Шерлок Холмс Тайна Хогвартса

Пролог

Стоял холодный, сырой декабрьский вечер 1890 года. Лондон утонул в привычном, желтовато-сером тумане, который, словно живое существо, обволакивал улицы, приглушая звуки копыт и крики извозчиков. Уличные газовые фонари боролись с мраком, отбрасывая лишь мутные, расплывчатые круги света на мокрый булыжник Бейкер-стрит.

В квартире 221Б царил контраст с внешним мраком. Камин пылал, отбрасывая теплые, пляшущие тени на стены с этажерками, уставленными химическими склянками, ретортами, стопками справочников и папками с неразобранной корреспонденцией. На столе у окна стоял поднос с остатками ужина – чайник, тарелка с крошками, нож с пятнами масла. Воздух был пропитан смесью запахов табачного дыма, дезинфекции, старых книг и слабого, но едкого химического аромата.

Доктор Ватсон расположился в глубоком кресле напротив камина. Его больная нога, след афганской кампании, была осторожно вытянута на пуфе. На коленях лежал свежий номер журнала «Стрэнд», страницы которого он перелистывал с ленивым интересом. В руке он держал стакан с горячим пуншем, от которого поднимался легкий пар. Его лицо выражало усталое довольство и легкую скуку.

Шерлок Холмс сидел в своем излюбленном кресле, спиной к окну, лицом к камину и Ватсону. Его худощавая фигура была почти неподвижна, лишь длинные, нервные пальцы сложены шпилем перед подбородком. Глаза, обычно столь проницательные, были полуприкрыты, взгляд устремлен в потолок, где плясали тени от огня. Из угла его рта торчала глиняная трубка. Тонкая струйка голубоватого дыма поднималась к потолку – ровная, не прерываемая ни глубокими затяжками, ни резкими выдохами. Это был верный признак состояния глубокого, но бесплодного размышления, близкого к апатии. Скрипка в футляре лежала рядом на диване нетронутой.

Треск полена в камине был единственным звуком, нарушавшим тишину минут пять. Ватсон отпил пунша, вздохнул и опустил журнал на колени. Его взгляд скользнул по неподвижной фигуре друга.

— Полагаю, Ватсон, — произнес Холмс внезапно, не меняя позы и не опуская взгляда с потолка. Голос его звучал ровно, почти монотонно, но в нем чувствовалась привычная аналитическая интонация. — Что наш друг инспектор Лестрейд сегодня вновь будет биться лбом о стену непонимания. Дело пропавшей ангорской кошки леди Брэкнелл. Третья за этот месяц, если не ошибаюсь.

Ватсон усмехнулся, легкая улыбка тронула его усы. Он потер больную ногу выше колена.

— И, вероятно, вновь обнаружит драгоценную мисс Мурлыку спящей на бархатной подушке в оранжерее собственного дома? — спросил он, поднимая стакан. — Скучные времена, Холмс. Очень скучные. Даже ваша скрипка, кажется, покрывается пылью от бездействия. Ни грохота взрывчатки, ни шелеста банкнот фальшивомонетчиков, ни даже внятного намека на кровавое преступление. Одно лишь мяуканье.

Холмс медленно опустил руки, все еще сложенные шпилем, на колени. Его взгляд наконец сместился с потолка и скользнул по скрипке, а затем устремился в пламя камина. Глаза отражали прыгающие огоньки, но в них не было обычного живого интереса.

— Бездействие, мой дорогой Ватсон, — произнес он чуть громче, и в его голосе прозвучала нотка редкого для него раздражения, — худший из ядов для деятельного ума. Дедукция, как и мышца, требует постоянной тренировки. Ей нужен материал – факты, улики, загадки. А материал, увы, — он махнул рукой в сторону окна, за которым клубился туман, — отсутствует напрочь. Этот лондонский туман и всепоглощающая обыденность – вот наши единственные противники сегодня. И они, признаться, действуют угнетающе.

Он замолк. Тень легла на его резкие черты. Ватсон взглянул на него с понимающей жалостью. Он знал, что для его друга эта вынужденная праздность была настоящей мукой. Тишина снова воцарилась в комнате, нарушаемая лишь потрескиванием огня и далеким, приглушенным туманом, гудком паровоза где-то в доках. Туман за окном казался почти осязаемым, как серая тюремная стена, отделяющая их от мира, который вдруг перестал подбрасывать загадки.

***

Удобная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня и размеренным дыханием Ватсона, погруженного в статью о новых методах лечения лихорадки в «Стрэнде», была внезапно разорвана. Не резкий звук, а скорее – настойчивое, материальное присутствие, проявившееся за стеклом.

Сначала – глухой тук. Не птица, бьющаяся о стекло в слепом порыве, а скорее… умеренный, но твердый стук клювом. Как будто кто-то вежливо, но настойчиво требовал внимания. Повторялось: Тук. Тук. Тук. – с равными, терпеливыми промежутками.

Доктор вздрогнул, журнал соскользнул с его колен на персидский ковер. Он резко повернул голову к запотевшему окну, его брови сдвинулись от неожиданности и легкого испуга. Сердце учащенно забилось – ночной визитер в тумане всегда настораживал.

— Холмс! – вырвалось у него хрипловато, больше инстинктивно, чем осознанно. – Вы слышали?

Апатия Холмса испарилась мгновенно, как капля воды на раскаленной плите. Глаза, еще секунду назад отсутствующие, вспыхнули холодным, фокусированным светом. Он не вскочил, но его поза изменилась – спина выпрямилась, пальцы, сложенные шпилем, разжались, готовые к действию. Взгляд, острый как бритва, мгновенно сфокусировался на источнике звука – на расплывчатом темном пятне за мутным стеклом.

— Разумеется, слышал, Ватсон, – ответил он тихо, голос утратил монотонность, став напряженным и собранным. – И вижу. Подойдите к окну. Осторожно. Что вы там различаете?

Доктор, прихрамывая, подошел к окну. Кончиками пальцев он протер запотевшее стекло, оставив мутный полукруг. Туман за окном был густ, как молоко, но прямо перед стеклом, едва различимая в желтоватом свете уличного фонаря, сидела крупная птица. Не голубь, не ворона. Ее очертания были необычны.

— Черт возьми! – воскликнул Ватсон, прильнув к стеклу. – Это же… сова? Но какая огромная! И белая… Совершенно белая, как привидение в этом тумане! И, кажется, совершенно ручная – не улетает!