Симфония тишины

Глава 1: Семейный диссонанс

Утро в квартире Романовых начиналось не с первого луча солнца, а с первой ноты. Точнее, с какофонии, которую только дилетант мог бы назвать шумом. Для Анны это была точная, многоголосая партитура родного гнезда.

Первым вступал скрип тапочек отца, Алексея, размеренно бравшего курс на кухню. Потом — визг чайника, который мама, Марина, всегда ставила на огонь с таким напором, будто это была первая ступень ракеты. За ней следовал топот босых ног десятилетней Софии, несущейся в ванную, и тут же — её недовольный возглас: «Максим, опять твои носки везде!».

Анна лежала, прислушиваясь. Она слышала, как брат, Максим, что-то бормотал себе под нос, роняя учебник по физике на пол (глухой удар, страницы шуршат, как осенние листья). Она различала, как папа наливал воду в фильтр — струя звучала тонко и прозрачно. Это означало, что он спокоен. Если бы он наливал воду резко, с бульканьем — день предстоял трудный.

— Анечка, ты проснулась? — Голос матери пробился сквозь утреннюю симфонию, как солирующая флейта, чуть тревожная и слишком близкая.

— Мам, я не пятилетняя, чтобы сообщать о факте пробуждения, — улыбнулась Анна, потягиваясь. Она скользнула рукой по тумбочке, нащупала сложенную трость, потом телефон. Голосовой помощник безэмоционально прошептал: «Семь часов пятнадцать минут».

На кухне пахло жареным хлебом и вареньем. Анна села на свой стул, положив трость на привычное место у ножки стола.

— Софи, перестань ворчать, — весело сказал Максим. — Мои носки — это часть экосистемы нашей квартиры. Без них нарушится баланс.

— Баланс между чистотой и хаосом, — парировала София, громко хрустя тостом.

— Дети, не спорьте за завтраком, — автоматически произнесла Марина, ставя перед Анной тарелку. — Аннушка, у тебя сегодня два урока с репетитором и…

— Мам, я знаю своё расписание, — мягко прервала её Анна. Она потянулась к тарелке, пальцы легко нашли вилку. — И колбасу я сама наколю, спасибо.

Наступила короткая пауза, которую Анна тут же расшифровала: мама смотрела на неё с немой готовностью помочь.

— У всех всё в порядке? — раздался спокойный баритон отца. Он сел рядом, и Анна почувствовала лёгкое движение воздуха. — София, собери портфель, а не то опять про физру забудешь. Максим, сдай сегодня наконец тот реферат. Марина, дыши. Аня… ну, ты-то у нас всегда в порядке.

Анна фыркнула. «Всегда в порядке» — это был их семейный код для «мы тебя любим и волнуемся, но лезть не будем».

— Я хочу поговорить, — вдруг чётко сказала Анна.

Шум на кухне стих на секунду. Даже чавканье Софии прекратилось. Это было равносильно тому, как если бы в оркестре внезапно оборвалась вся партия струнных.

— Я подала документы, — продолжила Анна, ощущая, как ладони под столом стали слегка влажными. — Не в специализированный интернат с музыкальным уклоном. В обычный. В городской музыкальный колледж имени Римского-Корсакова.

Тишина стала густой и звонкой. Потом её разорвал Мамин голос, взлетевший на октаву выше:

— В… в обычный? Аннушка, но там же… лестницы, толпа, неадаптированные программы, чужие люди! Ты же понимаешь…

— Я понимаю, что я хочу учиться там, где учатся все, — перебила Анна, и в её голосе впервые за утро появилась сталь. — Я хочу слышать, как фальшивят первокурсники на corridor. Хочу спорить о музыке с теми, кто её видит, а не просто зубрит по Брайлю. Я хочу… — она искала слово, — обычный студенческий бардак.

— Это смело, — произнёс Алексей, и в его голосе Анна услышала одобрение, прикрытое нейтральностью. — Конкурс там бешеный.

— Мой слух — мой козырь, пап. А сольфеджио… я догоню.

— Ура! — внезапно выдала София. — Тогда Аня будет приходить из колледжа и рассказывать, какие там все странные! А в интернате она и так всё знает.

— Логика железная, — засмеялся Максим. — Поддерживаю сестрёнку. Что, мам, боишься, она там всех переиграет и ослепит своим талантом? Ой, — он тут же спохватился. — Чёрт, Ань, прости, я не…

— Ослеплю, — невозмутимо закончила за него Анна, и на её губах дрогнула улыбка. — Именно так. Светом гения.

Марина тяжело вздохнула. Звук этот был Анне хорошо знаком — звук отступления.

— Ладно. Но мы… мы найдём тебе тьютора. И маршрут изучим вдоль и поперёк. И поговорим с директором…

— Мама, — сказала Анна, вставая и беря свою тарелку, чтобы отнести к раковине. Она двинулась уверенно, обходя стулья по памяти. — Сначала пусть меня возьмут. А потом… потом будьте моим тылом. А не авангардом.

Она дотронулась до маминого плеча, стоявшего у мойки. Плечо было напряжено.

— Я справлюсь, — тихо добавила Анна.

Марина накрыла её руку своей. Её пальцы дрожали. Всего полсекунды.

— Знаю, — выдохнула она. — Просто позволь мне иногда… ну, волноваться. Это моя работа.

На пороге в прихожей Максим уже надевал кроссовки.
— Эй, Ань, — позвал он. — Если поступишь, я тебе в подарок напишу программу-навигатор по колледжу. Будешь как терминатор — сканировать помещение на предмет свободных мест в аудитории.

— Только чтобы он не говорил голосом Арнольда, — попросила Анна, натягивая куртку и находя рукав с первого раза. — Это сбивает с творческого настроя.

Она взяла свою белую трость, лёгкую и прочную, знакомую, как продолжение руки. Утро закончилось. Начинался день, первый в череде многих, которые должны были привести её к порогу той самой, «обычной» жизни. А за спиной, на кухне, ещё звучали отголоски их семейной симфонии — взволнованный шёпот матери, успокаивающий бас отца, звон посуды и смех сестры. Её самый главный и самый надёжный аккомпанемент.

Глава 2: Репетиция с аккомпанементом страха

Воздух в гостиной был густым от сосредоточенности и запаха старого паркета, прогретого слабым апрельским солнцем. Анна сидела за пианино, спиной к большой комнате, но прекрасно чувствовала присутствие слушателей. Справа, на диване, дышала чуть громче обычного мама. Прямо за её спиной, в дверном проёме, замер папа — он всегда слушал, прислонившись к косяку. Где-то у окна, наверное, сидела София, стараясь не шуршать фантиком. Максим сегодня был в институте, и его поддерживающее молчание Анне вдруг очень не хватало.

У рояля, сбоку, находилась Елизавета Петровна. Репетитор по вокалу, женщина с голосом колокольчика и привычкой бесконечно жалеть.

— Ну, Анечка, начинаем? — прозвенел её голос, и Анна мысленно поморщилась. Это «Анечка» всегда звучало так, будто её собирались накормить манной кашей с ложечки. — Сегодня будем пробовать арию из «Волшебной флейты». Царицы Ночи. Это очень сложно, но ты у нас такая способная!

«У нас». Как будто Анна была их общим, немного хрупким, проектом.

— Я готова, — сухо сказала Анна.

Она положила пальцы на клавиши, нашла нужную октаву по памяти, по едва уловимым сколам на поверхности одной из чёрных клавиш. Она пела эту арию сотни раз в своей комнате. Она знала её как свои пять пальцев, которые сейчас мягко касались тёплой слоновой кости. Это была музыка ярости, боли и невероятной силы. Не «Анечкина» музыка.

Она начала. Первые ноты вырвались чисто, мощно, заполняя пространство. Она чувствовала, как вибрирует воздух, как отзывается её собственное тело, становясь частью инструмента. Она не просто пела — она проживала каждую фразу, каждая нота была эмоцией, выкованной из страха, гнева и этой вечной, глухой тоски по нормальности. Она пела о мести, а мстила за каждый взгляд жалости, за каждое «ой, как жаль», за каждое мамино «дай я тебе помогу», когда помощь не нужна.

И вот подходила кульминация, пассаж, который должен был взлететь вверх, как лезвие. Она сделала вдох, собралась… и вдруг голос дрогнул. Слегка, почти неуловимо, сбился на четверть тона. Для обычного уха это была бы мелочь. Для абсолютного слуха Анны — катастрофа.

Она резко оборвалась. Тишина, наступившая после, была оглушительной.

— Ничего, ничего страшного! — тут же защебетала Елизавета Петровна. — Ты старалась, ты молодец! Для девушки в твоём положении это невероятный результат! Это же суперсложная вещь!

Слово «положении» повисло в воздухе, как ядовитый газ. Анна сжала кулаки.

— Я фальшиво взяла верхнее «фа», — сквозь зубы произнесла она. — Это не «ничего». Это ошибка.

— Анечка, не надо так строго к себе. Ты…

— Хватит!

Анна встала так резко, что табурет скрипнул. Она повернулась в сторону голосов, её невидящие глаза были широко открыты, в них стояли слёзы бессильной ярости.

— Хватит называть меня «Анечкой»! Хватит говорить «в твоём положении»! Я не в «положении», я — здесь! И я хочу петь идеально, а не «хорошо для…»!

— Анна! — испуганно воскликнула Марина.

— Нет, мама! Всё! — голос Анны сорвался, в нём послышались надрывные, детские нотки, которых она так стыдилась. — Я устала! Я устала быть вашей вдохновляющей историей! Вашей особенной дочерью, которая «молодец, что вообще что-то делает»! Я не хочу, чтобы меня хвалили за то, что я встала с кровати и пошла на кухню! Я хочу, чтобы меня ругали за фальшивые ноты! Я хочу поступать в колледж не как «слепая девочка с талантом», а как абитуриентка Романова! Которая может! Которая справится! Которая… которая…

Она задыхалась. Слёзы потекли по щекам, горячие и горькие. Она ненавидела себя за эти слёзы, за эту слабость, которую выставила напоказ.

— Которая иногда устаёт, — тихо, с другого конца комнаты, закончил за неё Алексей.

В комнате стояла гробовая тишина. Анна слышала, как Елизавета Петровна нервно перебирает ноты. Слышала сдавленный вздох матери. Слышала, как София замерла, даже не дыша.

— Мне… мне, наверное, стоит пойти, — виновато прошептала репетитор.

— Да, Елизавета Петровна, извините, — быстро, деловым тоном сказала Марина. Анна услышала её шаги, шуршание куртки в прихожей, щелчок замка.

Их осталось четверо. Анна стояла, сжавшись, у рояля, чувствуя себя оголённым нервом. Она ждала. Ждала утешений, причитаний, вопросов.

Но первым заговорил Алексей. Его шаги приблизились. Он не обнял её, а просто сел на краешек дивана рядом.

— Знаешь, Ань, — сказал он задумчиво, — а ведь я, когда учился в ординатуре, однажды чуть не убил пациента. Ну, не в прямом смысле. Перепутал дозы в истории болезни. Не критично, но… стыд был такой, что хотелось сквозь землю провалиться. И мой научрук, вместо того чтобы жалеть, сказал мне: «Романов, вы — идиот. Но идиот, который эту ошибку уже никогда не повторит. Потому что вы её прочувствовали. Идите и перепишите все истории за последний месяц».

Анна медленно вытерла щёки.

— При чём тут это?

— При том, что его «идиот» было куда полезнее, чем если бы он сказал «бедняжка, вы же так устали». Он отнёсся ко мне как к коллеге, который облажался, а не как к хрустальной вазе. — Папа помолчал. — Ты хочешь, чтобы мы относились к тебе как к равной. Как к взрослой. Так вот, по-взрослому: твой сегодняшний срыв — это идиотизм. Красивый, эмоциональный, но идиотизм. Ты вылила своё раздражение на человека, который, по сути, ни в чём не виноват. И на нас заодно.

— Алексей! — снова вскрикнула Марина.

— Тише, Марина. Она права. Мы её жалеем. Я жалею. Это инстинкт. Но ей это не нужно. Ей нужна правда. Так вот правда, дочь: ты орёшь на нас, потому что боишься. Боишься не поступить. Боишься, что там, в том колледже, к тебе будут относиться так же, как Елизавета Петровна. И этот страх — он нормальный. Он есть у всех. У Макса перед сессией, у мамы перед защитой проекта. Но он не даёт права срываться на близких.

Анна слушала, и гнев внутри неё начал медленно оседать, сменяясь другим чувством — стыдом. Но не тем жгучим, а каким-то… чистым.

— Так что планы меняются, — продолжал отец, и в его голосе снова появились привычные, тёплые нотки. — Первое: извинишься перед Елизаветой Петровной, когда успокоишься. Второе: эту чёртову арию мы возьмём. Не «для твоего положения», а просто возьмём. Потому что ты можешь. А теперь иди умойся. А мы с мамой… — он встал, — мы, наверное, пойдём поругаемся на кухне. Мне надо отчитать её за то, что она меня перебивала. А ей — меня за резкость.

Глава 3: Мужской совет

Тишина после вчерашнего взрыва висела в квартире плотным, некомфортным одеялом. Анна провела утро, уткнувшись в наушники, разучивая партитуру, но пальцы были ватными, а мысли путались. Она извинилась перед Елизаветой Петровной по телефону, коротко и сухо, и та, с облегчением в голосе, сказала: «Ничего, ничего, мы все понимаем!». Это «мы все понимаем» снова кольнуло. Понимают что? Её «положение»? Её «сложности»? Никто не понимал ровным счётом ничего.

Дверь в её комнату скрипнула без стука.

— Гражданин Романов, — раздался торжественный баритон Максима. — По заданию генерального штаба семьи. Требую ваше присутствие на спецоперации «Ликвидация Грусти-Тоски».

Анна сняла наушники.

— У меня нет настроения для твоих дурачеств, Макс.

— Именно поэтому операция и срочная. Одевайся потеплее. Ибо мы идём на вылазку. Отец командир уже ждёт в нейтральной зоне.

— Какой ещё отец командир?

— Всё узнаешь. Полагаюсь на твою сознательность, солдат.

Он шумно выдохнул, и Анна услышала, как он поднял с пола её толстовку и потряс ею, явно намекая на действие. Сопротивляться не было сил. Да и сидеть в этой тишине было невыносимо.

Через десять минут они втроем — Анна, Максим и Алексей — вышли из подъезда. Воздух ударил в лицо прохладной, влажной свежестью. Конец апреля пах талым асфальтом, мокрой землей и далёким дымком от чьих-то шашлыков.

— Куда идём? — спросила Анна, поправляя сумку на плече.

— На операцию, — повторил Максим, беря её под руку совсем не так, как это делала мама — не вцепляясь в нее, а просто предлагая опору. — Маршрут засекречен.

— Мы идём за шаурмой, — спокойно, без всякой конспирации, сообщил Алексей. — В ту самую палатку у метро. Классика жанра.

Анна невольно фыркнула. Это был их старый, ещё с детства, ритуал. «Мужской совет». Так папа называл их вылазки с Максимом, а потом, когда она подросла, стал брать и её, шутя переименовав в «смешанный совет». Туда не допускались женщины с их «излишней эмоциональностью», как говорил папа, подмигивая. Туда ходили, чтобы решать вопросы «по-мужски»: прямо, без лишних слов, заедая гастрономическим фаст-фудом.

Они шли не спеша. Алексей шёл слева, Максим справа, и Анна чувствовала себя не в коридоре из тел, а в свободном пространстве, просто с фланговым прикрытием. Она ловила звуки: гул машин на мокром асфальте, смешанный с шуршанием шин; перезвон трамвая; обрывки чужих разговоров; лай собаки вдалеке. Город звучал как огромный, живой организм.

— Так в чём суть вопроса на повестке дня? — спросил Алексей, закуривая (он курил только на этих «советах», и мама делала вид, что не знает).

— Вопрос, — сказал Анна, увязая в какой-то неожиданной луже, но Максим тут же поддержал её, не делая из этого события, — в моём вчерашнем идиотизме.

— Вопрос закрыт, — парировал отец. — Приговор вынесен, наказание (извинение) приведено в исполнение. Переходим к следующему пункту: страх перед вступительными.

— Я не боюсь экзаменов. Я боюсь… — она запнулась.

— Ты боишься, что там все будут смотреть на тебя как на экспонат «девочка, которая поёт, хотя не видит», — закончил за неё Максим. Его голос потерял шутливую нотку. — Боишься, что первое, что они увидят, — это трость, а не тебя.

Анна кивнула, хотя знала, что они видят этот кивок.

— У меня для тебя есть новость, — сказал Максим. — Все всегда на всех смотрят как на экспонат. Вот смотри… — он вдруг дернул её за рукав, заставив остановиться. — Видишь вон того дядьку в фиолетовых штанах?

— Максим, — укоризненно сказала Анна.

— Ой, ну да. Ладно, так слушай. Он идёт, и я на него пялюсь, потому что фиолетовые штаны! Это мощно. А вон та тётя смотрит на папу, потому что он курит, а она, видно, борец за ЗОЖ. А папа, между прочим, пялится на того парня с татухой на шее, потому что оценивает, не его ли это пациент с обострением остеохондроза. Мы все постоянно что-то о друг друге думаем. Твоя трость — это просто твои фиолетовые штаны. Прикинь, даже круче. Это твой фирменный стиль. Белая, стильная. Без неё ты будешь как все — скучно.

Анна рассмеялась неожиданно для себя. Образ был настолько абсурдным и точным одновременно.

— Но фиолетовые штаны не мешают ему заказывать шаурму, — заметил Алексей, делая последнюю затяжку и туша окурок. — А трость, по твоим опасениям, может помешать тебе поступить. Вот в чём разница. Но, Аня, слушай. Врачебный опыт. Когда ко мне приходит пациент, я вижу сначала симптомы: бледность, хромоту, дрожь в руках. Потом я начинаю разбираться в причинах. А потом, уже в процессе, я вижу человека: его характер, его страх, его юмор. С тобой будет то же самое. Да, сначала увидят трость. Потом услышат, как ты говоришь, как шутишь. Потом услышат, как ты поёшь. И к третьему курсу трость станет просто частью твоего портрета. Как мои седые виски или вечно всклокоченные волосы Макса. Терпение и труд.

Они подошли к палатке. Прямо в лицо ударил волнующий, сложный коктейль запахов: жареное мясо, специи, маринованный лук, свежий лаваш. Звук шипящего на гриле мяса был похож на аплодисменты.

— Как обычно? — крикнул знакомый голос продавца, Армена.

— Три бомбы, — ответил Максим. — И колу. Тёплой. По ритуалу.

Пока Армен с шумом и ловкостью собирал их заказ, они отошли в сторонку.

— Есть ещё один момент, — сказал Алексей тише. — Ты требуешь, чтобы к тебе относились как ко взрослой. Взрослость — это не только права. Это ответственность. В том числе — за свои эмоции. Не зажимать их, нет. Но и не стрелять ими, как из пушки, по всем подряд. Вчера был залп на поражение. Сегодня… сегодня мы здесь. Чтобы ты знала: твой тыл — он не только для того, чтобы в него плакать. Он ещё и для того, чтобы в него возвращаться за патронами для терпения. И за шаурмой, — добавил он уже веселее.

Армен протянул три огромных, завёрнутых в бумагу конуса, от которых шёл сногсшибательный пар.

— Держи, красавица, — сказал он Анне, судя по звуку, обращаясь прямо к ней и вкладывая шаурму ей в руку. — Осторожно, сочный.

Глава 4: Бабушкин пирог с мудростью

Субботним утром Марина объявила, что всем надоело ходить друг у друга на головах в квартире, и что они едут на дачу. «Просто подышать воздухом», — сказала она, но Анна слышала в её голосе ту же мелодию: «чтобы всё было под контролем, желательно на природе, где меньше опасных углов». Машину водил Алексей, и Анна, сидя на заднем сиденье между Максимом и Софией, ловила знакомый звуковой ряд поездки: ритмичный стук стеклоочистителей (шел мелкий дождь), тихие споры родителей по поводу маршрута, музыку из колонок, которую Максим то и дело переключал, и щелканье семечек Софией.

Запахи менялись по мере удаления от города: выхлопы сменялись запахом мокрого асфальта, затем — полей и, наконец, хвоей и сырой землёй. Дача бабушки Лидии и дедушки Николая стояла на окраине посёлка, у леса.

Машина остановилась, и первым, что услышала Анна, распахнув дверцу, был не голос, а звук. Точнее, два. Размеренный, металлический *тинк-тинк-тинк* из сарая — дед что-то мастерил. И далёкий, но отчётливый стук ножа по разделочной доске из открытой форточки кухни — бабушка рубила что-то мелко и быстро, как пулемётная очередь. Это был саундтрек абсолютного спокойствия.

— Лидия, мы приехали! — крикнула Марина, и в её голосе сразу появились те самые «дочерние» нотки, которые Анна слышала только здесь.

— Иду, иду, пирог в печи! — отозвался звонкий, немного хрипловатый голос бабушки. Заскрипела калитка, и на дорожку выбежали быстрые, лёгкие шаги. Анну обняли пахнущие дрожжами, мукой и ванилью руки. — Аннушка, родная! Максим, здоровый какой! Софочка, дай на себя поглядеть! Иди все в дом, сырость!

В доме пахло по-особенному: воском, печеными яблоками, старыми книгами и сушёной мятой. Анна скинула куртку и сразу потянулась рукой к стене в прихожей, нащупывая знакомую резную вешалку. Здесь всё было предсказуемо, как ноты в гамме.

— А где дед? — спросил Алексей.

— В своём логове колдует, — ответила бабушка. — Говорит, к внучке подарок готовит. Анна, иди ко мне на кухню, помогать будешь.

Кухня была царством бабушки Лидии. Анна знала здесь каждый сантиметр. Она села на табурет у большого стола, под которым всегда лежал тёплый, сонный кот Васька, и потянула на себя миску с чем-то прохладным и влажным.

— Это тесто, — сказала бабушка, как бы отвечая на её невысказанный вопрос. — Для пирога с капустой и яйцом. Меси уже, рукам работа — ума забота.

Анна погрузила руки в липкую, упругую массу. Это был медитативный, простой процесс. Через минуту к ней присоединилась София, чтобы «помочь», что на её языке означало утащить кусочек теста и лепить из него неопознанных существ.

— Ну что, абитуриентка, — начала бабушка, и Анна по тону поняла, что разговор будет серьёзным. — Мамаша твоя по дороге звонила. Говорит, буря у вас была. Планы громила.

— Я не громила планы, — возразила Анна, с силой вымешивая тесто. — Я устала от... снисходительности.

— Ага, — сказала бабушка, и Анна услышала, как она бросает на сковороду лук — он зашипел яростно и ароматно. — От жалости, значит. Понимаю. Меня в войну в эвакуации тоже все жалели: «Девочка-сиротка, девочка-сиротка». А я терпеть не могла. Я не сиротка, я — Лидка. И дралась за пайку хлеба не хуже пацанов.

— Вот! — воскликнула Анна. — И я хочу, чтобы дрались со мной за место в колледже на равных. А не уступали из вежливости.

— А ты уверена, что уступят? — спросила бабушка, и в её голосе прозвучал деловой, почти жёсткий интерес. — Конкурс-то большой. Музыканты — народ амбициозный. Грызутся за места, как собаки. Твоя трость им, думаешь, помеха? Да они тебя с твоим слухом как соперницу страшную воспримут! Они тебя бояться должны!

Анна замерла. Она никогда не думала об этом с такой стороны. В её страхах все были снисходительными добряками. А бабушка нарисовала картину настоящего поля боя, где у неё было грозное оружие — талант.

— Но... они же видят...

— Видят, видят, — перебила бабушка. — А я вижу, что у Марьи Ивановны с пятого участка кривой забор. И что? Я же из-за этого её пироги не ем? Ем, и ещё как! Потому что пироги у неё — объедение. И твой слух — твой прямой забор. Кривой, прямой — какая разница, если результат на уровне?

Логика была железной и простой, как этот самый забор.

— Лидия, опять ребёнку голову морочишь? — раздался из коридора низкий, грудной голос, от которого дрожали стёкла в буфете. Это был дед Николай.

Он вошёл на кухню, и воздух сразу потяжелел от запахов машинного масла, сосновой стружки и старого табака.

— Я, Николай, человека настраиваю на победу, а не на нытьё, — огрызнулась бабушка.

— Победа без надёжного тыла — авантюра, — философски изрёк дед. — Анна, идём. Есть объект для испытаний.

Он взял её руку в свою огромную, шершавую, как наждак, ладонь и повёл не в гостиную, а обратно, через сенцы, в свой сарай-мастерскую. Здесь пахло ещё резче: металлом, деревом, краской. Анна слышала, как где-то капает вода.

— Стой тут, — сказал дед. — Держи.

Он вложил ей в руки какой-то предмет. Он был лёгким, пластиковым, примерно с ладонь размером, круглой формы. На ощупь — гладкий, с несколькими кнопками и ремешком.

— Это что? — спросила Анна.

— Навигатор. Собственной разработки, — с гордостью сказал дед. — В армии, знаешь, с техникой связи работал. Тут принцип простой. — Он взял её руку и положил пальцем на верхнюю кнопку. — Жмёшь раз — он вибрирует коротко. Это значит, прямо перед тобой препятствие в полутора метрах. Два раза — препятствие слева. Три — справа. Дальше он сам считает, по встроенному эхолоту, что ли. Я, правда, эхолот от рыбопоисковой системы взял, переделал немного.

Анна осторожно нажала кнопку. Устройство слабо дрогнуло у неё в ладони.

— Оно... пищит? — уточнила она.

— Нет, зачем демаскироваться? — возмутился дед. — Только вибрация. Незаметно. Прикрепишь к ремню или на руку. В городе, конечно, помехи будут, сигналы машины ловить... Но в здании, в том колледже твоём — должно пахать. Чтобы ты головой о какие-нибудь растянутые провода или открытые люки не билась. На войне, знаешь, сапёры...