Серебряный город мечты

Пролог

Апрель, 18

Гроза не почудилась.

Она, подобно солнцу, пришла с востока. Зависла над острыми верхушками елей, зацепилась за них сизыми тучами, что неумолимо расползлись по закатному небу, надвинулись на замок. И белые змеи молний, вторя раскатам грома, полыхнули серебром над Чёртовой башней.

Заворожили.

Мрачной притягательностью.

Тайной, что пряталась за толстыми стенами, увитыми плющом и жгутами дикого винограда. И на все попытки отыскать истину, в лицо дышала лишь вековая сырость да пустота оконных проёмов взирала с безразличием.

Средневековые замки умели хранить свои секреты.

– Идём, – голос Дима вывел из задумчивости.

Подбора слов для будущей статьи.

И за локоть он меня ухватил. Поднял с поросшей травой брусчатки, а потому закидывать рюкзак на плечо пришлось уже на ходу.

Догонять его.

– Почему Альжбета оставила её здесь? Половина легенд считает, что она сбежала, уехала, прихватив всё самое ценное, – я выговорила громко, упрямо и по насыпи, ведущей к дороге, столь же упрямо полезла вверх.

Взмахнула руками, чувствуя, как земля и камни скользят под ногами, а Дим обернулся, удержал за запястье, потянул, помогая подняться.

– Но самым ценным для неё была эта кукла, Дим, – мысль, переводя дыхание и выбираясь на асфальт, я закончила.

Вгляделась в его лицо.

Заглянула в глаза, что смотрели изучающе и в тоже время привычно равнодушно, и поддерживать разговор он не спешил.

Тоже привычно.

– Она бы не оставила её здесь, – я повторила настойчиво.

– Значит, замок твоя Альжбета покинула не сама, – Дим всё же ответил, скользнул взглядом по каменным стенам и шпилю сохранившейся капеллы за моей спиной.

Прищурился.

Когда по небу, невольно навевая мысли о богах и их колесницах, прокатился очередной оглушительный раскат грома. Ослепила на мгновение весь мир белоснежная вспышка, и враз ставший ледяным и сырым ветер бросил в лицо прядь волос.

– Или все эти игрушки всё же были не настолько важны для неё, как ты думаешь, – его взгляд вернулся ко мне, и Дим усмехнулся как-то цинично.

Заставил нахмуриться.

Возразить пылко и яростно и тут же осечься. Замолчать на втором слове, не договорить и на дорогу оглянуться.

– Что за… – Дим тоже оглянулся.

Выругался.

А машина с разъярённым рёвом вынырнула из-за поворота, почти легла на бок на второй петле извилистой и пустой дороги, но… удержалась, не слетела в глубокую канаву, закладывая немыслимый вираж. Фыркнула свирепо, вспыхнули жёлтыми глазами фары, и машина газанула, набрала скорость, размашисто вихляя и мчась на нас.

И рука, закрывая глаза от невыносимого света, вскинулась сама.

Машинально.

Как тогда.

И всё же по-другому.

Тогда я убежала, подорвалась с места, кинулась прочь, спасаясь, а не смотрела, застыв, как сейчас, на заполняющее всё пространство сияние, не слушала визг сжигаемых об асфальт шин и не думала, что железный зверь искорёжит.

Сломает.

Будто куклу.

Переломит пополам, врезаясь слишком быстро и сильно. Откинет, и остатки воздуха из груди выбьются об асфальт…

– Север! – Дим рявкнул зло, с бешенством в голосе.

И на себя, почти вырывая руку, он дёрнул.

Выдернул из воспоминаний и парализующих мыслей.

Из-под чёрного капота.

И сухая ветка придорожных кустов обожгла болью, заставила вскрикнуть и, хватаясь за щёку, окончательно прийти в себя.

Осознать.

Услышать срывающийся от ярости голос Дима:

– Жить надоело, Север?!

Он меня встряхнул, больно и раздраженно. И взгляд от ворота его толстовки я оторвала, подняла голову и спросила севшим голосом:

– Что это было?

Спросила, а Дим запнулся, проглотил своё мнение обо мне и моих умственных способностях, ответил сухо и сердито:

– Машина. Машина и обдолбанный водитель.

– Думаешь?

Глупый вопрос, но… мне нужна уверенность.

Слова, что идиотам и потенциальным самоубийцам права тоже иногда выдают, пускают за руль и водить учат. Утверждение, что да, водитель обдолбанный или пьяный, поскольку на немыслимой запредельной скорости по этой дороге можно рассекать только имея девять жизней в запасе или хотя бы титул чемпиона мира «Формулы-1». Заверения, что это случайность, совпадение и стечение обстоятельств в чистом виде.

– Дождь… скоро, – Дим уверять не стал.

Поморщился от кинувшего в лицо прошлогодние листья ветра, надвинул капюшон толстовки и на дорогу, отодвигая меня, выбрался первым.

Огляделся, прислушиваясь, по сторонам.

– Север, – он позвал.

Решительно.

Сердито.

И ждать меня Дим не станет. Не будет помогать разбираться с вопросами, страхами и прошлым, поэтому надо выбираться.

Добираться до дома, где ждёт Айт и, наверное, боится.

Собаки ведь боятся гроз, да?

– Да, – Дим на заданный вслух вопрос хмыкнул.

Прибавил шаг.

И мы почти дошли до поворота, когда вслед за ударом грома на землю упали первые тяжёлые капли дождя. Громыхнуло ещё раз, разверзлись хляби небесные. Хлынул серой стеной ливень, зашторил, сужая мир до ладони Дима.

До сильных пальцев, что переплелись с моими.

Удержали от паники, когда в спину ударил жёлтый свет, послышался, нарастая, рёв мотора, который был пугающе знаком.

И хищные глаза тоже оказались знакомыми.

– Димо!

Я крикнула отчаянно и бессмысленно: вода смыла, забрала слова себе. И к обочине в этот раз первой рванула я, дёрнула Дима. Не удержалась на ногах, увлекла его за собой, и на дно канавы мы покатились вместе.

Ударились о камень.

Остановились.

И голову, что противно зазвенела, поднять получилось не сразу, как и раскрыть глаза, встать, пошатываясь, на четвереньки, чтобы тут же рухнуть обратно в вязкую и холодную грязь.

Рухнуть от сильного рывка.

– Ты…

– Тихо… – Дим прошипел едва слышно, но… убедительно.

Глава 1

Март, 25

Кутна-Гора, Чехия

Дим

Лес шумит.

Просыпается после зимней спячки, стряхивает с лап сосен сонливость, и горьковатый запах вереса мешается с запахом смолы.

Хвои.

И раннего утра.

Что только вступает в свои права, раскрашивает малиновыми разводами горизонт на востоке, и золотой шар, ослепляя, зависает около самой земли прямо по курсу.

Добежать бы.

Дотронуться и сгореть, но… мы сворачиваем к старой мельнице, пробегаем по скрипнувшему мосту и снова углубляемся в лес. Петляем по утоптанной туристами тропе между деревьями, и слева показывается река, что больше напоминает ручей.

Мелкий и мутный.

Вот только уток это не смущает. Они рассекают воды с чинным и важным видом, вытягивают гордо шеи и чёрными глазами на нас недовольно косят.

Крякают укоризненно.

И задиристый лай Айта они вызывают. Напоминают ему о инстинктах хищника, а потому траекторию движения вредная собака меняет, забывает враз о пробежке. Мчится, бодро виляя обрубком хвоста, к самому краю с валунами и узловатыми корнями, которые прорвались на поверхность, извились подобно змеям и застыли.

Или притаились в ожидании добычи, что запнётся и упадет.

– Айт! – я, сбиваясь с размеренного темпа, торможу и один наушник с грохочущими «Bad Brains» вынимаю, вздыхаю и на скачущего вдоль берега алабая смотрю хмуро.

Бесполезно, ибо проникаться моим раздражением почти годовалый ребёнок не спешит. Он поскуливает от нетерпения, бьёт самозабвенно мощной лапой по воде, пытаясь дотянуться, вздыхает шумно, и медвежью башку ко мне Айт задирает исключительно в поисках сочувствия.

Понимания.

Поскольку глупые утки знакомиться ближе не хотят. Отплывают, ехидно крича и взмахивая крыльями, словно прогоняя, и за коряги они прячутся.

– В холодную воду ты не полезешь, – я констатирую без грамма сочувствия.

Скорее злорадно.

И злорадство это Айт улавливает, фыркает осуждающе, взывая к совести, и грустный взгляд с меня на воду переводит.

– Не смотри, я тоже не полезу, – теперь фыркаю я.

А умная скотина невозмутимо плюхается на задницу, выражает полнейшее равнодушие и, подумав секунду, ложится, чтобы голову на передние лапы уместить, посмотреть укоризненно.

Выразительно.

В духе: «И ты, Брут?».

– Думаешь, утка окажется вкуснее сбалансированного супер-премиум-класса? – я всем видом демонстрирую скепсис.

Вздергиваю вопросительно бровь и вспоминаю, что супер-премиум-класс с непроизносимым названием и суперценой закончился ещё вчера. Исчез, как всегда, внезапно с верхней полки, оставив после себя яркую упаковку. Пропал из заначки под раковиной.

И даже в духовке нашлась только пустая пачка, на которую Айт печально гавкнул и с разгрузочным вечером, понурив голову, смирился.

То, что с навязанным хозяином ему не повезло, он уже понял.

Осознал в полной мере и опять-таки смирился.

– Вот чёрт… – я выдыхаю.

Виновато.

И сорваться обратно в сторону города почти готов, но всё ещё закрыто. Пан Дворжак спит в квартире над своим магазином, который величественно именует по-русски лавкой.

Картавит.

Поэтому вместо лавки выходит «гавка».

– До водопада и сразу за супер-премиум. Обещаю.

Клянусь.

И Айт понимающе вздыхает, принимает ответ, встаёт, но на утихших уток, почти сворачивая шею, оглядывается. Смотрит, и в умных карих глазах появляется поистине человеческое раздумье. Размышление о далёком цивильном корме, коим питаются все уважающие себя собаки, и о близкой дичи, коя весьма потрепана жизнью и, как для корма, возмутительно активна.

Сложный выбор.

От которого отвлекает хруст ветки, слышится шуршание мелких камней, и Айт, вскидывая голову, настораживается.

Ощеривается.

А из-за поворота и кустов барбариса показывается девушка.

– Нельзя, – я говорю быстро и… неохотно, ибо узнаю.

Признаю конский хвост светлых волос, который болтается из стороны в сторону, яркую розовую флиску и широкую белозубую улыбку.

Марта.

По имени и можно на «ты», но выходит всё одно на «вы».

– Dobré ráno, Dimo[1]!

Она приближается, замедляется, бросая быстрый взгляд на послушно замолчавшего Айта, останавливается слишком близко. Меньше расстояния вытянутой руки, и отшатываться – моветон, как сказала бы моя сестра, но я отшатываюсь.

Отступаю слишком резко, и удивлённый взгляд Айта я игнорирую.

Мне хватает насмешки напополам с досадой в голубых глазах, что быстро гасятся, заменяются приветливостью, и улыбается Марта тоже приветливо.

Трещит.

Рассказывает о прекрасном утре, красивом рассвете, пустых улицах ещё спящего города и изумительном очаровании окружающей нас природы.

– Теперь я понимаю, почему вы предпочитаете бегать в такую несусветную рань, Димо! – она смеётся.

Переливисто.

Звонко, задорно и… невыносимо. Её смех бьёт по вискам, вызывает – вместе со звательным падежом[2], что коверкает имя, – раздражение, которое передаётся Айту, рождает его тихое и глухое ворчание.

И Марта осекается на очередном восторге.

Не даёт характеристику развалинам мельницы Цимбрук, которая уже виднеется впереди сквозь стволы сосен и зелень кустов.

– Он…

– Не укусит, – я заверяю с сожалением.

Получаю злое удовольствие от пары шагов, которые назад она всё одно делает. Отдаляется вместе с удушливым запахом духов.

– Д-да, конечно, – Марта запинается, но улыбку вымучивает, отрывает с трудом взгляд от острых зубов, кои Айт в широком и ленивом зевке демонстрирует. – Квета говорила, что пёс дефектный. Слишком добрый для своей породы. Лает, но не кусает, да? Так говорят у вас, в России?

Не так.

И Айт не дефектный, и Север так сказать не могла, но...

– Так.

Я соглашаюсь, а Марта кивает, склоняет голову и, рассматривая пристально и без стеснения, предлагает:

Глава 2

Март, 27

Прага, Чехия

Квета

Пророчество майя всё же сбывается, рушится мир и конец света наступает, приходит вместе с разгневанным Любошем, который влетает в мой кабинет без стука.

Распахивает матовую стеклянную дверь, кажется, с ноги.

И впечатлительную Люси, что закрывается с ойканьем папками и мелькает на миг бледной тенью в отдалении, пугает. Впечатляет окончательно и бытующее во всей редакции «Dandy» мнение о главном редакторе – садисте, сатрапе и просто дьяволе – подтверждает.

Так, что даже мне хочется приподняться из-за стола и любимому начальству за спину заглянуть, увидеть скачущих следом всадников Апокалипсиса.

Удостовериться.

– Крайнова, сколько наш самый гуманный суд даёт за преднамеренное убийство с особой жестокостью? – Любош вопрошает зычно.

Громко.

И за тонкой перегородкой, что отделяет кабинет от общей комнаты – ньюсрума, на аглицкий манер, – кто-то тревожно охает.

– Любош, не пугай людей, – я хмыкаю хладнокровно, ставлю вопросительный знак, заканчивая и мысль, и статью.

И только после этого перевожу взгляд на взбешенного начальника, отклоняюсь чуть назад, утопая в кресле, и задумчивый вид принимаю.

Вспоминаю показательно.

Предполагаю.

– Пожизненно?

– Думаешь? – Любош фыркает воинственно, отбрасывает с глаз льняной и кудрявый чуб, склоняет голову вправо, напоминая бойцового петуха.

И жёлтый шейный платок, выбившийся из-под ворота кипенно-белой рубашки, сходство только усиливает.

– Уверена, – я подтверждаю с удовольствием.

Бросаю быстрый взгляд на часы, что показывают третий час пополудни, намекают на пропущенный обед. Но… я возвращаюсь к рассматриванию родного начальства и лучшего друга в одном лице. Пытаюсь угадать причину вселенского недовольства и острых морщинок, что собираются в уголках голубых глаз и узкими стеклами очков лишь подчеркиваются.

Напоминают про возраст и скорый день рождения.

Мой.

– Томаш такой жертвы не заслуживает… – Любош, то ли тоскливо утверждая, то ли задумчиво вопрошая, бормочет невнятно.

Даёт ответ на незаданный вслух вопрос, и сдержать смешок сложно, но я стараюсь, начинаю торжественно и руку в клятвенном жесте поднимаю:

– Нет, даже если он опять сдал материал, не расставив гачек и чарок[1].

– Не напоминай, – главный редактор «Dandy» нервно вздрагивает, отшатывается, опускаясь наконец в кресло и переставая нависать над столом.

Вытягивает ноги, крутит носами щегольских ботинок, и объяснений, давая остыть окончательно, я терпеливо жду. Думаю, что с диакритикой после выволочки Томаш, видимо, подружился, а потому накосячил в чём-то другом.

Не накосячить Томаш Биба не мог.

– «Сорха-и-Веласко», – Любош после пяти минут скорби, траурного молчания и гипнотизирования потолка всё же заговаривает, сообщает весомо и патетично.

Заставляет вздрогнуть уже меня.

Поскольку о ювелирном доме «Сорха-и-Веласко» последние два дня говорили даже те, кто был слишком далёк от ювелирного дела и любых украшений. Знаменитый дом со знаменитой и длинной историей, которая началась ещё в середине позапрошлого века.

И уже тогда их диковинные украшения поражали многих.

Околдовывали, развязывая кошельки.

Разоряли, но… того стоили.

И три месяца, потраченных на переговоры с представителями, секретарями, поверенными-доверенными и прочими-прочими-прочими ради интервью с самим доном Диего де Сорха-и-Веласко, тоже того стоили.

Они окупились.

Владелец прославленного дома согласился на встречу и беседу, эксклюзивное интервью только для нашего журнала. И курьер пару недель назад доставил пригласительные на мелованной бумаге с золотым тиснением и вязью слов.

Что сплетались в выставочный зал «Фальконе», расположенный на правом берегу Влатвы и имевший негласное клеймо «для избранных», указывали уже завтрашнюю дату, и нужно было только вписать имена.

Имя.

Томаша Биба, поскольку при всех своих недостатках, кои можно было исчислять сотнями, он обладал одним, но крайне тяжеловесным достоинством: Томаш Биба был прекрасным интервьюером.

Лучшим из лучших.

Тем, кто мог разговорить слепоглухонемого, рассмешить царевну Несмеяну и выведать невзначай все тайны графа Сен-Жермена или Калиостро. Талантливый последователь Бловица[2] располагал к себе людей, очаровывал их и на откровенности толкал непринужденно и виртуозно.

И столь же виртуозно он косячил и влипал в неприятности…

– Что случилось с Томашем?! – логическую цепочку я достраиваю быстро, додумываю тревожную мысль, и глаза от гнева сужаются сами.

– Тебе короткую версию или длинную, как было изложено мне? – Любош предлагает издевательски.

Закидывает ногу на ногу, а я подпираю кулаком щёку.

Соглашаюсь на длинную.

Слушаю про очередные злоключения, которые приводят к фатальным последствиям, обеспечивают койко-местом в больнице и гипсом на ноге.

– Каких фильмов он пересмотрел, решив выпрыгнуть из окна второго этажа без последствий? Кто сказал ему, что кусты шиповника мягки для приземления?! Почему высшие силы решили покарать этого нечестивца за блуд и прелюбодеяния именно сейчас?! – Любош яростную тираду заканчивает драматично.

Надрывно.

Возводит взор к белоснежному потолку, но… ответа высших сил не дожидается, получает лишь мой приземленный вопрос:

– Кто пойдет вместо него?

– Ну…

Кривляться Любош прекращает быстро, перестает гримасничать и взгляд на меня косой и быстрый бросает.

Виноватый взгляд.

И очень понятный.

– Квета, я знаю… – он начинает, спотыкается, замолкает и снова заговаривает, – и я чувствую себя свиньей, которая манипулирует, но…

– Я пойду.

– Что? – Любош покачивается, сдёргивает торопливо очки и белоснежный платок-паше с тёмно-синей каймой из кармана пиджака достаёт.

Протирает старательно и без того чистые стёкла, щурится подслеповато и беззащитно.

Глава 3

Квета

Двери, ведущие на балкон, распахнуты.

И полупрозрачный тюль задувается в гостиную, взлетает к потолку, пляшет с весенним ветром, что пропах тонким ароматом магнолии и свежей выпечки. И он, ветер, перебирает страницы, забытого на столике, журнала.

Приносит с улицы голоса людей.

Оставляет тихий, почти призрачный перестук татр.

И я останавливаюсь на предпоследней ступени лестницы, перехватываю удобней лодочки, которые удерживаю одной рукой, зажимаю вместе с подобранным подолом юбки. Пальцами же второй руки я отбиваю дробь по нагретым солнцем перилам и вопрос свой повторяю:

– В этом доме линейка есть или нет?

Жду.

Впустую.

И вздыхаю тяжело, чтобы пышный подол, на пошив которого, кажется, потратили слишком много атласа, подобрать ещё выше, перекинуть через запястье.

Спуститься и Фанчи отыскать.

Точнее пойти на дурманящий запах кофе и корицы, которую на завиванцы Фанчи никогда не жалеет. Сыплет так, что корица ассоциируется именно с ней, напоминает всегда о доме и детстве, в котором запрещалось бегать на кухню и таскать из плетенной корзинки, накрытой льняным с причудливой вышивкой полотенцем, манящие булочки.

Вот только я всё равно бегала.

Таскала.

Забирала всегда стоящий рядом стакан молока, поскольку, если пани Власта выговаривала за перебитый аппетит и несоответствие приличиям, то Фанчи причитала, что негоже ребенку питаться всухомятку.

Лучше – раз исправить и привить хорошие манеры неразумному дитяти не получается – с молоком.

Что и теперь подаётся мне уже по привычке.

Традиции.

Одной из многих в нашем доме и одной из немногих, что я люблю и соблюдаю, поэтому стакан молока, стоящий на бамбуковом столике рядом с корзиной, вызывает улыбку. Отвлекает на миг от важного вопроса, как и выписывающий вокруг меня пируэты тюль, но… выскальзывающие из пальцев туфли заставляют опомниться.

Выйти на балкон и, обогнув бамбуковое же кресло у столика, встать перед Фанчи и в третий раз с патетикой поинтересоваться о линейке, что нужна мне очень-очень.

И крайне срочно.

– Зачем? – Фанчи вопрошает насмешливо.

Отставляет чашку, на дне которой застывает чёрная и густая гуща, что скоро растечётся по костяному фарфору блюдца, оставит замысловатые узоры на стенках, а Фанчи склонит голову набок, прищурит темно-карие глаза и увидит что-то большее, чем просто кляксы, кои всегда видела я.

И на кои так ругалась пани Власта: помощницы по хозяйству в приличном доме на кофейной гуще не гадают.

– Нужно измерить высоту каблука, – я сообщаю важно, помахиваю для наглядности туфлями, растолковываю. – «Ястребиный коготь, соколиный глаз» в прошлый раз объявила, что больше десяти сантиметров – это уже моветон для Black Tie[1].

– Поэтому ты решила подстраховаться линейкой?

– Мне нужны доказательства, что тут ровно десять, – нюдовую замшевую пару я гордо водружаю на стол, усаживаюсь во второе кресло и, перегибаясь через ручку, сообщаю по секрету, – и я пообещала пани Богдаловой, что в следующий раз принесу с собой линейку.

– На званный вечер? – Фанчи охает.

Хмурится неодобрительно.

И чёрные линии бровей изламываются, сходятся к переносице.

– Не совсем, – я отвечаю с долей сожаления, – сегодня презентация новой коллекции «Сорха-и-Веласко». Я там буду по работе, но, думаю, пару минут для занимательной беседы со стариной приятельницей пани Власты смогу найти.

– Кветослава…

Вот теперь на лице Фанчи чистый ужас, что даже затмевает обычный укор на моё «пани Власта» вместо «бабушка», и сохранять дальше серьёзное выражение лица не получается, я хохочу, глядя на неё.

И свёрнутой газетой по макушке получаю.

– Ты не исправима, – Фанчи укоризненно качает головой.

А я согласно киваю, подцепляю одну из булочек, выуживаю её из корзинки и, подставляя лицо палящему вечернему солнцу, ем.

Тянусь за молоком, но получаю по руке всё той же газетой.

– Где ты видела, чтобы леди хомячили в вечерних нарядах? И положи мой кулинарный шедевр на место!

– Во-первых, я не леди… – я опасливо отодвигаюсь с кулинарным шедевром, пока не отобрали, смотрю глазами Кота из «Шрека» и бубню с набитым ртом, доказывая, что да, не леди и вообще человек некультурный, – во-вторых, стыдно отбирать у убогих первую и, заметь, последнюю за день еду, а в-третьих, ты мне поможешь с укладкой?

Опасный и по-настоящему важный вопрос я таки озвучиваю, превосхожу по милоте Кота, давлю на жалость, совесть, сострадание, гуманность и любовь, которые у Фанчи точно есть.

Она не может не любить меня.

Даже, если месяц со мной не разговаривала из-за обрезанных волос, расценив сие действие как личное оскорбление.

– Ты сегодня без Кобо? – Фанчи злорадствует.

Потому что вопли одного из лучших стилистов и моего друга по моём возвращении из России, осенью, она слышала хорошо, как и всё Старе Мнесто.

Поддерживала.

А Кобо ругался одухотворенно, заламывал руки, простирал их к потолку и уверял, что видеть меня после подобного кощунства не может и что касаться той пакли, в которую я превратила прекрасную шевелюру, он никогда и ни за что не будет.

И, кажется, не стал.

Не ответил вчера на кучу моих звонков и тонну сообщений.

– Фанчи… – я пародирую её укоризненный тон.

Бросаю взгляд на наручные часы, что не успела ещё снять. Они же показывают шесть, пора поторапливаться, заканчивать собираться и дискуссировать о возвышенном.

– Убогих девать некуда, – ударяя на первое слово, она бормочет сердито.

Встает первая и от моего радостного возгласа морщится, но не уклоняется, даёт поцеловать в морщинистую щёку и обнять. И на мои заверения, что она лучшая, только снисходительно фыркает.

Прячет улыбку.

Колдует над «тремя волосинками», что едва достают плеч, вьются и топорщатся во все стороны, но Фанчи их усмиряет, делает из меня приличную леди.

Глава 4

Квета

Блеск огней.

Сталь.

И ещё стекло.

Которое, словно гутное, выдул неизвестный мастер-великан, создал песочные часы, скрутил их по спирали, а после опустил на землю, поставил между зданиями готики и модерна.

Создал конкуренцию Танцующему дому.

– Не люблю деконструктивизм, – Марек шедевр оного деконструктивизма меряет тяжёлым взглядом.

Кривится.

И на моё вырвавшееся хмыканье бросает косой взгляд.

– Это необычно, – я не соглашаюсь, рассматриваю в сотый раз фасад «Фальконе» с тем же упоением, что и в первый, – креативно, смело, ново. Ломать шаблоны минимум весело.

– Оно и видно… – он бормочет тихо.

Но слышно.

– Слушай, – я вздыхаю и на середине белоснежной лестницы торможу, чтобы развернуться и рукой ему в грудь упереться, остановить, – мысль, что я тебе не нравлюсь, ты донёс. Я поняла и приняла, только давай оставим все взаимоотношения для редакции, а сейчас сделаем то, что требуется.

– А ты сможешь? – Марек смотрит исподлобья.

Прожигает взглядом, в котором плещется неодобрение.

Из-за Любоша.

И наших с ним совсем не деловых отношений.

– Смогу, – я отвечаю уверенно.

Выдерживаю взгляд.

Дожидаюсь его кивка, чтобы скупо улыбнуться, заговорить о другом:

– Утром звонила Кармен, ассистентка дона Диего, обрадовала, что на всё про всё будет всего два часа, – я рассказываю на ходу, и собственный перестук каблуков возвращает пошатнувшуюся на миг уверенность, – нас пригласят, когда дон Диего освободится. На входе встретит служба безопасности, всё как обычно, но аппаратуру придется отдать. Фотоаппарат тоже. Выставочный зал разрешат снимать только в самом конце, после интервью…

– А как же торжественная речь? – Марек хмурится.

И я его очень хорошо понимаю, но… правила диктуем не мы.

– Без неё.

– Что, внемлем и любуемся прекрасным?

Внемлем.

И любуемся.

Ожидаем приглашения пройти наверх. Поддерживаем светские беседы, что однообразны и унылы до безобразия, приветственно киваем и улыбаемся вежливо.

Искренне.

Когда за спиной раздаётся глубокое бархатное контральто:

– Кветка, мои глаза видят тебя!

– Ага! – я восклицаю и на каблуках, рискуя свалиться, кручусь.

Лицезрю саму Агату Мийову, более известную как Ага, которая стоит в эффектной позе, демонстрирует идеальные ноги в высоком разрезе изумрудного платья, балансирующего на тонкой грани приличия, покачивает лениво полупустым бокалом шампанского.

Кривит алые губы в дерзкой улыбке.

Чарующей.

И Марек взгляд отводит поспешнее, чем следует.

– Ты пришла и даже не одна, – Ага мурлычет, потягивает шампанское, чтобы поморщиться и посетовать, – разбираться в алкоголе здесь так и не научились. Кветка, представь нас.

Представляю.

И улыбка Аги становится хищной, сверкают предвкушением зелёные глаза.

– Значит, Марек, – его имя она растягивает, пробует на вкус, забавляется, а почти главный фотограф «Dandy» внезапно краснеет. – Марек, а вы позволите украсть вашу спутницу?

Позволит.

И, пожалуй, даже обрадуется: Ага его смущает, я – раздражаю.

– Я только на минутку, – Ага подаётся к нему, сообщает интимным шёпотом, как самую большую тайну.

Смеётся своим низким смехом и, пока Марек ищет все забытые враз слова, увлекает меня прочь. Подхватывает бокал невозможного пойла у идущего мимо официанта, ворчит на отсутствие альтернатив и, опустошая, гордо извещает:

– Я подумала, что мою принцессу надо выручать из лап мрачного дракона.

– Твоя истина, храбрый рыцарь.

– Он просто байроновский герой, – Ага мурлычет мечтательно, оглядывается на так и застывшего Марека и меня в бок требовательно пихает. – Где ты его откопала, Кветка?

– В редакции, отбила у Любоша специально для тебя.

– Тю-ю-ю… – она тянет разочаровано и губы надувает. – Так вы здесь по работе?

– По ней самой, – я хмыкаю и на байроновского героя жалуюсь. – И он считает, что я сплю с Любошем и что с интервью не справлюсь, поскольку моё место в редакции получено…

– …через постель, – Ага заканчивает за меня, смотрит иронично, – так все считают, смирись. Но мой байроновский герой в своей злости мил. Честный милый мальчик… Отдашь мне его на вечер?

– Не на сегодняшний, – я качаю головой и кулак для убедительности показываю.

А Ага клацает зубами.

– Когда работаешь, ты скучная, Кветка, – она печально вздыхает, – и вообще… я надеялась, что ты пришла развеяться наконец и стряхнуть пыль…

Последние слова Ага выговаривает нарочито.

Копирует.

– Обсуждают?

– Обсуждают, – она соглашается охотно, рассматривает окружающих через хрусталь, – и пани Катаржина тебя ищет.

– Не сомневаюсь, – теперь вздыхаю я.

Поскольку находиться совсем не хочется, но, зная «ястребиный коготь, соколиный глаз», я найдусь.

Пани Богдалова весьма целеустремлённая… особа.

– Может ещё повезет, – Ага тянет с сомнением.

Пани Катаржину Богдалову она тоже знает с детства. И разносы от неё мы получали ещё с того же детства вместе, выслушивали нотации и точно знали, что поминать лишний раз не стоит ни чёрта, ни пани Богдалову.

Появится.

Поэтому тему Ага меняет поспешно.

– Как твой романтический трагический герой?

– Ага! – я хмурюсь.

Ибо вопрос о Диме.

И её любовь загонять всех под архетипы и амплуа злит.

Он не романтический герой.

И не трагический.

– Прекрати…

– Что? Ты вот, правда, у нас хичкоковская блондинка.

– А ты у нас резонёр[1]?

– Он самый, – Ага тонко улыбается, салютует бокалом и за спину мне смотрит, дабы весело оповестить. – Тебя нашли…

Говорит, а зычный голос пани Катаржины ей заглушает:

– Кветослава!

Я оборачиваюсь, сдерживаю тоскливый стон, цепляю улыбку, чтобы посмотреть, как пестрая толпа, подобно морю перед Моисеем, расступается.

Глава 5

Март, 28

Кутна-Гора, Чехия

Дим

Сдохнуть не получилось.

Не повезло.

И утонул только телефон.

Выскользнул из кармана и на илистое дно, поднимая чёрную круговерть, опустился. Исчез, а тьма осталась, прокралась следом.

Поселилась во снах.

Вязких.

Мутных.

Стылых, как вешняя вода.

И лёгкость такие сны не приносят, не дают выспаться. Они лишь выматывают, затягивают на самое дно, кружат-вьюжат, насмехаясь и играя, а после выталкивают в реальность. Отпускают, когда до зыбкого рассвета ещё далеко, а за окном расползается серая непроглядная хмарь.

Сырая.

Она клубится промозглым туманом, облепляет дом со всех сторон и в спальню – стоит мне распахнуть окно – заползает. Скользит по дощатому полу, и Айт, поднимая голову, недовольно и глухо ворчит. Вздыхает, когда я перекидываю ногу через подоконник, прислоняюсь затылком к холодному откосу и зажигалкой, высекая огонь, щёлкаю.

– Не смотри укоризненно, жить гораздо вреднее, чем дымить, – я скашиваю глаза на него, бормочу неразборчиво, сквозь папиросу.

Но умная псина поймет.

Понимать друг друга мы научились неплохо.

– Кто выдумал, что во снах приходят покойники? И почему она не… – я сбиваюсь, отворачиваюсь, закрывая глаза, и затягиваюсь.

А дым разъедает.

Густой.

Почти сизый.

Он забивает лёгкие и болью даёт осознать, что дышать ещё… можно. Получается, даже если воспоминания, что никогда не приходят во снах, настигают наяву и дыхание от них перехватывает…

…перехватывает дыхание от злости.

Почти ярости.

Что разноцветна, как свет танцпола, где отжигает эта… эта.

Зараза.

Долбанутый Север по имени Квета.

Пластичная и ритмичная.

Гибкая.

И чувственная.

Бесчувственная ко взглядам, что раздевают или прожигают завистью и ненавистью. Уничтожают, но… Север плевать, её глаза закрыты и жизнью она наслаждается.

– Не смотри, а то пар из ушей повалит, – Ник насмехается, подходит незаметно, протягивая стопку с зелёным пойлом, от которого разит абсентом, и рядом на холодный металл перил он облокачивается, – мой фирменный и забористый. Что, с наступающим Новым годом?

– С Новым, – я цежу сердито, салютую не глядя, потому что оторвать взгляда от светлой шевелюры не получается.

Как и у остальных.

Все взгляды её.

Звезда танцпола, мать его.

– Ветку можно использовать вместо рекламы, – Ник смеётся.

Дразнит.

И вздыхает, ловя мой испепеляющий взгляд, уже серьёзно:

– Дим, она взрослый человек.

Взрослый.

Но безбашенный.

И огребать неприятности умеет отлично, что одна, что в компании Даньки. Вот только моя дорогая сестрёнка, научившаяся находить приключения на задницу и все остальные части тела именно у своей подружки, сегодня с Лёнькой. Он за ней проследит, ответит головой, поэтому можно не смотреть, как они веселятся, выплясывают, поглощённые друг другом и обмотанные мишурой, на том же танцполе что-то немыслимое.

Промежуточное между танго и танцем весёлых утят.

Ветка же…

– Просто признай, что жизнерадостность нашего цветка тебя бесит, поскольку твоей морде до жизнерадостности далеко, – Андрей появляется тоже незаметно, устраивается по другую сторону.

И на раскинутый внизу танцпол мы теперь взираем втроём.

Смотрим, как танцует Север.

Двигается слишком… свободно, легко и естественно, а оттого соблазнительно. Сливается с ритмом, вырисовывает бёдрами восьмерки и руки вскидывает.

– С жизнерадостностью у меня всё хорошо, – я заверяю, приговариваю пойло Ника залпом, но зубовой скрежет правду выдаёт.

А огненное зелье не заглушает горечь.

Боль?

Нет, скорее обиду.

Которой вторит извечный вопрос: «Что ещё ей надо было?»

Впрочем, на сие Ира перед уходом ответила, объяснила, дождавшись меня с дежурства, доступно, что надо ей было нормальных отношений.

Совместных вечеров.

И нормированного рабочего графика, который не будет предусматривать звонков в третьем часу ночи, выходных на работе и внеплановых дежурств.

Вообще не будет дежурств.

И самой больницы.

Вот только от больницы я не откажусь, поэтому выбор она сделала за нас двоих и на опереженье. Оставила меня с работой, которую я – «Не спорь, Дима, это правда, ты знаешь» – люблю больше, чем её, Иру, и ушла.

За три дня до Нового года.

В новый год с новой жизнью…

– Забей, Иркой больше, Иркой меньше, – Андрей советует великодушно, – Ир будет много. И все уйдут. Мы – хирурги, кобели, если верить нашей старшей, поэтому расслабься.

Прояви кобелиную натуру и за Квету, – что, правда, взрослая и даже не сестра, – волноваться перестань.

Хороший совет.

И я почти соглашаюсь ему последовать, возвращаюсь за стол, где ещё раз выслушиваю ободрения и узнаю, что Ирка сразу была мне не пара.

– Она мне никогда не нравилась, – Алиса уверяет пылко.

– Потому что сначала вещалась на Ника? А вешалки Ника тебе всегда не нравятся? – Андрей ехидничает, невинно и невзначай.

Шипит обиженно, когда получает мыском туфли по ноге.

Алиса же невозмутимо показывает ему язык.

– Детский сад через два поворота налево, – Ник сообщает меланхолично, перехватывает её, затаскивая к себе на колени, и подбородок, не обращая внимания на угрозы, кладет Алисе на плечо.

Она же фыркает.

Надувается обиженным хомяком, но уже через минуту тычет Ника под рёбра и в сторону барной стойки кивает. Там, Снегурочка – судя по голубой шапке и двум тёмным косам – флейрингует бокалом и бутылкой, что взлетают, вращаются в воздухе, перехватываются непринужденно, чтобы снова взлететь и немыслимое па выписать.