Сердце под коркой льда.

Пролог.

Пролог

В свои семьдесят два Герда Ивановна считала, что жизнь — штука честная только в одном: она никогда не спрашивает, удобно ли тебе. Она приходит, берёт за воротник, встряхивает, высыпает из карманов планы и иллюзии — и говорит: «Ну что, дорогуша, пошли дальше». И если ты умеешь держать спину, то идёшь. Если нет — тебя тащат волоком, а потом ещё и спрашивают, чего это ты такая недовольная.

Недовольной Герда Ивановна не была. Она была… остроумной. Саркастичной. Злой? Нет. Скорее — слишком наблюдательной. И это наблюдение за людьми, за их маленькими хитростями, за тем, как они врут себе и другим, приносило ей не столько радость, сколько усталое превосходство: «Ну конечно. Я же говорила». В молодости из-за этого с ней было непросто. В зрелости — опасно. А в старости — уже просто смешно пытаться «перевоспитывать» женщину, которая пережила девяностые, ипотеку, один брак, один развод и десятки рабочих совещаний, где мужчины с умным видом предлагали «оптимизировать расходы», не понимая разницы между себестоимостью и фантазией.

Она умела считать деньги. Умела видеть, где они утекут, ещё до того, как кто-то откроет кран. Умела ставить подписи так, чтобы потом никто не пришёл с круглыми глазами: «А я не знал». Поэтому и работала экономистом всю жизнь — сначала в обычной конторе, потом в частной фирме, потом в холдинге, где ей платили хорошо и боялись ещё лучше. Герда Ивановна не повышала голос. Она просто умела так смотреть на человека, что тот сам вспоминал все грехи — даже те, которых не совершал.

Подруг у неё было мало. Не потому, что она не умела дружить, нет. Просто она терпеть не могла, когда дружба превращалась в соревнование по нытью. Она могла выслушать один раз, два, три. Но на четвертый обязательно спрашивала: «И что ты сделала, кроме того, что пожалела себя?» После такого обычно дружба вежливо умирала.

Зато у неё была дочь. Одна. И она была той самой главной линией, по которой Герда Ивановна измеряла свою жизнь: не карьерой, не дачей, не фарфором, а тем, что дочь выросла нормальной, самостоятельной, не сломанной. Это было главным достижением.

Муж… муж в их истории был человеком, который не выдержал. Не тяжёлой жизни, не недостатка денег — нет, денег как раз Герда приносила немало. Он не выдержал её характера. Её прямоты. Её умения не молчать, когда надо говорить. И однажды, после очередной сцены, в которой он попытался обвинить её в том, что она «слишком умная», он собрал вещи и ушёл.

Герда Ивановна тогда не плакала. Не потому, что не болело. Болело. Просто она не любила демонстрации. Она сидела на кухне, смотрела на кружку с остывшим чаем и думала: «Ну вот. Ещё один мужчина решил, что женщина должна быть удобной. Как оригинально».

Дочь тогда была маленькая, лет шесть. Она подошла к матери, обняла её за шею и спросила: «Мам, а папа теперь не вернётся?»

Герда Ивановна посмотрела на её серьёзные глаза и сказала правду — мягко, как умела только с дочерью:

— Папа может вернуться. Но если он вернётся таким же, как ушёл — нам лучше без него.

Дочь подумала и кивнула. И с того дня у них в доме стало меньше шума и больше порядка. Герда Ивановна научилась быть и матерью, и отцом, и бухгалтерией, и ремонтом, и утешением, и дисциплиной. А ещё — научилась не ждать, что кто-то придёт и спасёт.

Спасать себя она умела сама.

Когда дочь выросла и уехала — сначала учёба, потом работа, потом семья — Герда Ивановна осталась одна. И вот тогда она впервые почувствовала тишину не как пустоту, а как свободу. Она вышла на пенсию. Официально — потому что возраст. Неофициально — потому что устала работать на людей, которые считают, что «опыт — это когда ты старый и мешаешь». Она могла бы остаться консультантом — и ей предлагали. Но Герда Ивановна сказала: «Спасибо. Я не хочу умереть в отчётах».

Она переехала на дачу.

Дача у неё была не той грустной дачей, где старые люди сидят на лавочке и жалуются на давление. Дача у Герды Ивановны была маленькой личной империей. Домик — крепкий, утеплённый, с печкой и современным котлом. Участок — ухоженный, без этих бесконечных «сорняков по колено». Теплица — как положено, с томатами, огурцами, зеленью. Сад — яблони, груши, смородина. И маленький пруд, который она вырыла сначала из упрямства, потом из интереса, а потом — из любви.

В пруду она держала рыбу.

Не для того, чтобы «как все». А потому что ей нравилось наблюдать. Рыба, в отличие от людей, не притворяется. Она либо ест, либо не ест. Либо здорова, либо больна. И если она больна — значит, ты что-то сделал не так. Никаких психологических игр. Никаких «ты меня не понимаешь». Чистая причина и следствие.

Герда Ивановна каждое утро выходила к пруду с кружкой кофе, смотрела, как рыба поднимается к поверхности, и думала: «Вот бы люди так. Вышли, показали лицо — и сразу понятно, кто ты».

Соседи её уважали и боялись одновременно. Потому что Герда Ивановна умела жить красиво, но без показухи. У неё всегда было чисто. У неё всегда было запасено. У неё всегда было что-то вкусное. И если сосед приходил просить «одолжить до пенсии» — она могла одолжить, но обязательно спросит, куда делись деньги, и предложит записать расписку. После этого обычно просить переставали.

Зато к ней любили приезжать внуки.

У дочери было двое детей — мальчик и девочка. Мальчика звали Тимофей, девочку — Лада. Тимофей был живой, шумный, с вечными синяками на коленях, потому что мир ему казался площадкой для испытаний. Лада была внимательная, серьёзная, любила книги и могла часами рисовать, если ей дать бумагу и тишину.

Они называли бабушку «бабуля Герда». Иногда просто «Герда», когда хотели её подразнить. Она ворчала, делала вид, что ей не нравится, но внутри улыбалась. Потому что эти двое были единственными людьми, рядом с которыми она могла быть не «экономистом» и не «железной женщиной», а просто бабушкой. Пусть и с сарказмом.

— Бабуль, ты опять ругаешься на телевизор? — спрашивал Тимофей, когда она включала новости.

Глава 1.

Глава 1

Первое, что почувствовала Гердалина, было тепло. Не жар, не боль, не холод — именно тепло, мягкое, обволакивающее, будто она лежала под толстым одеялом в хорошо протопленном доме. Это ощущение было настолько привычным и земным, что мысль о смерти показалась смешной.

«Ну уж нет, — лениво подумала она. — Умирать так скучно я бы не стала».

Она открыла глаза.

Потолок был высоким. Белым, но не больничным, а тёплым, с тонкой морозной вязью по краям — словно иней когда-то коснулся его, но передумал застывать окончательно. Свет падал сверху мягко, рассеянно, без ламп и люстр, будто сам воздух умел светиться. Гердалина моргнула, потом ещё раз.

— Ну здравствуй, — сказала она вслух хрипловатым голосом. — И где это я так удачно проснулась?

Голос прозвучал… иначе. Ни старческой хрипоты, ни усталости. Молодой, глубокий, удивительно послушный. Она сглотнула и приподнялась на локтях.

Тело слушалось идеально.

Слишком идеально.

Она опустила взгляд — и замерла. Руки были тонкими, сильными, с гладкой кожей без пигментных пятен и следов прожитых десятилетий. Ногти аккуратные, ухоженные, без её привычных трещинок от земли и фарфора. Гердалина медленно села, ощущая, как работают мышцы спины, живота, ног — всё гибкое, лёгкое, послушное.

— Так… — протянула она. — Это либо очень хороший сон, либо кто-то сильно переоценил мои заслуги перед мирозданием.

Кровать была широкой, с высоким резным изголовьем из светлого дерева. Ткани — плотные, но мягкие, с холодноватым шелковистым отливом. Постель пахла чистотой и чем-то свежим, морозным, словно снегом на солнце. Гердалина провела рукой по покрывалу и усмехнулась.

— Даже во сне у меня вкус не испортился.

Она встала.

Пол был тёплым. Не ковёр — гладкие плиты, но с едва ощутимым теплом, поднимающимся снизу. Гердалина постояла, покачалась, проверяя равновесие, и расхохоталась.

— Господи, да я снова умею вставать без кряхтения. Вот за это я готова простить тебе многое, кем бы ты ни был.

Комната была просторной, но не показной. Средний достаток — она это определяла мгновенно, привычкой экономиста. Никакой кричащей роскоши, но всё добротное: мебель из светлого дерева, аккуратный туалетный столик, шкаф с матовыми створками, кресло у окна. Окно выходило на заснеженный сад — аккуратные дорожки, кусты под ровными снежными шапками, и дальше, за оградой, тёмные силуэты деревьев.

Зима.

Гердалина подошла к окну и вдохнула. Воздух был чистым, холодным, но не колючим. Настоящая зима, а не городская слякоть. Она прижалась лбом к стеклу.

— Красиво, — сказала она честно. — Но я всё-таки хочу знать, куда меня занесло.

На её запястье что-то тихо щёлкнуло.

— Доброе утро, баронесса Гердалина.

Гердалина вздрогнула и резко посмотрела на руку. Там был браслет — тонкий, из серебристого металла, с несколькими вставленными кристаллами разного цвета. Над браслетом вспыхнула голограмма — прозрачная снежинка, вращающаяся в воздухе.

Голос был женский. Спокойный. Чёткий. До омерзения вежливый.

— Вы пробудились в собственных покоях. Время: девятый час утра. Температура в доме — комфортная. Показатели вашего организма в норме.

Гердалина уставилась на снежинку.

— Так… — медленно сказала она. — Я, конечно, много чего видела, но разговаривающих снежинок — ещё нет.

— Я не снежинка, — отозвался голос с лёгкой обидой. — Я кристаллический помощник третьего уровня.

Гердалина прищурилась.

— Нет, ты снежинка, — решительно сказала она. — Мне так больше нравится. Я так хочу. Я так сказала.

Голограмма зависла, словно задумалась.

— Имя пользователя может быть изменено. Фиксирую новое обозначение: «Снежинка».

— Вот и умница, — довольно сказала Гердалина. — А теперь, Снежинка, скажи мне честно: я сошла с ума или это всё-таки сон?

— Диагностировать психические отклонения не входит в мой функционал, — сухо ответила Снежинка. — Однако данные указывают, что вы не спите. Ваше сознание активно, тело функционирует в полном объёме.

— Замечательно, — вздохнула Гердалина. — То есть я не умерла, не сплю и не в палате. Значит, приключение.

Она улыбнулась. Широко, почти по-девчачьи.

— Ладно. Показывай дом, усатый герой.

— У меня нет усов, — тут же отозвалась Снежинка. — И я не герой. Я вспомогательная система навигации, быта и безопасности.

— Не занудствуй, — махнула рукой Гердалина. — Сусанин тоже, наверное, считал себя навигационной системой.

Она пошла по комнате, и браслет мягко подсветил путь. Дверь открылась сама, без скрипа. Коридор был светлым, с панелями из дерева и вставками кристаллов в стенах, излучающих мягкий свет. Гердалина шла и оглядывалась, всё больше убеждаясь: это не бедность и не роскошь. Это жизнь человека, который умеет считать деньги и любит комфорт.

— Снежинка, — спросила она на ходу, — а если я нажму вот на этот жёлтый кристалл?

— Жёлтый кристалл отвечает за бытовые функции, — тут же отозвалась та. — Вы можете активировать нагрев воды, приготовление пищи, очистку воздуха и—

— Душ, — перебила Гердалина. — Мне нужен душ. Срочно. Хочу понять, это тело настоящее или я сейчас растворюсь, как утренний туман.

Ванная оказалась просторной, светлой, с гладкими стенами и странной, но понятной системой подачи воды. Гердалина разделась без стеснения — перед кем ей было стесняться? — и снова замерла, глядя на отражение.

Молодая женщина. Лет восемнадцать, может, девятнадцать. Светлые волосы, кожа чистая, глаза… глаза были серо-голубые, внимательные. Не наивные. Она смотрела на себя долго, изучающе.

— Ну здравствуй, — тихо сказала она отражению. — Гердалина, значит. Посмотрим, как ты живёшь.

Тело под тёплой водой реагировало живо, с благодарностью. Гердалина закрыла глаза, наслаждаясь ощущением.

— Даже душ включается голосом, — пробормотала она. — А я, значит, ругалась на умные чайники.

После душа она надела одежду, аккуратно сложенную на скамье: тёплое платье из плотной ткани, мягкое, удобное, с поясом. Никакой вычурности. Опять же — средний достаток, разумный комфорт.