Симфония мёртвых

Глава 1.1

Репетиционный зал №7 никогда не был просто комнатой. В архитектуре «Элизиума», где каждый камень укладывался с учетом резонанса, это помещение ощущалось как гроб, обитый изнутри акустическим бархатом. Стены, облицованные полированным обсидианом, поглощали свет и звук с одинаковой жадностью, не оставляя права на эхо. Здесь музыка умирала в тот самый миг, когда рождалась, требуя от исполнителя чудовищных усилий, чтобы просто быть услышанным.

Амелия знала это. Она чувствовала, как зал высасывает из нее силы, но продолжала играть.

Ее пальцы, тонкие и бледные, порхали над клавишами рояля, сделанного из призрачного эбенового дерева. Инструмент был не просто мебелью — он был хищником, полуразумным артефактом, который отзывался только на магию крови и искреннего отчаяния. Амелия играла уже четвертый час подряд. Подушечки ее пальцев были стерты в мясо; на безупречной слоновой кости клавиш оставались влажные, липкие отпечатки сукровицы.

«Еще раз. Крещендо должно быть ярче. Юлиан сказал, что в прошлый раз это звучало как нытье побитой собаки».

Мысль о Юлиане Ван Дорне обожгла ее сильнее, чем боль в суставах. Его лицо, вечно искаженное презрительной, снисходительной улыбкой, стояло у нее перед глазами. Он был гением, золотым мальчиком, а она — просто «приемлемым аккомпанементом». Не более чем подставкой для его таланта. Но сегодня она докажет. Сегодня она найдет тот самый аккорд, о котором шептались старшекурсники — «Солнечный Взрыв», гармонию чистого света.

Она зажмурилась, собирая остатки своей магии в солнечном сплетении. В «Элизиуме» учили, что музыка — это не вибрация воздуха, а вибрация души. Амелия вложила в удар по клавишам все: свою обиду, свою любовь к Юлиану, свой страх перед отчислением.

Аккорд прозвучал.

Он был великолепен. Чистый, мощный мажорный перелив, который должен был заставить обсидиановые стены завибрировать и вернуть звук, усиленный в стократ. Амелия распахнула глаза, ожидая триумфа, ожидая, что магия наполнит комнату золотым сиянием.

Но вместо этого наступила тишина.

Это была не та тишина, которая возникает, когда смолкает музыка. Это было нечто иное. Нечто противоестественное.

Звук не просто затих — он был аннигилирован.

Амелия замерла, ее руки все еще лежали на клавишах. Она попыталась сделать вдох, но воздух в комнате изменился. Он стал густым, вязким, словно желе. Давление резко упало, и в ушах Амелии раздался сухой, болезненный щелчок — барабанные перепонки выгнулись наружу, пытаясь компенсировать внезапный вакуум.

— Что за... — попыталась сказать она.

Губы шевелились. Горло вибрировало. Она чувствовала, как связки натягиваются, выталкивая слова. Но ни единого звука не родилось.

Тишина была абсолютной. Она давила на череп, вкручивалась в ушные раковины ледяными штопорами. Амелия в панике ударила по клавишам снова. Она видела, как молоточки внутри рояля ударяют по струнам. Она видела вибрацию толстых басовых струн. Но мир был нем, как могила.

Страх, холодный и липкий, пополз по ее позвоночнику. Это не было «магическим истощением», о котором говорили на лекциях. Это была сенсорная депривация, возведенная в абсолют.

А затем пришел запах.

В стерильном, холодном воздухе зала №7, где обычно пахло лишь старым деревом и воском, вдруг отчетливо потянуло озоном — резким запахом грозы и электрического разряда. Но под ним, глубоко внизу, примешивалась другая нота. Сладковатая, тошнотворная. Запах формалина. Запах застоявшейся воды в вазе с мертвыми цветами. Запах древней пыли, которую не тревожили столетиями.

Амелия медленно, преодолевая сопротивление загустевшего воздуха, подняла взгляд.

Крышка рояля была поднята и отполирована до зеркального блеска. В черном лаке отражались ее собственные руки, ее бледное лицо с расширенными от ужаса глазами... и то, что стояло у нее за спиной.

Она не слышала шагов. В этом вакууме шаги были невозможны.

Существо в отражении не было человеком. Это был силуэт, словно грубо вырезанный ножницами из самой ткани реальности. Там, где должна быть фигура, зияла дыра в пространстве — чернота более глубокая, чем обсидиан стен. Она не отражала свет, она поглощала его. У существа не было лица, но Амелия чувствовала на себе взгляд. Тяжелый, древний, лишенный всякой человеческой теплоты или даже злобы.

Это был взгляд голода. Голода геологических масштабов.

Амелия попыталась вскочить, но ее тело предало ее. Акустический вакуум парализовал не только звук, но и волю. Она чувствовала себя насекомым, попавшим в каплю янтаря. Воздух вокруг нее стал холодным — настолько холодным, что капельки пота на ее лбу мгновенно превратились в иней. Этот холод проникал сквозь одежду, сквозь кожу, прямо в кости, заставляя костный мозг стыть.

Тень в зеркале рояля шевельнулась. Она не шла, она перетекала, меняя геометрию, приближаясь.

Амелия открыла рот в беззвучном крике. «Юлиан! Кто-нибудь! Мама!»

Она попыталась использовать свой дар — Эмпатическую Гармонию. Она попыталась сплести заклинание паники, выбросить в эфир волну чистого ужаса, которая должна была пробить щиты зала и привлечь внимание дежурных преподавателей.

Но существо положило руку ей на плечо.

Прикосновение не было физическим. Это было ощущение, будто к ее оголенной душе приложили кусок сухого льда. Боль была ослепительной, белой, выжигающей мысли.

Амелия увидела, как из ее груди, сквозь ткань блузки, начинают вытягиваться тонкие, светящиеся нити. Это была не кровь. Это была ее магия. Ее музыка. Ее суть.

Нити вибрировали, натянутые, как струны скрипки. Существо перебирало их своими невидимыми пальцами. И в голове Амелии, в обход ушей, зазвучала музыка.

Это был диссонанс. Чудовищная, невозможная какофония. Звук разрываемых сухожилий, звук трескающегося льда на озере, звук последних вздохов умирающих звезд. Это была симфония пустоты.

Существо не убивало ее быстро. Оно дегустировало.

Амелия чувствовала, как ее воспоминания выцветают. Вот исчезло лицо матери. Вот забылся вкус вишневого пирога. Вот стерлось имя Юлиана... Кто такой Юлиан? Почему ей было так больно из-за него? Боль ушла. Осталась только звенящая, ледяная пустота.

Глава 1.2

Утро в консерватории «Элизиум» никогда не начиналось с пения птиц или солнечных лучей. Оно начиналось с вибрации.

Лира Воронова проснулась от того, что сам камень замка гудел, резонируя с тысячами просыпающихся эго. Для Акустического Некроманта, чьи нервные окончания были оголены и настроены на восприятие тончайших колебаний эфира, это было сродни пробуждению внутри работающего трансформатора.

Она села на кровати, потирая виски. Голова раскалывалась. Это был не просто шум — это был ментальный ил, стекающийся в коридоры: страх перед экзаменами, зависть к более талантливым соседям, похоть, амбиции, скрытая ненависть. Симфония живых была отвратительна. Она была фальшивой, сбивчивой и грязной. Мертвые, по крайней мере, всегда звучали в одной тональности — тональности честной, холодной правды.

Лира потянулась к тумбочке и взяла свои наушники. Это была не обычная техника, а артефакт, созданный ею самой: тяжелые чашки, обитые кожей виверны, с впаянными внутрь рунами тишины. Она надела их, и мир наконец-то стал терпимым. Гул превратился в далекое, безопасное гудение, словно шум прибоя за толстым стеклом.

Она оделась быстро, привычными, отточенными движениями. Черная водолазка под горло, длинная юбка из плотной ткани, скрывающая тяжелые ботинки. И перчатки. Всегда перчатки. Тонкая лайка, пропитанная составом, блокирующим тактильную эмпатию. Касаться перил или дверных ручек голыми руками в этом месте было равносильно тому, чтобы лизать пол в инфекционном отделении. Слишком много остаточных эмоций. Слишком много грязи.

Выйдя в коридор, Лира мгновенно почувствовала себя инородным телом в кровотоке гиганта.

Коридоры «Элизиума» были широкими, с высокими стрельчатыми сводами, но сейчас они казались тесными. Студенты текли сплошным потоком. Здесь царила жесткая, хищная иерархия, понятная без слов.

По центру шли «Боевые Гармонии» — факультет боевых магов. Они не уступали дорогу. Они шли клином, их голоса были громкими, грубыми, заполняющими пространство. От них пахло потом, кожей и жженой серой. Один из первокурсников-целителей не успел отскочить, и здоровяк с эмблемой барабана на мантии просто снес его плечом, даже не замедлив шаг. Смех, последовавший за этим, был похож на лай.

В тенях, ближе к стенам, скользили Иллюзионисты. Их шаги были беззвучными, а силуэты — размытыми. Они перешептывались, и их шепот, усиленный магией, казался змеиным шипением, возникающим прямо за ушной раковиной. Они плели интриги даже по пути на завтрак.

Лира шла по самой кромке, прижимая к груди папку с нотами. В своих наушниках она была в капсуле, в батискафе, опускающемся на дно океана, кишащего акулами.

Внезапно поток людей перед ней расступился. Разделился, как море перед Моисеем, но не из уважения, а из смеси страха и обожания.

Навстречу шёл Юлиан Ван Дорн.

«Золотой мальчик» «Элизиума». Потомок древнего рода, виртуоз, чья магия была столь же мощной, сколь и нарциссичной. Он выглядел безупречно: камзол сидел как влитой, светлые волосы уложены волосок к волоску, на лице — выражение скучающего превосходства. Вокруг него вилась свита — те, кто надеялся погреться в лучах его славы или просто боялся стать его врагом.

Лира заметила деталь, которую пропустили другие. Юлиан улыбался, но уголок его рта едва заметно дергался. Его пальцы, сжимавшие трость с набалдашником из слоновой кости, побелели от напряжения. Его аура, обычно сияющая ровным золотом, сегодня была рваной, с вкраплениями грязно-зеленого цвета. Цвета раздражения и тревоги.

Он искал кого-то глазами. Амелию. Его партнера, его «аккомпанемент». И тот факт, что её не было рядом, выбивал его из колеи.

Лира попыталась пройти мимо, став тенью, но Юлиан, заметив её, намеренно изменил траекторию.

Удар плечом был расчетливым и жестким. Не достаточно сильным, чтобы сбить с ног, но достаточно ощутимым, чтобы заставить её пошатнуться и выронить папку. Листы пергамента разлетелись по мраморному полу.

Наушники съехали с одного уха, и в сознание Лиры ворвался шум. Смешки свиты. Шепот зевак.

Юлиан остановился. Он смотрел на неё сверху вниз, брезгливо сморщив нос, словно наступил на что-то липкое.

— Воронова, — произнес он. Его голос был поставленным баритоном, инструментом власти. — Смотри, куда идешь. Или твои мертвецы совсем лишили тебя зрения?

Он сделал шаг ближе, вторгаясь в её личное пространство.

— От тебя несет формалином за версту, — прошептал он так, чтобы слышала только она и ближайшие зрители. — Ты отравляешь воздух в приличном обществе. Почему бы тебе не вернуться в свой подвал и не сгнить там вместе с твоими крысами?

Лира медленно наклонилась, подбирая ноты. Её лицо оставалось бесстрастным маской. Внутри неё не вскипела ярость — лишь холодное, клиническое презрение. Она знала, почему он нападает. Ему нужно было на ком-то сорвать злость из-за отсутствия Амелии. Ему нужна была жертва, чтобы утвердить свой статус альфы, который пошатнулся этим утром.

Она выпрямилась, отряхнула папку и посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде было то, чего Юлиан ненавидел больше всего — абсолютное отсутствие страха или почтения.

— Формалин — это запах сохранности, Ван Дорн, — сказала она тихо. Её голос был сухим и лишенным эмоций, но в акустике коридора он прозвучал четче, чем его крик. — А вот от тебя пахнет страхом. И дешевым одеколоном, которым ты пытаешься заглушить тот факт, что без Амелии твоя игра превращается в... вульгарный мажор.

В коридоре повисла тишина.

«Вульгарный мажор». В мире высокой магии звука это было оскорблением хуже плевка в лицо. Это означало примитивность, отсутствие глубины, пошлость.

Глаза Юлиана сузились. Зеленые пятна в его ауре вспыхнули багровым. Он открыл рот, чтобы ответить, возможно, чтобы ударить её заклинанием, но в этот момент прозвенел колокол, возвещающий о начале занятий. Звук колокола был магическим — он заставил кости вибрировать, принуждая к подчинению.

Юлиан сдержался. Он поправил манжету, вернув на лицо маску ледяного спокойствия.

Глава 1. 3

Спуск в жилой сектор Некромантов всегда напоминал погружение на дно колодца. Воздух здесь становился влажным, тяжелым и неподвижным. Сюда не долетал шум верхних этажей, где скрипки соревновались с фортепиано, а амбиции — с талантом. Здесь, в подземельях, царила акустика склепа: любой звук падал на пол, как камень, и оставался там лежать.

Лира толкнула тяжелую дубовую дверь своей комнаты. Замок щелкнул с глухим, приятным звуком, похожим на хруст сустава.

Ее убежище было антитезой «Элизиуму». Если наверху царили мрамор, позолота и бархат, то комната Лиры напоминала операционную, скрещенную с библиотекой безумного ученого. Вдоль стен тянулись стеллажи из грубого темного дерева, забитые фолиантами в переплетах из кожи неизвестных существ. Но главным здесь были не книги.

Главным были банки.

Сотни стеклянных сосудов разного размера и формы, запечатанных воском и свинцовыми пломбами. Внутри них клубились не жидкости, а субстанции, похожие на ртуть или густой дым. Они медленно вращались, пульсировали слабым свечением. Это были законсервированные звуки. Эссенции.

«Предсмертный хрип капитана гвардии, 1894 год».
«Первый крик младенца, рожденного мертвым».
«Звук разрывающегося сердца (метафорический, сконденсированный в физический)».

Лира сняла пальто и бросила его на стул. Она мечтала об одном: тишине и работе. Ей нужно было каталогизировать новый образец — эхо паники, которое она случайно «подцепила» в коридоре у первокурсника перед экзаменом. Мелкая добыча, но для калибровки инструментов сгодится.

Но тишины не было.

На ее кровати, поджав ноги и обхватив колени руками, сидела Элоди.

Ее соседка была существом, сотканным из противоречий. Студентка факультета «Убаюкивающих Гармоний», она обладала даром усыплять людей и зверей, но сама страдала от хронической бессонницы и тревожности. Элоди была похожа на испуганного воробья: большие влажные глаза, вечно растрепанные русые волосы и аура, которая фонила тихим, но назойливым гудением расстроенной струны.

— Ты вернулась, — выдохнула Элоди. В ее голосе звучало облегчение, смешанное с опаской.

Лира не ответила. Она прошла к своему рабочему столу, заваленному инструментами: камертонами из человеческих костей, серебряными скальпелями для разрезания звуковых волн и пустыми пробирками.

— Я думала, Векс тебя оставит после занятий, — продолжила Элоди, заполняя паузу бессмысленной болтовней. Она не выносила тишины комнаты Лиры. Эта тишина казалась ей хищной. — Говорят, он сегодня был в ярости. Того парня с кларнетом увезли в лазарет...

— Элоди, — Лира надела тонкие рабочие очки с множеством линз. — Если ты хочешь поговорить, иди к зеркалу. Я работаю.

Она взяла со стола камертон. Он был вырезан из бедренной кости повешенного преступника — материал, идеально резонирующий с низкими частотами страха.

Лира аккуратно, почти нежно ударила камертоном о край стола. Раздался низкий, вибрирующий гул. Он был почти неслышен уху, но ощущался зубами. Лира закрыла глаза, настраиваясь. Она поднесла вибрирующую кость к пустой банке.

— Это... это из-за Амелии, — голос Элоди дрогнул, но не умолк.

Рука Лиры замерла. Вибрация камертона сбилась, послав болезненный укол в подушечки пальцев.

— Что? — спросила она, не оборачиваясь.

— Амелия. Она не пришла на утреннюю репетицию. И на завтрак. И на лекцию Векса.

Лира выдохнула через нос. Она возобновила процесс. Теперь самое сложное: «сцеживание». Она поднесла другую руку к камертону и начала делать пассы, словно сматывала невидимую нить. Звук начал густеть. Вибрация превращалась в видимую субстанцию — серую, тягучую слизь, капающую с конца костяной вилки в банку.

Это был грязный процесс. Магия некромантов всегда пахла сыростью и железом. Лира чувствовала вкус чужого страха на языке — кислый, металлический. Ее собственные пальцы начали неметь, отдавая тепло звуку, чтобы тот мог материализоваться.

— Может, она просто нашла кого-то получше Юлиана, — сказала Лира, наблюдая, как серая капля падает на дно банки. — Сбежала с бродячим цирком. Или с барабанщиком из «Боевых». У них, говорят, ритм в крови, в отличие от Ван Дорна.

— Не смешно, Лира! — Элоди вскочила с кровати. Ее шаги были мягкими, но аура паники ударила Лиру в затылок теплой волной. — Ее комната... Она пуста, но там странно. Вещи на месте, но ощущение такое, будто... будто там выключили свет, даже когда горят лампы. Никто не может ее найти. Матрона молчит.

Лира закатила глаза.

— Амелия — истеричка с комплексом отличницы. Она, вероятно, сидит в какой-нибудь кладовке и рыдает из-за того, что не взяла верхнее «си». Оставь меня в покое.

Она закупорила банку с «паникой первокурсника» и потянулась за следующим инструментом — камертоном из фаланги пальца пианиста. Он был нужен для более тонкой настройки. Ей хотелось проверить фон замка. Если в «Элизиуме» действительно что-то происходит, эфир должен быть возмущен.

Лира ударила маленьким камертоном по краю стола.

Ожидался чистый, высокий звон. Звук, который прорезает ментальный шум и показывает скрытые течения магии.

Но вместо звона раздался хруст.

Камертон в ее руках не просто завибрировал. Он забился, как пойманная птица. Кость нагрелась мгновенно, обжигая пальцы сквозь перчатку.

Лира вскрикнула и выронила инструмент.

Камертон упал на стол, но не затих. Он продолжал издавать звук. И это был не звук ноты.

Это был звук разрыва.

Скрежет, похожий на то, как рвется мокрая ткань, только усиленный в тысячу раз. Стеллажи в комнате задрожали. Жидкости в банках вспенились, ударяясь о стекло, словно пытаясь вырваться наружу.

— Лира? — Элоди отшатнулась к стене, зажимая уши руками. — Что это?! Что ты делаешь?!

Лира не отвечала. Она смотрела на камертон расширенными от ужаса и понимания глазами.

Костяной инструмент почернел. По его белой поверхности побежали тонкие, как волоски, трещины. Из этих трещин сочился не свет, не магия, а тьма. Холодная, абсолютная тьма.

Глава 1.4

Большой Акустический Зал «Элизиума» был архитектурным чудом, созданным с одной-единственной целью: превращать голос одного человека в закон для тысячи.

Стены из белого мрамора уходили вверх, смыкаясь в купол, форма которого была рассчитана математиками и магами звука еще триста лет назад. Витражи, изображавшие Основателей с музыкальными инструментами в руках, не пропускали внешний шум, но усиливали внутренний. Пол был выложен плитами из резонирующего кварца, который передавал вибрацию голоса оратора прямо в подошвы обуви слушателей, заставляя их тела подчиняться ритму речи еще до того, как смысл слов доходил до сознания.

Сейчас Зал был полон, но в нем царила мертвая тишина.

Студенты стояли ровными рядами, разделенные по факультетам. Цветовая гамма мантий создавала строгий геометрический узор: бордовый — «Боевые», серебристый — «Иллюзионисты», зеленый — «Природники», и черный — немногочисленная группа Некромантов и Теоретиков, жавшихся к задним колоннам.

Лира стояла, скрестив руки на груди. Она не сняла перчатки, но была вынуждена снять наушники — протокол собрания запрещал «акустические барьеры». Без них мир обрушился на нее всей тяжестью коллективной тревоги.

Воздух был густым от напряжения. Слухи об исчезновении Амелии уже просочились в общежития, мутируя и обрастая чудовищными подробностями. Кто-то шептал о побеге, кто-то — о самоубийстве, кто-то — о том, что ее забрали «Теневые Жнецы» за долги. Этот шепот висел под куполом, как рой невидимых насекомых.

Внезапно свет в зале дрогнул и стал холоднее.

На возвышение в центре вышла Матрона Армония.

Директриса «Элизиума» была женщиной без возраста. Ее лицо, гладкое и холодное, напоминало фарфоровую маску. Седые волосы были убраны в сложную, архитектурно безупречную прическу, в которой поблескивали шпильки из небесного серебра. Она двигалась так, словно не касалась пола — плавно, без единого лишнего жеста. Ее мантия цвета полуночного неба поглощала свет.

Она подошла к кафедре, сделанной в форме пюпитра. Она не постучала по микрофону, не попросила тишины. Она просто положила руки на деревянную поверхность и позволила своему присутствию заполнить зал.

Кварцевый пол под ногами Лиры завибрировал. Низкий, инфразвуковой гул прошел сквозь толпу, заставляя сердца биться в унисон. Это была не просьба о внимании. Это была команда «смирно», отданная на биологическом уровне.

Шепот мгновенно стих. Тысяча голов повернулась к возвышению.

— Студенты «Элизиума», — начала Матрона.

Ее голос не был громким. Он был... вездесущим. Благодаря акустике зала, казалось, что она стоит прямо за спиной у каждого, шепча в самое ухо. Это был голос, сотканный из бархата и стали. Голос, которому хотелось верить, потому что сомнение причиняло физический дискомфорт.

— Сегодня утром наш порядок был нарушен, — продолжила она, обводя зал взглядом, который, казалось, просвечивал каждого насквозь. — Амелия Вэнс, студентка четвертого курса факультета Эмпатической Гармонии, покинула территорию консерватории.

По рядам прошел вздох — единый, синхронный выдох облегчения и разочарования.

Лира прищурилась. Она чувствовала, как магия Матроны работает с толпой. Это было похоже на распыление аэрозоля — успокоительного газа, который проникал в мозг через ушные каналы. Армония использовала технику «Белого Шума» — она сглаживала острые углы эмоций студентов, превращая панику в покорное безразличие.

— Амелия была талантлива, — голос Матроны стал мягче, в нем появились нотки скорбного сожаления. — Но талант — это тяжелое бремя. Не каждый сосуд способен выдержать давление высокой магии. К сожалению, мисс Вэнс допустила ошибку, свойственную многим юным дарованиям. Гордыня.

Лира почувствовал, как у нее сводит скулы. «Вот оно. Виктимблейминг как искусство».

— В погоне за недостижимым совершенством она истощила свой резерв, — Матрона сделала паузу, давая словам впитаться. — Магическое выгорание привело к нервному срыву. Ради ее собственной безопасности и безопасности окружающих, администрация приняла решение отправить ее домой, к семье, для восстановления. Она исключена из списков студентов.

Ложь.

Для Лиры это слово прозвучало не как мысль, а как звук.

Когда Матрона произнесла «отправить ее домой», в голове Лиры раздался резкий, визгливый скрежет. Словно кто-то провел ржавым гвоздем по стеклу. Это был акустический диссонанс — столкновение правды и вымысла.

Аура Матроны, обычно идеально выверенная, на долю секунды дрогнула. В ее безупречной симфонии власти появилась фальшивая нота. Грязная, дребезжащая, пахнущая гнилью.

Лира зажала рот рукой, подавляя тошноту. Дар Некроманта, обостренный недавним контактом со сломанным камертоном, реагировал на ложь как на физическую атаку.

«Она не дома. Она мертва. И ты это знаешь».

Лира заставила себя отвести взгляд от Матроны и посмотреть на реакцию зала. Студенты кивали. Они верили. Им хотелось верить. Версия о нервном срыве была удобной. Она подтверждала их страхи, но делала их понятными. «Амелия была слабой. Мы — сильные. С нами такого не случится».

Только один человек в толпе выбивался из общего ритма.

Юлиан Ван Дорн.

Он стоял в первом ряду, прямой как струна. Его лицо было каменным, но Лира видела его руки. Они были сжаты в кулаки так сильно, что костяшки побелели, а кожа, казалось, вот-вот лопнет.

Лира сосредоточилась на нем, «настраивая» свой слух. Она отсекла голос Матроны, отсекла дыхание толпы и сфокусировалась на сердцебиении Юлиана.

Оно не было ритмом скорби. Убитый горем человек звучит как медленный, тяжелый барабан. Сердце Юлиана билось в бешеном, рваном стаккато.

Это был ритм ярости.

И еще чего-то... Раздражения?

Лира увидела, как дернулась щека Юлиана, когда Матрона сказала про «гордыню». Это не было сочувствием к потерянной возлюбленной. Это было уязвленное самолюбие.

«Она подвела меня, — читалось в его позе. — Она сломалась перед самым важным концертом. Она бросила меня».

Глава 1.5

Ночь в «Элизиуме» имела свою текстуру. Она была плотной, бархатной и удушливой. Если днем замок гудел от амбиций живых, то ночью он шептал голосами тех, кого «переварил» за столетия.

Лира Воронова стояла перед дверью Репетиционной №7.

Коридор был пуст. Магические светильники были приглушены до тусклого, болезненно-желтого тления. Лира чувствовала себя вором в склепе. Её сердце билось ровно, замедленное дыхательными техниками, но пальцы в перчатках слегка подрагивали.

Дверь была опечатана.

Это была не физическая печать из воска и сургуча. Это была «Вуаль Забвения» — стандартное охранное заклинание администрации. Для обычного студента дверь выглядела бы просто как часть стены. Глаз скользил по ней, не задерживаясь, мозг отказывался воспринимать ручку или замочную скважину.

Но Лира не была обычным студентом. Она видела магию как искажение звука. И сейчас, в тишине коридора, Вуаль звучала как назойливый, монотонный писк комара.

Она достала из кармана не отмычку, а камертон — маленький, черный, вырезанный из кости ворона.

— Silentium, — шепнула она одними губами.

Она ударила камертоном по косяку двери. Раздался сухой щелчок. Вибрация пошла по дереву, входя в диссонанс с частотой охранного заклинания. Писк Вуали сбился, превратился в скрежет и затих. Иллюзия спала. Дверь проявилась из тени — массивная, темная, с медной ручкой, потертой тысячами ладоней.

Лира нажала на ручку. Замок поддался без звука.

Она скользнула внутрь и тут же закрыла за собой дверь, прижавшись к ней спиной.

Первое, что ударило в нос — запах.

В комнате №7 пахло не смертью. Смерть пахнет железом и опорожненным кишечником. Здесь же пахло стерильностью. Озон, хлорка и магический «отбеливатель», уничтожающий органику.

Матрона Армония не просто убралась здесь. Она провела зачистку.

Лира включила маленький карманный фонарик с линзой из лунного камня. Луч выхватил из темноты идеальный порядок. Паркетный пол блестел. Пюпитры стояли ровными рядами, как солдаты. Тяжелые бархатные шторы были задернуты. Ни пылинки. Ни пятнышка крови. Никаких следов борьбы.

Для полиции или инспектора Совета Магов комната была чиста.

Но для Акустического Некроманта она кричала.

Лира медленно прошла к центру зала. Воздух здесь был холоднее, чем в коридоре. Намного холоднее. Это был не сквозняк. Это был термальный след от разрыва реальности. Остаточный холод Бездны.

Она подошла к роялю.

Инструмент стоял с закрытой крышкой, черный и глянцевый, похожий на спящего зверя. Лира провела рукой в перчатке по его боку. Дерево было ледяным.

— Ну же, Амелия, — прошептала Лира в пустоту. — Скажи мне правду. Скажи мне то, что запретила Матрона.

Ей нужно было снять перчатку.

Это было самым страшным. Ее дар работал через тактильный контакт. Кожа была мембраной. Прикоснуться голой рукой к предмету, который был свидетелем насильственной смерти, — это все равно что сунуть пальцы в розетку.

Лира глубоко вздохнула, стягивая черную лайку с правой руки. Ее пальцы, бледные и тонкие, зависли над крышкой рояля.

«Не бойся. Это просто эхо. Эхо не может тебя убить. Только свести с ума».

Она резко опустила ладонь на холодный лак.

Мир перевернулся.

Реальность комнаты №7 исчезла. Ее вышвырнуло из собственного тела, и она рухнула в воронку времени, прямо в момент смерти Амелии.

Удар был чудовищным.

Сначала пришла боль. Не ее боль. Боль Амелии. Ощущение, будто из груди выдирают ребра, одно за другим, но изнутри. Лира задохнулась, хватая ртом воздух, которого вдруг не стало.

Вакуум.

Она слышала, как лопаются капилляры в глазах Амелии — тихие, влажные хлопки. Она чувствовала ужас жертвы, парализованной, приклеенной к стулу невидимой силой.

«Юлиан! Мама!» — мысли Амелии метались в черепе ранеными птицами.

Но затем Лира услышала Его.

Это было не визуальное восприятие. В эхе некромантии убийца всегда предстает как звук, как музыкальная тема. Обычный маньяк звучит как рваный, истеричный ритм барабанов. Ревнивец — как визжащая скрипка.

Но то, что было в этой комнате...

Лира упала на колени, не отрывая руки от рояля. Ее тело выгнулось дугой. Из носа брызнула кровь, капая на пол, который Матрона так старательно отмывала.

Она слышала Симфонию Пустоты.

Это был звук такой чистоты и такой мощи, что он выжигал синапсы. Низкий, гудящий бас, похожий на вибрацию черной дыры. Это была музыка абсолютного, космического одиночества. Звук энтропии. Звук распада атомов.

В нем не было злобы. В нем не было садизма.

В нем был Голод.

Древний, бесконечный голод существа, которое не ело вечность.

Лира «видела» ушами, как этот звук обволакивает Амелию. Как он деликатно, почти нежно отделяет ее душу от тела. Это было не убийство. Это была жатва. Хирургически точная.

«Слишком громко...» — прозвучала чужая мысль в голове Лиры. Мысль убийцы. — «Слишком много эмоций. Грязно».

Это был гурман, недовольный блюдом.

Связь становилась невыносимой. Эхо убийцы было настолько мощным, что оно начинало высасывать жизнь уже из самой Лиры. Она чувствовала, как холод ползет по ее руке, поднимаясь к плечу, замораживая вены.

— Хватит! — крикнула она, собрав всю волю в кулак.

Она дернулась, отрывая ладонь от рояля.

Связь оборвалась с громким, сухим треском, словно лопнула струна.

Лира отлетела назад, ударившись спиной о ножку стула. Она лежала на полу, хватая ртом воздух, ее трясло крупной дрожью. Правая рука, которой она касалась рояля, онемела и была покрыта инеем.

Тишина вернулась в комнату, но теперь Лира знала, что скрывается под ней.

Она медленно села, вытирая кровь с лица рукавом. Ее сердце колотилось где-то в горле. Страх был. Животный, первобытный ужас перед хищником, который стоит на вершине пищевой цепи.

Но под этим страхом, в самой темной глубине ее души, шевельнулось что-то еще.

Глава 2.1

Аудитория «Истории Тёмной Музыки» располагалась в самом кишечнике «Элизиума» — на минус третьем уровне, где фундамент замка врастали в скальную породу. Сюда не спускались те, кто мечтал играть ноктюрны для королей. Сюда приходили те, кто хотел знать, как убить короля одной нотой.

Воздух здесь был спертым, неподвижным, законсервированным веками. Он пах не только старой бумагой и чернилами, но и чем-то более тревожным — сладковатым запахом тления, который пытались замаскировать ароматом дешевого ладана.

Лира Воронова сидела на самом верхнем ряду амфитеатра, в глубокой тени колонны. С этой точки аудитория напоминала операционный театр викторианской эпохи: крутые ряды скамей спускались к крошечному пятачку кафедры, освещенному тусклым, болезненно-зеленоватым светом магических сфер.

Внизу, в центре этого круга света, метался Магистр Крещендо.

Студенты звали его «Дедушка». Он и выглядел соответственно: мантия, вечно припорошенная меловой пылью, растрепанные седые волосы, напоминающие пух одуванчика, и очки, которые постоянно сползали на нос. Он казался безобидным, рассеянным ученым, который мог забыть имя студента, но помнил дату каждого запрещенного ритуала за последние пятьсот лет.

Лира знала: в «Элизиуме» безобидность — это самая опасная форма камуфляжа.

— ...и таким образом, мы подходим к концепции «Музыкального Хищника», — голос Крещендо был мягким, вкрадчивым, но он удивительно легко заполнял пространство аудитории, проникая в каждый угол.

Он резко развернулся к огромной грифельной доске и начал рисовать. Мел в его пальцах крошился, издавая резкий, скрежещущий звук, от которого у студентов сводило зубы. Лира поморщилась. Этот звук напоминал ей вчерашний хруст костяного камертона.

Крещендо рисовал не ноты. Он рисовал анатомию.

На доске появились очертания человеческого тела. Затем, поверх него, Магистр начал наносить схему магических каналов — «струн души». Он делал это с пугающей точностью и скоростью, словно проделывал эту процедуру сотни раз. Не на доске. На плоти.

— Обычный маг, — вещал Крещендо, тыча мелом в район солнечного сплетения нарисованной фигуры, — черпает энергию из эфира. Он перерабатывает внешний хаос в гармонию. Он — творец. Но Хищник... О, Хищник — это совсем иная ветвь эволюции.

Он обернулся к классу. Его глаза за стеклами очков блестели влажным, фанатичным блеском.

— Хищник не перерабатывает эфир. У него нет «желудка» для сырой магии. Он питается готовым продуктом. Он питается уже структурированной, очищенной, эмоционально окрашенной душой другого мага.

Лира почувствовала, как холод проникает под её одежду. Она вспомнила Амелию. То, как её душа была вытянута нитями.

— Процесс поглощения, — продолжал Крещендо, понизив голос до интимного шепота, — это не варварское разрывание плоти. Это... извлечение. Как удаление нерва. Хищник находит резонансную частоту жертвы. Он начинает петь — не голосом, а своей сущностью. Он создает контр-мелодию, которая разжижает волю жертвы, заставляя её душу вибрировать так сильно, что она отделяется от тела.

Он сделал жест рукой, словно наматывал невидимую спагетти на вилку.

— Это изысканно. Это высшая форма гурмании. Жертва в этот момент испытывает не просто боль. Она испытывает экстаз распада. Представьте, что вы — симфония, и кто-то слушает вас так внимательно, что выпивает каждую ноту, оставляя после себя только тишину.

Студенты сидели, затаив дыхание. Кто-то выглядел испуганным, кто-то — завороженным. Крещендо умел рассказывать страшилки.

Но для Лиры это была не страшилка. Это был отчет о вскрытии.

Она смотрела на Крещендо и видела не профессора. Она видела человека, который описывает вкус запретного вина, которое он пил не раз. В его словах было слишком много любви к процессу. Слишком много эпитетов. «Изысканно». «Гурмания».

— Магистр, — голос Лиры прозвучал сухо и четко, разрезая густую атмосферу лекции как скальпель.

Крещендо замер. Мел в его руке остановился в миллиметре от доски. Весь амфитеатр развернулся, глядя наверх, в темноту галерки.

— Да, мисс Воронова? — Крещендо поправил очки. Его тон оставался доброжелательным, но Лира, благодаря своему обостренному восприятию, услышала в нем легкий диссонанс. Раздражение дирижера, которого прервали в середине такта.

Лира медленно встала. Её колени дрожали, но она заставила себя выпрямить спину.

— Вы говорите о Хищнике как об идеальном механизме, — сказала она. — Как о существе, которое поглощает всё без остатка. Абсолютная эффективность.

— Именно так, — кивнул Крещендо, улыбаясь уголками губ. — Природа стремится к эффективности.

— Тогда объясните мне одну вещь, — Лира сжала поручень скамьи рукой в перчатке. — Если Хищник идеален, почему он оставляет следы? Зачем ему «автограф»?

В аудитории повисла тишина. Более тяжелая, чем раньше.

— О каких следах вы говорите, дитя? — мягко спросил Крещендо, но его глаза за стеклами очков перестали моргать.

— О диссонансе, — Лира смотрела ему прямо в лицо, пытаясь уловить малейшее изменение в его ауре. — О фальшивой ноте, которая остается висеть в воздухе после... трапезы. Если существо питается гармонией, зачем оно заканчивает симфонию какофонией? Это ошибка? Или это извращенное чувство юмора?

Крещендо молчал. Секунда, две, три.

Лира видела, как на мгновение маска доброго дедушки дала трещину. Улыбка сползла с его лица, обнажив что-то холодное, расчетливое и бесконечно высокомерное. Это был взгляд вивисектора, который смотрит на подопытную мышь, вдруг проявившую признаки интеллекта.

Его аура дрогнула. Лира услышала звук — низкий, утробный гул, похожий на рычание голодной собаки в пустой бочке. Это была его истинная реакция.

Но мгновение прошло. Крещендо моргнул, и маска вернулась на место. Он рассмеялся — сухим, дребезжащим смехом.

— Какой восхитительный, острый ум! — воскликнул он, разводя руками. — Сразу видно Некроманта. Вы ищете патологию даже там, где её нет.

Глава 2.2

Ужин в «Элизиуме» был священным ритуалом. В это время Большой Зал превращался в улей: звон серебряных приборов о фарфор, гул сотен голосов, запахи жареного мяса, розмарина и сладкой выпечки. Это было время тепла, света и безопасности. Время, когда студенты сбивались в стаи, чтобы отогнать темноту, подступающую к окнам замка.

Лира Воронова пропустила этот ритуал.

Она стояла на границе цивилизованного мира, там, где ухоженные аллеи парка переходили в дикую, запретную зону. За её спиной горели теплые окна замка, похожие на глаза сытого зверя. Впереди лежала тьма.

Сумерки сгущались, окрашивая небо в цвет гематомы — фиолетовый, переходящий в болезненно-черный. Ветер здесь, на окраине, был другим. Он не нес запахи кухни. Он пах сырой землей, прелой листвой и озоном.

Лира поправила воротник пальто, защищая шею от сырости. Ей не было холодно — адреналин, смешанный с профессиональным любопытством, грел кровь лучше любого вина.

Она искала не человека. Она искала отсутствие.

Для Акустического Некроманта мир — это карта звуков. Каждое живое существо фонит: деревья гудят низким, древесным басом, насекомые зудят на высоких частотах, земля под ногами «дышит» ритмом микроорганизмов. Даже камни имеют свой, геологически медленный ритм.

Лира закрыла глаза и «раскрыла» слух, снимая ментальные барьеры.

Мир обрушился на неё какофонией ночного парка. Шелест травы. Скрип старой сосны. Далекий угукающий зов совы. Все это было привычным, живым шумом.

Но ей нужно было найти дыру в этом шуме.

Она медленно двинулась вперед, поворачивая голову, как радиолокатор. Она искала аномалию. Место, где звук не просто затихает, а умирает. Место, где эфир становится плоским и мертвым.

«След Резонатора», — думала она. — «Если Крещендо прав и Кассиан — это черная дыра, то он должен искажать пространство вокруг себя».

Она нашла след через пятьдесят метров.

Это началось с ощущения давления в ушах, похожего на то, что испытываешь при быстром снижении в самолете. Воздух стал плотнее. Обычные ночные звуки начали глохнуть, словно кто-то накрыл мир ватным одеялом.

Лира посмотрела под ноги.

Трава здесь изменилась. Сочная зелень парка уступила место жухлой, серой поросли. Стебли не были сломаны или вытоптаны. Они были... высушены. Лира присела на корточки, не снимая перчатки, и коснулась травинки.

Она рассыпалась в прах от одного прикосновения.

Это не было естественным увяданием. Это была мгновенная дегидратация жизни. Кто-то прошел здесь и просто своим присутствием «выпил» воду и жизнь из растений.

Лира поднялась и пошла дальше, следуя за полосой мертвой травы. Тишина становилась гуще.

Впереди, на тропинке, лежало что-то маленькое и темное.

Лира направила луч фонарика.

Птица. Дрозд.

Он лежал на спине, лапки скрючены, крылья раскинуты в неестественной позе. Никакой крови. Никаких следов зубов хищника. Перья были целыми, блестящими.

Лира опустилась на колени. Ей нужно было знать.

Она сняла перчатку с правой руки. Холод ночи тут же лизнул голую кожу, но она игнорировала его. Она протянула руку и коснулась крошечной груди птицы.

Контакт был резким, как удар током.

Эхо смерти ударило в мозг. Но это был не долгий рассказ о погоне или болезни. Это был короткий, жестокий импульс.

Удар.

Лира вздрогнула. Она «услышала» последний момент жизни дрозда.

Птица летела. Она пела. Её сердце билось в бешеном ритме — тук-тук-тук-тук. А потом она влетела в Зону.

Ритм сердца птицы столкнулся с внешним резонансом. С той самой низкой, гудящей нотой, которую излучал Кассиан. Это была физика, возведенная в абсолют. Частота вибрации существа совпала с частотой сердечной мышцы дрозда, но в противофазе.

Сердце не остановилось. Оно сдетонировало.

Лира чувствовала, как крошечный орган внутри птицы превратился в кашу за долю секунды. Сосуды лопнули. Жизнь оборвалась не от боли, а от невозможности существовать в этом пространстве.

Лира отдернула руку, тяжело дыша. Её мутило.

Это было не убийство ради еды. Дрозд просто оказался слишком громким для этого места. Он был ошибкой в уравнении тишины, и уравнение исправило ошибку, стерев её.

— Господи, — прошептала Лира, вытирая руку о пальто, словно пытаясь стереть ощущение взорвавшегося сердца.

Она встала. Её ноги казались ватными. Инстинкт самосохранения — тот самый тихий голос, который держал её подальше от людей и проблем все эти годы — сейчас кричал во всю глотку: «Беги! Поворачивай назад! Ты идешь в эпицентр ядерного взрыва без защитного костюма!»

Но был и другой голос. Голос ученого. Голос некроманта, который всю жизнь собирал осколки чужих трагедий, а теперь нашел источник самой Смерти.

Если Кассиан убивает все живое просто своим присутствием, как он может быть убийцей Амелии? Амелия была найдена в закрытой комнате, «выпотрошенная» аккуратно, как бабочка на булавке. Дрозд же был уничтожен грубой силой.

Здесь было противоречие. И Лира ненавидела противоречия больше, чем страх.

Она двинулась дальше.

Теперь каждый шаг давался с трудом. Воздух стал разреженным, холодным и металлическим на вкус. Лира чувствовала, как её собственное сердце начинает сбиваться с ритма, пытаясь подстроиться под давящую тишину вокруг.

Кровь зашумела в ушах. Из носа потекла теплая струйка — давление скакало.

Она подошла к высокой кованой решетке, увитой плющом. Но плющ здесь был черным. Его листья превратились в хрупкий уголь, который осыпался черным снегом при малейшем дуновении ветра.

За решеткой начинался Увядший Сад.

Место, куда студентам было запрещено входить под страхом немедленного отчисления. Место, которое на картах «Элизиума» было помечено просто серым пятном.

Лира посветила фонариком сквозь прутья.

Сад был памятником готической депрессии. Старые статуи, покрытые не мхом, а черной плесенью. Фонтаны, в которых давно высохла вода, а камень потрескался. И розы.

Глава 2.3

Руины часовни возвышались в центре Увядшего Сада, словно обглоданный временем скелет гигантского зверя. Когда-то это было место молитвы первым богам звука, но теперь стрельчатые арки обрушились, а витражи превратились в цветную пыль, смешанную с грязью.

Здесь, в эпицентре Безэховой Зоны, тишина приобрела физическую массу. Она давила на плечи, как свинцовый плащ. Лира чувствовала, как каждое движение требует усилия, словно она идет по дну глубоководной впадины.

Она увидела его сразу.

Кассиан стоял под единственной уцелевшей аркой.

Он стоял спиной к ней, абсолютно неподвижно. Если бы Лира не знала, что он — живой (или условно живой) объект, она приняла бы его за статую. Его поза была неестественно расслабленной, руки опущены вдоль тела, голова чуть запрокинута. Он смотрел на каменного ангела, который лежал в траве — у статуи были отбиты крылья и лицо, остался лишь торс, покрытый черной плесенью.

Лира остановилась в десяти шагах.

Её сердце билось с перебоями, пытаясь протолкнуть густую кровь через сузившиеся сосуды. Инстинкт, вопящий «беги», перешел на ультразвук и затих, перегорев от перенапряжения. Остался только холодный, кристально чистый ужас.

Она разглядывала легенду.

Кассиан выглядел как юноша лет двадцати. Высокий, с пепельно-белыми волосами, которые не шевелились от ветра, потому что ветра здесь не было. Он был одет в простой, старомодный сюртук, который, казалось, был соткан из теней.

Но было в нем что-то глубоко неправильное. Эффект «зловещей долины», от которого волосы на затылке вставали дыбом.

Он не дышал. Его плечи не поднимались и не опускались. Он не переносил вес с ноги на ногу. Он был абсолютно статичен, как нарисованная фигура, вклеенная в трехмерный мир. Он существовал вне времени, вне биологии.

Лира медленно, стараясь не делать резких движений, достала из внутреннего кармана флейту.

Это был ее лучший инструмент. Вырезанная из лучевой кости человека, отполированная до блеска, с серебряными клапанами. Кость — лучший резонатор для смерти. Дерево впитывает жизнь, металл — холод, а кость помнит вибрацию, которая когда-то была голосом.

Она поднесла инструмент к губам. Кость была теплой, нагретой ее телом, — единственный теплый предмет в этом ледяном аду.

Лира не собиралась атаковать. Атаковать Резонатора звуком — это все равно что пытаться утопить океан, плеснув в него стакан воды.

Она собиралась говорить.

Она закрыла глаза, вспоминая то, что услышала в комнате Амелии. То, что записала в своей памяти. Ледяную, космическую мелодию убийцы.

Но она не стала копировать ее. Копия была бы оскорблением.

Лира набрала в легкие разреженный, мертвый воздух. И выдохнула первую ноту.

Звук родился с трудом. Он был тихим, ломким, похожим на хруст тонкого льда. Воздух сопротивлялся, пытаясь задушить мелодию в зародыше, но костяная флейта завибрировала, прорезая ткань тишины.

Лира заиграла тему убийства. Те же интервалы, та же сложная структура. Но она изменила тональность.

Убийца (кто бы он ни был) играл ее в мажоре — торжествующем, хищном, полном голодного экстаза.

Лира перевела ее в дорийский лад.

Мелодия изменилась. Она перестала быть гимном пожирания. Она стала плачем. Она стала вопросом, полным меланхолии и понимания. Лира вплела в нее свой собственный резонанс — эхо своего одиночества, своей изоляции в башне из сарказма и книг.

«Я слышу твою музыку, — говорила флейта. — Я слышу, что она на самом деле значит. Это не голод. Это тоска».

Эффект был мгновенным.

Реальность дрогнула.

Кассиан не развернулся. Он не сделал шага.

В одну секунду он стоял спиной к ней у арки. В следующую долю секунды — между кадрами моргания — он исчез оттуда и материализовался прямо перед ней.

Без звука. Без вытеснения воздуха. Просто ошибка монтажа вселенной.

Лира не успела отшатнуться. Она застыла, продолжая держать флейту у губ, хотя пальцы свело судорогой.

Он стоял так близко, что она могла бы коснуться его ресниц.

Теперь она видела его лицо. И это было самое страшное, что она видела в своей жизни.

Оно было безупречно красивым, симметричным до тошноты. Кожа — белая, как мрамор, но полупрозрачная, и под ней, вместо голубых вен, пульсировала черная сеть сосудов.

Но глаза...

У него не было белков. Не было радужки. Его глаза были двумя провалами в космос. Чернота, в которой, если смотреть долго, можно было увидеть рождение и смерть далеких, холодных звезд. Это был взгляд существа, которое видело, как остывает вселенная.

Он смотрел на нее.

И Лира почувствовала, как ее разум начинает трещать по швам.

Он не говорил. Ему не нужны были связки. Он был Резонатором. Он просто спроецировал свое состояние на нее.

УДАР.

Лиру сбило с ног не физической силой, а ментальной тяжестью. Она упала на колени, больно ударившись о камни, но каким-то чудом не выронила флейту.

В ее голове взорвалась сверхновая тишины.

ХОЛОД.

Это была не температура. Это было отсутствие движения атомов. Лира перестала чувствовать свое тело. Она перестала чувствовать время. Она висела в черной пустоте, где не было ни верха, ни низа, ни надежды, ни бога. Только бесконечное, звенящее НИЧТО.

Это было то, что чувствовал он. Каждую секунду своего существования.

Абсолютное одиночество. Одиночество камня в космосе.

Из носа Лиры хлынула кровь, заливая губы, подбородок, капая на костяную флейту. В ушах зазвенело так, словно лопнула струна внутри черепа. Ее рассудок, привыкший к защите цинизмом, сминался, как бумажный стаканчик.

«Прекрати...» — попыталась подумать она, но мысли рассыпались в пыль.

Но она не прекратила играть.

Это было безумием. Рефлексом. Ее пальцы, живущие своей жизнью, продолжали нажимать на клапаны. Мелодия сбилась, стала хриплой, булькающей от крови, но она не прервалась. Лира продолжала играть этот чертов дорийский лад.

Глава 2.4

Переход из Увядшего Сада в обитаемую часть замка был сродни всплытию с глубины без декомпрессии.

Лира толкнула массивные двери Обеденного Зала.

Мир взорвался.

После абсолютной, кристаллической тишины сада, после безмолвного диалога с Бездной, обычный шум студенческой столовой ударил по ней как физическая взрывная волна. Звон сотен вилок о фарфор, скрежет отодвигаемых стульев, гул голосов, смех, звон бокалов — всё это слилось в единый, тошнотворный визг.

Лира пошатнулась, схватившись за дверной косяк. В глазах потемнело. Ей казалось, что у неё из ушей сейчас хлынет кровь, как у того мальчика-кларнетиста на уроке Векса.

Свет здесь был нестерпимо ярким. Магические люстры под потолком сияли, отражаясь в золотой лепнине и начищенном серебре. Этот свет не грел, он слепил, высвечивая каждую пылинку, каждую фальшивую улыбку.

Запах был ещё хуже.

Запах жареного мяса, густых соусов, сладкой выпечки и человеческого пота. Для Лиры, чьи рецепторы были перестроены на холодный озон и стерильность небытия, этот запах казался запахом скотобойни. Живой, теплой, потной плоти.

Она стояла в дверях, маленькая фигурка в грязном пальто, с растрепанными волосами и пятном засохшей крови на подбородке, которое она не успела толком оттереть. Она выглядела как призрак, случайно забредший на пир во время чумы.

Никто не обратил на неё внимания. Студенты «Элизиума» были слишком заняты собой.

Лира сделала глубокий вдох, пытаясь отгородиться от шума, выстроить ментальный барьер. Ей нужно было просто пройти через зал к лестнице в крыло общежитий. Просто исчезнуть.

Она опустила голову и двинулась вдоль стены, стараясь стать невидимой.

Но у «Элизиума» были свои законы. Жертва, показавшая слабость, привлекает хищников. А Лира сейчас фонила слабостью. Её аура была истерзана контактом с Кассианом, она была открыта, как свежая рана.

— О, смотрите, кто выполз из могилы.

Голос прорезал общий гул, как нож масло. Он был громким, театрально поставленным, рассчитанным на то, чтобы его услышали даже в дальних углах.

Юлиан Ван Дорн.

Лира замерла. Она не хотела останавливаться, но Юлиан и его свита уже перекрыли проход.

Он сидел за центральным столом «Боевых Гармоний» (хотя сам был с другого факультета, его статус позволял ему сидеть где угодно). Вокруг него были его верные подпевалы. Юлиан выглядел так, словно только что сошел с обложки модного журнала для магов: идеально выглаженный камзол, бокал с рубиновым вином в руке, небрежная поза хозяина жизни.

Но Лира видела другое.

Она видела, что его зрачки расширены — действие стимуляторов. Она видела, что его смех был слишком громким, слишком истеричным. Она видела, что его аура пульсирует грязным, болотным цветом.

Ему было страшно. Исчезновение Амелии выбило почву у него из-под ног, и теперь ему нужно было срочно восстановить контроль. Ему нужен был кто-то, на ком можно сорваться. Кто-то слабый. Кто-то презираемый.

Лира была идеальной мишенью.

— Воронова, — Юлиан встал, и зал начал затихать. Студенты поворачивали головы, предвкушая шоу. — Ты выглядишь так, будто тебя только что выкопали.

Свита захихикала.

Лира подняла на него взгляд. Её глаза, обычно серые и спокойные, сейчас были темными от расширенных зрачков. В них всё ещё отражалась тьма Сада.

— Дай пройти, Юлиан, — сказала она тихо. Её голос был хриплым, сорванным.

— Пройти? — Юлиан сделал шаг к ней, блокируя путь. Он был выше её на голову. Он нависал над ней, излучая агрессию и запах дорогого вина. — Куда ты так спешишь? Обратно в свой морг?

Он протянул руку и брезгливо коснулся рукава её пальто, там, где была засохшая кровь (ее собственная кровь, пролившаяся в Саду).

— Что это? — громко спросил он, поворачиваясь к публике. — Кровь? Опять проводила эксперименты на трупах? Или, может быть, ты решила сама приобщиться к темным искусствам?

Толпа загудела. Обвинение в темной магии было серьезным, но в устах Юлиана оно звучало как грязная шутка.

— Говорят, ты была последней, кто видел Амелию, — продолжил Юлиан, понизив голос, но так, чтобы акустика зала разнесла его слова. — Говорят, ты крутилась возле репетиционной. Что ты там делала, Воронова? Собирала эхо её неудач? Или, может быть...

Он наклонился к её лицу. Его глаза блестели злым, пьяным блеском.

— ...может быть, ты наслаждалась? Ты ведь любишь, когда всё вокруг мертвое и тихое. Живые люди для тебя слишком сложны, верно? Тебе проще общаться с теми, кто не может сказать тебе «нет».

Это был удар ниже пояса. Обвинение в некрофилии — не физической, а ментальной. Он бил по её одиночеству, по её изоляции, по её инаковости.

Зал взорвался смехом. Это был жестокий, лающий смех стаи, которая видит, как альфа треплет изгоя. Девушки за соседними столами прикрывали рты ладошками, парни улюлюкали.

Лира чувствовала, как этот смех бьет её по барабанным перепонкам. Раньше она бы сжалась. Раньше она бы попыталась убежать или огрызнуться какой-нибудь колкостью про его технику игры.

Но не сегодня.

После того, что она пережила час назад, после того, как она стояла лицом к лицу с Бездной и Бездна узнала её... этот смех казался ей не обидным. Он казался ей... жалким.

Шум. Просто бессмысленный биологический шум.

Юлиан Ван Дорн, золотой мальчик, будущая звезда, сейчас казался ей картонной куклой. Маленьким, испуганным ребенком, который кричит в темноте, чтобы не слышать тишины.

Лира медленно, очень медленно сняла перчатку с правой руки.

Смех в первых рядах стих. Люди увидели её руку. Кожа была бледной, почти синей от холода, а пальцы все еще подрагивали от остаточного резонанса.

Она не стала использовать магию. Ей не нужно было заклинание.

Она посмотрела Юлиану прямо в глаза. И «включила» свой дар. Она не слушала его слова. Она слушала его суть.

Под слоем бравады, под слоем ярости, там, глубоко внутри, звучала тонкая, визгливая нота.

Глава 2.5

Дверь комнаты захлопнулась, и лязг замка прозвучал как выстрел в тишине подземелья.

Лира прислонилась спиной к холодному дереву и сползла вниз, пока не села на пол. Ноги, державшие её во время дуэли взглядов с Юлианом, наконец отказали.

Её трясло.

Это был не страх. Страх остался в Увядшем Саду, выжженный ледяным взглядом Кассиана. Это был «откат» — реакция организма на переизбыток некротической энергии. Её вены горели, словно по ним пустили жидкий азот. Кончики пальцев онемели. В ушах стоял тонкий, назойливый писк — звук перегруженных нервов.

Комната встретила её привычным запахом пыли, воска и формалина. Банки на полках тускло мерцали в темноте, как глаза глубоководных рыб. Элоди, к счастью, не было — соседка, вероятно, пряталась в библиотеке или у кого-то из подруг, напуганная утренним разговором.

Лира была одна.

Она стянула пальто, бросив его в угол. Ей хотелось содрать с себя кожу, пропитанную взглядами толпы и мертвым воздухом Сада. Но времени на истерику не было.

Она подползла к своему тайнику — неприметной доске в полу под кроватью, защищенной простеньким, но эффективным акустическим барьером. Щелчок пальцами — и барьер спал.

Лира достала папку, которую украла из комнаты Амелии.

Это была её добыча. Её трофей. То, ради чего она рисковала свободой и жизнью.

Она перебралась к рабочему столу, зажгла единственную свечу в тяжелом медном подсвечнике и разложила бумаги.

Ноты. Бесконечные этюды, гаммы, упражнения для развития пальцев. Амелия была трудягой. На полях были пометки карандашом: «Держи темп», «Не спеши», «Юлиан будет недоволен».

Лира перебирала листы, чувствуя легкую тошноту. Эти бумаги ещё хранили отпечаток тепла рук жертвы. Она вторгалась в чужую жизнь, копалась в чужом белье.

— Прости, Амелия, — прошептала она, не чувствуя, впрочем, раскаяния. — Но тебе это уже не понадобится.

Она искала аномалии.

Сначала всё казалось обычным. Скучные партитуры для дуэта. Романтические баллады, которые Амелия, вероятно, писала для Юлиана (примитивные, полные сладких терций).

Но потом Лира наткнулась на это.

Лист нотной бумаги, спрятанный между страницами сонаты Бетховена. Он отличался на ощупь. Бумага была более плотной, шершавой, словно её много раз комкали и разглаживали.

На листе не было названия. Не было ключа. Не было тактовых черт.

Вся страница была испещрена черными точками нот. Они скакали по линейкам хаотично, безумно, напоминая кардиограмму человека в момент инфаркта. Штили нот были нарисованы с сильным нажимом, местами прорывающим бумагу. Чернила расплылись, словно на них капали слезы... или пот.

Это была не музыка. Сыграть это было невозможно — пальцы сломались бы, пытаясь взять такие интервалы.

Лира надела очки с увеличительными стеклами и придвинула свечу ближе.

— Шифр, — выдохнула она.

В «Элизиуме» учили музыкальной криптографии. Это был старый, аристократический способ передачи сообщений, который вышел из моды сто лет назад. Но Амелия была из старой семьи. Она знала коды.

Лира схватила чистое перо и лист бумаги. Её усталость как рукой сняло. Мозг, получивший интеллектуальную задачу, заработал в режиме форсажа.

Она начала переводить.

До-диез малой октавы. Пауза. Си-бемоль. Тритон — интервал дьявола.

Тритон означал опасность. Предупреждение.

Лира выписывала буквы, соответствующие нотам. Сначала это казалось бессмыслицей. Набор согласных. Но потом она поняла принцип сдвига. Амелия использовала «Зеркальный Ключ» — шифр, который читается, если перевернуть интервалы.

Буквы начали складываться в слова.

«...сегодня снова...»

«...урок...»

«...больно...»

Лира писала быстрее, перо скребло по бумаге, вторя стуку её сердца.

«Он заставляет меня играть это. Он говорит, что это раскроет мой дар. Но я чувствую, как музыка ест меня. Она не дает, она забирает».

Амелия писала не о Юлиане. Юлиан был требователен, но он был музыкантом, а не мясником. Здесь речь шла о ком-то другом. О наставнике.

«Я видела его глаза, когда я ошибаюсь. Они меняются. Стекло становится льдом».

Лира нахмурилась. О ком это?

Она перевела следующий пассаж. Ноты здесь были написаны дрожащей рукой, с кляксами.

«Все говорят про Резонатора. Все боятся Башни. Они идиоты. Монстр не в башне. Монстр ходит по коридорам. Он носит мантию. Он улыбается».

Лира замерла.

Мантия. Значит, преподаватель. Или кто-то из старших магистров.

«Он дал мне новые ноты. Сказал, что это "Музыка Сфер". Но это музыка подвала. Когда я играю её, в комнате становится холодно. Я слышу, как кто-то скребется в стены. Он говорит, что это эхо. Но я знаю. Это он. Он питается мной».

Лира отложила перо. Её руки были холодными.

Амелия не была убита внезапно. Её готовили. Её «мариновали» неделями, заставляя играть запрещенные гармонии, которые истончали её душу, делали её мягкой и податливой для извлечения.

Это был не Кассиан.

Кассиан, которого Лира видела в саду, был стихией. Он был ураганом. Ураган не плетет интриг. Ураган не дает уроков музыки. Ураган просто сносит крышу.

Убийца — человек.

Человек, который изучил природу Кассиана. Человек, который нашел способ имитировать «Симфонию Пустоты».

Лира вернулась к тексту. Оставалась последняя строчка. Самая неразборчивая. Ноты здесь были сбиты в кучу, словно Амелия писала это в полной темноте, на ощупь.

Лира прищурилась, разбирая каракули.

«Си. Ля. Соль-диез. Фа...»

«Я видела его отражение. В зеркале рояля. Когда он думал, что я не смотрю. Его лицо... оно сползло. Под ним ничего нет. Только голод. Я должна рассказать Матроне. Завтра. Я пойду к ней завтра».

Запись обрывалась.

Завтра не наступило. Амелия исчезла именно в ту ночь, когда сделала эту запись.

Лира откинулась на спинку стула. Свеча догорала, отбрасывая длинные, пляшущие тени на стены, заставленные банками с эссенциями.

Глава 3. 1

Библиотека «Элизиума» не была хранилищем знаний. Она была тюрьмой для мыслей, которые были слишком опасны, чтобы позволить им умереть, но слишком чудовищны, чтобы позволить им жить свободно.

Лира стояла перед решетчатыми вратами, отделяющими общедоступный зал от Закрытой Секции. Здесь, в глубине книжных лабиринтов, архитектура менялась. Высокие светлые своды уступали место низким, давящим потолкам из темного камня. Воздух был сухим, пересушенным магическими кондиционерами, чтобы пергамент не гнил, но от этого у Лиры першило в горле.

Першить в горле здесь было смертельно опасно.

На Закрытой Секции лежали «Варды Тишины».

Это была не та уютная тишина читального зала, где шикают на болтунов. Это было заклинание активного подавления. Варды работали как акустическая мина: любой звук, превышающий порог в пять децибел — скрип подошвы, резкий вдох, стук сердца в момент паники — активировал защитные протоколы. Нарушителя не просто выгоняли. Его парализовывало звуковым ударом, превращая в живую статую до прихода стражи.

Лира знала, что Матрона усилила охрану после смерти Амелии. Но она также знала, что у любой системы есть слепые зоны.

Она достала из кармана краденый пропуск. Это была медная пластина, принадлежавшая одному из старших архивариусов, которого Лира «случайно» опоила сонным зельем (подмешанным в чай Элоди, а затем переданным архивариусу под видом благодарности).

Но пропуска было мало. Пропуск открывал замок, но не отключал Варды.

Лира закрыла глаза. Она начала «Мертвую Петлю» — дыхательную технику некромантов. Вдох на четыре счета. Задержка на восемь. Выдох на четыре. Её пульс замедлился. Пятьдесят ударов в минуту. Сорок. Тридцать пять.

Она превратила свое тело в тень. Мышцы расслабились, чтобы не скрипеть суставами. Одежда была подобрана идеально — мягкая шерсть, никаких шуршащих тканей, ботинки на войлочной подошве.

Лира приложила пластину к замку. Механизм внутри щелкнул. Для обычного уха это было беззвучно. Для Вардов — на грани фола.

Лира почувствовала, как воздух вокруг неё сгустился, словно хищник, принюхивающийся к добыче. Она замерла, не дыша. Варды «попробовали» звук, сочли его допустимым механическим шумом и отступили.

Решетка отъехала в сторону.

Лира скользнула внутрь.

Здесь пахло старой кожей, клеем из рыбьих костей и пылью веков. Полки уходили в темноту бесконечными рядами. Книги здесь не стояли смирно. Некоторые были прикованы цепями к полкам. Другие вибрировали, издавая инфразвуковой гул, от которого ныли зубы.

Лира двигалась медленно, перекатываясь с пятки на носок. Ей не нужен был свет — она ориентировалась по «звуковому следу» книг. Ей нужны были самые старые, самые «тихие» фолианты. Те, что писались чернилами с добавлением крови, и потому хранили эхо боли.

Она искала раздел «Запретная Анатомия».

Шифр Амелии дал ей подсказку. «Акустическая Хирургия». Термин, который Крещендо упомянул вскользь, но который засел в голове Лиры как заноза.

Она прошла мимо полок с гримуарами по вызову демонов (слишком громкие, они буквально орали в эфир). Мимо трактатов по боевой магии (звучали как лязг металла).

И наконец, она нашла это.

Узкий проход в самом дальнем углу. Здесь книги молчали. Их аура была холодной и липкой, как медицинские инструменты.

Лира провела пальцем в перчатке по корешкам.
«Резонанс Костей».
«Вивисекция Духа».
«Теория Гармонического Распада».

Её палец остановился на тяжелом томе, обтянутом бледной кожей, подозрительно напоминающей человеческую. Название стерлось, но эхо, исходящее от книги, было знакомым.

Оно пахло формалином. Тем же запахом, который преследовал Лиру в комнате №7.

Она осторожно, двумя руками, вытащила книгу. Полка скрипнула.

Лира замерла. Варды Тишины мгновенно отреагировали. Воздух вокруг её горла сжался, превращаясь в невидимую удавку. Давление на барабанные перепонки возросло до боли. Защита предупреждала: «Еще один звук, и ты умрешь».

Лира стояла неподвижно три минуты. Она заставила свое сердце биться еще медленнее, почти впадая в анабиоз. Удавку отпустило.

Она выдохнула через нос и раскрыла книгу.

Страницы были из веллума — тонко выделанной кожи ягнят. Текст был написан на латыни, перемежающейся древними рунами звука. Но главное — иллюстрации.

Это были не просто анатомические рисунки. Это были схемы.

Человек, распятый в центре акустической камеры. Вокруг него — расставленные в геометрическом порядке резонаторы. Линии, показывающие потоки звука, которые входили в тело не через уши, а через поры, через глаза, через солнечное сплетение.

И результат.

На следующей странице было показано, как душа — изображенная в виде светящегося клубка нервов — отделяется от плоти. Не вырывается силой, а выманивается. Звук создает вибрацию, которая делает связь между душой и телом нестабильной. Как расшатывание зуба.

Текст гласил:
«Экстракция "Essentia Vitalis" требует абсолютной чистоты тона. Любая примесь эмоции оператора окрашивает продукт, делая его непригодным для слияния с Первоисточником».

Лира перевернула страницу.

И увидела, что следующая глава вырвана.

Края обрыва были неровными, пожелтевшими. Кто-то выдрал эти страницы очень давно, в спешке. Но на полях, рядом с обрывом, остались пометки.

Они были сделаны другими чернилами. Фиолетовыми, выцветшими от времени. Почерк был мелким, бисерным, с острыми углами. Педантичным.

Лира прищурилась, разбирая слова.

«Объект 4. Нестабилен. Слишком сильная привязанность к материальному. При экстракции возник диссонанс. Продукт загрязнен страхом. Утилизирован».

Ниже:
«Объект 7. Потенциал высокий. Но сосуд слаб. Лопнул до завершения процедуры. Грязно».

И в самом низу, жирным нажимом:
«Нужен более чистый проводник. Нужна душа, которая уже звучит в унисон с Пустотой. Только так мы сможем накормить Его и взять контроль».