Шальная Крада

Пролог

Небо здесь было иное — беспокойное, жадное, ненасытное. И непривычно огромная луна: ядовито-желтая, будто сочилась топленым маслом. Звезды нависали блестящими леденцами, отливали колючей глазурью.

Так и сдохнет он, Волег Кречет, под этим чужим и страшным небом, не найдут даже останков. Да и кто попрется искать его в проклятом Чертолье? Прольются дожди, лягут снега, укроют бездыханное тело белым безнадежным саваном. А как оттепель обнажит земной покров, растащат звери кости по оврагам, сгниет одежда, рассыплется прахом. Ничего не останется. Жил Волег Кречет, будущий дружинник войска князева, да провалил испытание и сгинул. Поделом ему.

То ли наяву, то ли предсмертным бредом нависла огромная песья морда, заслонила высь. В круглых черных глазах застыла нечеловеческая печаль, светлое пятно во лбу, тёмно-серая, с пропалинами седины шерсть. Давно Волег его не видел. Надо же, явился. Вспомнил.

— Сын мой, — жалобно произнес пес. — Позволь…

— Нет, — с трудом выдавил Волег. — Ни за что…

И осенил праведным треугольником ненавистную морду. Две крупные слезы блеснули в черных глазах, затерялись в шерсти. Исчез пес, растаял в ночной тьме так же бесшумно, как и появился.

Волег безнадежно ждал, какое видение будет следующим.

Нестерпимо горела грудь под пропыленной дорожной кольчугой. Он надеялся привыкнуть к этой боли, хотя, чем дальше углублялся в проклятые земли, тем сильнее разрывало на части то, что должно было беречь. Волег знал: отзовется зеница на поганый дух Чертолья, но даже не предполагал, что боль будет такой сильной.

Он слишком долго шел по проклятой земле. Приходилось пробираться по запутанным тропам вдали от поселений, чтобы никто не увидел чужака, не стал задавать ненужных вопросов. А лес был жуткий, тот, который Волег уже и позабыл. Ни стройных стыдливых березок, ни пуховых молодецких тополей. Деревья — извилистые, перекрученные между собой толстыми стволами, приходится лезть сквозь эти уродливые петли. Под ногами вместо травы-муравы торчали вековые мохнатые корни, вздыбливая красноватую глинистую землю. Над головой переплетались навесом хищные ветки. Сквозь них небо просвечивало в клеточку.

Верный конь Бойко погиб в схватке с какой-то мелкой нелюдью. Поганые существа казались на вид тщедушными: ткни мечом и развалятся, и Волег не почувствовал сначала серьезность опасности. А когда понял, стало уже поздно: слишком много тварей этих визжало, катилось под ноги и рвало плоть мелкими острыми зубками.

Умный Бойко сразу кинулся прочь, да догнали, облепили, повисли гроздьями на вздрагивающих боках, впились когтями в гнедую гриву. Волег скатился с коня, бросился бежать, не оглядываясь. Только, слышал, как в агонии Бойко взревел коротко и яростно, а потом захрипел и затих. Сожрали выродыши Чертолья верного коня, чтоб им всем от этого пира кишки наружу выпустило.

Не попади Волег в своей преступной самоуверенности в бесовскую засаду, останься Бойко жив, так добрались бы до поганой Капи гораздо быстрей. И не успела бы зеница разъесть грудь жгучей кровью, не обессилил бы Волег настолько, что глупо, до слез глупо свалился в глубокую яму, разрытую недавно какими-то тварями. И лежал сейчас на самом ее дне, изломанный, не в состоянии пошевелиться, и только глядел в чужое сочное небо, с наслаждением выпивающим из него остатки жизни.

А ведь почти пробился. Уже видел сквозь поредевшие на окраине бора деревья черную громаду, которая уходила ввысь, насколько хватало взгляда. Жирный лунный свет отражался от аспидного монолита, безнадежно терявшегося в ночном небе. Волег знал, что предстоит еще перейти глубокий ров, окружавший Капь, как-то проскользнуть незамеченным мимо чудовищ, охраняющих поганый храм, слиться с богопротивными языческими жрецами, чтобы найти и забрать…

Пресветлый князь должен был получить то, что жаждал.

Волег от слабости покачнулся, оступился… И вот он открывает глаза, приходя в себя от невыносимой боли, и не может двинуться, только пялится в чужое тревожное небо, прощаясь с жизнью.

Не пошевелился в ответ на шорох. В глазах все плыло, и неясное лицо, заслонившее недоступные звезды, вдруг показалось таким реальным и даже человеческим. Обманчиво детское лицо в ореоле растрепанных волос. Длинная толстая коса свесилась в яму. А глаза-то — ясные-ясные, леденцовые звезды, струящие свет. Почудится же такое сквозь боль, переходящую в беспамятство. Бесовской морок, очередное искушение.

— Эй, — закричало пронзительно видение обманным то ли девичьим, то ли детским голоском. — Вы там в живе? А то вытьянка слишком уж надрывается…

— Поди прочь, поганая тварь, — только и сумел выдохнуть Волег, а еще успел осенить себя сберегающими углами. — Не искушай!

Успел сберечь душу, раз плоти все равно суждено разлететься кровавыми ошметками в пасти монстра.

Глаза морока закрутились, завертелись, улетая в чужое жадное небо, устроились среди звезд, будто всегда там были. Резали окаянным искусительным светом до тех пор, пока Волег опять не погрузился в безнадежную тьму.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Глава первая. Горькому Кузеньке горькая и долюшка

Перед тем как Досаде пришло время навсегда скрыться в Капи, они с Крадой почти не разлучались. То лето выдалось долгим и теплым. Девочки выносили объедки из кухни, натирали речным песком горшки, а потом под осуждающими взглядами охранных стражей-чуров сами прыгали в разогретую реку. Подальше от моста, там, где обрыв длинным козырьком нависал над берегом, — из храмовых окон это место не просматривалось. Учились плавать: смешно, по-собачьи, отфыркивая попавшую в рот воду. Вода пахла рыбой, ее, этой рыбы, вокруг кишело видимо-невидимо. Ров, окружающий Капь, — священное место, к нему просто так и подходить-то запрещалось, не то что удить.

Расплодившаяся рыба жирела на кухонных остатках, подплывала к будущим вестам, смотрела удивленно круглыми неподвижными глазами, а они хохотали и брызгались водой на нее и друг на друга. А потом лежали на берегу среди наскоро почищенных горшков, сушили волосы, чтобы младшие капены не заподозрили в лени и праздности и не послали бы других вест чистить посуду.

Досада рассказывала много историй, у них в Глубоком жили самые лучшие сказительницы, баек там сохранилось меряно-немеряно. Про чудо-юду рыбу Кит. Про дальние урочища, где встречали людей с песьими головами, не знающих ни Велеса, ни Мокошь, ни даже Вышеня. Про темные озера, по берегам которых ночами пляшут утонувшие в них девки, а если за их песнями пойти, уведут за собой на дно.

Глаза Досады блестели, сказ всегда лился, обволакивая, затягивая в историю. Словно горло у подруги смазано медом — так сладко и волнующе ее было слушать.

А теперь ее нет. Совсем. Нигде.

Колючая травинка неприятно щекотала ногу, там, где рубаха-черница завернулась, обнажая лодыжку, но Крада даже двинуться не могла. Ее скрутило таким отчаяньем, что хотелось выть, да горло перехватило.

Нельзя убиваться по весте, взошедшей на жертвенный огонь. В такой требе — чистая радость и высокая честь. Так сказал Ахаир, левая рука капена, а он каждый день поднимается в требище. Приняла божественный огонь, сгибла в нем, да радуйся.

Он отчитывал Краду сегодня утром, а взгляд старшего капена, который лично с верхнего яруса спустился на шум, был обжигающе холодным.

Досада всегда улыбалась. Крада уверена: она и на требу взошла со светлым умиротворением. И когда взметнулся жертвенный огонь, он не стер улыбку с лица подруги. Два дня назад принесла свою жертву Досада, но узнала Крада только сегодня утром. Это должно было случиться, но ведь не так быстро, не сейчас. Не укладывалось в голове, которую тут же ошпарило хлынувшей в нее кровью. Бурлящей, горячей, перекрывающей возможность что-либо соображать.

— Ты больно гневливая, — часто говорил ее любимый, до срока почивший батюшка. — И шальная. Это всему мешает.

И, да, она устроила прямо в чертогах Капи невиданную в ее стенах истерику.

Краду, красную и потную, вынесли на руках из храма два дюжих молодца. Кажется, она царапалась и кусалась, поэтому ее просто спустили с высокой лестницы кубарем. «Извини», — шепнул один из них напоследок, и голос показался знакомым — еще срывающийся, мальчишеский.

— Охолонись, — сказал Ахаир, глядя презрительно на распластавшееся у подножья лестницы несчастное Крадино тело. — Через три дня приходи, тогда и поговорим.

«Не начавши — думай», — у отца таких приговорок на каждый день водилось немеряно. И все правильные, только вспоминала Крада отцовскую мудрость всегда «задним числом». Покойный батюшка занимался ведовством в ратайской Заставе при Капи. И дочку пытался приспособить к этому делу. Но даже знахарки из Крады не вышло: больно гневливая, да шальная. Когда видела зияющие раны, ошметки окровавленной плоти и кашу из раздробленных костей, первое, что ей хотелось — пойти и убить того, кто сотворил подобное с крепкими парнями, а вовсе не колдовать ночами, облегчая боль, зашивая раны и стягивая осколки. Гнев, поднимающийся к горлу и заливая красной пеленой глаза, не давал ей сосредоточиться, что являлось в знахарском деле необходимой основой. И вообще, как оказалось, во всем.

Она поднималась с равнодушного камня Капи под презрительными взглядами, путаясь в темной и просторной рубахе-чернице. Это одеяние будущей весты Крада надевала каждое утро, когда шла служить в Капь, а сейчас просто ненавидела. В голове билось только «Досады больше нет». Свет померк. С трудом различала слипшиеся в одно безликое пятно лица. Казалось, здесь собралась вся Капь, безмолвно провожая ее прочь от парадного двора, а потом — по мосту через пропасть.

Как вышла, не помнит, повалилась в чистом поле, скрывая за высокими травами свою вину, боль и обиду. Тело, пересчитавшее все ступени главного входа в Капь, ныло, Крада не видела, но чувствовала, как кожа наливается синеватыми огромными пятнами. Будущее темнело перед внутренним взором, становилось все туманнее и туманнее. В этом тумане Крада тяжело поднялась и побрела восвояси.

Лежь — не лежь, не поможет скулеж.

Дорога в родную Заставу удлинилась в несколько раз, любой бугорок стал неподъемным. И еще издалека показалось Краде: происходит нечто странное. Обычно с утра до вечера с ристалища доносились крики ратаев, звон мечей, шлепки тел о землю. Они заглушали все будничные звуки — пение птиц, скрип телег, перекрикивание соседей через огород. Сейчас же — ни крепкой брани, ни бряцанья стали, ничего не слышно с тренища.

На сторожевых воротах сидел взъерошенный Ярош. Конопушки на его щеках горели так ярко, словно он недавно попал под дождь из солнечных брызг. Паренек сосредоточенно, не отрывая взгляда, уставился на двух петухов, что, распушив перья, боком ходили вокруг друг друга, явно собираясь драться. Одного петуха Крада знала — это был соседский Куря, известный всей Заставе задира. Второй, незнакомый, явно не имел больших шансов против Кури.

Глава вторая. Не начавши — думай, а начавши — делай

Полог сомкнулся над головой, закрыв небо. Только теперь, когда Хозяин принял подношения, стало совсем не страшно. Крада шла некоторое время быстро, не оглядываясь, но все-таки пришлось покинуть безопасную тропинку, которую Пущевик для нее пустил через чащу. Тропку он прокладывал не туда, куда нужно просившему, а по самому безопасному в данный момент пути. Сворачивать, конечно, не хотелось, но вытьянка явно орала в стороне от него.

Когда Крада сошла с хозяйской тропы, запах гнилой влажности усилился, воздух стал тяжелым. В какой-то момент вытьянка замолчала, ненадолго, минуты на три, затем истошный вой раздался снова, и Крада зашептала все заклятья, которым ее учил отец, одно за другим. Шла вперед, не смотрела по сторонам и даже не наклонялась за сочной ягодой, когда под ногами брызгало алым соком.

Вдруг воздух впереди пошел неустойчивой рябью, померцал мгновение и превратился в Досаду. Сквозь тонкую фигурку пробил неожиданный солнечный луч, и Крада зажмурилась.

— Твое появление было блестящим, — улыбнулась она, осторожно открывая глаза.

Говорила громко, потому что вытьянка орала уже совсем близко, заглушая и все лесные звуки, и человеческую речь.

— Но ты рада, не так ли? — Досада тоже зажмурилась.

— Очень, — искренне ответила Крада.

Блазень оглядывалась, широко раздувая ноздри, наконец махнула призрачной рукой.

— Ничего не чувствую. Хоть бы даже запах какой гнилушки…. Любому смраду была бы рада. Этого так не хватает… Но во что ты опять впуталась, дорогая моя подруга?

— Не скажу, — на самом деле было стыдно рассказывать о том, какой шиш ее понес на поиски вытьянки.

Крада поняла сейчас, что стройный план, который в мыслях был таким прекрасным и убедительным, при попытке поведать о нем кому-то другому, пусть и самой любимой подруге, выглядит совершенно по-дурацки. Из серии: «я чувствую, что так нужно сделать, а почему и к чему это приведет — решу позже».

— Тогда я скажу, — ехидно прищурилась Досада. — Ты решила сделать то, что не смогла целая рать Капи.

— Рать гоняется за неведомым монстром в дальнем лесу, — с вызовом ответила Крада. — А я просто хочу найти несчастную вытьянку.

— Но монстра еще не поймали, — покачала головой блазень. — Он, может, прямо сейчас, ломая деревья, прет напролом в нашу сторону.

— Ну… Наш лес-то я всяко лучше этого неведомого чудища знаю. Он наверняка пришлый, раз никто о нем доселе не слышал, Хозяин чужаков не очень жалует. Поди не допустит, чтобы забредшее чудо-юдо меня обидело. Ты лучше скажи, знаешь, где вытьянка воет? Сможешь вывести?

Досада кивнула.

— Здесь недалеко. Ратаи подготовили несколько ям на случай, если чудище двинется в нашу сторону, забросали ветками и листьями. В одну из этих ям какой-то чужак полоротый свалился. Сильно покалечился, но пока держится. То ногу на ту сторону занесет, то обратно вернется. Вот вытьянка с ума и сходит. Кажется, скоро охрипнет.

— Знакомый? — спросила Крада.

— Ты чем слушаешь? Говорю же — незнакомый. Точно не из округи.

Это показалось Краде странным. Чужие к Капи не добирались. Даже из Городища приезжали только в случае особой надобности. Такой, что живу или смерть для всего народа решала. Крада такое всего один раз на своем веку помнила, когда в Городище мор случился. Они красивую весту привезли, дорого одетую. Готовили ее второпях, на требище отправили через несколько дней. Боги жертву приняли, мор прекратился. А больше из Городища никто не совался. И правильно: зачем высших понапрасну беспокоить?

— Раз ты уже точно решила…

Досада поманила рукой и поплыла, не касаясь земли, прямо на зияющий просвет между деревьями. Крада поспешила следом, уже совсем не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Прозрачная блазень терялась из виду через несколько шагов.

Поляна посреди непролазной чащи образовалась из-за огромного разлапистого бука. Великан тщательно оберегал личное пространство: толстые растопыренные ветки очерчивали большой пустынный круг во все стороны от ствола. Кора темная, заскорузлая, покидала исполина с глухим шорохом крупными кусками, усеивая пространство под буком скрипучим древесным ковром.

Под толстыми наглыми ветками на опавшей коре сидела вытьянка. Прозрачно серая, худющая, обхватила острые плечи длинными лапами. Уткнула совершенно гладкую, вытянутую вверх голову в неестественно торчащие колени. Существо было соткано из той же эфирной материи, что и блазень, только, в отличие от Досады, то уплотнялась, то опять растворялась до полной невидимости. Вытьянка мерцала, если можно было так сказать про глухо серое существо.

— Она опасна? — Крада, конечно, нашла самое лучшее время, чтобы спросить об этом у Досады.

Опомнилась.

Досада покачала головой:

— Кто знает.

Блазень подплыла к погруженному в горе существу. Вытьянка, не прекращая истошный вой, настороженно приподняла голову. Завращала большими безресничными глазами. Кажется, она не могла видеть Досаду, но прекрасно ее чувствовала.

А потом встала длинными лапами на четвереньки и попятилась, завывая еще жалобнее. Крада, решив положиться на удачу, вышла из-за кустов, намеренно громко шаркая ногами. Хватило просто шума. Существо оказалось настолько пугливым, что, увидев ее, коротко взвизгнуло и бросилось наутек.

Глава третья. Не велик большак, да булава при нём

Крада вздохнула, поднимаясь с травы. Сгущались сумерки, только узкая оранжевая полоска заката еще резала горизонт. Спину ломило беспощадно, руки не могли унять дрожь. Виновник ее мучений лежал рядом без сознания, но так же сжимая свой меч. Крада опять водрузила и незнакомца, и меч на безнадежно потрепанную батюшкину вершицу. Согнувшись в три погибели, потащила по траве, загребая пыль подкосившимися ногами.

Отдаленным рокотом где-то далеко и высоко пролетел Смраг-змей. Так далеко, что даже огненной точки на небе не промелькнуло. Только подсветились приглушенным пламенем высокие тучки. Не понятно, то ли отблеск огненных крыльев, то ли закат. Удивительно, что змей не сожрал выкрутеня. Наверное, побрезговал, только чего тогда вообще в это дело ввязался? Какой у Смрага может быть здесь интерес?

Тупой гул стоял в голове всю тяжелую дорогу от околицы до избы. Помнила только, что шла огородами, и, кажется, никто по пути не попался. Темные, молчаливые окна дремали за оградами, ветер уже унес всю дневную суету: ароматы испеченного хлеба, стуки и звоны из мастерских, блеяние коз и мычание коров. Сон, укутывающий Заставу, пах иначе. Сладковато-приторными грезами и железно-кровавым привкусом кошмаров.

— Лизун! — крикнула Крада, с облегчением запирая ворота во двор.

Скрипнула дверь сараюшки, даже до ворот донесся сильный, будоражащий запах батюшкиных трав. Мелькнула в проеме черная гладкая шерстка да сверкнули угольки глаз.

— Помоги мне!

Разбежавшийся сначала домник, будто притормозил. Крада удивилась. Ее домник, прирученный и названный Лизуном еще батюшкой, обычно на ногу быстр и в делах расторопен. Всегда стремится услужить, и не спрашивает: чего да почему.

— Лизун! — еще раз позвала Крада.

В ответ тишина. Она выломала подсохшую ветку от березки, перегнувшуюся через ограду, и, держась одной рукой за все сильнее ноющую поясницу, отправилась к овину. Конечно, бить не собиралась — так, припугнуть.

— Иди-ка сюда, дух ленивый!

Не помогло. Только напряженный взгляд уставился из темноты сарая, да раздавалось нарастающее шипение.

— Ты чего? — Крада удивилась, опуская хворостину. — Мне помощь нужна. Видишь вон, раненого в лесу нашла. Всю спину сорвала, пока несла. Помоги теперь хотя бы в дом затащить.

Быстро просунула руку в щель приоткрывшейся двери, изловчившись, схватила домника за шкирку. Он забился, как дикий зверь, жутко заверещал, перемежая вопли негодования шипением. Лизун выгнулся, задрал морду и вдруг цапнул хозяйку за запястье крепкими зубами.

От боли и неожиданности Крада выпустила мягкую шкурку, схватилась за рану. На коже проступали следы от укуса, в глубине сарая прошелестело стремительное бегство, затаилось под мешками с травами.

— Тебя что ли злыдень покусал? — Крада погрозила кулаком в темноту. — Ладно, разберусь позже.

Возможно, ему не понравились чужие запахи, которыми она пропиталась, пока тащила незнакомца.

Злясь на съехавшего с глузду домника, Крада подошла к парню. Где-то волоком, где-то на себе доворочала до крыльца. Вытащила из дома покрывало, на нем и заволокла, кусая губы от усталости и боли в спине. Одно было хорошо — за порогом меч наконец-то выпал из рук незнакомца, тяжесть уменьшилась

Крада разожгла печь, поставила греться два ведра воды. Подумала, как все быстро меняется в живе. Вот вчера она несет ведра с колодезной водой, ставит их у печи. Будущая веста, надежда и опора всей Заставы, радостная: скоро увидится с Досадой, наговорится с подругой вдоволь за все дни, что не виделись...

Ведра те же, и вода в них — та же самая, а жизнь совсем иная.

Крада достала ящик с батюшкиными лечецкими инструментами, попыталась разобраться, какая загогулина для чего предназначена. Пока сосредоточенно вспоминала, вода вскипела. Девушка ошпарила батюшкин рабочий стол — хороший, дубовый, отец на нем лечил больных и раненых.

Крада с трудом затащила незнакомца на чистую поверхность. Чужак захрипел, в беспамятстве больно схватил девушку за запястье, точно, где красовался укус домника. Но тут же опять ослаб, откинулся на деревянную столешницу, словно растекся по ней. Вокруг укуса тут же запылала краснота, заныло — ладони у незнакомца были крупные, а пальцы длинные, узловатые на фалангах, с желтоватыми, очень острыми, практически птичьими ногтями. Горячие и мозолистые руки, привыкшие к оружию.

Пришлось разодрать свою новую рубаху на полоски. Жалко, Веська, дочь соседки, специально вышивала для Крады. Но рубаха с рунами весты — узелки да плетения по рукавам и подолу, все равно больше не пригодится. Опять вздохнула и принялась разрезать на парне дорожный балахон, заскорузлый от грязи и крови. Без всякого смущения, надо сказать. Голых мужчин на батюшкином рабочем столе ей приходилось видеть в большом количестве с самого детства.

Тело у незнакомца было юное, и, несмотря на худобу и изможденность, в нем чувствовалась тренированность. Ратай: широкие плечи, крепкая спина, сильные ноги. На спине — старые странные шрамы, то ли в объятия живодрева попал, то ли на горячую решетку свалился.

Исподнее парня тоже оказалось необычным. Хоть и было оно изношено долгой и трудной дорогой, местами — дранным, местами — окровавленным, но все равно инакость Крада заметила. Нитки в рубахе и портах гораздо грубее привычного плетения, и руны по изнанке незнакомые. Крада поддела ножом окровавленную ткань нательницы, принялась осторожно отдирать куски, которые крепко спаялись запекшейся кровью с кожей.

Глава четвертая. Глупому не страшно и с ума сойти

Это случилось несколько лет назад. Батюшка недавно умер, не отплакала еще, а тут в Капи сделала что-то не так и ей порядком влетело. Ахаир даже розгой по ладоням настучал. Руки покраснели, опухли и болели.

Крада убежала в поле под любимую березку, валялась под деревом, терла опухшие руки и страдала. Пока прямо перед глазами не появилась она.

Небесная иголочка.

Стрекоза спланировала на невзрачный цветок у самого лица, завертела крыльями, заперебирала лапками, устраиваясь поудобнее. Огромная! Может, даже с целую ладонь. Но такая изящная и легкая! И вся иголочка глубоко голубая. Тонкие прозрачные крылышки с вязью ажурного кружева — как безмятежное небо в солнечный день, а брюшко чуть темнее, предгрозовой небосвод. Круглые, размножающие миры глаза и вовсе уходили в насыщенный синий.

Крада затаила дыхание. Так захотелось почувствовать на пальцах невесомую, чуть щекочущую нежность. Поднести к лицу, рассмотреть каждую прожилку узорчатых крыльев, заглянуть в сто очей стрекозы, чтобы увидеть отражения ста обликов яви.

Досада говорила, что в глазах волшебной стрекозы можно увидеть миры. Сразу все, сколько их есть. Сотни мельчайших отражений в очах-сотах, и одно хоть немного, но отличается от остальных.

Однако стрекоза, не дождавшись, пока Крада вдоволь насмотрится, поднялась с нежного бутона и полетела по своим делам. Девочка сама от себя не ожидала, что так резко подскочит на ноги и, подобрав длинные полы черницы, помчится со всей дури вдогонку, стараясь не упустить из вида темно-голубую стрелочку. В голове билось одно: если стрекоза поднимется чуть выше, то затеряется в небе, узким осколочком которого она словно и была. Иголочкой небесной, сшивающей миры.

Так Крада неслась, пока не закончилось поле. Стрекоза словно уводила дальше и дальше от знакомых мест. Душистая трава с разнотравьем становилась все суше и жестче, птицы пели все реже и как-то беспокойнее, пока совсем не затихли.

Девочка опомнилась, только когда на мгновение небо закрылось темной тучей в оранжевых всполохах. Оглушил дикий рев и горящие искры рассыпались буквально в двух шагах от ее босых ног. Тогда Крада впервые почувствовала так близко присутствие Смрага-змея, летящего куда-то по своим делам.

Запахло гарью и еще чем-то… Странным… Незнакомым. Сладковатым, и в то же время горьковатым, немного застоявшимся. Неподвижной водой, трясиной, но не болотной, а такой… Вот не знала она какой, хоть убейте. Пахнуло тяжелым, влажным жаром.

— Иголочка, сшивающая миры… — покачала головой Крада.

Звук собственного голоса немного разгонял страх.

— Как ты меня сюда завела?

Не помнит.

Какой же кусок времени вывалился начисто из памяти, пока бежала за стрекозой?

Но сомнений не было. Впереди дымилась черная Нетеча, окруженная нерукотворной стеной огненной пелены дыма. Сквозь клубы Крада впервые в жизни видела пламя неопалимого Горынь-моста, отделяющего срединную Капь от мира мертвых.

Два моста у Капи. Один Краде знаком до малейшего камешка. По нему переходила почти каждый день, сколько себя помнит, в храм из живы. И назад. Тот мост — каменный, с оберегающими стражами Чурами, не пускающими простой люд в священное место, дабы явь с навью более положенного не единить. Капь — уже не явь, но еще и не навь, кому попало там блуждать не позволено. По обе стороны врат, которыми заканчивался мост, каждое утро возжигался очищающий огонь. Но он был совсем другой, по сравнению с этой кипящей сущностью. Раньше Крада опасалась проходить мимо священных костров, но теперь их огонь казался ей теплым, уютным домашним очагом.

Круто уходила вверх темная арка, теряясь на другом конце в клубящемся мраке. Краде показалось: в огненных клубах медленные печальные тени плывут по мосту, чтобы навсегда исчезнуть в иной стороне. Безмолвные, растерянные, некоторые из них, кажется, пытались оглядываться, но неумолимая сила влекла их по этому пути в один конец.

Присутствие Смрага-змея нигде не ощущалось. Пока он не вернулся, еще не поздно сделать вид, что ничего не случилось. Руки в ноги, и бежать прочь! Чего же Крада пялится до рези в глазах на клубы дыма, в которых пляшут языки пламени?

Зачем делает шаг к запретному месту?

Бежать, Крада, бежать!

Второй шаг

Немедленно разворачивайся и дуй отсюда!

Третий.

Чего ты творишь, бестолочь?

Вновь промелькнула голубая стрекоза, которую Крада мгновение назад упустила из вида. Не сводя с иголочки глаз, она сделала еще несколько мелких шагов, с каждым из которых сердце ухало и проваливалось вниз. Оно стучало так сильно, что сквозь этот грохот, а еще — клокотание крови в висках, Крада не уловила момента, когда стрекоза исчезла. А в нее проникла извне неземная мелодия. Сначала даже не услышала, а как-то… почувствовала, что ли?

Эта мусика, нарастая, полнилась безнадежной тоской, как если бы свирель скучала о том, кого нет рядом, и кого опечаленный мусикей никогда не сможет ни увидеть, ни забыть. То ли от пепла, который носился ветром над прожженной гарью, то ли от невыносимой печали, вдруг стремительно разорвавшей ей грудь, но только в глазах назревала резь, и Крада уже чувствовала, как они наполняются слезами.

Мгновение понадобилось ей, чтобы понять — невидимый мусикей играет не просто разлуку. Он играет саму смерть.

Глава пятая. Где тонко, там и рвется

Дом сотника был самым высоким во всей округе. В два яруса, первый — из крепкого белого камня, второй — из прочного дерева. Разросшаяся вокруг него селитьба по нему название получила. За ставом строилась, вот и вышло — Застава.

Высокая лестница, окруженная балясами, вела сразу на жилой второй ярус, но Крада прошла за Четом в узкую дверь под крыльцом, такую низкую, что даже очень невысокой девушке приходилось пригибаться, чтобы не задеть головой притолоку.

И Крада чуть в рассеянности так и не разбила макушку, судорожно перебирая в голове, что она должна Чету сказать, а о чем лучше промолчать. Вообще-то выходило: лучше промолчать обо всем, но девушка понимала, что с проблемами, свалившимися на нее вдруг и сразу, она сама не справится.

Крада, припечатавшись головой, от неожиданности ойкнула, потирая ушибленное место, а Чет только оглянулся и очень внимательно посмотрел на нее. Так, что даже стало жутко, и Крада опять засомневалась в решении поговорить с другом отца.

По узкому коридору они прошли в «холодную» комнату — без окон, но с отверстиями в стене, через которые помещение продувалось со всех сторон сквозняком.

— Выкладывай, — коротко сказал Чет.

И Крада, закрыв глаза, выпалила:

— Меня собираются изгнать из вест.

Застыла в ожидании ответа, а когда так и не дождалась, подняла ресницы. Чет смотрел на нее с такой грустью, что тут же напомнил батюшку. Крада думала, он сразу начнет на нее орать и виноватить, и, честно, лучше бы Чет так и сделал, а не смотрел словно на давно и безнадежно больную.

— Я подозревал, что когда-нибудь подобное случится, — наконец выдохнул сотник.

И это тоже было обидно. Он заранее знал, что из Крады ничего путного не получится.

— Но я… — Крада хотела рассказать, как она расстроилась из-за Досады.

Но Чет перебил непонятным. Словно разговаривал теперь сам с собой:

— Не приживается кровь на чужой почве…

— Ты о чем? — переспросила она.

Сотник опомнился.

— Так… Когда у тебя разговор с капеном?

— Он сказал через три дня, — потупилась Крада. — Не буду я ждать, измаялась вся. Завтра пойду.

— Ладно, — Чет отпустил суровую складку на лбу. — Если и в самом деле откажут, что-нибудь придумаем. Эх, Крада…

Наверное, он хотел опять добавить это обидное «шальная», но сдержался.

— А если мне… в рать? — пробормотала девушка. — Тогда никто не посмеет… Пожалуйста, скажи хотя бы «посмотрим»!

Чет рявкнул:

— Ты моей смерти желаешь?

Она отчаянно замотала головой.

— Что-нибудь еще? — сотник смотрел внимательно, прямо душу.

Крада не ответила. И так слишком для одного дня. Про найденного в яме незнакомца расскажет потом. Постепенно. Когда отбушуют страсти по известию, что Заставе придется готовить новую весту. А это еще лет пять-семь возрастающих по количеству и качеству неудач.

Чет смотрел на нее долго и как-то… медленно. Словно хотел дать ей возможность самой покаяться. А потом… Вытащил из-за пазухи куски пояса, который она на лестницу разорвала.

— А это что, Крада?

Вот же.... Она-то думала, вокруг ямы все землей засыпало.

И не отвертишься. Эту поясную ленту ей сам Чет и подарил на рождение. Другой какой мужик и забыл бы, какого цвета покупал, что за узоры на подарке, но сотник… Он ОЧЕНЬ внимательный. И памятью обладал превосходной. Ему положено подмечать все-все-все.

— Пояс, — пискнула она, судорожно думая о выходе.

— Ты меня за дурака считаешь? Как этот пояс оказался на месте, где сдох выкрутень?

— Я хотела… Поймать вытьянку.

И ведь не соврала!

— Так… А с самого начала?

Он уже не спрашивал, а требовал продолжения. Ну, Крада и рассказала. Ничего не утаила. Вплоть до момента, когда вернулась на поляну. О том, как встретила Ярыня и тащила с ним чужака, промолчала. А, значит, прямо не соврала. По ее рассказу выходило, что сбежала она, как только огненный рев на землю стал спускаться.

— Значит, все-таки Смраг-змей, — кивнул Чет. — Теперь понятно… что ничего не понятно. Яма была нашей, на чудище копали. Несколько таких — по ближнему и дальнему лесу. Но когда вернулись, ее засыпало. Откопать бы, да похоронить по-человечески…

Опять задумался, Крада терпеливо ждала.

— Точно все? — спросил, наконец, сотник.

Она кивнула.

— Тогда — иди. Мне нужно к прибытию ведуна из Грязюк подготовиться. И… Теперь еще несколько лет придется надеяться только на себя, а не ждать милости богов…

Да уж. Все злосчастье теперь первым делом будет встречать рать. Огромный выкрутень, каких раньше в природе не было — только первый сигнал. И Чету придется это учитывать. Хотя, конечно, как все грядущие напасти можно рассчитать? Где тонко — там и будет рваться.

Под воротами у дома стоял очередной туесок, как Крада и заказала, с наваристым куриным бульоном и большим расстегаем с рыбой.

Глава шестая. Всё авось да как-нибудь до добра не доведут

Крада, еще не понимая, что произошло, поймала испуганный взгляд выцветших глаз Чета, и тут же дернулась, почувствовав, как ее опоясала невидимая веревка и тянет… Куда-то. Она изо всех сил уперлась ногами, стараясь не впадать в панику. Что это значит?

— Девка поведет, так Мокошь решила, — сказал, как отрезал, Семидол.

И странно — он произносил слова тихо-тихо, себе под нос, а все прекрасно слышали каждый звук.

— Куда я поведу? — спросила Крада, хватаясь руками за землю, чтобы не скользить, и во внезапно наступившей тишине ее голос прозвучал особенно пронзительно. — Помогите! Оно меня тащит!

Птицы перестали петь, травы — шуршать, люди — перешептываться. Только Семидол снизошел до ответа, и это напугало Краду пуще всего остального:

— За Зверем нить Мокоши тянется. К тому, кто выкормил. К хозяину. Только нить все слабее и слабее, чем дальше дух уходит из яви. Идти нужно срочно, пока совсем не исчез. Богиня тебе разрешила за нить держаться, клубком стать, узел размотать. Иди!

— Она же — веста! — отчаянно выкрикнул кто-то над головой Крады. — Как можно?

Она узнала голос Яроша. Мальчик испугался, что с ней что-нибудь случится, а больная сестренка не доживет до следующей требы.

— Про то мне неведомо, — голова Семидола опять затряслась.

И было непонятно — то ли он качает ей укоризненно, то ли возвратилась старческая потряска.

— Но тот, кто одного выкормил, и другого сможет. Если сейчас не найти, через год лихо вернется. И будет пуще прежнего. Целую селитьбу сожрет, или две…

«Почему опять я?», — пронеслось в голове у Крады.

— Может, Мокошь передумает? — спросила без особой надежды.

— Не передумает, — опять отрезал Семидол.

Крада бросила умоляющий взгляд на Чета. Сотник еле заметно покачал головой: мол, если сама Мокошь, то, что могу сделать?

— Мы с тобой пойдем, Крада, — пообещал он.

Но ведун перебил:

— Не больше трех человек. Чтобы нить не спугнуть. С клубком пойдет Яролик, мой подмастерье…

Семидол кивнул на белого одувана. Мальчишка до этого момента обменивался грозными взглядами с Ярошем, а при словах ведуна тут же подбоченился и опять принял озабоченный вид.

— И ты!

Он направил на Чета крючковатый палец.

— От остальных только суета и топот. Нить порвут как пить дать. На сборы — час.

— Что собирать-то? — растерянно спросила Крада.

— А куда вас заведет, это мне неведомо, — буркнул ведун.

Крада, преодолевая натяжение невидимой нити, добралась до дома. Вскоре поняла: если держаться левее, идти легче. Так как она не знала, куда и зачем ее тянет Мокошь, то не стала ничего собирать, понадеялась на Чета — он бывалый во всем, что касается походов. Только надела все ту же отцовскую вершицу да голенцы с высокими сапогами. Промыла травяным настоем раны на теле незнакомца, постаралась влить в него побольше жидкой каши. Он все еще не приходил в себя, но дышал спокойно, ей даже показалось, что лицо его в мягких завитках порозовело. Только красный зловещий пузырь на груди все никак не спадал.

Крада поставила горшок с кашей на остывающую печь и громко сказала:

— Домник! Вот как хочешь, а кормить гостя в мое отсутствие ты обязан! Я не знаю, когда вернусь. Пока меня нет, дом должен быть под присмотром. И если кто-нибудь в нем умрет, это будет на твоей совести.

В сенях угрюмо шикнуло, но тут же прервалось. Домник, если и не был в восторге от разворачивающихся перед ним перспектив ухаживать за пришлым чужаком, то, по крайней мере, сильно не сопротивлялся. Домник, что кошка или другой какой зверек. Сперва на незнакомцев шипит, а когда они запахом дома пропитаются, начинает относиться как к своим.

— В общем, твоя забота, — торжественно завершила свою речь Крада и направилась к двери.

Даже на посошок как следует не посидела, так ее тянуло прочь за ворота. Домой шла — еле ногами перебирала, обратно к сторожевой башне неслась — только пятки сверкали.

У ворот ее уже ждали Чет и Семидол. Белобрысый одуванчик Яролик скромно стоял в стороне все с тем же серым мешочком. Заставцы со всего селения тоже пришли проводить, хотя, впрочем, навряд ли они вообще расходились. Глядели во все глаза, и их сожаление по поводу отправления Крады шиш ведает куда было вполне искренним. Ну, пока они не знали, что треба Крады висит на волоске.

— Куда? — спросил ее сотник.

Краде думать особо не пришлось, ноги сами рвались в сторону оврагов, что раскинулись левее от леса. Она пошла прямо на толпу любопытствующих заставцев, расталкивая не успевших отскочить односельчан. Напряжение нити просто искрило, наливало тело невиданной силой, перед которой не могли устоять даже дюжие мужики.

Послышались удивленные возгласы, но Краде было уже не них. Если и зашибла кого по ходу, сами виноваты. Кажется, на пути Клубка не стоило стоять. Она неслась вперед, чувствуя за спиной два дыхания. Ровное, с запасом на длинный бег — Чета, сбивчивое, не привыкшее к дальним переходам — белобрысого ведунского одувана.