Шелковые узы

Глава 1

В нос ударил запах свежего кофе и дорогой мебельной полировки. Запах чужого, идеального мира. Я стояла посреди гостиной размером с мою старую квартиру и смотрела, как за окном тридцатого этажа медленно гасли огни «Москва-Сити». Шелковый халат, подарок Виктора из последней поездки в Милан, неприлично скользил по коже. Дорогой, холодный, как и всё в этом доме.

Дверь щёлкнула. Тяжёлые, уверенные шаги в прихожей. Виктор. Он вошёл в гостиную, не глядя на меня, отправил портфель на кожаный диван и потянулся к виски.

«Как день?» — бросил он в пространство, щёлкая хрустальным стаканом.

«Прекрасно, — мой голос прозвучал глухо. — Выбирала новые шторы для зимнего сада. Бежевые или слоновой кости? Кажется, я запуталась».

Он обернулся. Взгляд его, холодный и оценивающий, скользнул по мне с головы до ног. Как будто проверял, не потёрта ли я, не испортилась ли, стоит ли ещё держать на полке.

«Выбирай самые дорогие. И чтобы не пахло одиночеством, Алиса. У нас тут не похоронное бюро».

Он хмыкнул своим собственному юмору и вышел в кабинет, захватив виски. Диалог окончен. Ежевечерний ритуал.

Я подошла к панорамному окну. Где-то там, внизу, кипела жизнь. Гудели машины, спешили люди, целовались, ссорились, жили. А я была заперта в этой стерильной, золотой клетке. Жена Виктора Орлова. Бывшая Алина из Подмосковья, которая когда-то поверила в сказку про Золушку. Она не уточнила, что принц может оказаться с ледяным сердцем, а карета — везти прямиком в красивое, но абсолютное одиночество.

Он женился на мне три года назад. Молодая, не испорченная, красивая. Идеальный аксессуар для нового имиджа солидного бизнесмена, уставшего от стерв. Он купил меня, как покупал всё: мои родители, сражённые его напором и щедростью, сдали меня без боя. А я… я была ошеломлена этой мощью, этими деньгами, этой властью. Мне казалось, это и есть любовь. Жестокое заблуждение развеялось ровно через месяц, когда страсть уступила место рутине, а я поняла, что являюсь частью интерьера. Умной, красивой, молчаливой.

Мои дни были заполнены шопингом, спа-салонами и планированием мероприятий, которые я ненавидела. Мои ночи… Мои ночи были пусты. Виктор приходил ко мне редко, и это всегда было похоже на быстрый, деловой визит. Без нежностей, без поцелуев в губы. Просто физиологический акт, после которого он удалялся в свой кабинет или спальню. Я была ему нужна для статуса. Для картинки. И, черт возьми, я это приняла. Пока не стало слишком поздно. Пока внутри не зашевелилось что-то тёмное и голодное, требующее хоть каплю тепла.

В кабинете зазвонил телефон. Виктор говорил резко, отрывисто. Голос его, привыкший командовать, резал воздух.

«Нет, Ирина, это необсуждаемо. Сделай всё, как я сказал. Никаких «но». Деньги должны быть к пятнице. Если Максим будет качать права, передай ему, чтобы решал вопросы с отцом лично».

Ирина. Его личный помощник. Тень. Гений организации и, как я подозревала, нечто большее. Холодная, идеальная блондинка с взглядом бухгалтерского отчёта. Он говорил с ней тоном, в котором не было того презрения, что он иногда позволял с другими. В нём было уважение. И это бесило меня больше всего. Он уважал свою сотрудницу, но не свою жену.

Максим. Его сын от первого брака. Мой ровесник. Циничный, острый как бритва пацан, выросший в мире больших денег и отцовского пренебрежения. Он ненавидел меня ленивой, снисходительной ненавистью, считая авантюристкой, охотницей за наследством. Мы изредка пересекались на светских раутах, и он всегда отпускал колкости, которые только Виктор не слышал. Максим возглавлял один из дочерних проектов отца и, по слухам, вовсю пилил бюджеты и строил свои козни. Виктор знал, но смотрел сквозь пальцы. Пока это не угрожало его империи.

Звонок оборвался. Я слышала, как он ходит по кабинету. Моё сердце заколотилось глухо, как в клетке. Одиночество сдавило горто. Мне нужно было куда-то выйти. Где-то задышать.

Я зашла в приложение инстаграма. Пальцы сами набрали его имя. Никита Воронов.

Его профиль был взрывом красок и жизни. Эскизы, граффити на стенах хмурых районов, фотографии с выставок в каких-то подпольных галереях, где люди пили дешёвое вино и спорили об искусстве. Он был полной противоположностью всему моему миру. Непричесанный, талантливый, ядовитый и невероятно живой.

Мы познакомились два месяца назад в ЦДХ. Я сбежала с нудного вернисажа, который спонсировал Виктор, и забрела в соседний зал, где выставлялись молодые. Он стоял у своей работы — огромного, агрессивного полотна с изображением падающей птицы — и с хмурым видом слушал лепет какого-то критика. Наши взгляды встретились. Он увидел не жену Щеголева, не дорогую сумку и не идеальный макияж. Он просто увидел меня. Смотрел прямо, нагло, не отводя глаз.

Потом был разговор о искусстве, о фальши арт-рынка, о душных галереях. Он говорил резко, безапелляционно, и каждое его слово било прямо в цель. Я купила ту картину с птицей. За бешеные, по его меркам, деньги. Он взял мой номер, чтобы «обсудить доставку».

Сначала были сообщения. Колкие, смешные, неуместные. Потом звонки. Он мог позвонить глубокой ночью и спросить: «О чём ты думаешь прямо сейчас?» И я, лежа в огромной пустой кровати, говорила ему правду. О тишине. О звёздах за окном. О том, что я забыла, когда последний раз смеялась до слёз.

Я понимала, что это игра с огнём. Но я уже обожглась. И мне было плевать.

Его профиль был без новых сторис и постов. Я закрыла приложение и набрала его номер.

«Не спишь?» — его голос был хриплым, будто он только что проснулся или много курил.

«Нет».

«Опять одинока в своих хоромах?» — в его тоне не было насмешки, было… понимание.

«Что-то вроде того».

«Выходи. Я рядом. Сижу в машине, курю. Посмотрим на эту вашу блестящую помойку с земли».

Сердце ёкнуло. «Ты где?»

«У тебя под окнами, красавица. Выходи, погуляем. Или ты боишься испачкать свои шелковые тапочки?»

Это было безумием. Час ночи. Я, в шелковом халате, выхожу к нему. Но именно это безумие и манило. Это была не осторожная, просчитанная жизнь Виктора. Это была жизнь.

Глава 2

След от его поцелуя горел на губах, как клеймо. Я бежала по пустынной ночной набережной, и ветер хлестал по лицу, пытаясь сдуть с меня этот запах — табак, краска, безумие. Пальто нараспашку, под ним — шелковый халат, нелепый и пошлый в этом контексте. Как и я сама.

Я обернулась. Его машина всё ещё стояла вдалеке, крошечная и темная. Он не пытался догнать. Он просто ждал. Знал, что я вернусь. В этом и была самая страшная власть Никиты — он видел мою жажду и был уверен, что я приползу к источнику.

Сердце колотилось где-то в горле, пульсация отдавала в виски. Что, черт возьми, это было? Измена? Да. Но не та, о которой пишут в женских романах — с страстными признаниями и борьбой совести. Это было падение. Стремительное, молчаливое, почти животное. Пять минут у подъезда своего же дома. Жена миллионера Щеголева, целующаяся в подворотне с нищим художником. Идеальный сюжет для жёлтой прессы.

Я влетела в пустынный холл, поймала на себе удивлённый взгляд ночного швейцара и ринулась к лифту. Зеркальные стены кабины отразили раскрасневшееся, растрёпанное лицо с безумными глазами. Лицо другой женщины. Той, что живёт где-то глубоко внутри и которую я годами старательно душила сеансами у косметолога и медитациями.

Квартира встретила меня ледяной, дорогой тишиной. Виктор уже спал в своей спальне — я знала по едва уловимому сквозняку из-под двери. Я прошла в свою гардеробную, сбросила с себя пальто, и шелковый халат соскользнул на пол, бесшумный и предательский. Я стояла посреди рядов одежды, вглядываясь в свое отражение в огромном зеркале. Тридцать лет. Ухоженное тело. Лицо, на которое потрачены сотни тысяч. И пустота внутри, которую только что на мгновение заполнила чужая, грубая ладонь.

Душ был почти кипятком. Я терла кожу мочалкой, пытаясь смыть с себя запах ночного ветра, его сигарет, его дерзости. Но ощущение его губ на своих было не смыть. Оно въелось глубже, в самую кровь.

Утром всё казалось сном. Слишком ярким, слишком пошлым. За завтраком Виктор был невозмутим. Он листал планшет, попивая апельсиновый сок, и диктовал что-то Ирине по громкой связи.

«…да, перенесите встречу с японцами. И подготовьте все документы по сделке с «Северсталью». Максим прислал отчёт? Пришлите мне. Там опять творческая бухгалтерия, надо будет с ним поговорить».

Он говорил о миллионах, о сделках, его мир был огромным и значимым. Мой мир в эту минуту сузился до памяти о поцелуе в подворотне. Я чувствовала себя грязной. Ничтожной. Я отодвинула тарелку с идеальным омлетом.

«Ты не ешь?» — Виктор оторвался от планшета, уставившись на меня своими пронзительными, холодными глазами. В них мелькнула не досада, не забота — раздражение. Как будто я нарушила какой-то важный ритуал.

«Не голодна».

«Опять эти твои диеты? Алиша, хватит. Ты и так идеальна». Это прозвучало как «ты и так соответствуешь стандарту». Он вернулся к планшету. Разговор окончен.

Его телефон издал звук. Он взглянул на экран и нахмурился. «Говори… Что значит, не подписывает? Передай ему, что если документы не будут на моём столе к завтрашнему дню, он может забыть про свои проценты. Решай вопросы. Я тебя для чего нанял?»

Он положил трубку, и его взгляд снова упёрся в меня. Будто ища, на ком сорвать злость.

«Идиоты на местах. Не могут элементарного решить без меня. Придётся лететь в Питер».

«Надолго?» — спросила я безразличным тоном, внутри которого бушевала дикая, нелепая надежда. Уезжай. Уезжай, чтобы я могла перевести дух. Чтобы я могла подумать.

«На пару дней. Собирай мне вещи. И купи что-нибудь жене тамошнего губернатора. Какую-нибудь безделушку от Картье. Ты же знаешь, что они любят».

Он встал, подошёл ко мне и положил руку мне на плечо. Его прикосновение было тяжёлым, властным, лишённым всякой нежности. «Веди себя прилично, пока меня не будет».

Это не была просьба. Это был приказ. И в его глазах я прочитала не ревность, а опасение за репутацию. Я — часть его имущества. И его имущество должно выглядеть безупречно.

Как только он уехал в офис, воздух в квартире стал другим. Я могла дышать полной грудью. Я прошла по комнатам, и моё отражение в огромных зеркалах и витринах казалось уже не таким чужим.

Мой телефон лежал на тумбочке мёртвым грузом. Я взяла его в руки. Пальцы сами собой нашли его номер. Сообщение пришло ночью, уже после того, как я убежала.

Никита: Спасаться бегством — это по-щеголевски. Но ты ведь не убежишь надолго. У тебя голод в глазах. Хочешь, покажу тебе настоящий город, а не этот бутафорский?

Я чувствовала, как по спине бегут мурашки. Он был прав. Во мне был голод. Голод на жизнь, на эмоции, на что-то настоящее. Голод, который Виктор удовлетворить не мог и не хотел.

Я ответила. Всего одно слово. Без смайликов, без раздумий.

Я: Хочу.

Ответ пришёл мгновенно, будто он ждал, держа телефон в руке.

Никита: Тогда одевайся попроще. Забыла, как это? Сегодня ты моя. Встречаю у метро «Чкаловская» в 15:00. Опоздаешь — уеду.

Я откинулась на подушки и закрыла глаза. Где-то мой муж, сидя в кожаном кресле своей машины, ехал в офис. Где-то его помощница Ирина решала проблемы с «творческой бухгалтерией» его сына. А я, Алина Щеголева, жена олигарха, только что назначила свидание в подворотне.

Я медленно провела рукой по шелковой обивке кровати. Узы были ещё целы. Но одна нить, самая тонкая и самая важная, уже была готова порваться.

Глава 3

Я переодевалась три раза, и с каждой сменой наряда к горлу подступал комок стыда. Моя «простая» одежда — кашемир, мягкая кожа, идеальный крой — кричала о деньгах громче любого лейбла. В итоге я отыскала на дне шкафа выброшенные джинсы, с протертыми коленями и плотно облегающие бедра, и простую черную водолазку, тонкую и обтягивающую, очерчивающую каждую линию тела. Никакого белья. Это маленькое неповиновение заставило меня вздрогнуть от собственной наглости. Накинула старое пальто и потрёпанные кеды. В зеркале на меня смотрелась не Алина Щеголева, а ее готовая на грех тень.

Мой водитель Лёха молча отвел взгляд от моих открытых щиколоток и слишком обтягивающих джинсов. «Вас подвезти к выходу, Алина Сергеевна?»
«Нет, спасибо, я сама». Я выскочила из машины, чувствуя, как жар разливается по коже. Я была своей же прислуге подозрительна.

Он ждал, прислонившись к стене, заложив руки в карманы кожанной куртки. Его глаза, темные и оценивающие, медленно пропутешествовали по моей фигуре, от кед до распущенных волос. Взгляд был физическим прикосновением, грубым и властным.
«Так-то лучше. Почти похожа на живую женщину», — прохрипел он.
«Спасибо, наверное», — я почувствовала, как между моих ног пробежала предательская волна тепла.
«Пошли. Экскурсия начинается».

Он повел меня вглубь района, в лабиринт переулков, где пахло жизнью — дешевым пивом, пылью и гречневой кашей. Этот запах бил в нос, возбуждая сильнее любого аромата моего мира.

Он говорил о будущем, а пахло от него красками и ветром. А от моего мужа пахло деньгами и старыми страхами. Я выбрала ветер.

Мы остановились у неприметной двери. Он постучал, и нам открыли. Внутри была мастерская — царство хаоса и творения. Воздух был густым и едким от красок, пота и мужского запаха, который исходил от него.

«Моя студия», — Никита сбросил куртку, обнажив простую серую футболку, обтягивающую мощный рельеф плеч и груди. Он был голодным хищником в своем логове. — «Раздевайся.»

У меня перехватило дыхание. «Что?»
«Пальто. Ты что, тут париться пришла?» — он усмехнулся, видя мой испуг. Но в его глазах читался иной, более опасный вариант развития событий.

Я сняла пальто. Он подошел ко мне вплотную, его тело почти касалось моего. Он был выше, и мне пришлось запрокинуть голову.
«Расслабься, Щеголева. Я тебя есть не буду. Хотя…» — он провел пальцем по вырезу водолазки, едва касаясь кожи над грудью. Мурашки побежали по всему телу. — «Еще не решила.»

Он отвернулся и начал готовить холст, двигаясь с животной грацией. Я наблюдала, как работают мышцы на его спине, как он курит, зажав сигарету в углу рта, и чувствовала, как внутри меня все затягивается в тугой, влажный узел желания. Это была не та вежливая, предсказуемая страсть, которую изредка демонстрировал Виктор. Это было что-то дикое, первобытное, пугающее.

Внезапно он обернулся. Его глаза были мутными от концентрации и чего-то еще.
«Подойди сюда.»
Я подчинилась, как загипнотизированная. Он взял мою руку, развернул ладонью вверх и, не сводя с меня глаз, обмакнул палец в тюбик с алой масляной краской.
«Что ты делаешь?»
«Ставлю печать. Моя.» — и он медленно, с нажимом, провел мокрой, холодной линию от запястья до сгиба локтя. Это было похоже на ритуал, на клеймение. Краска пахла скипидаром и чем-то металлическим, как кровь. Я задышала чаще, чувствуя, как по мне расползается жар. Его пальцы впились в мою руку, удерживая ее.

Его лицо было в сантиметрах от моего. Дыхание смешалось с дымом.
«Ты вся дрожишь, Алина. Боишься? Или хочешь?»
Я не смогла ответить. Он знал. Он видел мою распахнутость, мою готовность.

Внезапно зазвонил его телефон. Он выругался, но не отпустил мою руку.
«Да, я в студии… Через полчаса. Да, встречаю.»

Он бросил телефон и снова посмотрел на меня. Его взгляд упал на алую полосу на моей руке.
«Придется тебя отмывать.»

Он подвел меня к раковине, включил воду. Взял мою руку и начал смывать краску тряпкой, грубо, почти до боли. Терел кожу, и под его пальцами она горела. Вода текла по моему запястью, затекала под рукав. Его пальцы скользили по моей мокрой коже, и каждый прикосновение было пыткой и наслаждением. Он смотрел на свои руки, на мою руку, его дыхание сбилось. Я слышала, как бьется его сердце. Или это билось мое?

Вдруг он резко отпустил меня, будто обжегшись.
«Иди. Мне надо.»

Я стояла, мокрая, перепачканная, с бешено колотящимся сердцем. Он отвернулся, делая вид, что что-то ищет. Его плечи были напряжены.

Я накинула пальто и выбежала на улицу, не прощаясь. Воздух обжег легкие. Я шла, не видя дороги, чувствуя на руке жгучую полосу, которую он оставил. Не краской. Своим прикосновением. Своим владением.

Дома, в душе, я снова терла то место. Кожа была красной, почти стертой. Но ощущение его пальцев не уходило. Оно впиталось глубже, в плоть, в кровь.

Пришло сообщение от Виктора.
«Приземлились. Всё схвачено. Соскучился.»

Я прочла и бросила телефон на пол. Его слова казались плоскими, пустыми, пошлыми после того молчаливого, грубого диалога тел в мастерской.

Я легла на холодные шелковые простыни своей огромной кровати и медленно провела рукой вниз по животу. Кожа горела. В голове стоял его образ — дикий, необузданный, пахнущий краской и потом. Я зажмурилась, представила его руки не на своей руке, а на других, более запретных частях моего тела. Грубые, в краске, пахнущие табаком. Представила его вес на себе, его власть.

Я застонала в тишине спальни, и мой стон прозвучал громко и постыдно. Мои пальцы работали быстро, грубо, почти как он смывал краску, доводя меня до резкого, одинокого оргазма, который больше походил на рыдание. После я лежала, растрепанная, пустая, с соленым вкусом слез на губах.

Измена уже случилась. Не в постели. В моей голове. В моем теле. Он уже во мне.

Глава 4

Три дня. Семьдесят два часа. Каждая минута тянулась, как резина, наполненная гулым, навязчивым гулом. Я пыталась заниматься привычными делами. Выбирала те самые шторы «слоновой кости» для зимнего сада. Утверждала меню с поваром. Отвечала на бесконечные сообщения из «благотворительного» чата — такие же, как я, скучающие жены, озабоченные спасением пород собак, пока их мужья «спасали» молодых моделей.

Но всё было будто за стеклом. Я смотрела на мир через толстую линзу своего желания. Мои пальцы помнили шероховатость его кожи, когда он смывал краску. Тело помнило его взгляд, полный немого вопроса и обещания. Каждое прикосновение ткани к тому месту на руке заставляло меня вздрагивать.

Я избегала зеркал. В них смотрела не я, а та, жаждущая женщина с растрепанными волосами и голодом во взгляде. Та, что мастурбировала в пустой квартире, представляя руки другого мужчины.

Виктор звонил каждый вечер. Ровно в девять. Его голос был ровным, деловым.
«Всё хорошо? Ничего не случилось?»
«Всё хорошо, — отвечала я, глядя в окно на темнеющий город. — Купила той безделушку. Отправила курьером».
«Молодец. Я вернусь послезавтра. Будь готова к ужину с партнёрами в четверг».
Диалог иссякал за минуту. Ему нечего было мне сказать. Мне нечего было сказать ему.

После одного из таких звонков я не выдержала. Я взяла телефон и написала. Без приветствия, без смысла. Просто крик в пустоту.

Я: Я не могу перестать думать о том, что было.

Ответ пришел почти мгновенно. Он ждал.

Никита: Я знал.
Никита: Что именно не можешь забыть? Как я тебя чуть не испачкал? Или как дрожала, когда я держал твою руку?

Я обожглась о экран. Он говорил вслух то, о чем я боялась думать.

Я: И то, и другое.
Никита: Хочешь еще? Приходи. Сейчас.

Сердце упало в пятки и отчаянно заколотилось там. Было почти одиннадцать вечера.

Я: Сейчас? Я не могу.

Никита: Можешь. Ты же взрослая женщина. Или твой муж оставил тебя на цепи?

Эти слова стали вызовом. Цепь. Да, именно так я и чувствовала себя. На золотой цепи.

Я не стала переодеваться. Накинула то же пальто на платье — шелковое, тонкое, короткое — и те же кеды. Я шла по спящему дому, как вор, прислушиваясь к скрипу паркета. Каждый звук казался оглушительным.

Он ждал у той же двери. Но на этот раз его взгляд был не оценивающим, а голодным. Он молча взял меня за руку и втянул внутрь. Дверь захлопнулась с глухим стуком.

В мастерской пахло еще крепче — свежей краской, скипидаром и им. Он не отпускал мою руку, прижал меня спиной к холодной двери. Тело его было горячим и напряженным.
«Почему ты пришла?» — его дыхание обжигало губы.
«Ты сказал…»
«Я спрашиваю, почему ты ПРИШЛА», — он нажимал на каждое слово, впиваясь в меня взглядом. — «Чего ты хочешь от меня, Алина?»

Я задыхалась. Его близкость, его запах сводили с ума.
«Я не знаю…»
«Врешь. Ты знаешь. Скажи это.»

Одна его рука все еще сжимала мое запястье, а другая уперлась в дверь рядом с моей головой, отрезая путь к отступлению.
«Я хочу… чтобы ты ко мне прикоснулся», — выдохнула я, и сама ужаснулась своим словам.

Он усмехнулся, низко, гортанно.
«Где?»

Его рука отпустила запястье и медленно поползла вверх по моей руке, к плечу. Большой палец провел по линии ключицы, заставив меня содрогнуться. Потом опустился ниже, скользнул по шелку платья, едва касаясь соска. Он затвердел мгновенно, болезненно, упираясь в ладонь сквозь тонкую ткань.

«Здесь?» — его голос был шепотом, густым и влажным.

Я не могла говорить. Я только кивнула, запрокинув голову. Мои веки сомкнулись.

Его пальцы нашли поясок платья, дернули за него. Шелк с шелестом поддался. Платье сползло с плеч, обнажив грудь. Воздух мастерской, холодный и едкий, коснулся кожи, и я вся покрылась мурашками. Я стояла перед ним в одних шелковых трусиках и кедах — нелепая, развратная, готовая.

Он замер, рассматривая меня. Его взгляд был тяжелым, как прикосновение.
«Боже, какая ты красивая», — прошептал он, и в его голосе не было насмешки. Было благоговение и голод.

Он наклонился и взял мой сосок в рот. Горячее, влажное прикосновение его языка заставило меня вскрикнуть. Он сосал, кусал, ласкал, а его свободная рука скользила вниз, по моему животу, к краю трусиков. Я застонала, впиваясь пальцами в его волосы, прижимая его к себе.

Его пальцы нашли влажную ткань, протерли ее, надавили точно в нужное место. Судорожная волна удовольствия прокатилась по мне.
«Никита…» — это было не имя, а стон, мольба, признание.

Он выпрямился. Его глаза пылали.
«На колени.»

В его тоне не было просьбы. Это был приказ. И я подчинилась, опускаясь на грубый, заляпанный краской пол. Я смотрела на него снизу вверх, на его мощную фигуру, на ширинку джинсов, где угадывалась твердая, напряженная выпуклость.

Он расстегнул джинсы. Высвободил себя. Он был большим, твердым, готовым. Он провел головкой по моим губам, заставляя меня содрогаться от каждого прикосновения.
«Открой рот.»

Я повиновалась. Он вошел глубоко, до самого горла. Я задыхалась, слезы выступили на глазах, но я не отстранялась. Его руки вцепились в мои волосы, он задавал ритм, грубый и властный. Я слышала его хриплое дыхание, свои сдавленные стоны, чувствовала его вкус. Это было унизительно. Это было потрясающе.

Он внезапно вытащил себя, оставив меня опустошенной и дрожащей.
«Встань. Повернись.»

Он развернул меня к двери, пригнул. Его руки рванули шелковые трусики, они порвались с тихим шелковым же хрустом. Он вошел в меня с одного резкого, грубого толчка. Я вскрикнула от боли и неожиданности, от полного, разрывающего заполнения.

Он не дал опомниться. Его руки сжали мои бедра, он входил в меня с силой, выбивая из меня все мысли, всю мораль, всю прежнюю жизнь. Я была просто телом, которое его принимало. Каждый толчок бил в самую точку, заставляя меня кричать в ладонь, которую я сама же прижала ко рту. Половые губы горели, внутри все переворачивалось от сладостной боли. Он говорил мне грязные, незнакомые слова, хвалил мою задницу, мое тело, мою податливость.