. — Она вздохнула, понюхала булочку с корицей и отломила кусочек. — Но у нас есть вещи. — Она подвинула ко мне корзинку. — Яблоко – чтобы держать во рту, если хочется сказать лишнее. Лента – чтобы завязывать вопросы на узлы: если уже больше трёх – молчи. Соль – для тех, кому хочешь верить, но не доверяешь: щепотка на язык, чтобы помнить, что выбор за тобой.

— Ты ведьма, — сказала я серьёзно.

— Я твоя подруга, — ответила она с новой, спокойной улыбкой, появившейся за последние дни. — Это почти ведьма, но без тайных обрядов.

Мы вышли в коридор, и утро наконец решилось войти – оно скользнуло по перилам, осело на ступенях, пахнущих свежей известью. Стены оживали, но не с величием, а просто, как дом, где вытирают пыль и закрывают щели. По пути к столовой нас догнал Лиан. Он вышел из боковой арки, как всегда спокойный, и посмотрел на меня, не выискивая, а проверяя, жива ли я. Его взгляд, без лишних вопросов, был для меня тихой опорой.

— Вижу, — сказал он, больше себе, чем нам. — "Бастион" держит.

— Держит, — подтвердила я. — У меня есть договор с тем, кто приходит, и с собой.

— Яблоки, — сказала Селеста, поднимая корзинку. — Если захочешь говорить о договоре слишком громко.

— Хорошо, что яблоки в деле, — сказал Лиан, почти улыбнувшись, но его взгляд быстро стал серьёзным. — Магистр Сельварн собирает группу. "Бастион" теперь не только твой. Мы ставим защиту вокруг южного крыла. Он хочет, чтобы ты пришла на проверку. И… — он замялся, будто старался смягчить новость, — троих уже допросили. Один, изучающий оживление предметов, был в зале ночью. Без причины.

2.7

Сумерки пришли к Академии тихо, не шагами, а прохладой. Коридоры затихли, будто стены решили дышать тише, уступая место ночи. Я шла рядом с Селестой и Лианом, и в этом "рядом" было больше порядка, чем смелости. Мы направлялись туда, где вопросы задают по правилам, и сам путь помогал собраться, не давая дню развалить меня на части. Я не боялась, как вчера – "Бастион" работал, но знала: сегодня ночью нужно не просто держаться, а спрашивать. Не отбиваться от чужих слов, а не давать им решать, о чём говорить.

Комната без блеска встретила нас запахом тёплого дерева и лаванды, которую травница повесила вчера. Она говорила, что эта трава отгоняет лишнее, и мне нравилось, как простые вещи решают сложное. На столе стояла наша чаша, рядом – кружка молока и хлеб, сегодня побольше, чем обычно. Селеста сказала: "Для долгих разговоров". В этом было что-то родное, как будто дом сначала спрашивает у еды, а потом у магии. Я коснулась края стола ладонью, не ради ритуала, а для уверенности, и села ровно, как перед важным письмом, оставляя спине немного свободы.

— Проверяем, — сказала Селеста деловито и обошла комнату, как хозяйка перед работой: поправила скатерть, сдвинула стул, постучала по стене. — Щели молчат, углы сухие, зеркал нет, блеска нет, — она показала ладони, будто они были её инструментом. — Твоя очередь.

— Здесь задают вопросы, а не дают приказы, — сказала я. Комната словно услышала, отозвавшись тишиной, готовой к моим словам. — Я не дверь, я страж. Вход – по моему слову.

Лиан стоял у стены, чуть сбоку, где обычно те, кто слушают и берегут, не командуя. Он не был ни псом, ни щитом – просто человеком, умеющим держать тишину так, чтобы в ней рождались слова. Я посмотрела на него, и он кивнул – не как приказ, а как знак: всё правильно.

— Зовём, — сказала я, и в этом слове не было "пожалуйста", только время пришло.

Я провела пальцем по краю чаши, не как магический жест, а как привычка, и сказала наше слово – ключ. Оно не звенело, но "Бастион" ожил, выстроив не стену, а путь. Воздух у двери стал прохладнее, как от открытого окна, – не ветер, не чужая воля. Я повернулась туда, где ещё ничего не было, но уже чувствовался порядок: ночь, как любая система, сначала даёт знак, а потом показывает себя.

— Войду, — сказал он, будто спрашивал, но в его "войду" уже не было просьбы. Мне понравилось, что мы научились отвечать правилом на правило. — Войду – на вопрос.

— На вопрос, — повторила я. Селеста положила руку на стол, добавляя моим словам вес. — И только.

Он появился не резко, не как тень, а просто стал виден у противоположной стены, откуда Лиан отошёл, чтобы не загораживать. Сегодня он выглядел не таким бледным, как ночью, не потому что стал ярче, а потому, что комната без блеска делала всех честнее. Он кивнул мне, потом Селесте, потом Лиану – не с гордостью, а признавая порядок: кто спрашивает – первый, кто держит место – второй, кто бережёт – третий, но не менее важен.

— Вопросы, — напомнила я, опершись на стол.

— Сначала мои, — сказал он мягко, и я заметила, как Селеста напряглась — мягкость часто прячет желание командовать. — Ты слышала их разговоры? — Он не сказал "Совет", но намёк был ясен. — Они предлагали зрелище.

— Да, — ответила я. — Я отказалась. "Бастион" стоит. Защита вокруг работает. Их слова – на паузе.

— На паузе, пока им не понадобится кровь для отчёта, — добавил Лиан, очерчивая границы. — У нас есть сутки. Не больше.

— Что будет дальше? — спросил Кайден, глядя на Лиана, а не на меня. Я заметила, как быстро они перешли от моего к общему, и сдержала улыбку: так устроены их разговоры.

— Они начнут с "традиций", — ответил Лиан сухо. — "Обряды рода", "память предков". Если устоим, пойдут слухи – в спальнях, на лавках, в столовой. Всё против неё.

— Уже началось, — сказала Селеста. — Меня трижды просили не носить тёмные ленты, мол, "раскачиваю порядок". Я обещала носить бубенцы. Не все поняли.

— Это не главное, — сказал Кайден, и в его голосе была не насмешка, а спешка. — Главное – "мост" держится на трёх вещах: на ней, на том, кто ведёт, и на месте. Вы укрепили её и место. Остался я.

Он шагнул к столу, но остановился, не переходя границу. Я отметила: он научился уважать наши правила. Дисциплина мёртвых важна не меньше, чем живых.

— Ты говоришь, — я сказала медленно, чтобы не потерять суть, — что не удержишься, если они найдут другую связь с твоей кровью.

— Другое "сердце", — поправил он. — Сердца любят подмены, особенно у северных. — Он посмотрел на мою грудь, не грубо, а туда, где теперь был знак. Я не отвернулась: иногда лучше смотреть прямо. — Если они найдут другой "узел", мы потянемся туда, как вода в яму.

— Кто "они"? — спросила я. — Назови их.

— Орден, — ответил он без задержки. — Но не тот, что поёт псалмы в коридорах, а глубже. Те, кто направляет их. — Он опёрся на спинку стула, не садясь, и сменил тон: — Мои люди тоже не были простыми. Во дворце были те, кто любил старые обычаи. Они знали, как сломать защиту. Им не нужен был мой труп. Им нужно было моё "сердце". Смерть – только повод.

— Тогда первый вопрос, — сказала я. — Чего они хотят от "сердец"?

Он задумался, но лишь на миг, как человек, выбирающий одно объяснение из многих.

2.8

День после бурной ночи не старался быть ярким. Он мягко разложил свет по коридорам, чтобы никто не споткнулся о тени, и дал нам дойти до полудня без лишних чудес. Я шла в аудиторию на "внеочередную сверку безопасности", чувствуя усталое дыхание стен, будто дом и люди договорились говорить тише, пока есть силы. "Бастион" держал ритм в груди, как комната, которую проветрили и закрыли. Я повторила наш утренний список – хлеб, лента, соль, "вечером", и поняла, что дисциплина даётся мне легче храбрости: храбрость любит зрителей, дисциплина живёт и без них.

Аудитория была строгой: узкие окна, высокие потолки, скамьи, где шёпот вынужден тянуться до последнего ряда. У стены стояли три блестящих таза – слишком чистых для работы, слишком полированных для простоты. На одном лежала белая салфетка, режущая глаз. Селеста поморщилась – она не доверяла слишком чистым вещам. Я затянула ленту на запястье, напоминая пальцам их задачу.

Директриса сидела в первом ряду, не на кафедре, а будто нарочно выбрала место зрителя, а не судьи. Сельварн рядом смотрел так, словно привык уговаривать металл подчиняться. Двое из Совета – не наши, а те, кто больше для вида, сидели чуть дальше. И "одухотворитель предметов", без перчаток, с руками, будто созданными для разговоров с вещами. Он поймал мой взгляд и кивнул на тазы:

— Для чистоты эксперимента.

— У нас уже есть протокол, — ответила я, не садясь близко к его вещам. — Сегодня – "Бастион". Не зрелище.

— Мы уважаем ваш выбор, — мягко сказал один из Совета, — но людям нужна прозрачность. Простая демонстрация успокоит всех. Два шага к тазу, и дом вздохнёт.

— Дом вздохнёт, — сухо сказал Сельварн, — но не так, как вы думаете. Прозрачность – не наш инструмент. Мы обещали безопасность, не шоу.

— Безопасность – это и есть шоу для тех, кто не знает, как она работает, — улыбнулся "одухотворитель", повернув таз так, чтобы окно отразилось в нём ровно. — Просто встаньте рядом. Без магии. Жест доверия.

— Доверие – не жест, — сказала я, не успев смягчить слова. — Это договор, где есть цена и подпись, а не "встаньте рядом". — Я посмотрела на директрису, показывая, кто здесь центр. — Вы сказали, мы работаем. Я готова. Но таскать блестящие миски, чтобы унять слухи, – не моя работа стража.

Селеста хмыкнула, довольная, как кошка, нашедшая сливки. Лиан у двери не изменился в лице, но дышал легче – такие "нет" укрепляют лучше кругов. Директриса чуть наклонила трость и сказала Совету холодно, но без злобы:

— Сверка – наша работа. Если нужна картинка, пишите отчёт. Сегодня без шоу.

— Конечно, — пожал плечами член Совета, будто слегка уязвлённый. — Мы только предложили.

Лиан начертил на полу две невидимые линии и велел мне встать так, чтобы одна была между мной и дверью, другая – между мной и теми, кто говорит за меня. Мы отрабатывали это вчера в теории, а теперь делали на деле: вопрос Лиана проходил, приказ отскакивал, мягкое "не бойся, девочка" от Совета заглушалось, а хитрое "взглянуть на метку ради науки" от "одухотворителя" упиралось в моё твёрдое "нет". Чаша за моей спиной стояла одиноко, не получив внимания, и перестала блестеть. Но я уловила отклик в груди – "сердце" любопытно тянулось к блеску. Я сказала себе "позже" и завязала в памяти ещё один узел.

Нас отпустили не сразу. Совет принял "промежуточную динамику", попросил отчёт "в свободной форме, но читабельный" и разошёлся без обид, как зрители без спектакля. В коридоре пахло супом, хлебом и песней, которую кто-то из младших пел сквозь зубы. Мы с Селестой взяли миски и сели за дальний столик, чтобы пережить день без слов. Хлеб сделал своё дело. Я убрала ленту в карман – во время еды руки должны держать тарелку, не метафоры. Может, эта история учит меня приносить в зал простые вещи как инструменты, а не талисманы.

— Тебя дёрнуло у чаши, — сказала Селеста, когда мы доели. — Не на "посмотреть", а на "узнать"?

— На "узнать, что они могут", — призналась я. — Это искушение. Мы слишком хотим знать.

— Потому мы живые, — ответила она. — Главное – не платить за знание собой. Отложи до вечера. Я найду в бабушкиных текстах кое-что – не магию, а удар по гордыне тех, кто любит зеркала.

Мы шли по дворикам, где камни грелись под тусклым солнцем. Я ловила радость от того, что рядом говорят ровно столько, сколько нужно. Лиан догнал нас у башен, выглядя так, будто получил задачу по силам.

— Режим "Чернь" на юге не вводят, — сказал он. — Директриса выиграла сутки. Но ночью усилят контуры. Я буду рядом. Никакой "чистки" до завтрашних протоколов.

— Пока не придумают новый способ надавить, — хмыкнула Селеста. — Мы тоже придумаем, как быть спокойнее.

Я работала весь день. Работа спасает. Переписала заметки, избегая блестящих слов, убрала стакан со стола, заменив его глиняной кружкой, поправила узел на шторе – слишком аккуратный, чтобы быть моим. Дважды сказала "нет" тем, кто просил "чуть-чуть времени" для "общего блага". Всё, что я делала, было тренировкой для правильного "вечером".

Солнце коснулось галереи, сделав её на миг золотой, как недопечённый хлеб. Пора было идти. Мы с Селестой договорились встретиться у комнаты без блеска. Она обещала хлеб и тимьян для чая, «чтобы воздух был готов». Я шла медленно; лестницы пустовали – те, кто любил суету, выдохлись, а работники только начинали.

Но что-то было не так. Не железо, не шёпот, а что-то простое, как криво лежащий ковёр, о который спотыкаются самоуверенные. На шторе в коридоре, на подвесе, который я утром затянула, появились три узла, сплетённых чужими руками. Они «ловили» ветер, чтобы он путался у двери. Я не тронула их – нельзя. Но тяжесть под рёбрами шепнула: «нас проверяют». Стражам моста нельзя позволять чужим строить рядом.

2.9

Ночь пришла не по часам, а по привычке, как работник, знающий своё дело лучше мастера. Она вошла тихо, раскладывая тени, как инструменты. Мы с Селестой погасили лампу в коридоре – мелочь, плетущая узлы, не заслуживала света, и вошли в комнату без блеска. На столе лежал хлеб, накрытый небрежной тряпкой, чтобы пахнуть. Кружка для тимьяна пустовала. Чаша ждала касания, как место, которое вчера ожило.

— Чайник наготове, — сказала Селеста, ставя горелку и проверяя углы: сухо, глухо, честно. — Я к Лиану, доложить про узлы. Он просил схему, но ты видишь их лучше. Нарисуешь? Просто, без лишнего.

— Нарисую, — кивнула я, положив мел и карандаш – старые, надёжные инструменты. — И спрячусь в них на полчаса. Работа – лучший способ ждать ночного гостя.

— Если «мост» изнутри, — она наклонилась, — не геройствуй. Хлеб, слово, потом зови. В этом порядке. Я – до конца коридора.

Она ушла бесшумно, как те, кто не мешают ночи. Я села под углом к чаше и чертила узлы: как их вяжут любители зеркал, где хитрят, где лгут. Пальцы двигались быстрее мыслей, мел царапал стол. Время стало инструментом, делая меня точной. Через миг, не знаю десять минут прошло или сорок, воздух у порога стал холоднее, как мрамор. Я не подняла глаз. «Вечером, в комнате, на вопрос» – он придёт по правилам. Я не торопила ночь, как не торопишь гостя, дающего тебе закончить дело.

— Войду? — спросил знакомый голос.

— На вопрос, — ответила я, подняв глаза. — Сегодня – не о Совете. О нас.

Он кивнул, будто благодаря, и я отложила мел – в таких разговорах вещи молчат. Кайден вошёл просто, без жестов, как в дом, где его ждут без лишних поклонов.

— Сегодня, — начала я, чувствуя, как «Бастион» встаёт во мне, не стеной, а спокойствием, — я хочу знать про границы. Вчера ты сказал, что можешь пойти на принуждение, если тебя отталкивают. Если я скажу «нет» спокойно, но твёрдо, ты отступишь без уговоров?

— Я отступлю, — сказал он сразу. — Но спрошу. Может, дважды. Если в твоём «нет» я услышу страх, а не выбор, я буду добиваться выбора. — Он прищурился, будто слушал моё дыхание. — Скажи «подожди» – и я остановлюсь, пока ты держишь слово.

— Хорошо, — ответила я. Это «хорошо» закрыло спор на полдня. — Мой первый вопрос. Что будет, если любители зеркал соберут «хор сердец»? Мы слышали теорию. Нужны детали.

— Они заставят звучать то, чего здесь не должно быть, — сказал он. — Как ракушка у уха – слышишь море. Они хотят приложить к нашему миру ракушку, чтобы моря заговорили в стенах. Нужно много сердец: одно держит ноту, два – интервал, семь – хор. Тогда то, что ищет вход, войдёт. — Он смотрел на меня, как на равную, не боясь пугать. — Но им нужен дирижёр. Без него хор рассыпается.

— Кто он? — спросила я.

— Тот, кто улыбается, когда другие молчат, — ответил он сухо. — Не любит кровь, но любит, что рядом. Ты видела его у тазов. — Я не стала уточнять, потому что мёртвым «точно» даётся поздно. Он добавил: — Сегодня их попытка была слабой. Им нужно больше блеска и твоя близость. Ты не подошла. Это ломает их план.

— Это не подвиг, — сказала я. — Это дисциплина. — Я повернула ладони, мел оставил белые следы, как мука, и это было смешно и правильно, будто я в мастерской, а не в заговоре.

— Дисциплина – лучшая победа, — тихо сказал он. — Её труднее отнять.

Мы говорили дальше: о дежурствах, как объяснить младшим, что блестящие пряжки – не украшение, как гасить резонанс водой, хлебом, молоком. Я радовалась, что мы говорим о простом, и комната теплела. Но тепло сменилось холодом – не от двери, не от стены, а из меня. Под грудью, где весь день было спокойно, зазвучал чужой «зов». Не голос, не приказ, а гул, как колокол в руках.

— Началось, — сказал Кайден. Его тон отозвался в моём «сердце», как зеркало. Он встал быстро, по-деловому, близко, но не нарушая границ. — Они пробуют через тебя. Не комнату. Тебя.

— Сейчас? — выдохнула я, приподняв рубашку, чтобы дать воздуху место. — Внутри?

— Внутри, — подтвердил он. — Назови свой ключ. Пять секунд – и хлеб.

Я закрыла глаза. Мир качнулся, как вода, но «Бастион» упёрся в моё «нет», как в стену. Я назвала ключ, не вслух, а внутри, и «зов» сменил тон, будто дирижёр в чужой комнате велел начать заново. Я взяла хлеб, отломила кусок, и жевала, стоя, как ребёнок, оторванный от игры. Это было смешно и спасало – челюсть отвлекла от паники. Гул отступил, но вернулся тише, из моей груди.

— Сядь, — сказал Кайден. Я села. — Можно коснуться? — спросил он, и его «можно» было как вода на раскалённый металл: он не полез, он ждал.

Я кивнула. Он положил ладонь на стол, не касаясь меня. Воздух между нами стал плотным, как ткань, которую держат двое. «Зов» рванулся и запнулся, как ребёнок в штору – стыдно, но не больно. Стало легче, но ненадолго. Вместо давления пришёл тонкий звук, будто ногтем царапали моё ребро, выманивая «да».

— Они пробовали силой, — тихо сказал Кайден. — Теперь хитростью. Они в этом сильны. Твой ключ держит, но их трое. — Он скривился. — Трое, а значит, дирижёр уже нашёл двоих. Нам надо мешать не силой, а интонацией.

— Делай, — выдохнула я.

Он кивнул и заговорил простыми словами – не рунами, не заклятиями, а кухонными, вечерними: «пей воду», «пройдись», «положи руку на стол», «назови себя», «скажи, что это твой дом». Каждое слово сбивало «зов», как песню, забытую с первого слога. Я слушалась, не из страха, а потому, что эти слова спасали лучше магии. Я встала, прошлась, положила ладонь, сказала «Аделин», «дом». «Зов» дрогнул, как рыба, пропустившая крючок. «Калитка» качнулась, и он шагнул ближе.