Шепот асфальта и старых книг

Пролог. Исчезновение в Особняке

Туман в ту ночь был не простым питерским туманом, сырым и пронизывающим. Он был живым, зыбким, почти осязаемым. Он стелился по мостовой густым, молочным бульоном, вываривающим из камней вековые тайны и страхи. Фонари на Моховой тонули в нем, превращаясь в расплывчатые, больные светильники, освещающие лишь самих себя и маленький ореол мокрого асфальта. Город не спал – он затаился, замерев в тяжком, наркотическом забытьи, и сквозь его дрему прорывались лишь отголоски другого, потайного Петербурга: скрип невидимой шлюпки у гранитной набережной, далекий, как из-под земли, смех, эхо шагов, обрывающееся на полуслове.

Аркадий Семёнович Воронов, букинист и знаток городского фольклора, чувствовал спиной каждую песчинку в граните зданий. Он стоял, вжавшись в арочную нить парадного дома напротив, и его старое, выцветшее до серого пальто сливалось с камнем. Дыхание замирало рваным паром, и он ловил себя на том, что старается дышать тише, совсем тише, будто боясь спугнуть не кого-то, а сам воздух, насыщенный ожиданием.

Он преследовал её уже третью ночь. «Призрак», «видение», «фантом» – слова были слишком грубыми, слишком определёнными для того, что он видел. Это была девушка, вернее, её силуэт, сотканный из тумана и лунного света, пробивавшегося сквозь разорванную пелену. Она не парила как призрак и не исчезала мистическим образом. Она – читала. Просто шла по ночным улицам, углублённая в старый, потрёпанный фолиант, которого, Аркадий Семёнович был уверен до мозга костей, не могло существовать в природе. «Мифы и легенды каналов и протоков» – он успел прочесть название в первую ночь, и с тех пор сердце его сжималось в сладком и жутком предвкушении. Эта книга была легендой, библиографическим святым Граалем, существующим лишь в намёках, в обрывочных дневниковых записях сумасшедшего архитектора, в бредовых стихах забытого поэта. Её не было. Но она была здесь.

Рядом, в тени подворотни, копошилась пара – молодой человек в слишком лёгкой для такой погоды куртке и девушка, прижимавшая к груди свёрток с только что купленной, ещё тёплым шаурмой. Они смеялись, целовались, их голоса звенели, нарушая мистическую тишину улицы, и Аркадию Семёновичу вдруг дико захотелось крикнуть им: «Бегите! Уходите отсюда! Кажется, я сейчас войду в другое измерение, а вы мешаете мне сосредоточиться своим простым, глупым, прекрасным человеческим счастьем!»

Но он лишь глубже вжался в камень. Они были его невольными союзниками. Их жизненная сила, их плоть и кровь были якорем, не дававшим ему самому раствориться в этом зыбком мире, куда его заманивал призрак. Он наблюдал, как они, обнявшись, скрылись в ближайшей парадной, и улица снова замерла в ожидании.

И тогда она появилась.

Не вышла из тумана, а словно туман сам сгустился, принял её форму. Та же лёгкая, почти невесомая походка, то же платье старинного покроя, и в руках – та самая книга. Она шла, не поднимая головы, шепча что-то строкам, и её шёпот был похож на шелест страниц, на скрип умирающих листьев под ногами прохожих.

Аркадий, забыв о осторожности, шагнул из своей ниши. Его ботинок громко шлёпнул по мокрой брусчатке. Силуэт девушки вздрогнул, обернулся. Он не увидел лица – лишь бледное пятно в обрамлении тёмных волн и два бездонных пятна на месте глаз. В них не было ни угрозы, ни любопытства – лишь бесконечная, всепоглощающая печаль. Затем она повернулась и скользнула в полуразрушенную арку особняка купца Плющихина – того, что стоял на углу, давно заброшенный, с заколоченными окнами, похожими на слепые глазницы.

Особняк Плющихина. Ловушка. Аркадий знал это. Знавал он и старого сторожа, дядю Стёпу, что когда-то жил в каморке у чёрного хода и рассказывал странные истории о том, как по ночам из стен доносятся голоса. Дядя Стёпа спился и исчез лет пять назад. Говорили, его нашли в Неве, а он перед смертью всё твердил про «стеклянных пауков», плетущих сети в углах.

Сердце Аркадия Семёновича колотилось где-то в горле. Он потянул на себя тяжёлую, облупленную дверь. Она, вопреки ожиданиям, поддалась беззвучно, впустив его в объятия густой, спёртой тьмы, пахнущей пылью, влажным деревом и чем-то ещё – сладковатым, приторным, как запах гниющих орхидей.

Внутри царил хаос забытья. В высоких залах с осыпающейся лепниной громоздились покрытые брезентом груды какого-то хлама, причудливые тени плясали на стенах от слабого лунного света, пробивавшегося сквозь щели в ставнях. Воздух был неподвижным и тяжёлым, словно его не вдыхали десятилетиями.

Он увидел её сразу. Девушка стояла посреди бывшей бальной залы, под огромной, мертвой хрустальной люстрой, увешанной паутиной, как траурным крепом. Книга была раскрыта в её руках, и страницы, казалось, светились собственным, фосфоресцирующим светом. Девушка не смотрела на тайного наблюдателя. Она была вся погружена в чтение.

Аркадий, затаив дыхание, двинулся вдоль стены, чувствуя под пальцами шершавые, холодные обои. Его взгляд упал на маленькую, почти истлевшую визитку, валявшуюся на полу рядом с обломком лепнины в виде амура. «А.И. Стекольщиков. Реставрация и оцифровка памяти». Он нахмурился. Имя было ему знакомо по старым академическим сплетням – блестящий, но опальный студент, увлечённый еретическими теориями о «кристаллизации истории». Он отшвырнул визитку ногой – сейчас не до того.

Он был уже в трёх шагах от неё. Рука его дрожала. Он протянул её, чтобы… что? Коснуться? Взять книгу?

В этот миг девушка подняла на него свой взгляд. И исчезла. Не растворилась, а просто перестала существовать, словно её и не было. Книга с глухим, мягким стуком упала на пол, и её свет погас.

Глава 1. Жизнь по каталогу

Утро начиналось не со звука будильника, а с его предчувствия. За секунду до того, как пронзительный электронный писк мог разорвать тонкую плёнку сна, палец Алисы уже лежал на кнопке «отложить». Не для того, чтобы продлить объятия Морфея – сны её были беспокойными и бесцветными, – а чтобы сохранить идеальный, выверенный до миллиметра ритм. Тишина была её настоящим будильником. Глухая, безразличная тишина студенческого общежития на Васильевском острове в шесть утра понедельника.

Она лежала, не открывая глаз, выстраивая в голове предстоящий день. Чёткие, ровные линии расписания, похожие на каталожные ячейки. Каждый час – своя ячейка. Каждая задача – своя карточка. В этом был надёжный, предсказуемый покой. Мир, расставленный по полочкам, был миром, в котором можно было жить.

Прозвище «Мышь» пристало к ней ещё на первом курсе и прижилось на удивление прочно и беззлобно. Алиса Мышкина. Словно сама судьба, в лице какого-то остроумного декана, подписала её таким именем. Она и правда была тихой, старалась быть незаметной, предпочитала углы и укромные места, а её серые, широко распахнутые глаза, казалось, вечно были насторожены, готовые уловить малейшую опасность. Она не обижалась. «Мышь» – это не про слабость. Это про умение быть неслышной, про выживание, про то, чтобы найти себе норку и обустроить её так, как тебе комфортно.

Её «норка» – комната в «башне» общежития – была образцом аскетичного порядка. Книги на полках, расставленные не по алфавиту, а по высоте корешка – так было визуально спокойнее. Ровно сложенная на стуле одежда. Чистый стол, на котором даже карандаши лежали параллельно друг другу. Единственным намёком на какой-то личный, не систематизированный мир была небольшая акварель на стене – уголок Летнего сада в тумане, подарок Аркадия Семёновича. И засушенный цветок, забытый между страницами учебника по архивному делу, – сине-серебристый, незнакомый ей, странно холодный на ощупь.

Алиса встала, подошла к окну. Петербург за стеклом был таким же, как и её комната – серым, упорядоченным, разлинованным. Васильевский остров с его прямыми, как стрелы, линиями проспектов и улиц казался гигантской картотекой. Дома – ящики с делами. Люди – аккуратные строчки в бесконечных описях. Туман, ещё не отступивший после ночи, не был здесь мистическим; он был просто влажной пеленой, смягчающей резкие углы, приглушающей цвета до приемлемых, пастельных тонов. Где-то вдалеке гудел трамвай, и этот звук был ровным и предсказуемым, как шум системы вентиляции. Дневной Петербург не шептал. Он составлял каталоги.

Привычными, отработанными движениями Алиса приготовила завтрак – овсянку на воде, без соли и сахара. Ела медленно, глядя в ту же точку за окном. Потом – душ, одевание, сборы. Каждое действие было ритуалом, не допускающим суеты. Беспорядок в делах начинается с беспорядка в мыслях, а беспорядок в мыслях – с беспорядка в действиях. Это правило стало её щитом.

В семь тридцать она вышла из комнаты. В коридоре пахло остывшим сигаретным дымом, дешёвым кофе и тоской. Из-за двери соседки, Лены, доносились приглушённые звуки музыки – какой-то быстрый, нервный ритм. Лена была её полной противоположностью – громкая, общительная, вечно окружённая людьми и хаосом из одежды, косметики и разговоров по телефону. Алиса прошла мимо, стараясь не шуметь. Их миры лишь случайно соприкасались стенками своих ячеек.

На первом этаже, в стеклянной будке у выхода, сидел дядя Женя, смотритель общежития и, по совместительству, главный хранитель местного фольклора. Он был живой легендой, знал всё про каждого и при этом умудрялся сохранять стоическое спокойствие буддийского монаха. Его царство пахло хлоркой, старым паром от батарей и запеканкой из столовой.

– Алисонька, с добрым утром, – его голос, хриплый от утренней сигареты и возраста, был таким же привычным атрибутом утра, как скрип двери. – Опять в архив, к своим бумажкам?

– Доброе утро, дядя Женя, – кивнула Алиса, поправляя ремень рюкзака. – Да, разбираю наследие.

– Эх, Воронов… Хороший человек был. Странный, но хороший, – дядя Женя покачал головой, и его лицо, похожее на смятый пергамент, стало печальным. – До сих пор не верится. И никто ничего не знает. Как в воду канул. Ты там осторожней с его старьём. Он такое коллекционировал, что мало не покажется. Как-то раз мне книжку принёс, «Устав корабельных чертей», так у меня потом неделю краны сами собой текли и ботинки по ночам на улицу убегали. Шутки у него такие были.

Алиса слабо улыбнулась. Шутки ли? Аркадий Семёнович мог подарить и такую книгу, просто чтобы посмотреть на реакцию. Его исчезновение было такой же дырой в распланированной реальности, как внезапно исчезнувшая из каталога книга. Ничего просто так не исчезает. Всё должно быть задокументировано. Объяснено. Внесено в опись. Его пропажа была вызовом всему её миропорядку.

Она вышла на улицу. Воздух был холодным и влажным, но без ночной колючести. Алиса не спеша прошла по улице, мимо одинаковых, величественных фасадов, мимо заспанных студентов, бегущих на пары, мимо бабулек с сумками на колёсиках, везущих с рынка свой скромный урожай. Этот Петербург был понятен. У него были свои правила, свой распорядок. Он подчинялся законам гравитации, расписанию транспорта и учебному плану.

Университет встретил её глухим гулом жизни в каменных стенах. Она поднялась на третий этаж, в отдел архивов и рукописей, где работала на полставки. Это была её настоящая обитель, её святилище. Здесь пахло тем, что она любила больше всего на свете: пылью веков, кожей старых переплётов, кислотной бумагой и тишиной. Не мертвой тишиной, а живой, насыщенной – шелестом страниц, скрипом стульев, сдержанным дыханием знаний.

Глава 2. Не тот трамвай

Вечер спустился на Петербург не спеша, растворяя чёткие линии дня в акварельной размытости сумерек. Фонари зажигались один за другим, и их свет, жёлтый и нерешительный, не столько освещал, сколько подчёркивал густеющую темноту в подворотнях и промежутках между домами. Дневной, упорядоченный город уступал место своему ночному двойнику – тревожному, зыбкому, готовому к превращениям.

Алиса вышла из университета с ощущением тяжёлой, непереваренной пустоты внутри. Весь день прошёл как в тумане. Слова из путеводителя, вернее, тот шелестящий, беззвучный голос, что прозвучал у неё в голове, не отпускал. Она механически отвечала на вопросы Анны Викторовны, пыталась закончить опись, но пальцы не слушались, а взгляд раз за разом возвращался к безмолвному тому на столе. Ключ в кармане пальто казался раскалённым, обжигающим кожу через ткань.

Она шла по вечерним улицам, не разбирая дороги. Люди спешили по своим делам, их лица, освещённые экранами телефонов, казались бледными и неживыми. Смех из открытых дверей кафе звучал принуждённо и неестественно громко. Всё вокруг выглядело бутафорским, ненастоящим, словно декорацией к плохо поставленному спектаклю. Её собственный мир, такой прочный и продуманный всего сутки назад, дал трещину, и сквозь неё сочилась непонятная, пугающая реальность.

Алиса все ещё не хотела возвращаться в общежитие. В своей стерильной, упорядоченной комнате эта тревога показалась бы ей ещё острее, ещё невыносимее. Ей нужно было движение, монотонный стук колёс, что-то, что могло бы убаюкать разбуженное внутри беспокойство. Она решила прокатиться на трамвае. До конца маршрута и обратно. Это всегда помогало. Ритмичное покачивание, мелькание огней за окном, убаюкивающая монотонность – лучший транквилизатор от городской тревоги.

На остановке у Тучкова моста было безлюдно. Лишь одинокий старик в потрёпанном пальто и с пустым взглядом что-то бормотал себе под нос, глядя на мутные воды Малой Невы. Фонарь мигнул, и на мгновение Алисе показалось, что у старика вместо глаз – две тёмные, пустые дыры. Она отвела взгляд, сжавшись от внезапного озноба. Вечер делал своё дело, превращая обычных горожан в призраков.

Вдали послышался скрежет и нарастающий гул. Из вечернего марева выполз знакомый силуэт трамвая маршрута №3. Его лобовое стекло было покрыто слоем грязи и разводами от дождя, сквозь которые тускло светились салонные огни. Он подкатил к остановке с каким-то усталым, металлическим вздохом. Двери со скрипом разъехались.

Алиса шагнула внутрь. Воздух в салоне был спёртым и пах озоном, старым железом и чем-то сладковатым, напоминающим запах увядших цветов. В вагоне было почти пусто. На дальней скамейке дремала, покачиваясь в такт движению, полная женщина в платке, с огромной сеткой, набитой какими-то корнеплодами. Ближе к кабине машиниста сидел молодой человек в наушниках, отчаянно барабанивший пальцами по коленке, его глаза были закрыты, и он целиком ушёл в свой ритм. Ещё один пассажир – мужчина в длинном пальто и с тростью – сидел спиной к Алисе, уставившись в окно.

Она опустилась на сиденье у двери, прижав к себе рюкзак. Трамвай дёрнулся и с лязгом поехал дальше. Алиса закрыла глаза, пытаясь отдаться привычному укачиванию.

Но что-то было не так.

Сначала она не могла понять что. Звук? Да, стук колёс был каким-то… приглушённым. Он не отдавался привычным металлическим эхом в рельсах, а был глухим, словно трамвай ехал не по камню и железу, а по плотному мху. Она открыла глаза и посмотрела в окно.

За стеклом плыл незнакомый город. Вернее, это был Петербург, но… другой. Знакомые улицы куда-то исчезли. Трамвай мчался по узкой, тёмной улице, которую почти не освещали фонари. Фасады домов были выше, мрачнее, их стены покрывала густая паутина трещин и непонятных, тёмных подтёков. Окна были слепыми, без света, и в некоторых вместо стёкол зияли чёрные дыры. Изредка мелькали какие-то силуэты в переулках – слишком быстрые, слишком угловатые.

Алиса насторожилась. Она прижалась лбом к холодному стеклу, пытаясь понять, где они. Но ориентиров не было. Только тёмные стены, только незнакомые повороты. Она посмотрела на схему маршрута, висевшую над дверью. Лампочка внутри не горела, и разглядеть что-то было невозможно.

– Простите, – обратилась она к женщине с сеткой. – Мы на каком маршруте? Это всё ещё тройка?

Женщина не ответила. Она даже не пошевелилась. Её голова покачивалась с той же монотонной амплитудой, но теперь Алисе показалось, что это покачивание слишком идеальное, механическое. Как у заводной куклы.

Тревога, дремавшая внутри, начала стремительно набирать обороты, сжимая горло. Алиса посмотрела на парня в наушниках. Он всё так же барабанил по коленке, но теперь Алиса заметила, что его пальцы выбивают один и тот же сложный, неестественный ритм, без единой ошибки, без малейшего изменения. Как метроном.

Она обернулась к мужчине у окна. Он сидел неподвижно, и его отражение в тёмном стекле было смазанным, неясным.

Сердце начало колотиться чаще. Это был не тот трамвай. Это было нечто иное.

Она вскочила и потянулась к шнуру сигнала остановки. Её пальцы сжали холодный пластик. Она дёрнула. Раз. Два. Три.

Ничего не произошло. Трамвай не сбросил скорость. Скрип тормозов не раздался. Он продолжал мчаться вперёд по тёмной, незнакомой улице.

Паника, холодная и липкая, поползла по спине. Алиса бросилась к кабине машиниста. Сквозь стеклянную перегородку она увидела силуэт мужчины. Он сидел неподвижно, его руки лежали на рычагах управления, а голова была скрыта тенью.

Глава 3. Ночной звонарь

Звон был не просто звуком. Он был физическим явлением, плотной, вибрирующей стеной, которая обрушилась в замкнутое пространство двора-колодца, сметая на своём пути липкую, угнетающую тишину. Он входил в самое нутро, заставляя вибрировать кости, сжиматься сердце, вытесняя панику странным, трезвым осознанием: что-то изменилось.

Твари в трамвае, эти неестественные сгустки дрожащей тьмы, среагировали мгновенно. Они не зашипели и не отпрянули. Их мерцающие формы просто сжались, съёжились, будто попав под невыносимое давление. Их движение, и без того угловатое и прерывистое, стало совсем хаотичным – они метались по салону, как изображение на разбитом экране, не в силах найти точку опоры. Сам воздух вокруг них звенел, искажался, и Алисе, на секунду пришедшей в себя, показалось, что она видит их скелеты – не костяные, а какие-то геометрические, сложенные из линий и углов, которые тоже дрожали и готовы были рассыпаться.

Звон прозвучал снова. Ближе. Настойчивее. Теперь в нём можно было различить не один колокол, а несколько, звучащих в строгой, математической последовательности, как код или шифр. Это был не благовест и не набат. Это был… приказ. Команда на перезагрузку реальности.

Из той же тёмной арки, что породила тварей, хлынул свет. Не слепящий, а тёплый, золотистый, похожий на свет газового фонаря, но без дрожания и копоти. Он резал мрак двора, и в его луче плясали мириады пылинок, внезапно оживлённые и потому особо заметные.

И в этом свете появился человек.

Он шёл не спеша, шаг был твёрдым и уверенным. Его тень, длинная и чёткая, ложилась на отсыревшую брусчатку двора. Он был одет в длинное тёмное пальто, наброшенное на плечи поверх простой тёмной водолазки и джинсов. В руках он держал не оружие, а странный предмет – нечто среднее между камертоном и небольшим, изогнутым наподобие сабли, металлическим стержнем. Именно им он и ударял по маленькому, но густо звенящему колоколу, висевшему у него на поясе на цепочке. Каждое движение было отточенным, экономичным, без единого намёка на суету.

Это был молодой человек, лет двадцати пяти. Светлые, почти белёсые волосы были коротко острижены, что подчеркивало строгие, резкие черты лица – высокий лоб, прямой нос, упрямый подбородок. Но главное – глаза. Светлые, холодного серо-стального оттенка, они с невероятной концентрацией оценивали ситуацию, скользя по трамваю, по тварям, по стенам колодца. И в них, за внешней собранностью и силой, читалась глубокая, застарелая усталость. Усталость не от бессонной ночи, а от долгой войны, которую он вёл в одиночку. И настороженность – постоянная, привычная, как вторая кожа.

Он не смотрел на Алису. Всё его внимание было приковано к Стекольщикам. Он поднял свой странный инструмент – Алиса гораздо позже узнает, что это называется «указá» – и снова ударил по колоколу. Звук получился иным – более высоким и резким.

Дрожание теней усилилось. Одна из них, та, что была ближе всего к дверям, будто рассыпалась на пиксели, превратилась в черноё статическое облако, и затем просто испарилась, не оставив и следа.

В салоне трамвая творилось нечто невообразимое. Парень в наушниках рыдал, закрыв лицо руками. Женщина с сеткой замерла с открытым от ужаса ртом, и её лицо начало меняться, расплываться, как лицо восковой куклы, подставленной под огонь. Мужчина с тростью медленно поднялся и, не сводя пустого взгляда с незнакомца, начал шептать что-то на том самом шелестящем языке, который Алиса слышала в кабинете Аркадия. Из его пальцев потянулись тонкие, почти невидимые нити, похожие на стеклянное волокно, и поползли по полу к выходу, к спасителю.

Незнакомец нахмурился. Его губы тронула едва заметная гримаса отвращения.

– Низшее звено. Пустая посудина, – произнёс он тихо, но чётко, и его голос, низкий и ровный, был таким же инструментом, как и колокол. – Вернись в свою схему.

Он сделал быстрый, точный взмах указой, описывая в воздухе сложный символ. Свет, исходящий от инструмента, на мгновение сложился в сияющую печать, которая ринулась вперёд и прошла сквозь стенку трамвая, не причинив ей вреда.

Нити, тянущиеся от мужчины, лопнули с тихим хрустальным звоном. Сам он застыл с искажённой маской на лице, а затем медленно, очень медленно начал оседать, превращаясь в подобие бесформенной стеклянной фигуры, которая таяла на глазах, оставляя после себя лишь мокрое пятно и лёгкий запах озона.

Тени снаружи, оправившись от первого удара, начали координировать атаку. Они перестали метаться и двинулись на незнакомца согласованно, с разных сторон, их угловатые, рваные движения теперь напоминали слаженный танец или боевой алгоритм. Воздух вокруг них снова начал застывать, покрываться той же самой паутинкой мельчайших трещин.

Незнакомец не отступал. Он, казалось, только этого и ждал. Он перестал звонить в колокол и взял указý двумя руками, как меч. Его поза изменилась – он стал похож на фехтовальщика, готового к дуэли.

– Резонанс, – произнёс он, и слово прозвучало как заклинание.

Он не стал наносить ударов. Вместо этого он начал будто бы вибрировать указой с невероятной скоростью, держа её перед собой. Инструмент запел тонким, высоким звуком, который больно резал уши.

И тут началось самое странное. Движения Стекольщиков, их идеально синхронизированная атака, дала сбой. Они словно попали в сильную турбулентность. Их формы замерцали, начали отставать друг от друга, их чёткие контуры поплыли. Одна тень занесла «руку» для удара, но её конечность зависла в воздухе, затем дёрнулась, отклонилась в сторону, будто в анимации пропустили кадры. Другая, сделав шаг вперёд, внезапно оказалась на несколько сантиметров левее, её движение стало прерывистым, запинающимся.

Глава 4. Приглашение из тени

Сознание возвращалось к Алисе медленно, нехотя, как будто продираясь сквозь слои ваты и густого, липкого мёда. Первым вернулось чувство обоняния. Пахло старым деревом, воском и чем-то травяным, горьковатым – как будто сушёной полынью. Пахло… безопасностью. Тихо потрескивали поленья в камине – негромкий, уютный звук, за которым можно было следить бесконечно, потрескивали танцующие язычки пламени.

Она лежала на чем-то мягком и жестком одновременно – на кожаном диване, укрыта была тяжелым, шерстяным пледом, пахнущим дымом и осенней прохладой. Алиса не сразу открыла глаза, боясь разрушить этот хрупкий покой, боясь увидеть вновь слепые стены двора-колодца или угловатые тени Стекольщиков.

Но нет. Сквозь прикрытые веки она чувствовала тёплый, живой свет. И слышала тихие, размеренные шаги.

И тогда Алиса рискнула открыть глаза.

Она находилась в небольшой, очень старой комнате, похожей на кабинет учёного прошлого века. Высокие стены до самого потолка были заставлены книжными шкафами, набитыми потрёпанными фолиантами в кожаных переплётах. На полках стояли странные приборы – бронзовые армиллярные сферы, склянки с подозрительными жидкостями, засушенные растения в стеклянных колбах. В углу, на массивном дубовом столе, стоял аналоговый магнитофон с катушками, и одна из них медленно вращалась, записывая тишину. Воздух был густым и спокойным, как в библиотеке.

Перед камином стоял её спаситель. Он снял пальто, и теперь Алиса могла разглядеть его получше. Он был строен и подтянут, движения – экономны и точны. Он помешивал что-то в небольшой медной кружке на краю камина, оттуда доносился терпкий травяной аромат. Его профиль в свете огня казался высеченным из камня – твёрдый подбородок, прямой нос, сосредоточенный взгляд. Он казался одновременно и молодым, и невероятно старым, будто на его плечах лежала тяжесть не одного десятка лет.

Уловив движение, он обернулся. Его серо-стальные глаза внимательно оглядели девушку, оценивая состояние.

– Очнулась, – констатировал он, и в его голосе не было ни удивления, ни особой радости. – Как самочувствие? Голова кружится? Тошнит?

Алиса попыталась сесть. Тело отозвалось лёгкой слабостью, но тот ужасный мандраж и тошнота прошли.

– В порядке… – прошептала она, и собственный голос показался ей сиплым и чужим. – Где я?

– В моем доме, – ответил он, поднося кружку к её губам. – Пей. Не вздумай нюхать, просто пей. Отвар полыни и зверобоя. Помогает привлечь душу обратно в тело после… резких перемещений.

Она сделала небольшой глоток. Отвар был горьким, но приятно согревающим. По телу разлилось ощущение спокойствия и какой-то заземлённости.

– Спасибо тебе, – сказала Алиса, уже увереннее. – Ты… ты меня спас.

– Я выполнил свою работу, – поправил он, отставляя кружку и усаживаясь в кожаное кресло напротив. Он сидел прямо, положив руки на подлокотники, и смотрел на неё с безжалостной прямотой. – Меня зовут Марк. И я – Тень.

Алиса промолчала, ожидая продолжения. Это слово – «Тень» – прозвучало не как прозвище, а как должность. Или приговор.

– Я являюсь агентом Академии «Острог», – продолжил он, видя её непонимание. – Мы… следим. Поддерживаем баланс. И нейтрализуем угрозы, исходящие от таких существ, которых ты сегодня видела.

– Академия? – переспросила Алиса. В её голове промелькнули образы университетских коридоров, строгой Анны Викторовны, пыльных архивов. Это не вязалось с тем, что она видела.

– Не та академия, – тонкая улыбка тронула губы Марка. – Наша несколько… иначе устроена. Мы существуем параллельно. В швах. Как и они.

Он кивком указал в сторону, где, как понимала Алиса, находился тот самый двор.

– Они… это Стекольщики? – тихо спросила Алиса, содрогаясь от воспоминаний.

Марк кивнул, его лицо стало серьёзным.

– Да. Гильдия Стекольщиков. Осколок. Ересь. Группа бывших студентов и исследователей, которые возжелали не изучать город, а переделать его. Подчинить. Они считают хаос и непредсказуемость жизни болезнью. А их идеальный, выверенный до атома порядок – лекарством.

Марк замолчал, глядя на огонь. В его глазах отражались язычки пламени, и на мгновение они показались живыми.

– Они похитили Аркадия Семёновича, – вдруг сказала Алиса, не сомневаясь больше в этом. Это была не догадка, а уверенность, пришедшая из самого нутра.

Марк перевёл на неё тяжёлый взгляд.

– Да. Две недели назад. Он был близок к тому, чтобы найти нечто очень важное. То, что могло бы остановить Стекольщиков. Они опередили его.

– А кто он для тебя? – спросила Алиса, внезапно осознав, с какой готовностью этот холодный, собранный человек бросился её спасать. – Почему ты…

– Он был моим наставником, – голос Марка потерял металлическую отстранённость, в нём появилась тёплая, живая нота. Почти нежность. – Он… вытащил меня из очень тёмного места. С улицы. Показал, что мир – это не только борьба за выживание. Что в нём есть магия. Порядок, но не тот, что навязывают Стекольщики. А иной. Живой. Он верил в город. В его душу. И я обязан ему всем.

Марк словно по-новому раскрылся в этих словах. В том, как он произнёс «наставник». Это было не просто «учитель». Это было почти «отец». И в том, как он посмотрел на Алису – не как на случайную жертву, не как на обузу, а с внезапным интересом и… признанием.

Глава 5. Казематы знаний

Ночной воздух над Невой был холодным и колким, пахнущим речной водой, промозглым камнем и далёкими обещаниями снега. Фонари на набережной отражались в тёмной, почти чёрной воде длинными, дрожащими столбами света, которые казались дорогами в иные миры. Алиса шла рядом с Марком, кутаясь в своё пальто, и всё ещё чувствовала на ладони призрачное жжение символа. Оно пульсировало тихим, ровным теплом, как второе сердцебиение, напоминая о том, что её жизнь уже никогда не будет прежней.

Марк вёл её по набережной в сторону Петропавловской крепости. Его тёмный силуэт казался неотъемлемой частью ночного пейзажа, естественным и незыблемым, как сами гранитные парапеты. Он не спешил, но его шаги были такими уверенными, что Алисе не приходилось задумываться о пути – она просто следовала за ним, как за проводником в неизвестность.

– Куда мы идём? – наконец спросила она, голос прозвучал громко в вечерней тишине.

– Домой, – ответил Марк, не замедляя хода. – Вернее, в одно из его преддверий. Академия не имеет одного входа. Она… везде. И нигде. Её врата – это швы города. Места, где история проступает сквозь асфальт особенно явно.

Они миновали вереницу замерших у причала прогулочных катеров, похожих на спящих металлических птиц, и вышли на Кронверкский пролив. За ним высился тёмный силуэт Петропавловской крепости, её шпиль, увенчанный ангелом, терялся в низких облаках. Ночью крепость была иной – не парадной открыткой для туристов, а суровым, молчаливым стражем, хранящим вековые тайны.

Марк повёл её не к главным воротам, а вдоль крепостной стены, к одному из самых старых, полуразрушенных казематов у воды. Воздух здесь пах особенно сильно – сыростью, вековой плесенью и холодным металлом. У самой воды, почти скрытый наплывами грунта и свисающими корнями деревьев, зиял низкий, арочный проём, закрытый ржавой кованой решёткой.

Марк остановился перед ним. Он повернулся к Алисе, и в свете одинокого фонаря его лицо казалось высеченным из бледного мрамора.

– То, что ты увидишь дальше, может показаться тебе странным. Не пытайся понять это умом. Пытайся почувствовать. Твой дар – это ключ. Не забывай об этом.

Он протянул руку к решётке. Но не стал её отпирать. Вместо этого его пальцы легли на холодные прутья, и он закрыл глаза. Алиса почувствовала, как воздух вокруг них изменился – он стал плотнее, зазвенел едва уловимым, высоким звуком. Прутья решётки под его пальцами… задрожали. Не просто затряслись, а начали вибрировать с такой скоростью, что их очертания поплыли. И затем… они просто разошлись. Не согнулись и не сломались, а расступились, как вода, образовав проход ровно такой ширины, чтобы мог пройти человек.

– Резонанс, – пояснил Марк, словно делая что-то самое обыденное. – Всё в этом мире имеет свою частоту. Нужно просто найти её и подстроиться.

За решёткой открылся узкий, тёмный коридор, уходящий вглубь стены. Оттуда пахнуло холодом, старой каменной пылью и чем-то ещё – слабым, но устойчивым запахом старой бумаги, кожи и… озоном, как после грозы.

– Идём, – Марк шагнул вперёд первым, и тьма поглотила его. Алиса, сделав глубокий вдох, последовала за ним.

Образ Петербурга здесь, внутри толщи стен, был иным. Подземным, историческим, скрытым. Это был не тот музейный, отлакированный город, что показывали туристам. Это была изнанка, голые нервы города. Стены были грубыми, неровными, местами покрытыми конденсатом и склизкими налётами. Под ногами хрустел песок и мелкий щебень. Воздух был неподвижным и тяжёлым, им было трудно дышать, не столько физически, сколько психологически – казалось, что вдыхаешь саму историю, со всеми её страхами, надеждами и тайнами.

Коридор был недолгим. Он вывел их в небольшое круглое помещение, похожее на основание старой башни. Посередине стоял массивный каменный стол, на котором лежала огромная, потрёпанная книга в железных застёжках. Рядом на стене висел старый фонарь, но светился он не огнём, а мягким, холодным сиянием, исходящим от заключённого внутри кристалла.

За столом сидел человек. Вернее, существо. Оно было низкого роста, сгорбленное, закутанное в лохмотья, с лицом, скрытым глубоким капюшоном. Из складок ткани виднелись лишь длинные, узкие пальцы с землистой кожей, перебирающие чётки из каких-то тёмных, поблёскивающих костяшек. Существо не шевелилось и не подавало признаков жизни.

– Страж Врат, – тихо сказал Марк, останавливаясь перед столом. – Он хранит вход. И пропускает лишь тех, кто имеет право.

Марк вынул из внутреннего кармана свой странный инструмент – указý – и положил её на раскрытую страницу книги. Камень под ногами Алисы дрогнул, и она услышала глухой, мощный скрежет, будто сдвинулись с места тысячетонные плиты. Страж Врат медленно поднял голову. Из-под капюшона не было видно лица – лишь две точки тусклого красноватого света, как угольки в пепле.

– Марк, факультет Потоков, аспирант, – чётко произнёс Марк. – Сопровождаю неофита. Алиса Мышкина. Принята под покровительство факультета Шёпотов. Знак нанесён.

Существо медленно протянуло свою длинную, костлявую руку к Алисе. На её ладони символ вспыхнул ярче, ответив на призыв. Рука Стража повисла в воздухе на мгновение, а затем так же медленно отступила. Он кивнул, и точки-глаза на мгновение вспыхнули чуть ярче.

– Проходите, – проскрипел он голосом, похожим на скрип ржавых петель. – Знак признан. Врата открыты.

Каменный стол медленно съехал в сторону, открывая в полу тёмный, уходящий вниз проход, откуда потянуло сквозняком, пахнущим не сыростью, а… пылью тысяч книг, застывшим временем и далёкими звёздами.

Глава 6. Знакомство с факультетом

Путь к башне факультета Шёпотов лежал через один из самых оживлённых мостов Академии – «Мост Вздохов», как его, по словам Марка, называли студенты. В отличие от своего венецианского тёзки, этот мост был широким и прочным, но его перила были покрыты сложной резьбой, изображавшей лица с приоткрытыми в безмолвном крике ртами. Говорили, что если приложить ухо к камню в полночь, можно услышать отголоски самых сильных эмоций, когда-либо испытанных людьми на этом мосту. Алиса, проходя, машинально провела пальцами по холодному камню, и ей на мгновение почудился далёкий, леденящий душу шёпот: «…не могу… не хочу… помоги…»

Она отдёрнула руку, как от огня. Марк, шедший рядом, бросил на неё понимающий взгляд.

– Не стоит пока прикасаться к стенам без надобности, – сказал он мягко. – Стены «Острога» помнят всё. И это далеко не всегда приятные вещи. Твой дар ещё слишком свободный, необученный. Он может открыть шлюзы, которые ты не сможешь закрыть.

Башня Шёпотов была одной из самых странных. Она не была высокой, но казалась приземистой и могучей, словно вросшей в скалу намертво. Её стены были сложены не из гладкого камня, а из тысяч и тысяч… книг. Старых, потрёпанных фолиантов, плотно пригнанных друг к другу, как кирпичи. Корешки книг образовывали причудливый, постоянно меняющийся узор. Воздух вокруг башни был густым и тихим, будто выстланным ковром из бархатной тишины. Даже гул Академии сюда почти не долетал.

Вход представлял собой огромный, дубовый портал, на котором был вырезан тот же символ, что и на руке Алисы – лабиринт-ухо-книга в форме звезды. Двери были распахнуты, и изнутри лился тёплый, желтоватый свет.

– Готовься, – тихо сказал Марк на пороге. – Виктория Павловна… она не любит неподготовленности.

– Как понятны стали твои слова, – пробормотала Алиса в ответ, куда больше увлеченная осмотром окружающего пространства, чем какими-то суровыми преподавателями.

Они вошли внутрь.

Внутри башня была полной противоположностью внешней суровости. Здесь был огромный, круглый зал, уютный и тёплый. Вместо стен – всё те же книги, уходящие ввысь под самый купол, по которым передвигались, цепляясь коготками, маленькие, похожие на лемуров существа с огромными глазами – библиотечные духи, «шишиги», как их называли. В воздухе парили мягкие светящиеся шары, испускавшие ровный, неяркий свет. Посередине зала стоял камин, в котором, казалось, горят не дрова, а спрессованные свитки пергамента, и пламя было не жёлтым, а сине-зелёным и почти бесшумным.

Повсюду стояли кресла, диваны, пуфы, заваленные подушками и пледами. Студенты сидели небольшими группами или поодиночке, погружённые в занятия. Кто-то читал, но не глазами, а проводя пальцами по страницам, и страницы шептались в ответ. Кто-то слушал, прижав ухо к большим морским раковинам, из которых доносился не шум моря, а обрывки разговоров, доносящиеся, казалось, из разных уголков города. Две девушки, держась за руки, молча смотрели на хрустальный шар, заполненный клубящейся пылью, в которой проступали смутные изображения.

И над всем этим студенческим бытом возвышалась женщина.

Декан Виктория Павловна сидела за массивным письменным столом из тёмного дерева, заваленным бумагами, пергаментными свитками и стопками исписанных гусиным пером листов. Она была женщиной в возрасте, но возраст этот был настолько благородным и отточенным, что казался не слабостью, а доспехом. Её седые волосы были убраны в строгую, но изысканную причёску. На ней было платье строгого кроя из тёмно-синего бархата, и на груди серебряной булавкой с крупным сапфиром был застёгнут кружевной воротник. Лицо с тонкими, аристократическими чертами было бесстрастным, а глаза цвета зимнего неба изучали Алису с холодным, безжалостным любопытством.

Марк подошёл к столу и склонил голову в почтительном поклоне.

– Виктория Павловна. Привёл к вам нового студента. Алиса Мышкина. Принята под покровительство факультета по личной рекомендации Аркадия Воронова. Знак нанесён.

Виктория Павловна медленно отвела глаза от Алисы. Её взгляд скользнул по Марку, кивком давая понять, что его миссия завершена, а затем вновь устремился на девушку. Он был тяжёлым, физически ощутимым, как прикосновение холодного металла.

– Мышкина, – произнесла она. Её голос был низким, бархатистым и идеально модулированным, без единой лишней интонации. – Аркадий Семёнович всегда был склонен к… сентиментальным порывам. Находить алмазы в грубой породе. Чаще всего это были просто куски стекла. Надеюсь, в вашем случае его инстинкты не подвели.

Она не предложила сесть. Алиса стояла, чувствуя себя школьницей, вызванной к директору за проступок.

– Я… я постараюсь оправдать доверие, – выдохнула она.

– Доверие нужно заслужить, ребёнок, – поправила её декан. – Его не получают по наследству или по чьей-то прихоти. Факультет Шёпотов – не ясли для одарённых самоучек. Мы – уши города. Мы слышим его боль, его радость, его тайны. Мы – первый рубеж против хаоса. И здесь нет места для дилетантства.

Она откинулась на спинку кресла, сложив изящные пальцы с длинными, идеально ухоженными ногтями.

– Марк говорил, вы слышите что-то? Шёпот камней? Голоса книг?

– Да, – кивнула Алиса. – В кабинете Аркадия Семёновича… книга назвала моё имя.

– Книга назвала, – повторила Виктория Павловна с лёгкой, язвительной усмешкой. – Как мило. А вы не думали, что это могло быть банальной аудиальной галлюцинацией на фоне стресса? У вас не было в роду случаев шизофрении?

Глава 7. Расписание Тени

Жизнь в Академии «Острог» подчинялась своему, особенному ритму. Не тому, что задавали колокола или привычное расписание, а глубинному, пульсирующему ритму самого места. Ночью стены башни Шёпотов издавали тихий, едва слышный гул, словно тысячи книг на полках перешёптывались во сне. На рассвете, когда первый призрачный свет пробивался сквозь хрустальные световоды в куполе, по коридорам проносился лёгкий, свежий ветерок, пахнущий озоном и далёкими грозами – это «прочищались» энергетические каналы. Алиса просыпалась от этого ветерка каждый день, лежа в своей комнате под самой крышей, в маленькой, но уютной «норке», которую показала ей Соня. Комната и правда была полна пыли – старинной, многослойной, и каждая её крупинка, как уверяла Соня, хранила целую историю. Алиса пока не слышала их, но чувствовала – тихое, почти неосязаемое присутствие прошлого.

Её первое утро началось с резкого, но не громкого звука – мелодичного перезвона, который возник прямо в голове, словно кто-то коснулся виска холодным хрустальным колокольчиком. Это был сигнал к подъёму. Расписание на день проступило у неё перед глазами –в сознании, как будто её мозг был подключён к невидимому дисплею. Семь утра – вводное тестирование. Восемь – завтрак. Девять – лекция по «Теории городской памяти». И так далее, до самого вечера. Расписание было жёстким, без единого окна. Не просто учебный план, а тотальное погружение, перековка сознания.

Алиса, дрожащими руками, надела свою новую форму – простую тёмную тунику и брюки из мягкой, но прочной ткани, не стесняющей движений. На груди уже был вышит символ факультета. Она чувствовала себя скованно и неестественно, как актёр, играющий не свою роль.

Тестирование проходило в маленькой, круглой комнате без окон, стены которой были покрыты странными, похожими на соты, панелями, испускавшими низкое, успокаивающее гудение. Приём вела сама Виктория Павловна, холодная и невозмутимая, и Ярик, с планшетом наготове, смотрящий на Алису с видом учёного, готовящегося препарировать редкий экземпляр насекомого.

– Покажите, на что вы способны, Мышкина, – сказала декан. – Мы дадим вам несколько стандартных стимулов. Ваша задача – описать то, что вы чувствуете или слышите. Ярик будет фиксировать показания приборов.

Первым «стимулом» был кусок старого гранита с набережной Невы. Алиса положила на него ладонь, закрыла глаза, стараясь изо всех сил. Она ждала шепота, голосов, образов… Но камень под рукой был молчалив и холоден. Она чувствовала лишь шероховатость поверхности и лёгкую вибрацию от гудящих панелей.

– Ну? – нетерпеливо спросила Виктория Павловна.

– Ничего, – выдохнула Алиса, открывая глаза. – Он молчит.

Ярик усмехнулся и что-то отметил на планшете.

– Предсказуемо. Без должной настройки и калибровки восприятие остаётся на бытовом уровне.

Вторым стимулом была аудиозапись – наложение десятков городских шумов: гул метро, скрип трамвая, обрывки разговоров, вой ветра в вентиляционных шахтах. Алиса слушала, пока у неё не закружилась голова от какофонии. Она пыталась различить в этом хаосе отдельные голоса, смыслы, но всё сливалось в один оглушительный рёв.

– Слишком громко, – сказала она, снимая наушники. – Я не могу ничего выделить.

– Концентрация, Мышкина! – голос декана стал ледяным. – Шёпот не кричит. Он прячется в промежутках между звуками. Вы должны его вычленить!

Но Алиса не могла. Её дар был интуитивным, спонтанным. Он не подчинялся приказам. Он приходил сам, когда видел причину.

Третьим стимулом была старая, истончившаяся перчатка. «Попробуйте прочитать её историю», – сказала Виктория Павловна. Алиса держала её в руках, гладила потёршуюся кожу. Она чувствовала слабый запах духов, ощущала лёгкую дрожь, остаток сильных эмоций… но это были лишь намёки, ощупью в темноте. Никаких чётких образов, никаких голосов.

– Неопределённые тактильные ощущения, – констатировал Ярик, глядя на данные своих датчиков, закреплённых на запястье Алисы. – ЭЭГ показывает альфа-ритм, характерный для расслабленного состояния, а не для активного сканирования. Никаких всплесков, характерных для магических практик.

– Достаточно, – резко сказала Виктория Павловна. Её лицо выражало разочарование и… предсказуемость. – Результаты, мягко говоря, посредственные. Спонтанные проявления дара – не редкость, но без умения их контролировать и направлять они бесполезны. Вы, Мышкина, – ненастроенный инструмент. Звучать вы можете, но играть на вас нельзя. Ярик, внесите в её личное дело рекомендацию об усиленном курсе базовой теории и сенсорной изоляции для развития концентрации.

Ярик с торжеством провел пальцем по экрану. Алиса сидела, сгорбившись, чувствуя себя полной неудачницей. Символ на ладони словно потускнел.

Завтрак в общей столовой факультета был для Алисы новым испытанием. Столовая располагалась в огромном зале со сводчатым потолком, с которого свисали причудливые конструкции из кристаллов и медных труб – они не только светились, но и издавали тихую, умиротворяющую музыку, подобную звону стеклянных колокольчиков. Еду не готовили повара – она материализовывалась прямо на тарелках, появляясь из клубящегося пара, который источали специальные жаровни в центре зала. Пахло это странно – не конкретными продуктами, а воспоминаниями о еде: вот запах свежеиспечённого хлеба из детства, вот аромат лесных ягод, вот дымок от костра.

Алиса взяла поднос и робко присела за столик, где уже сидели Лена и Соня. Лена что-то с энтузиазмом рассказывала, размахивая руками, а Соня молча клевала своей кашей, изредка кивая.

Глава 8. Чай и теории

После ледяного приёма у Виктории Павловны, оглушительного провала на тестировании и неудачного первого учебного дня мир для Алисы словно затянулся серой, плотной пеленой. Она механически следовала за потоком студентов, направлявшихся в столовую, не видя и не слыша ничего вокруг. Унизительные слова декана – «ненастроенный инструмент», «бесперспективная» – звенели в ушах навязчивым, злым эхом. Символ на ладони, ещё недавно такой тёплый и живой, теперь казался просто шрамом, клеймом неудачницы. Она чувствовала себя обманщицей, втершейся в доверие к великим, и теперь её разоблачили и выставили на посмешище. Не спасало даже вечернее открытие – действительно, какой смысл в даре, если не властвуешь над ним.

Столовая факультета Шёпотов теперь давила своей самодостаточностью. Все здесь знали своё место, свои цели. Лена о чём-то живо спорила с группой студентов, жестикулируя и заливисто смеясь. Соня, пристроившись в уголке на подушках, с закрытыми глазами водила пальцами над чашкой с чаем, словно читая его будущее по исходящему пару. Ярик, уткнувшись в планшет, что-то яростно строчил стилусом, изредка бросая на окружающих взгляд, полный превосходства человека, говорящего на языке цифр в мире чувств.

Алиса взяла поднос и подошла к одной из «жаровен» – медных котлов на резных ножках, из которых клубился ароматный пар. Она не знала, как это работает, и просто постояла рядом в нерешительности, пока один из старшекурсников, улыбнувшись её растерянности, не провёл рукой над паром, прошептав что-то. Пар сгустился, и на её подносе материализовалась глубокая керамическая пиала с дымящимся бульоном и ломтем тёмного хлеба. Магия, которая для других была такой же естественной, как дыхание, для неё оставалась пугающей и непостижимой загадкой.

Она выбрала самый пустой столик в углу, под огромным, почти во всю стену, гобеленом. Гобелен был старым, потускневшим, но на нём можно было разглядеть сложную, многослойную карту Петербурга, где поверх обычных улиц были нанесены иные маршруты – энергетические линии, токи подземных вод, пути мифических существ. Алиса села спиной к нему, не в силах выносить этот символ знания, которое ей было недоступно.

Она ковыряла ложкой в бульоне, неспособная заставить себя есть. Мысли путались, возвращаясь к одному и тому же: «Я не могу здесь остаться. Я не справлюсь. Они все правы».

– Место свободно?

Алиса вздрогнула и подняла голову. Над ней стоял Марк. Он держал в руках две матовые чёрные керамические кружки, от которых поднимался лёгкий пар. Его лицо, обычно такое собранное и строгое, сейчас казалось усталым, но на нём была тень чего-то, похожего на неуверенность.

– Я… да, конечно, – пробормотала Алиса, отодвигая свой поднос.

Он сел напротив, поставил одну кружку перед ней. Внутри был тёмный, почти чёрный чай, пахнущий дымом, полынью и чем-то древесным.

– Пей. Не спрашивай, что это. Просто пей. Помогает прийти в себя после Виктории Павловны. Проверено.

Кажется, ровно то же самое он говорил ей после того, как девушка пришла в себя после нападения. Тогда правда речь шла о «Резонансе». Одинаковые рубленные фразы как ничто лучше описывали стремление к порядку Марка. Алиса могла такое понять.

Она с благодарностью взяла кружку. Глина была тёплой, почти живой на ощупь. Алиса сделала маленький глоток. На вкус чай был горьковатым, терпким, но после него по телу разливалось приятное, согревающее спокойствие. Напряжение в плечах немного отпустило.

– Спасибо, – тихо сказала она.

– Не за что, – Марк отпил из своей кружки и поморщился. – Хотя, честно говоря, я и сам его не очень люблю. Но он работает.

Они сидели в неловком молчании. Алиса не знала, что сказать. Благодарить за спасение? Жаловаться на свою несостоятельность? Спросить, не разочарован ли он в ней?

– Как твое… знакомство с факультетом? – наконец спросил Марк, глядя куда-то поверх её головы, на гобелен.

– Ужасно, – вырвалось у Алисы прежде, чем она успела подобрать более подходящие слова. – Я ничего не могу. Я ничего не слышу. Они все… они все знают, что делают. А я просто сижу и пытаюсь заставить себя услышать хоть что-то. И не могу.

Она ждала, что он начнёт её утешать или, что более вероятно, согласится с ней со своей обычной прямолинейностью.

Но Марк лишь кивнул, его взгляд стал отстранённым.

– Я помню свои первые дни на факультете Потоков. Мне дали карту энергетических линий города и сказали «настройся». Я просидел над ней три дня, пытаясь «увидеть» их умом, вычислить. В итоге меня вырвало от перенапряжения, а карта осталась просто куском бумаги.

Алиса с удивлением посмотрела на него. Она не могла представить этого собранного, всегда уверенного в себе человека в такой ситуации.

– А что… помогло? – робко спросила она.

– Аркадий Семёнович, – в голосе Марка появились тёплые нотки. – Он нашёл меня в подсобке, где я пытался стереть себя в порошок. Вытащил на крышу, дал бутылку какого-то жуткого кваса и сказал: «Перестань пытаться понять реку, просто засунь в неё ногу». И я… засунул. Перестал думать. И просто почувствовал. Оказалось, я всегда чувствовал эти потоки. Просто не доверял себе. Доверял больше формулам.

Он замолчал, и в его глазах мелькнула та самая, знакомя Алисе по их первой встрече, усталость. Но теперь она видела в ней не только усталость от борьбы, но и глубинную усталость от постоянной необходимости быть идеальным, точным, безупречным.