Серый Мишка

Глава 1

«Память — предатель. Она не хранит прошлое. Она его пишет. И самый искусный её почерк — детский страх».

---

Глава 1

Тиканье было идеальным.
Щелчок.Пауза. Щелчок. Пауза. Метроном её уединения. Анна провела пальцем по стеклянной столешнице, не оставив следа. Белая квартира, серый вечер за панорамным окном, черные линии скандинавского кресла. Здесь всё подчинялось ритму, который она сама задала. Где каждая вещь была на своём месте, как пиксель в её макетах, а воздух пахёл тишиной и чистотой.

Последний файл был отправлен с лёгким шелечком клавиш. Рабочий день закончился в 20:47. На тринадцать минут позже плана, но это было допустимое отклонение. Она потянулась за чашкой — холодный остаток кофе без сахара, без молока. Горький и предсказуемый.

И в этот момент, ровно в 20:49, идеальный механизм её мира дал сбой.

На экране телефона вспыхнул незнакомый номер. Не городской. Код региона, который она видела только в старых письмах, давно сожжённых. Сердце не дрогнуло. Оно просто на мгновение замерло, будто пропустив один из тех размеренных щелчков.

Анна взяла трубку. Не «алло», а молчание. Выжидание.

— Меня зовут Иван Сергеевич, — прозвучал голос. Не грубый, но истощённый, выгоревший, как поле в конце осени. — Я врач из участковой больницы посёлка Глушь. Это касается Николая Петровича. Вашего отца.

Слово «отец» прозвучало как щелчок замка в давно забытой двери. Глухо и неумолимо.

— Он очень плох, — продолжал голос, не дожидаясь ответа. — У него сложный диагноз. Атрофия… Ну, вам детали ничего не скажут. Мозг отключается кусками. Сначала память, потом — всё остальное. Сейчас ещё бывают просветы. Но их мало. Дней. Недель, может быть.

Анна смотрела на идеальную белую стену. В голове пронеслось не лицо отца, а ощущение. Холодный пол под босыми ногами. Запах сырой земли и махорки. И звук — тяжёлый, размеренный топот по деревянным половицам. Тук. Тук. Тук.

— Что с ним? — спросила она. Свой собственный голос показался ей чужим, плоским.

— Я сказал. Умирает, — ответил врач без прикрас. — Если вы хотите… увидеться, поговорить, сейчас последний шанс. Потом он вас не узнает. А потом его не станет.

В тишине квартиры снова зазвучало тиканье часов. Щелчок. Пауза.

— А если я не приеду? — спросила Анна. Вопрос вырвался сам, холодный и практичный, как лезвие.

На том конце провода на секунду воцарилась тишина, более красноречивая, чем слова.

— Тогда умрёт один, — просто сказал Иван Сергеевич. — Соцработница будет навещать через день. Но вы понимаете.

Анна понимала. Она положила трубку. Звук был тихим, но в идеальной тишине он отозвался гулким эхом.

Её взгляд упал на отражение в тёмном окне: строгое женское лицо, собранные волосы, безупречная линия блузки. И за этим отражением — огни чужого, безразличного города. Уютная, стерильная клетка, которую она построила себе за эти годы.

И тогда, в эту идеально тихую минуту, к ней прокралась мысль. Быстрая, чёрная, как паук:
«Если он умрёт там, в своей Глуши, всё и закончится. Навсегда. Не будет больше звонков. Не будет этого… топота в памяти. Будет просто тишина».

Она содрогнулась, отшатнувшись от собственного разума, как от огня. По спине пробежала ледяная мурашка.

Тиканье часов снова воцарилось в комнате. Щелчок. Пауза. Щелчок.

Но что-то было уже не так. Ритм сбился. Паузы между щелчками теперь были наполнены не покоем, а нарастающим гулом. Гулом того самого прошлого, которое она так тщательно хоронила. И первой, едва слышной нотой в этом гуле был далёкий, детский звук — тихий, надрывный плач. Её собственный.

Мысль, чёрная и цепкая, отступила не сразу. Она висела в воздухе, как дым после выстрела. Анна резко встала, и ножка кресла с непривычным скрипом отъехала по паркету. Звук был таким грубым, таким живым в её стерильной тишине, что она вздрогнула.

«Кофе, — приказала она себе мысленно. — Нужно вымыть чашку».

На кухне, под холодной струёй, она тёрла фарфор, пока пальцы не онемели. Смотрела, как коричневые разводы исчезают, уносятся в слив. Если смыть, значит, не было. Такой же детский принцип работал и с мыслями. Но эта — не смывалась. Она застряла где-то в извилинах, холодным осколком.

Вернувшись в гостиную, она уже не могла видеть её прежней. Белые стены теперь казались стенами больничной палаты. Тиканье часов — отсчётом чьего-то чужого времени. Её взгляд упал на единственную личную вещь в комнате — старую географическую карту в тонкой раме. Не для красоты. Это был план побега. Города, в которые она могла бы переехать. Таллин. Прага. Порто. Все они лежали за сотнями километров от того места, название которого он произнёс. Глушь.

Это слово било по нервам, как тупой удар. Оно несло в себе запах мокрых брёвен, хлюпанье грязи под колёсами и ту слепящую, абсолютную темноту, которая наступает в деревне, когда гаснет последний фонарь. Темноту, в которой звуки обретают форму и начинают двигаться.

Ей нужно было движение. Действие. Алгоритм. Анна открыла ноутбук и привычным жестом вбила в поиск «расписание поездов» → «областной центр» → «автобусы» → «Глушь». Планирование успокаивало. Это была иллюзия контроля над неконтролируемым.

Рейс 144, «Ночной экспресс». Отправление 22:40. Прибытие 05:15.
Автобус № 7 «Обл. центр – Глушь (через Уварово)». Отправление 07:30. Прибытие… около 10:00.

Десять часов пути. Десять часов, чтобы приготовиться. К чему? Она не знала. Её пальцы зависли над клавиатурой. Она набрала в поиске «быстротекущая атрофия мозга симптомы». Прочитала несколько строк: «потеря кратковременной памяти… дезориентация… изменения личности… апатия… возможны вспышки агрессии или, наоборот, детская покорность…» Закрыла вкладку. Стало хуже.

Агрессия. Детская покорность. В памяти всплыл не образ, а снова такт. Топот. Не просто шаги. А тот самый, решающий шаг. Шаг, после которого хрустнуло что-то маленькое и мягкое под грубой подошвой. Она зажмурилась.

«Не сейчас, — прошептала она в тишину. — Потом. На месте».