Синдром свидетеля

Синдром свидетеля

Синдром сведетеля

Глава 1. Начало конца
Хриплым хохотом — звуком, похожим на разламываемые кости он смеялся. В этом смехе не было ничего от человека; это был звук, вырывающийся из самой глотки. Он не говорил — он выл и слова рвались сквозь оскал: «ОНО... ОНО НЕ ОТПУСТИТ! ОНО ЗДЕСЬ.» И вдруг голос оборвался в тишину, а потом выдавился шёпотом, леденящим и абсолютно ясным: «Я прошёл ад. Я уничтожил себя. Они вырезали из меня человека. Оставили только это.»
Илай говорил тихо, но каждый звук въедался в кожу, как морозный ожог. Его почерневшие глаза не отражали свет — они, казалось, поглощали его, оставляя лишь две воронки в небытие.

— Я превращу этот мир в преисподнюю, — его голос был похож на шелест сухих крыльев по каменному полу. — Дьяволы будут наступать на ваши головы. Не топтать... а ввинчиваться в череп, чтобы вы чувствовали, как они растут у вас внутри. Они будут разрывать вас на части, не для смерти, а для вскрытия. Чтобы найти ту последнюю, жалкую искорку тепла, что вы называете душой, и подержать её на ладони, пока она не остынет.

Он склонил голову, будто прислушиваясь к шепоту из своего же горла.

— Из вас сделают чучела. Пустые, набитые пеплом и памятью о вашем собственном крике. И они будут... да. Они будут трахать ваши раны. Пить из них. Ваша боль станет для них вином, а ваша плоть — алтарём. Это будет не поругание. Это будет... священнодействие. И каждый из вас, в своём последнем, вывернутом наизнанку мгновении, поймёт, что это — единственная истинная молитва, на которую способна вселенная.

Вокруг воцарилась гробовая тишина. Даже привыкшие ко всему полицейские замерли. Казалось, воздух в комнате стал густым, липким и сладковатым, как запах гниющих лилий.

И тогда Илай улыбнулся. Улыбкой, от которой сердце замирает, понимая, что лицо — лишь маска, и сейчас она сползёт.

— Вы думаете, я угрожаю? — прошептал он, и его шёпот теперь казался громче любого крика. — Я не пророк. Я — привратник. И дверь уже приоткрыта. Вы все уже стоите на пороге. Вы просто ещё не обернулись, чтобы увидеть, что тень на стене... не ваша. После этих слов в комнате повисла тишина, настолько густая, что в ней можно было задохнуться. Слова Илая, казалось, материализовались в воздухе, превратившись в липкую, невидимую паутину. Именно это молчание и стало сигналом.

Офицеры двинулись к нему не рывком, а медленно, как ритуальные служители. Первым на его лицо, всё ещё искажённое пророческим безумием, лег чёрный нейлоновый намордник. Ремни затянулись с тихим шипящим звуком, приглушив его дыхание, превратив его крики в сдавленное бульканье. Потом его мир погрузился в абсолютную тьму — плотная, не пропускающая ни лучика света повязка на глаза. Он не сопротивлялся. Его тело, лишь мгновение назад излучавшее чудовищную энергию, теперь обмякло, будто из него вытянули стержень. Руки были скручены за спиной жгутами, ноги стянуты у лодыжек.

Его не повели — его понесли. Беззвучный груз, чьё существование свелось к звуку собственного сердца, стучавшего в такт шагам, уносящим его вглубь. Скрип тяжёлых железных дверей, щелчки замков, запах старой плесени, сырости и отчаяния, впитанного стенами за десятилетия. И наконец — тишия. Глухая, абсолютная.

Его бросили на холодный бетонный пол камеры. Не комнаты, а каменного мешка, лишённого не только окон, кровати или отверстия в полу, но и самой концепции времени и пространства. Здесь не было «где» и «когда». Было только «сейчас», и это «сейчас» было сделано из непроглядного мрака и тишины, нарушаемой лишь каплями конденсата и шорохом его собственного тела по цементу.

Дверь захлопнулась с финальным, роковым гулом. Звук угас, растворившись в поглощающей всё акустике подземелья. Так, не успев остыть от жара одного ада, его плоть и душа горела в огне нового. Ему осталось только гнить — медленно, в полной темноте, наедине с эхом своих же слов, которые теперь стали единственными обитателями этой вечности.

Илай Клар. Истязатель. Убийца. Насильник. Пустая оболочка из фактов. Единственная щель в эту оболочку — справка о тяжёлой психологической травме в 11 лет. Но травма — это слишком мягкое слово. То, что произошло, было не раной, а хирургической ампутацией души.

Это случилось в четверг. Тихий, ничем не примечательный вечер. Его разбудил не крик, а гулкая, звенящая тишина, внезапно наступившая в доме. И запах. Резкий, медный, сладковато-прогорклый — запах горячей крови и вскрытых внутренностей, который просачивался сквозь щель под дверью его комнаты, смешиваясь с ароматом воска от горящей в гостиной свечи.

Он прильнул к щели. И стал не свидетелем убийства, а зрителем методичного демонтажа человека.

Его отец не был похож на обезумевшего маньяка. Он двигался с сосредоточенной, почти священной точностью алхимика. В слабом свете пламени тени плясали на стенах, превращая знакомую гостиную в декорации дантова круга. Его мать, Лилия, лежала на расстеленной на полу клеёнке. Она ещё дышала — короткими, хриплыми всхлипами, пузырящимися кровью. Отец уже вскрыл живот — не рваными ударами, а длинным, аккуратным разрезом от грудины до лобка, будто вскрывал конверт с важным письмом.

Звуки складывались в жуткую симфонию:

· Тупой, влажный хруст — не костей, а хрящей, когда его пальцы погружались внутрь.
· Шелковистый, утробный шорох — выскальзывающих из тела петель кишечника.
· Глухое бульканье и ровное, монотонное капанье в алюминиевый таз, стоявший рядом.

Отец доставал органы один за другим, внимательно разглядывая их в свете свечи, словно пытаясь прочесть в их форме судьбу. Его глаза были широко раскрыты, но это была не ярость. Это была чистая, незамутнённая одержимость. В них горел холодный восторг первооткрывателя, срывающего покровы с самой сокровенной тайны — тайны плоти. Он что-то бормотал себе под нос, неразборчиво, а потом рассмеялся — коротким, отрывистым смешком учёного, нашедшего недостающий фрагмент пазла.