Скажи Венере, что мы умрем этой ночью

1.1.

Часть первая

«Beatus vir qui suffert tentationem : quoniam cum probatus fuerit, accipiet coronam vitæ, quam repromisit Deus diligentibus se»

Jacobi 1:12

«Блажен человек, встретивший искушение. Пройдя через искушение, он обретет венец бытия, обещанный Богом тем, кто познал Его»

Наталья Анатольевна была красива и понимала это.

И, понимая это, она часами просиживала в тени своей спальни, беспокоясь, как бы случайный солнечный луч не упал на ее белоснежную кожу. В заграничном журнале (их Наталья Анатольевна искренне презирала) она как-то вычитала, что дневной свет пагубно влияет на красоту: рано покрывается морщинами молодое лицо, кожа идет ужасными пятнами, а потом, потом… Она выбросила журнал, не желая знать, что же случится потом.

Вскоре она перестала открывать окно. Летом бывало очень душно и жарко, но Наталья Анатольевна была непреклонна: пусть хоть все окна откроются, кроме ее собственного. Потом, конечно, пришлось выходить: по городу уже пошли слухи, что «красавица Натали» смертельно больна. Чтобы развеять отвратительные сплетни, Наталья Анатольевна стала выходить вечером и ранним утром на главный бульвар и с полчаса изображала приветствия. На большее ее не хватало. Днем (даже в дождь, даже зимой) ее было не выманить.

В глубине души она, разумеется, тосковала. Праздничные вечера, с картами и танцами, случались от силы дважды в месяц. Пока Натали не начала уединяться в полумраке и духоте, к ней ездили приятели, но позже перестали – не выдерживали ее нового образа жизни. Один шутник (не сынок ли Дмитриева?) обозвал ее в обществе «леди Дракула». Было очень обидно. А Татьяна (чей отец обычный почтмейстер!) узнала, с чего Натали боится дня и стала злобно шутить: хах, нашлась «красавица расписная», боится, что загорит, кожа-то светлая лучше! Наталья Анатольевна размышляла, не отомстить ли за это, но после махнула рукой: Татьяна, с ее раскосыми глазами, не сравнится с ней, пускай помирает от зависти.

Наталья Анатольевна зажигала лампу или свечи и читала новые любовные романы, которые тайно презирала, но которые были безумно интересны. В них очаровательные парижанки падали в объятия страстных графов, а те сильно сжимали их в объятиях и шептали слова об огромном желании. От предвкушения у девушки сбивалось дыхание. Она обмахивалась веером, воображая, как хорошо быть очаровательной француженкой в сильных руках богатого и безумно красивого белокожего аристократа. Раз ей привезли роман о светской красавице, что соблазнилась молодым священником, недавно назначенным в ее приход. Пытаясь представить это, Наталья Анатольевна испытывала отнюдь не трепет, а омерзение с примесью негодования. Она вспомнила их местного священника, который был бесконечно далек от образа пленительного любовника – низенького, с густой седой бородой, в ужасном церковном одеянии словно бы с чужого плеча. И пахло от него затхлостью и жалостью к грешной земной жизни. Наталья Анатольевна вспомнила, что его отстранили, и с облегчением перевела дыхание: что же, больше не придется изображать, что он ей… что ей совсем не противно.

В закрытое окно постучали. Кто-то рассмеялся, будто в надежде, что обида выманит ее из дома, что она откроет и закричит на наглеца. Она подумала, что это проклятый сынок Дмитриева. Две зимы назад, когда она свободно каталась со всеми в санях, он уговорил ее присесть с ним рядом, а когда сани тронулись, положил руку ей на плечо. Натали запомнила, как от него пахло мятной настойкой и незнакомыми азиатскими сладостями. Молодой Дмитриев щекотал ее шею, а она зачем-то смеялась и думала, что ей нравится. А теперь он обзывает ее и приходит стучать в ее окна, как будто не было его слов, что он мечтает целовать ее всю оставшуюся жизнь.

И если любовник в романе походил на сынка Дмитриева, Наталья Анатольевна не читала дальше. Книга становилась ей отвратительна.

Иногда к ней приходил отец и, выполняя долг, спрашивал, не скучно ли ей, не пригласить ли кого-то ее развлекать… и не лучше ли перестать «капризничать». Наташа, ты подумай, все гуляют, никто дома не прячется, одна ты сидишь, ну где это видано? Визиты отца Наталье Анатольевне нравились, но были тяжелы. Она боялась, что он обвинит ее: портит отношение к нему, а что подумают о семье, перестанут уважать, а как стоять во главе, если твою семью не уважают и твою дочь высмеивают? Но, если и думал так, вслух ей не высказывал.

– Ох, какая ты бледная стала, – только и приговаривал он. – Таешь без света. Беспокоюсь, как бы чего не было, Наташа.

Она лежала без сна до пяти утра, дочитывая очередной роман, в котором прекрасная горничная утопала в объятиях своего молодого и красивого нанимателя. «Дерзкая, какой грех с тобою быть, любимая моя!» Наталья Анатольевна убирала книгу под подушку и вздыхала, представляя, как замечательно было бы поехать в Париж к белокурым страстным французам. Она засыпала под утро, проверив, что занавески хорошо защищают ее. «Слепая слабость моей любви к тебе…» Она заслуживала такую великую любовь.

1.2

К Наталье Анатольевне пришли.

– Но я никого не принимаю, – с сомнением ответила она.

Оказалось, что приехал человек по назначению, а ее отца нет на месте, вот и…

– И что с того? – ответила она. – Скажите, что отец вернется завтра. Кто это?

Ответ ее удивил. Передумав, Наталья Анатольевна заявила, что примет посетителя в гостиной минут через десять.

– Но уберите свет из гостиной! Закройте окна! Закройте все!

Она была растрепана – ужасно, почти непоправимо. Пришлось вызывать помощь, чтобы ей сделали волосы. Аккуратно она нанесла румяна, чтобы не пугать нового человека неестественной бледностью. Все же усилия стоили того – она сохраняла свежесть и юность, уже отхлынувшие от большинства ее сверстниц. Близ зеркала Наталья Анатольевна вообразила, с каким изумлением ее бы встретили в Париже. Ах, вы так прекрасны, так юны, вам не дашь больше шестнадцати лет, расскажете секрет вечной молодости? От нелепости этих фантазий ей было одновременно неприятно и сладко.

С изяществом, достойным императрицы, она вошла в затемненную гостиную. Платье мешалось, но она терпела, чтобы произвести впечатление. Человек встал ей навстречу.

– Наталья Анатольевна?..

С улыбкой она сощурилась, чтобы рассмотреть его в сизых тенях – но толком ничего не увидела. Лицо, за исключением глаз, было закрыто серой тканью – Наталья Анатольевна была образована и поняла, что это атрибут новой религии. Он тоже рассматривал ее без всякого стеснения, словно бы пришел как желанный и давно знакомый гость.

– Альтов, Константин Александрович.

Говорил он тихо, заставляя прислушиваться.

– Ах, я поняла, кто вы. Вас прислали из столицы. Что же… Как вам доложили, моего отца нет на месте.

– Сожалею, что обеспокоил вас.

Конечно, он пришел, чтобы представиться отцу и выслушать рекомендации. Отец обязан был принять его и ввести в обстоятельства. Наталье Анатольевне внезапно стало неловко. На мгновение она представила, каково оказаться в чужом городе, без знакомых, и не найти на месте единственного человека, готового (нет, обязанного) вам помочь.

– Полагаю, я могу предложить вам чаю и… если вы сочтете возможным, обед, – заговорила она, борясь со стеснением.

– Очень любезно с вашей стороны. Но, раз Анатолия Григорьевича нет, я позволю себе спросить, где я могу остановиться. Хотя бы на время, пока он отсутствует.

– Давайте присядем, – попросила Наталья Анатольевна. – Мне нужно подумать.

Но тут же она спохватилась:

– Прошу, включите лампу, вон ту, слева от вас.

Он помедлил, но затем выполнил просьбу.

Она быстро представила, как выглядит перед ним: платье лежит благородными складками, закрученные светлые пряди изящно лежат на обнаженных белоснежных плечах, щеки держат искусственный румянец. Ей стало спокойнее от мысли, что она так красива.

Рассмотрев ее достаточно хорошо, он, казалось, потерял интерес. Наталья Анатольевна сдержала обиду, про себя решив, что под платком он несимпатичен – молодой человек, но обычный, с непримечательным лицом, которое не запомнишь, пока близко не познакомишься с человеком. В отличие от прошлого священника (сторонника консервативной религии), этот был слишком обычным, самым обычным мужчиной, в котором служителя ни за что не признаешь. Неэстетичность консерватизма (такие неприятные одеяния, эти ужасные бороды…) была знакомой и понятной, и все же она боролась со смутным страхом перед приехавшим из далекой столицы либерализмом.

Принесли чай. Константин Александрович от него отказался. Наталья Анатольевна пыталась вспомнить, не напоминает ли его имя ей кого-то из персонажей Толстого.

– Ах, конечно, остановиться… – вспомнила она тут же. – Право, не знаю, у кого вы можете остановиться. Разве что спросить нашего врача, он же аптекарь. Бортников. Он обычно все знает. Должен знать, у кого найти комнаты.

– У вас что же, нет гостиницы? – тихо спросил Константин Александрович.

– Что, простите?.. А, нет. Зачем нам гостиница? К нам год как никто не приезжал. Разве что на базар.

– А какова численность вашего населения?

– Это вам лучше узнать у моего отца. Думаю, тысяч пять или шесть.

Наталья Анатольевна сглотнула. На его месте она бы расстроилась, отправь ее из столицы в подобную глушь. Но Константин Александрович не выказал неудовольствия.

Ему вновь был предложен чай, но он отказался, и стало понятно, что визит окончен. Приехавший спросил, могут ли ему как-то сообщить о возвращении Анатолия Григорьевича, после чего собрался к всезнающему аптекарю. Наталья Анатольевна протянула руку на прощание.

– Мы очень рады вашему приезду, – сказала она.

Хорошо ли лежат сейчас ее волосы?.. Константин Александрович быстро пожал ее руку и вышел. Наталье Анатольевне отчего-то стало немного обидно.

1.3

Бортников был сутулым, заросшим рано поседевшими волосами человеком. Он просиживал часы в аптеке, а если кто заглядывал к нему, он обязательно выспрашивал, нет ли чего нового: может, кто-то поругался? не было ли стычки на базаре? а верно, что из Китая товар задерживается «по политическим причинам»?

Заходили к нему редко, не больше человека в день, и то только те, что побаивались лечебных «зелий» Айны Валерьевны. Время от времени он смотрел, отчего заболело горло у ребенка, и осматривал очередного упавшего с лошади мальчишку, что хотел покрасоваться перед девушкой. Спроси Бортникова, когда он занимался серьезной проблемой, и он бы вспомнил, как полгода назад у барышни вырезал аппендицит. За последние три года это был единичный случай, когда он взялся резать человека. В остальном всё были безобидные и почти безболезненные болячки, которые лечились элементарными средствами, а порой и просто молитвой и временем. С тяжелыми же случаями ездили за десять километров в областную больницу.

Бортников оставался для местных чужаком, хотя прожил в городе почти тридцать лет. Он приехал очень скромным юношей, которому вбили в голову, что он всем вокруг должен и не имеет права забывать, сколько для него было сделано. Его мать (он говорил, что ее звали Акулина) была то ли горничной, то ли кухаркой у богатого человека, и тот, не теряя времени, заимел с ней краткий роман. Человек в итоге оказался порядочным (насколько допускали обстоятельства, разумеется): любовницу выдал замуж за своего посыльного Филиппа Бортникова, а сына, когда тот немного подрос, отправил учиться. Отец Александра Филипповича умер, когда ему исполнилось семнадцать. Семья отца была против содержания внебрачного ребенка, но завещание оспаривать не стала – возможно, из страха, что репутация покойного будет разрушена и тень падет и на его официальных детей. По завещанию молодой Бортников получал своего рода стипендию на обучение. Ее хватило, чтобы выучиться на врача в областном центре, но на дальнейшее устройство ничего не оставалось. Бортников по распределению отправился в далекий городок, в помощь старому врачу, – и остался там навсегда. Сергей Иванович благополучно ушел в мир иной, а Бортников занял его место и первое время горел желанием работать. Но работы почти не было. В городе и отдельной больницы не нашлось, больные (человек пять в месяц) принимались при Волчанских и укладывались Бортниковым, в случае необходимости, на нижнем этаже. Лекарств хватало, лечение было современное (если его мог осуществить универсальный врач), но Бортников скоро узнал, что среди местных много потомков кочевников, а те современной медицине не доверяют и предпочитают лечиться настойками и заговорами своих предков. После смерти старого врача увлечение «кочевой» медициной приобрело устрашающие формы: не только дети бывших кочевников, но и дети горожан не доверяли новому, слишком уж молодому врачу и ходили к «бабке» за травами и настойками от всего на свете. Те, что верили человеку с образованием, были теперь в меньшинстве. Позже власти организовали аптеку с проверенными лекарствами (Бортников встал во главе), а заодно близ нее устроили врачебный кабинет, который должен был производить благоприятное впечатление на заболевших. К Бортникову стали ходить – если был опасный случай, если степные травы не помогали от долгой мигрени. Отчего-то, как заметил Бортников, его боялись, хотя он не был страшным, никогда не ругал пациентов. Но (он знал это из слухов) идти к нему было страшно – лучше пойти к кочевнице и попросить что-то по степному рецепту. Интересно, что человеческое отношение к нему было хорошее – с ним охотно заговаривали, он знал все городские байки, мог что посоветовать (но, главное, не по здоровью).

Денег Бортников почти не видел. Те, что были, получались от городской власти, и половина спускалась на дешевый морфий, закупаемый им тайно у китайца по имени Гуан. Три года назад Бортников попал под сбежавшую лошадь и слег с открытым переломом ноги. Боли были страшные, и, снимая их, Бортников привык к морфию, который поначалу получал законно и бесплатно (местная власть озаботилась, чтобы он скорее поправился). Позже он встал на ноги, но от лекарства отказаться уже не смог. Несмотря на внешнюю хрупкость, Бортников обладал удивительным здоровьем и за три года употребления растратил совсем немного сил, а его профессиональные качества, если и страдали, то больше от безделья. Раньше он сумел бы провести сложную операцию и не придал бы этому значения. Теперь банальное удаление аппендицита было для него событием и достижением, о котором он втайне вспоминал с теплым чувством.

Кто знал Бортникова, сказал бы, что это грустный человек и оживает он, лишь выслушивая местные новости и сплетни. Сколько его помнили, он ни с кем не дружил, не имел романтических отношений. Он спал в маленькой квартире при аптеке и довольствовался малым. Иногда он выбирался в столовую на противоположной стороне, и его, зная его плохое положение, угощали чаем с сухарями. Что он ест в остальные дни, оставалось тайной. Кто догадывался о его пристрастии, молчали. Раз кто-то обронил за его спиной: «Эх, если бы не война, к нам бы направили нового врача, здорового». Но этим все и закончилось.

Однажды к Бортникову зашел незнакомый человек. Аптекарь и по совместительству врач немедленно встал за прилавок, думая, что пришел кто-то из китайцев или, на худой конец, Квашов из бакалейной (слева, с ближайшего угла). Но этот человек был ему незнаком. Человек был среднего роста, «образованного», как считал Бортников, телосложения. Под черным пальто аптекарь рассмотрел непонятный то ли мундир, то ли сюртук – в тон пальто. Лицо человека почти полностью закрывала серая тряпка, словно он был болен и замотался, чтобы не заражать случайных прохожих.

– Простите, не помешаю?..

1.4

Чтобы попасть к Кутиловой, пришлось перейти из благопристойного центрального квартала в рабочий. После новых (лет пятьдесят как построенных) каменных строений начались деревянные, вместо вывесок на французском и английском языках появились иные, на китайском и незнакомом (возможно, то был язык кочевников). Константин Александрович пожалел, что не взял извозчика. Вместо деревянных тротуаров, что были недавно переделаны в центре, здесь была сплошная грязь.

На базаре образовалось затишье, обычное для середины буднего дня. В выходные на него наверняка съезжались из ближайших деревень и маленьких городов – приезжали за необычными товарами с Востока. Далекий город на границе с бесконечной степью был перевалочным пунктом, что принимал тонны товаров из Китая, рассортировывал их, а после отправлял в разные, близкие или нет, уголки империи. На базаре Константин Александрович впервые увидел китайцев – в их красивых расписных шатрах продавались дешевые игрушки, украшения, отрезы тканей, курительные трубки, чай и бумажные фонарики. Недалеко от шатров женщины торговали деревянной посудой, вышитой одеждой для праздника и простыми рубахами, странной косметикой, степными амулетами и куклами из пряжи. Загорелые люди продавали конскую колбасу и, возможно, кумыс. На нового человека не обращали внимания – кто знает, зачем приехал, может, из другого города приехал поторговаться. У выхода стоял жутковатый запах – сутулая женщина отпускала похлебку из огромного чана. Константин Александрович поскорее прошел мимо нее.

Вне базара на него смотрели то любопытно, то опасливо. Мужчины странно отводили глаза, женщины свои опускали вниз и обходили его, чтобы даже случайно его не коснуться. У дома, который был нужен Константину Александровичу, курил человек в старом пальто, по выправке военный. Он зло усмехнулся, увидев незнакомца, и ехидно спросил:

– Не побоялись, значит, явиться?

Приехавший как не слышал. Человек снова усмехнулся и отстал.

По шаткой деревянной лестнице он поднялся на второй этаж и постучал в левую дверь. Та слегка приоткрылась. По прихожей на коленях с мокрой тряпкой ползала девушка с растрепавшимися белокурыми волосами. Заметив незнакомого мужчину, она случайно опрокинула ведро с водой и отползла к дальней стене.

– Вы кто, кто, кто?

– Тише. Не бойтесь. Я пришел… к Кутиловой, Анне Гавриловне.

– Мама, мама!

Из комнаты слева вышла сама Анна Гавриловна – лет пятидесяти, полуседая, но по-прежнему высокая и с прямой осанкой, как у молодой женщины. Лицо она имела смутно презрительное.

– Что вам нужно? – грубо спросила она.

Приехавший не смутился.

– Вы сдаете комнату?

– Кто вам сказал?

– Бортников, аптекарь.

Кутилова в злобе повысила голос:

– Опять трепется, старая сволочь! Я вас не знаю!

– Я новый священник. Из столицы.

Анна Гавриловна неприязненно нахохлилась. Ее дочь, сумев встать, спиной вжалась в стену, в ее выражении был мучительный страх.

– Слыхали, – сказала наконец Анна Гавриловна. – Знали, что явитесь. А зачем ко мне пришли?

Священник отвечал тихо, но разборчиво:

– Я хочу снять жилье. Я готов хорошо заплатить.

– Кто вам сказал, что мне нужны деньги еретиков?

– Я слышал, вам нужен квартирант.

– Кто, кто вам сказал, что я принимаю еретиков?

И Анна Гавриловна завела важный, с ее точки зрения, спор – о том, что столичная власть очень пожалеет, что уничтожает христианскую церковь. Разговор стремительно вел в тупик, оттого Константин Александрович перешел к более насущному:

– Сколько вы хотите? Пятьдесят достаточно?

На это Кутилова еще сильнее разозлилась и закричала:

– Что? Вы меня хотите купить?!

За этим начался второй поток обвинений императорской власти. Новый священник с ужасным упрямством ждал, когда этот поток иссякнет и Анна Гавриловна сможет принять здравое решение. Когда у той кончились силы (голос охрип, а глаза утратили блеск), Константин Александрович мягко сказал:

– Я могу понять вашу неприязнь. Простите, что так ужасно побеспокоил.

Анна Гавриловна тут же замолчала. Возможный квартирант явно собирался уйти, и, испугавшись, что потеряет большие деньги, она закричала:

– Сотня – чтобы пятьдесят я могла пожертвовать на благо настоящей церкви.

Константин Александрович остановился.

– Сотня?

– И не меньше! Или проваливайте!

– Согласен.

На мгновение хозяйка опешила от значительности этой суммы. К счастью, Константин Александрович решил не уточнять, как она собирается жертвовать церкви, которой уже не существует.

– Деньги вперед за три месяца, – дрогнувшим голосом заявила она.

– Хорошо.

Она могла поклясться – он улыбается за этой тряпкой, улыбается от ее унижения, а она согласилась на это, она знает, что скажут за ее спиной, что ее…

1.5

Позже, как Анна Гавриловна занесла стул, он спросил:

– Ключи от церкви у кого тут хранятся?

Она неприязненно произнесла:

– Мне откуда знать? У диакона, может.

– А остальные что?

– Какие – остальные?

Константин Александрович терпеливо уточнил:

– Ну, скажем, священник.

– Этот, а, – обронила хозяйка. – Разъехались уже, кто мог. Отец Димитрий с семьей уехал в С.

Константин Александрович выложил на стол мелкую купюру и попросил:

– Купите что-то, пожалуйста, чтобы было что есть.

Более всего Кутилова желала выпалить, что в прислуги ему не нанималась (неужели в столицах такие порядки?), но закусила щеку и промолчала. Нехотя забрала со стола деньги.

– И ключ от дома дайте, на случай, если я буду поздно возвращаться.

Плотнее замотав вокруг лица простой серый платок, он вышел. В глубине души возмущенная его холодными, отчасти и презрительными манерами, Анна Гавриловна после его ухода вслух его же обругала последними словами. Чтобы посмотреть, как он будет выходить, она высунулась в окно. Там, внизу, как обычно курил Разумов, циничный черт, никудышный вояка, что у местных выпрашивал гроши на табак получше (разумеется, никто ему не давал). В этот раз Разумов задумал пристать к новому священнику – выбежал ему наперерез и стал что-то быстро говорить. Тот обошел его с таким безразличием, что Анна Гавриловна возмутилась еще сильнее: ей и соседям снисходительно-жалкое отношение к Разумову прощалось, оно было объяснимо, но встретить такое отношение от служителя Бога?..

Священник поймал извозчика. Анна Гавриловна злобно заметила про себя, что наверняка у него денег куры не клюют – вот уж, конечно, власть балует новую Церковь! Припомнив слабого уже телом, забывчивого отца Димитрия, Кутилова со сладкой печалью перекрестилась.

Дом диакона был метрах в пятидесяти от закрытой церкви. В двухэтажном деревянном строении, требующем ремонта, кроме одинокого диакона жили еще две семьи, платившие в пользу церкви по десять рублей в месяц. Константин Александрович постучался на первом этаже. Открыл ему молодой (лет тридцати пяти) мужчина в бедной, как у рабочего, одежде, но с красиво убранными темными волосами и аккуратной бородой. По одному взгляду традиционный служитель понял, кто к нему явился и зачем. Молча он впустил гостя. Пространство диакона составляла единственная комната, в которой он спал, готовил и читал за маленьким столом. Константин Александрович назвался и спросил, как звать его нового знакомого: пожалуйста, имя-отчество, у нас так положено. Нехотя, как пересиливая себя, диакон ответил:

– Каллистрат Прокопьевич.

– Каллистрат Прокопьевич, – повторил нежеланный гость. – Пожалуйста, обращайтесь ко мне так же – по имени и отчеству.

Всем своим видом диакон показывал, что не рад его появлению. Он не приглашал его дальше порога, не предлагал снять пальто, присесть и выпить чаю, как предложил бы любому другому пришедшему. Не удивляясь его недружелюбию, Константин Александрович прямо сказал:

– Мне велено осмотреть церковь и отдать распоряжения по ее модернизации. Вам должны были поручить передать мне ключи.

Диакон ошарашенно спросил:

– Какую… модернизацию?

– Пока не знаю, – ответил священник. – Я должен осмотреть церковь. Мне надлежит придать ей вид, предписанный…

Диакон, ни разу в жизни не перебивавший уважаемого человека, тут не выдержал и воскликнул:

– Вы не понимаете, чего хотите. Вы хотите разорить нашу церковь!

...Красный коврик на пороге. Он не сошел с ума. Все хорошо. Пустая палата и пол в красных полосах. Ирина, наверное, не напишет...

– Незачем гневаться, Каллистрат Прокопьевич. Я исполняю волю обновленной Церкви. Понимаю, но не принимаю ваш гнев, все же я выполняю долг, возложенный на меня…

Диакон снова его перебил:

– Вы не понимаете, что вы творите. Вы, отступивший от святого! Вы зря приехали. Вы не посеете в наших душах зерна Антихриста. Кроме страха, вы ничего не встретите от нас.

– Каллистрат Прокопьевич, нынче не время для теологических дискуссий. Я прошу вас миром – открыть мне двери церкви, чтобы я мог выполнить возложенный на меня долг.

– ...Вы – предвестник Апокалипсиса!

– Я?!

– Люцифер!

– Ну знаете, с планетой меня еще никто не сравнивал.

В ответ упрямый диакон обрушил на него новые, пусть уже смягченные из-за усталости, обвинения: в признании Антихриста, борьбе с Иисусом и почитании Иуды. Понимая, что его негодование скоро истощится, Константин Александрович с не меньшим упрямством топтался на пороге и выслушивал, насколько он недостоин божьего присутствия. Когда у Каллистрата Прокопьевича закончилось дыхание и он на мгновенье остановил свою речь, его гость поспешил вставить:

– Если вы не откроете мне церковь, я буду вынужден обратиться к другому человеку, который сломает замок.

– Что?! – в ужасе вскричал диакон. – Вы посмеете пойти на такое осквернение?

1.6

Каллистрат Прокопьевич не застал времена «тихих войн». Его предок, возможно, был их героем, но позже героев позабыли. Кочевники, что десятилетиями набегали на явившихся с запада чужаков, потеряли интерес к войне, многие переселились в бывшую крепость, поначалу сохраняли «чистоту», но через поколение смешались со славянами. Какие-то их потомки хранили верность кочевым верованиям, какие-то перешли в христианство. Каллистрат Прокопьевич с детства их не различал и не любил и тех, и этих – скуластых и смуглых, с жесткими темными волосами, со странно вытянутыми глазами. Позже, конечно, он насмотрелся и на азиатов, что возили из Китая товары, но предубеждение против потомков кочевников сохранил.

Поначалу он проявлял религиозный фанатизм. Второй сын в семье, он напросился учиться в семинарии и уехал на несколько лет. Возвратившись позже, он пошел служить к священнику отцу Димитрию, не местному, который за годы служения успел познать и общее уважение, и общее равнодушие, на грани с непониманием. Служить с непрактичным отцом Димитрием было тяжело – забывчивый, он просил напоминать ему обычные вещи, проявлял ужасное равнодушие к деньгам и церковному устройству, и за пять лет умудрился привести церковь к почти что обнищанию. Каллистрат Прокопьевич мечтал в скором времени занять его место, но не случилось – маргинальная секта, неожиданно поддержанная светской властью, отстранила традиционную церковь. Якобы эти сектанты смогли научным методом доказать существование Бога и – неслыханная наглость! – заявили, что люди два тысячелетия неправильно понимали этого самого Бога. Несогласных перейти в новую веру отстранили от службы, а некоторых (слухи, но какие!) репрессировали, вывезли на тяжелые работы. Отца Димитрия не без вежливости, но настойчиво попросили уйти. От Главы Волчанского он получил средства на переезд семьи и на первое время, пока на новом месте не найдет светскую работу.

Нового священника (вернее, сектанта) Каллистрат Прокопьевич заочно презирал. Конечно, с юношеских времен он растратил фанатизм, был невысокого мнения об отце Димитрии, но приехавший был хуже и самого неспособного служителя – он посягал на вечные основы и хотел выжечь из чистых душ божественное знание. Новая Церковь отвергала таинства, происхождение Христа, оспаривала святость и практически отказалась от главного текста – Библии, объявляя ее (поистине дьявольская воля) мистификацией, далекой от настоящего Бога. Оставляла она разве что крещение, и то извращенное и в качестве клятвы постулатам Церкви, а не Богу. Бывшего диакона успокаивала мысль, что никогда христиане не перейдут в эту веру Антихриста, а значит и волноваться не стоит, скоро христианство вернется, а сектанты, поклонники Зверя, будут судимы за свое отступничество (хуже – гонения сродни римским), а их тексты канут в небытие. Имея надежду на лучшее, Каллистрат Прокопьевич все же отказывался мириться со сложившимися обстоятельствами и раздумывал, как настроить прихожан против еретика, чтобы они поскорее выгнали его из города.

Оставшись без отца Димитрия, Каллистрат Прокопьевич уверился, что тот был неплохим служителем. Отец Димитрий, сам сын священника, приехал в город в возрасте двадцати двух лет. Неизвестно как, но он заранее договорился, что женится на местной девушке Анастасии (дочери покойного священника), и брак заключили через несколько дней после его приезда. От матушки Анастасии родился только один ребенок, дочь, которую знали как скромную и богобоязненную девушку. Светлана с малых лет помогала в церкви. В нее Каллистрат Прокопьевич был сильно влюблен уже несколько лет, но скрывал это, потому что уже не имел возможности завести семью. Светлана, что ужасно, тоже была влюблена в такого ласкового с ней диакона и тоже это скрывала, потому что это был страшный грех. Оттого она отказалась выходить замуж, когда ей нашли хорошего жениха, объявила, что никогда не отдастся мужчине, и отцу Димитрию пришлось с этим смириться.

Денег очень не хватало, чтобы содержать не только церковь, но и семью. От светской власти отец Димитрий получал деньги на содержание (как сказал бы человек обычный, получал зарплату за работу), но, поскольку приход был небольшой и церкви постоянно что-то было нужно, получаемого было ничтожно мало. Скоро отец Димитрий понял, что единственный способ священнику выжить в маленьком городе – это дружить с прихожанами и побуждать их жертвовать деньги. В ту пору он прослыл хорошим священником. Он знал всех христиан в городе и всех «некрещеных» – и ко всем был милостив, не навязывался, никогда не осуждал, был готов выслушать и отпускал грехи широко. Его нельзя было застать врасплох – поздней ночью, в дождь и слякоть, в метель, получив известие, он срывался с места и ехал в другой конец города к больному или умирающему, и лишь раз опоздал к человеку, не успев выслушать его перед смертью. Он безупречно выполнял поручения высших светских комитетов и научных сообществ, которые отчего-то считали правильным беспокоить священника, а не какого-то чиновника. Он не только быстро собирал запрашиваемую статистику (сколько родилось, сколько умерло, сколько женилось), он разбирался с направлением ветров в области, средней температурой в разные сезоны, временем вскрытия рек, для чего в кладовой священник хранил всяческие хронометры, барометры и дождемеры. А лет десять назад у отца Димитрия требовали отчет на двадцать страниц – сборник городских очерков, описаний местных традиций и биографий известных лиц области. Столь заметное трудолюбие снискало уважение у местных, но все равно уважение было несколько снисходительным. Почтенные люди города, живущие в центре, все эти чиновники и купцы религиозным рвением не страдали и церковь посещали по светской необходимости. Священника они у себя принимали, поили чаем и выслушивали его христианские речи, но в их обращении чувствовалось предубеждение. Консервативные считали «церковных» ниже себя по статусу, «мужиками». Те, что были либеральнее, на церковь смотрели, как на пережиток прошлого. Денег и те, и другие почти не давали, разве что по христианским праздникам. Рабочие и средний класс деньги давали охотнее, но требовали, чтобы священник сам к ним «спускался». Так возникало странное панибратство. У них отца Димитрия принимали лучше, просили его быть «попроще», а после сами же его за это (пусть втайне) винили. Желая снискать их любовь, отец Димитрий временами отходил от предписанных норм. Несколько раз его склоняли к курению и игральным картам, а раз в пост накормили супом с мясом (ему об этом сразу не сказали), а позже распространяли слухи, что священник их сам пост не соблюдает, а с других смеет требовать.

1.7

«7 марта.

Выехал 20 февраля. Приехал 5 марта. С логистикой могут быть проблемы. Сначала осмотрел местность. Самое примечательное – каменная крепость, которая на 60-70% сохранилась от прежнего. Из источников, которые нашел, знаю, что ее строили 17 лет (каменное строение, не считая времени на деревянное, построенное ранее). Внушительный пятиугольник давно не используют по назначению. На территории располагались форты (в количестве, если не ошибаюсь, пяти штук), гарнизон и храм (от него ничего не осталось – его уничтожили при набеге кочевники с юго-востока). Сейчас сооружения служат скорее торговыми пунктами – близ крепости проходит железная дорога, важная торговая артерия. Город Т. (который возник близ крепости) фактически принимает, оформляет и отсортировывает товары из Азии (в первую очередь из Китая), а впоследствии отправляет заграничный товар дальше. Что касается появления крепости – когда империя стала расширять свои территории, в том числе на юго-восток. Это степь, сплошная степь. Кажется, южнее от Т. протекает река, но из города ее не видно. Империя сочла, что эта степь никому не принадлежит, а это значит, что можно ее осваивать. Позже выяснилось, что в этой области проживают т.н. кочевники – скитающийся по степи народ, близкий по корням к монголам. Из книги библиотеки П. (история завоеваний) вычитал, что они занимались скотоводством, чаще разводили овец и лошадей, на которых пересекали большие расстояния. Что еще узнал: у них были металлические нагрудники. Были тяжеловооруженные всадники. Исповедовали разновидность тенгрианства. В степи организовалось несколько племенных объединений, в зависимости от времени года они кочевали по степи. Поселения чужаков на их территории мешали их передвижению. Тем более чужаки считали эту степь завоеванной, частью империи. Открытой войны с чужаками кочевники не хотели, скорее их тактикой было "быстрое нападение, быстрое бегство". Сначала раз в несколько месяцев, а позже раз в несколько лет вооруженные всадники устраивали набеги на поселения чужаков, грабили и сжигали их дома. В течение нескольких лет империя возводила крепость (два или три раза ее сжигали кочевники) и увеличивала число военных в степи. Когда кочевники стали очень мешать, от обороны решили перейти в наступление. Открытая война, которую хотела империя, ничем не закончилась. В юности читал о царе Дарии и его знаменитом походе – то, что прочитал о нашей степи, очень похоже. Собранное для окончательного завоевания степи войско должно было уничтожить кочевые племена или же, если не получится, хотя бы уничтожить вооруженных всадников. Это ни к чему не привело. Кочевники не желали прямого столкновения с военными и, зная степь лучше, избегали встречи с войском империи. Или нападали внезапно, с тыла, и быстро исчезали, или забрасывали издали стрелами и так же быстро пропадали. Если не ошибаюсь, этот период затянулся на 15-17 лет. За это время отстроили новую крепость, близ которой возник город Т. В него переселились из маленьких поселений в области, потому что военные могли обеспечить защиту от набегов кочевников. Количество военных сократили, оставив столько, чтобы хватило на защиту от новых нападений. Начали возводить стену, но не достроили ее – некоторые ее части можно увидеть на южной окраине города. Через пятьдесят лет нападения прекратились. Перевес был не на стороне кочевников. За одно правление императора П. они установили с жителями Т. прочные торговые связи – что выгоднее и благоразумнее. Иногда случались пограничные конфликты, но желание торговать оказывалось важнее прежних территориальных претензий. Вычитал, что 80% всей скотины в Т. – это скотина, произошедшая от стада кочевников. А около 90% лошадей в городе принадлежат к особенной для этой местности породе, получившейся от скрещивания офицерских лошадей и лошадей кочевников. Написано, что эта порода, небольшого для лошади веса и комплекции, имеет огромный запас сил и очень красива и может использоваться для разных целей, включая рабочие и военные. Переселение началось приблизительно 140 лет назад, ко второй половине прошлого века около 85% кочевников переехали из степи в города (не только в город Т., многие уехали в города западнее и севернее). На данный момент, согласно переписи, население города состоит на 38% из кочевников и их потомков. 79% из них считают себя христианами. 51% всех заключаемых браков в Т. являются этнически смешанными. Практически в каждой семье есть потомок степного народа. Открытых этнических конфликтов в городе не наблюдалось уже более 15 лет. Часть потомков кочевников до сих пор исповедует тенгрианство, прибегает к степной медицине и обрядам предков. Но, согласно данным, это встречается реже с каждым новым поколением. Не ставлю себе задачу приобщить этих людей к новой Церкви, будет достаточно, если с ними получится договориться».

1.8

К Наталье Анатольевне впервые за два месяца зашла Шурочка. Пришлось выйти к ней в гостиную. В глубине души Наталья Анатольевна была удивлена, но придала лицу безразличное выражение – не стоило показывать Шурочке, насколько ее визит странен и внезапен.

Шурочка (так называли Александру Игоревну, дочь исправника Тугоухова) не стала настаивать, чтобы раздвинули шторы. В гостиной образовалась духота, но Шурочка терпела, явно имея на уме что-то поважнее.

– Ох, как вы побледнели, – сказала она с сочувствием, не успела Наталья сесть с ней на диван. – Не были ли вы больны?

– Нет, со мной все хорошо, – ровно ответила Наталья Анатольевна.

– С прошлой партией пришли великолепные китайские румяна. Я читала, что это нынче самый крик моды в Азии. Хотите, я вам отправлю?

Язвительность Шурочка скрывала за заботливым тоном и невинной улыбкой. Она считалась красивой, но очень уж «экзотичной» по-азиатски и, пока Наталья не закрылась у себя, не могла соперничать с ее привлекательностью (впрочем, раньше она пустила слух, что привлекательность Натальи Анатольевны зависит от высокого положения ее отца). Как ни хотелось Наталье Анатольевне уйти, она не имела на то права – это опозорило бы ее и отца, который хорошо должен был принять семью нового исправника. Оттого она любезно улыбалась, а мысленно злилась, что визит этот, возможно, затянется.

– К слову, Натали, я зашла, чтобы передать вам рукопись вашего поклонника Виталия.

– О, он снова пишет? – тихо ответила Наталья.

– Ох, третьего дня он рассказывал на пикнике (жаль, что вас не было, был солнечный прекрасный день!), что посвятил вам свой новый роман.

Наталья Анатольевна покраснела. С удовольствием заметив это, Шурочка закончила:

– Я сочла возможным вызваться, чтобы передать его работу. На вашем месте я бы радовалась, если бы мне посвящали любовные романы.

– Вы очень любезны, – сквозь зубы ответила Наталья.

Рукопись (о ужас, тридцать шесть полных листов!) отправилась на кофейный столик. Насладившись пережитым Натальей позором, Шурочка заговорила о новой партии всяческих безделушек. Она уже попросила у отца бумажный зонтик с бамбуковой ручкой. А вы знаете, какие элегантные кружевные веера нам завезли, и так безбожно дешево?..

Рукопись мозолила глаза Наталье Анатольевне. Хорошо, что полутьма гостиной отчасти скрывала ее негодование. «Писатель» (как он сам себя называл) Виталий умудрялся выставлять ее в постыдном свете практически всегда. Раньше, когда становилось известно, что он придет, Наталья отказывалась идти на встречу, пикник, на что угодно, только бы не встречаться с ним. Но иногда он появлялся внезапно и, словно не замечая, в каком ужасе его прекрасная жертва, бросался к ней через толпу и декламировал очередную пошлость. Например, громко хвалил ее глаза (Наталья Анатольевна, они похожи на жестокое цунами!), голос (как он похож на голос сирены, уничтожающий случайные корабли!) или весь ее облик (вы, Наталья Анатольевна, похожи на падшую весталку!). Что с этим делать, было непонятно. Кузнецов не нарушал правил и не домогался ее, он лишь обрушивал на нее слащавые комплименты, что у остальных вызывали смех. Наталья чувствовала себя оскорбленной – высмеивали не Виталия, а ее, объект поклонения, и пусть она не желает этого, она виновата, что к ней привязался этот человек! Ах, а когда он узнал, что она любит читать любовные романы? Нисколько не пытаясь это скрыть, он отправил ей с посыльным свой роман – об опасных аристократах, что занимаются не самыми приличными вещами в окружении парчовых кресел и атласных занавесок. Со странным любопытством Наталья прочитала первые страницы – и в ужасе от прочитанного (хотя она читала много подобного) отправила рукопись обратно. Разумеется, через два дня об этом говорил весь город. Беспокоясь о ее репутации, отец тогда спрашивал, что было в рукописи, а она клялась, что ничего постыдного, обычный салонный роман в стиле Джейн Остин. Не могла же она допустить, чтобы отец узнал правду – не хватало им нового скандала.

И вот Кузнецов отправляет ей новый труд, да еще посвящает ей, и кому дает передать – Шурочке, которая наверняка заглянула внутрь и посмеялась, что о ней, Наталье Анатольевне, такое пишут! С тоской она подумала о сыне Дмитриева – будь она прежней и будь они помолвлены, она бы попросила его разобраться с Кузнецовым, как положено мужчинам. Она вспомнила, как нежно и горячо он целовал ее, как запускал руки в ее волосы, впивался пальцами в ее кожу там, на затылке – и снова покраснела. Как назло Шурочка попросила включить свет в гостиной – пришлось ей разрешить.

– А, я слышала, что вы познакомились с новым священником, – внезапно сказала Александра Игоревна.

– А, священник… – смущенно ответила та.

Гостья решила, что Наталья Анатольевна стесняется из-за нового знакомого, и подсела ближе с любопытным выражением.

– Значит, он правда, не застав вашего отца… Вы принимали его без отца?

– Я принимала его в этой комнате, – сдерживаясь, ответила та.

– Я слышала, он ходит по городу, он открыл церковь и будет перестраивать ее. Как он вам? Какой он?

– Не знаю, – честно ответила Наталья.

– Ну, скажите, говорят, он молодой. Он симпатичный? Красивый?

– Не знаю, я его не видела.

– Как? Вы сказали, что он был в вашей гостиной.

1.9

В столичных чиновничьих местах Волчанского назвали бы человеком слабовольным и не способным на грамотное управление. И все же это был приличный (для Т. с его маленьким населением) Глава, обязанности у которого были самые простые – чтобы товары принимались и отправлялись вовремя, чтобы платили регулярно, чтобы не разрушались дороги и не было разгула преступности. Практически все за него делали чиновники рангом ниже, он только отдавал распоряжения, а как их воплотить в жизнь порой не имел понятия. Впрочем, в приказах его не было амбиций. Он хотел одного – сохранить город Т. таким же, каким он перешел к нему от предыдущего Главы. При Волчанском город словно бы застыл в своем развитии. За шестнадцать лет, что он был Главой, не открылось и не закрылось ни одного заведения. Новых людей почти не было. Многие были им довольны – Волчанский не воровал, не считал себя выше всех остальных, деньги при нем у большинства были, поставки из Азии всегда были в срок (и за это ему даже прислали благодарственное письмо из города побольше, от чиновника рангом повыше).

Как человек Волчанский бывал ворчлив, но чаще спокоен и почти не ругался (и за это его тоже многие уважали). За ним знали две слабости – он любил ездить в степь верхом и играть в шахматы. Два года назад он купил отменную кобылу здешней породы и успел скрестить ее с конем покойного исправника Смирнова. Получившегося жеребенка холили, как особу королевской крови. Волчанский мечтал позже продать жеребенка в областном центре. Шахматистом он был не лучшим, часто проигрывал, но любил сам процесс и не сердился, если получал поражение. То есть человеком он был неплохим, за ним не могли вспомнить ничего ужасного, и казалось, что только дочь Наталья может его опозорить. С матерью Натальи у Волчанского случился договорной брак – сам Волчанский был потомком первого коменданта здешней крепости, а его жена – третьего. Она умерла от чахотки, когда Наталье было шесть лет. С единственной дочерью он был дружелюбен и заботлив, но, возможно, не знал даже, любит ли ее искренне. Он беспокоился, что Наталья не бывает днем на улице, бледнеет и погружается в уныние, при этом переживал, как ее новые привычки скажутся на репутации семьи. Отчасти он чувствовал себя виноватым, что Наталья выросла без матери, отчасти – что девушка поддалась влиянию вредных журналов и книг, внушающих, что важнее всего в жизни – красота. Но, если бы Волчанский выбирал, с кем провести время, он бы с большей охотой уделил внимание своей кобыле и жеребенку, нежели дочери.

Когда к нему привели священника, он раздумывал, не заказать ли жеребенку другой корм, получше. Священник хрипло откашлялся.

– Альтов, Константин Александрович. Приятно познакомиться. Спасибо, что приняли меня.

Волчанский изобразил гостеприимство. Константин Александрович был усажен, у него спросили, не хочет ли он чаю или чего покрепче. Тот отказался и мягко заметил:

– Приятно, что в Т. все столь любезны. Все, с кем я познакомился, были очень гостеприимны.

Глава Т. согласился с этим. Беззастенчивая лесть Альтова успокоила Волчанского. Пять минут они разговаривали о столичных новшествах, потом Волчанский осторожно спросил, каково нынче на фронте, и священник ответил, что война движется к завершению.

– Мы выигрываем, замечательно!

Константин Александрович присмотрелся к портрету первого коменданта крепости (он висел у Волчанского над столом) и сказал, что они, комендант и его потомок, очень похожи.

– Вы чрезвычайно наблюдательны, – устав уже от расшаркиваний, сказал Волчанский. – Но позвольте мне перевести разговор… скажем так, в профессиональное русло. У вас ко мне официальное письмо?

– Вы хорошо осведомлены.

– Слышал немного. Позволите?

Притворившись, что не знает содержания письма, Глава Т. медленно его прочитал. Закончив, убрал в верхний ящик стола и заметил:

– Правильно ли я понимаю, что я… и мы все… должны обеспечивать вам безопасность?

– Мне жаль, но это необходимость, – ответил Константин Александрович. – Многие поддерживают старую церковь. Мне понадобится время, чтобы мнение о Церкви нынешней изменилось.

– Вы считаете, оно скоро может измениться… это мнение?

– Если вы окажете мне содействие, изменится в скором времени.

– И чем я могу вам помочь? – зная, что не имеет возможности отказать, ответил Волчанский.

– Мне нужен постоянный экипаж, незаметный, чтобы не отличался от большинства. В некоторых случаях мне понадобится охрана. И мне нужно, чтобы вы установили два помоста, я покажу, в каких местах.

– Зачем вам помосты?

– Анатолий Григорьевич, Церковь требует изменений, а это займет время. И я сомневаюсь, что честные христиане пойдут слушать меня в церкви. Не теперь. Требуется заслужить их внимание. Иначе этого не добиться, только выступая публично и открыто.

– Хм, это сложно, – неуверенно ответил Волчанский. – Радикальных людей у нас нет, но… не будет ли это опасно?

– За этим мне необходима охрана. Эксцессы возможны, но у меня поручение от Церкви. Я не могу от него отойти.

Священник поправил платок на лице. В нем чувствовалась неприятная Волчанскому уверенность – он, как и Волчанский, понимал, сколько ему дозволено просить и что он находится в большей безопасности, нежели сам Глава.

1.10

Бортников с любопытным выражением встал ему навстречу.

– О, Константин Александрович! Чего желаете? Или по знакомству зашли?

Отчего-то священник колебался. Он застыл близ аптекаря, словно не в силах ничего сказать. Затем еле слышно спросил:

– Вы мне таблетки давали обезболивающие – сильнее есть?

– Что-что? – Бортников наклонился, чтобы хоть что-то расслышать. – А, таблетки от головы? А те что, закончились у вас?

– Мне нужны сильнее.

... Опять этот галстук, теперь на спинке стула. Кровь засыхает на простыне, на полу ждет красная вата. Знай свое дело, Костя. Пока ты только недоносок, а станешь настоящим...

– Сильнее ничего нет, я самые лучшие…

Перебивая его, Константин Александрович назвал лекарство, отпускаемое ему в столице. Бортников, впервые услышавший это название, всплеснул руками.

– Что хотите, а такого в наших краях не бывает. Они английские? Итальянские? К нам разве что азиатские завозят или наши, но самые примитивные. Вы столицу и нас не сравнивайте.

Включая сочувствие, он спросил:

– Очень сильно болит голова?

Смирившись, священник пояснил:

– У меня осколок в груди, болит иногда, потому что нерв очень близко.

– Осколок? Чего осколок?..

– С войны, – спокойно ответил Константин Александрович.

Немногословность священника сыграла против него: услышав это, давно не оперировавший Бортников вознамерился помочь ему.

– Это такие пустяки, – уверенно заявил аптекарь. – Я с радостью проведу вам операцию. Достанем из вас осколок. Не век вам с ним ходить. И перестанет болеть.

По тихому кашлю священника стало понятно, что озвученная перспектива его напугала.

– Меня оперировали, – сквозь кашель ответил он, – врачи говорили, что извлечь его нельзя – глубоко.

– Да, это может быть рискованно, – вынужденно признал Бортников. – Но умелый врач справится, тем более что…

– Я предпочел бы не рисковать, – мягко и вместе с тем твердо ответил Константин Александрович.

Как отвергнутый любовник, Бортников расстроился из-за его отказа. В уме он прикинул, чем еще может помочь, и после вышел в свою «операционную». Оттуда он принес маленький бумажный кулек, перевязанный грубой веревкой.

– Гидрохлорид, если ничего не помогает. Может тошнить первое время. Но, думаю, вы без меня знаете.

– Правильно я понимаю, что иного не достать?

– Да что иное? – уже возмутился Бортников. – Китайцы возят какую-то дрянь, но от нее голова мутнеет, плохо. Можно договориться на диацетил, но долго и намного дороже.

– Понимаю. Но спасибо, Александр Филиппович.

Бортников колебался, посоветовать ли новому священнику Айну Валерьевну – но вспомнил, что она отнимает у него клиентов, и промолчал. Тем более он был обижен, что Константин Александрович усомнился в его способности провести сложную операцию. И как мучительно он смотрел, когда ему принесли лекарство (которое он и просил!) – словно хочется, но, понимаете ли, это ниже его высокого достоинства…

– Больше ничего, увы, нету, – открывая дверь, сухо сказал Бортников.

Когда священник ушел, Бортников возвратил морфий на место и отвел душу, вслух обругав этого неблагодарного чужака. Ему по-прежнему было очень обидно.

1.11

Анна Гавриловна всякий раз выглядывала, чтобы узнать, с чем (и один ли) к ней вернулся Константин Александрович. Не то чтобы она сомневалась в его порядочности – как человек он был ей безразличен, но он все же был членом «вражеского лагеря» и вызывал у нее необъяснимое беспокойство. Константин Александрович появлялся в одиночестве, тихо здоровался, спрашивал об обеде (его он неизменно ел у себя) и шел в комнату. Как постоялец он был тихим, почти бесшумным, и он явно не хотел общаться ни с кем. Тихие и отстраненные от остальных люди пугали Анну Гавриловну. Она думала, священник начнет говорить о ней, ее дочери, о знакомых, станет навязывать свое общество, настаивать на более близком знакомстве, а после пустится в размышления о правильности новой Церкви (а разве не за этим его прислали из столицы?). И странным оттого было, что священник никем не интересуется, не ищет человеческого общества, а только сидит в одиночестве у себя, занимаясь непонятно чем.

Анна Гавриловна презирала новую Церковь, как презирала бы все непонятное и, как сказали бы в приличном обществе, модное. Нельзя сказать, что она была верующей, просто старая церковь, в рамках которой она воспитывалась, не требовала от нее понимания, ее обряды были предсказуемы, постулаты – общим местом. Не нужно было читать Библию и труды святых отцов, чтобы прослыть истинным христианином. Фактов, полученных из случайных книг, разговоров и известных притч, было достаточно. Анна Гавриловна ходила в церковь и в обществе называла себя религиозной. Она даже пыталась соблюдать церковные ограничения, но всегда в пост, мирясь со своей совестью, несколько раз ела и мясо и другие запрещенные, но вкусные продукты, которые получалось купить дешевле на базаре.

Анне Гавриловне исполнилось сорок пять лет. С дочерью она жила на деньги от сдачи комнаты и от временной работы на базаре. Уходя, она запирала дочь на ключ и запрещала ей выглядывать в окна – чтобы проходящие мужчины не соблазнились ее молодостью и не похитили ее из родного дома. Агния Ильинична, слушавшая байки о похищении таинственным мужчиной лет с пятнадцати, ужасно боялась и добровольно пряталась. Поговаривали, что Анна Кутилова завидует собственной дочери. Еще она боялась одиночества – что дочь встретит мужчину и уйдет к нему жить, и (ужасно, непростительно) будет с ним счастлива, не то что Анна Гавриловна в ее браке. По этой причине до сих пор комната сдавалась только женщинам. Одна вдова жила у них пять лет, позже, правда, вышла замуж и переехала в другой район, к своему чиновнику. Другая, пожилая и бездетная, доживала у них, платила с маленькой пенсии, а спустя четыре года умерла в своей же комнате. Не посули ей священник большие деньги, Анна Гавриловна не пустила бы его жить. Думая о деньгах, она успокаивала себя: ну он же не мужчина, враг, но все равно с религией, не станет приставать к Агнии, тем более замотан, не скажешь, симпатичный ли, и Агния его не рассмотрит, не поймет ничего. На всякий случай она предупредила, чтобы дочь не выходила из комнаты, пока дома их квартирант. Агния с испуганным видом кивала и отворачивалась.

И все же Анна Гавриловна ее не любила. В юности она, тогда Смирнова, мечтала, что родит красивую дочь – более красивую, чем она – и выдаст ее замуж за богатого человека. Анне Гавриловне богатый жених не светил – она была мила, но недостаточно, чтобы привлечь искателя красоты, а положение у нее было самое шаткое. Отец слыл необязательным (если не бездарным) офицером, ссорился с начальством и проигрывал в карты небольшое наследство. Проиграв последнее, он, как порядочный офицер, пустил себе пулю в лоб. Мать Анны Гавриловны скоро умерла, а до этого пыталась заработать на пошиве рубашек. Не имея денег, Анна Смирнова могла надеяться на безбожно бедного или же безбожно старого жениха. Она выбрала старого – пятидесятилетний вдовец Кутилов, сослуживец ее отца, взял ее, двадцатилетнюю, замуж, тем самым спася от унизительной и нищей работы. Об этом (своем спасительстве) он не уставал напоминать и часто попрекал бедную жену, что она приносит одни убытки. За десять лет этого брака Анна Гавриловна успела возненавидеть всех мужчин, а особенно жадных. Когда Кутилов умер, она вздохнула спокойно. От него осталось немного денег и жилье, которым тоже можно было заработать. Агния служила обременительным напоминанием о пережитых унижениях, но отпустить ее Кутилова не сумела бы – она видела одинокую старость, думала, как будет умирать без человека рядом. И потом – разве Агния заслуживает счастья, если ее мать так страдает? Агния Ильинична, если об этом заходил разговор, бросалась матери на шею и плакала, и причитала: «Ну как вы можете думать, что я вас брошу? Я никогда, никогда, никогда не оставлю вас, ни за что!» В такие моменты Анна Гавриловна благодарила Бога, что вырастила достойную дочь.

1.12

Агнию Ильиничну позвали из прихожей. Испуганно она затаилась, боясь дышать, не то что пошевелиться. Голос снова позвал.

– Простите, можете мне помочь? Простите, что беспокою вас…

Голос был слабый и какой-то больной. Испугавшись теперь, что квартирант заболел, Агния Ильинична закуталась в два плотных платка и выглянула из комнаты.

Константин Александрович стоял, привалившись к стене, и держась за сердце. Сглотнув, Агния Ильинична в дверь прошептала:

– Анны Гавриловны нет, через полчаса придет. Подождите.

– Я не могу, мне плохо, – прямо ответил Константин Александрович.

Та продолжала стоять, показывая из-за двери часть испуганного лица. Принимая это на свой счет, квартирант с досадой сказал:

– У вас что, сердца нет? Я не прошу невозможного – помочь мне дойти до моей комнаты.

От несправедливого обвинения Агния Ильинична задрожала. Страх боролся в ней с ощущением собственной ничтожности или хуже – жестокости. Она понимала, что квартирант не притворяется, чтобы завлечь ее, но не умела мириться со своим страхом. Спустя невыносимую минуту Агния Ильинична сделала единственное, на что у нее хватило духу – открыла дверь в его комнату и застыла, ожидая, когда он сам войдет к себе.

– Вы чрезвычайно добры, – услышала она.

Как ни хотелось спрятаться, она, казня себя за жестокость, осталась на месте. Квартирант медленно прошел мимо нее. Взглянув через плечо, Агния заметила, что он ложится на постель как есть, в обуви – и сказала:

– Анне Гавриловне не понравится, что вы не снимаете ботинки.

– Очень интересно… – протянул Константин Александрович.

От ужаса она прикусила язык. Иногда она говорила с мужчинами, но каждый раз давался ей тяжело. Агния Ильинична медленно задышала, успокаивая сильный ритм в груди.

– Можно у вас узнать?.. – из комнаты спросил Константин Александрович. – У вас больше нет врачей, кроме Бортникова? Кто-то, у кого есть лекарства…

– Вы… больны? – спрятавшись вновь за дверью, спросила Агния Ильинична.

– Да, черт возьми.

Она задрожала.

– Пожалуйста, не упоминайте… не призывайте нечистую силу.

– Черта не существует, – болезненно ответили ей с постели. – Как и остальной мифологической шушеры. Их нечего бояться.

– Неправда!

Боже мой, зачем она спорит с ним? Чувство вины, что она не помогла и может оставить человека умирать, не давало ей сдвинуться с места – как тогда, когда она вошла к Прасковье Петровне и нашла ее мертвой на этой же постели…

– Они существуют, – ответила Агния, – они испытывают нас, ждут, когда мы ошибемся, чтобы завладеть нашей душой, искушают нас грехом…

– Благодарю вас за вольный пересказ «Фауста». Так найдется в вашем городе приличный Мефистофель?

Конечно, он насмехался над ней, она узнала этот тон – когда ей было шестнадцать, ее похоже высмеивал мальчишка из центра, что выслеживал ее на базаре и потом бегал за ней, толкал в плечо и дышал ей в шею.

– Всех лечит Александр Филиппович, – прошептала Агния Ильинична. – Попросите Анну Гавриловну, она отправит кого-то за лекарством.

– Кроме него, никого нет?

Нехотя, сглатывая неприятную слюну, она ответила:

– Айна Валерьевна дает магические настойки. К ней ходят, если ничего не помогает. Я… ни разу к ней не ходила.

– Кто она? Как ее найти?

– Мартынова, дом Мартынова, спросите, – с досадой, непонятной ей самой, ответила Агния. – Пошлите лучше к Александру Филипповичу. Грешно ходить к ней.

Константин Александрович закашлялся, должно быть, от нового приступа.

– Простите… я не понимаю.

Покраснев, Агния Ильинична ответила:

– Она ведьма. Кочевники, они говорят с ним… кого вы упоминали. Она ведьма, ходит в степь, собирает всякое. Мама говорит: танцует свои бесовские танцы…

– Агния Ильинична, вы меня простите, конечно, но ведьм не существует. Ничего из перечисленного не может быть.

– Вы не должны так говорить! Вы не больной! Вы!..

От стыда за себя она заплакала и бросилась в свою комнату. Дверь она закрыла на щеколду и, словно боясь штурма, еще придвинула к ней пустой сундук. Пока не возвратилась Анна Гавриловна, Агния тихо сидела на постели и прислушивалась, не сделает ли чего их квартирант. Когда появилась мать, пришлось осторожно отодвинуть сундук – чтобы Анна Гавриловна не спросила, что произошло. Если мать и услышала что-то, спрашивать не стала. Агния Ильинична с облегчением вздохнула.

1.13

Извозчик остановил близ двухэтажного каменного дома напротив отделения почты. Константин Александрович плотнее запахнул пальто и спустился. У дома благополучный мужчина играл с маленькой дочерью, чуть дальше ворот две красивые девушки, пряча лица в тени больших шляп, обсуждали китайские отбеливающие кремы: «Вы точно знаете, что от них… ничего не слезет? Страшно, но хоть бы избавиться от этой смуглой кожи, ужас!» Айна Валерьевна жила в районе, доступном лишь чиновникам и местным купцам – поразительно, учитывая, чем она занималась.

У мужчины Константин Александрович спросил о г-же Мартыновой. Тот, не удивившись, показал ему на окна справа.

– Вторая, справа, стучите, не ошибетесь.

В аккуратном вестибюле пахло свежими сахарными булочками и дорогой косметикой. На почтовых ящиках (у каждой семьи собственный) блестели бронзовые таблички. Константин Александрович уверенно дернул серебряный колокольчик, и скоро на звонок выглянула молодая служанка, явно из кочевников, но одетая как обычная горожанка.

– Айна Валерьевна принимает?

– Вы записывались?

Хмурясь на его странный образ, служанка достала из кармашка черного платья записную книжку и сверилась с датами и фамилиями.

– Простите, но без записи к Айне Валерьевне не попасть?

– Кто там? – спросил из гостиной женский голос.

Всем показывая, что священник зря тратит их время, девушка вышла к хозяйке. Явившийся тем временем осмотрелся – прихожая, обставленная как было модно лет десять назад, совершенно не подходила хозяйке квартиры и тем более ее образу жизни. Пожалуй, здесь уютно бы себя чувствовал чиновник среднего статуса, без лишних денег, но достаточно развитый, чтобы за небольшие средства сделать подобие интеллектуальной столичной обстановки. Константин Александрович прошел дальше, в коридор, и с удивлением заметил «Венеру Вертикордию», заключенную в простую деревянную раму. Картина Россетти, увиденная столь внезапно, произвела на него странное впечатление. Напротив висел какой-то из ангелов Кабанеля – Константин Александрович не успел его рассмотреть. Служанка вернулась и пригласила его пройти дальше.

В гостиной царила та же поистрепавшаяся местами, устаревшая элегантность. Расположившаяся на диване Айна Валерьевна лишь подчеркивала неуместность обстановки. Она была одета в длинный красный халат (или платье?) привезенный из Азии, с характерной вышивкой. Жестом она велела гостю сесть в кресло и кратко, вкрадчиво поздоровалась.

– Я вас помню, – заметила она. – Видела вместе с диаконом, как же его… Каллистрат?

...Нет, нет, нет. Черный кабинет Свешникова. Я останусь здесь навсегда, верно? У него падает бокал, разливается красное вино. Но так тихо, кажется, мы оба слышим, как в глубине бьется мое сердце...

– И я вас помню, – глухо ответил Константин Александрович.

Он мучительно пытался скрыть, как ему плохо. Китайский красный халат хозяйки был невыносим, как и ее накрашенные по-азиатски красные губы. У нее была светлая и блестящая кожа, а сочетание светлого (почти белого) с красным заставляло от нее отворачиваться.

– Вы же посланник новой веры? Понимаю, зашли познакомиться? Очень признательна. Простите, что в столь фривольном образе.

Спокойно, понимая, что в ее образе нет ничего неприличного, она улыбнулась.

– Я слышал, вы лечите, – сказал Константин Александрович, упрямо смотря мимо нее. – Даете какие-то настойки или отвары, которые снимают боль.

– А, уже наболтали. – Она пожала плечами. – Хочется верить, что новая вера действительно против старых предрассудков. Мне бы хотелось еще пожить, а не сгореть на костре возрожденной инквизиции.

– Неужели было бы за что отправить вас на костер?

– Ну, женщины часто могут внушать страх – своим умом, силой воли или страстностью. Пожалуй, любая женщина, в той или иной степени, может вызвать страх, а значит и подозрение.

Прервав себя, Айна Валерьевна спросила, не желает ли он выпить заграничного чаю. Он отказался. Невежливо было так сидеть, отворотившись от нее, но он ничего не мог поделать с собой.

– Вы пришли, чтобы говорить о моем маленьком увлечении? – открывая бумажный веер, спросила она после.

– Простите, что мое появление было слишком… внезапным, Айна Валерьевна. Но…

Она кивнула:

– Вы пришли как покупатель, правильно я вас понимаю?

– У меня боли после ранения. У вашего аптекаря ничего нет, кроме морфия. Признаюсь, мне бы хотелось обойтись без этого.

– Вы верите в народную медицину? – спросила Айна Валерьевна.

Она могла бы поклясться, что он улыбается за этим платком.

– Если вы собираетесь лечить меня руками, Айна Валерьевна, то нет, не верю. Если же вы готовите что-то… Это же химия, почти. Если так, то настойка валерианы, которая успокаивает…

Он мельком взглянул на нее. Айна Валерьевна странно на него посмотрела. Она заметила, что у него дрожат руки. В ее выражении появилось что-то, схожее с беспокойством. Пытаясь скрыть это, она встала и отошла к окну, как бы увеличивая расстояние.

– Не знаю, смогу ли я помочь… – ответила она. – Впрочем, я могу попытаться. Но сначала… снимите пальто, мне нужно время.

1.14

В Т. не было высшего света, как в столице, но местное обеспеченное общество очень хотело сойти за светское – и оттого в Т. время от времени давались приемы, балы и пикники. В сравнении с развлечениями, доступными там, далеко, эти были плохи по организации и количеству участников. Аристократов в столь малом городе быть не могло, но вместо них были дети местных чиновников и офицеров, которые то подражали мифическим французам из книг, то богатым азиатам из иллюстрированных журналов. Выбраться раз в месяц на танцы было большим счастьем – просто ходить в гости всем давно наскучило, покупать между партиями из Азии было нечего, да и на лошадях давно не ездили в степь (а лет семь назад в таких скачках участвовали и молодые женщины).

Этим вечером, дома у купца Дмитриева, обсуждали две темы – священников и Церковь и помолвку Танечки, дочери почтмейстера, с Евгением Дмитриевым. Татьяна была тут же, улыбалась, стоило кому-то упомянуть ее жениха, и краснела, чувствуя себя полностью счастливой. Стоило же упомянуть священника, как она краснела еще больше – от досады.

Татьяна Дмитриевна была сильно влюблена в сына купца Дмитриева. Что уж там, многие на него засматривались. Лет пять как ее папа, Дмитрий Васильевич Пушков, договорился с Дмитриевыми, что их дети поженятся. Старший Дмитриев, который вел много дел с бывшими кочевниками (почти все его помощники произошли из семей кочевников), хотел, чтобы его сын и наследник женился на девушке «оттуда» – якобы это способствует лучшему ведению дела. На самом деле, как поговаривали, за этим стояла страшная тайна – якобы купец Дмитриев был в молодости влюблен в свою работницу из кочевников, а та ему предпочла будущего почтмейстера Пушкова, и, связав их детей вместе, Дмитриев хоть так желал сродниться с любовью всей своей жизни. Так или нет, никто в итоге не знал. Будущий жених Евгений очень понравился Татьяне. Она нашла таинственным совпадение их имен (как в романе Пушкина) и верила, что их брака хочет Бог, что это судьба. Евгений же проявлял к возможной невесте внимание, но отстраненное. Татьяна обижалась. А потом узнала, что сын Дмитриева влюблен в Натали. Она отказывалась верить – может, Дмитриевы просто хотят породниться с Волчанскими? Партия-то это получше, чем дочка почтмейстера. Страшно и больно было смотреть, как молодой Дмитриев бегает за белоснежной красавицей Натальей и не упускает возможности до нее (будто бы случайно!) дотронуться. Но потом Наталья Анатольевна, боясь дневного света, ушла в уединение. Татьяна Дмитриевна не упустила шанса: она стала сама ухаживать за женихом, присылала ему милые письма, в которых делилась своими невинно-романтичными снами. Через несколько месяцев Евгений ей сдался. В обществе он отпускал неприятные комментарии о Наталье, словно и не было его флирта с ней, обзывал ее ожившим Дракулой, приказывал подсовывать ей под дверь насмешливые записки и иногда ходил стучать в ее окна – чтобы напугать ее, как он говорил. Татьяна смутно верила ему. Теперь он исправно отправлял ей нежные письма с признаниями и вкладывал в конверты засохшие лепестки роз. Когда их родители решили, что пора жениться, Евгений не отказался.

И все же она злилась – новый священник обещал все испортить. Накануне ее отец и старший Дмитриев вместе пошли в скромную обитель священника Альтова, чтобы уговорить его провести венчание. Тот ответил, что вести венчания не уполномочен, а на это есть светские власти. Дмитриев, разумеется, спросил: «Как же жить молодым, не обменявшись клятвами перед Богом?» На это священник ответил, что образованные люди (наверное, в столицах) клянутся друг другу, а не Богу, что Богу вообще все равно, кто на ком женится, а если нужно иметь документ о браке, то женитесь в светском заведении, а не в Церкви. Пушков и Дмитриев были возмущены, попробовали предложить денег, потом пошли к Волчанскому, а тот только руками развел: увы, но Бог нынче безразличен, как и его священники.

– Я слышала, – заговорила Александра Игоревна, – что священников нынешних очень хорошо обеспечивают. Не нужны им наши деньги.

Молодежь перед танцами собралась в синей комнате, а старшее поколение – в зеленой, по соседству. Александра Игоревна, дочь исправника, была любимицей ровесников и часто выступала главной в разговоре.

– Что это за Церковь, если в ней не венчают? – спросил кто-то. – Зачем она тогда нужна?

– Из столицы писали, – сказала Татьяна, – что основатель новой Церкви – ученый, а не священник. Это правда?

– Да, я тоже читал. Он изобрел какую-то штуку, на физике, которая доказала существование Бога.

– Разве кто-то в этом сомневался?

– В столице многие сомневались. Писали, что был кризис веры, и из-за войны тоже.

– Наверное, это что-то очень умное, – обронила Шурочка. – Но сами священники в этом разбираются? Они должны знать, как работает эта непонятная вещь для общения с Богом!

– Но священники Церкви – это бывшие отступники от церкви истинной. Они наверняка учились в семинариях, а не точным наукам.

– Этот Константин Александрович не похож на священника, – с загадочной улыбкой заметила Шурочка. – И зачем он ходит, постоянно обмотавшись платком?

– Ах, папа мне сказал, что так у них принято. А пошло оттого, что они сами священники, а когда перешли в новую Церковь, прятали лица, чтобы их не узнали знакомые и не… не наказали за отступничество. Они боятся показывать нам свои лица, как настоящие предатели!

– Значит, Константин Александрович – предатель, – задумчиво протянула Александра Игоревна. – Это невыносимо интересно. Мне нравятся сложные мужчины. А вы бы хотели посмотреть на его лицо?

1.15

Наталья Анатольевна была больна. Два дня она лежала у себя, мучаясь от ослепительных ночных кошмаров, после просыпалась и, заметив, что зажгли свет, умоляла:

– Погасите, погасите… невозможно, невозможно!

Минуты через три она снова засыпала и снова металась, обливаясь потом. Просыпалась – и молила:

– Уберите, уберите… свет… болят глаза!

Ее пугал слабый свет от свечи, что оставляла служанка в дальнем углу комнаты. Если никто не отзывался на тихие мольбы, Наталья Анатольевна начинала кричать со страшным выражением, которое делало ее почти неузнаваемой:

– Погасите, погасите, хватит, хватит!..

И плакала, громко и жутко, как в глубоком горе. Голова раскалывалась, будто по ней били молотком со всей силы. Служанка укладывала ее обратно на подушку, а Наталья Анатольевна сопротивлялась, билась головой о постель и, хотя свет уже потушили, повторяла лихорадочно:

– Погасите, погасите, погасите!..

Бортников, что первым пришел к ней в комнату, прописал успокоительное. Проснувшись, Наталья Анатольевна услышала, как он говорит ее отцу:

– Сложные симптомы. Меланхолия? Истерия? Лечить симптоматически.

Поначалу лекарства ей давал лично отец. Когда ему сообщали, что дочь ненадолго проснулась, Волчанский шел к ней и, не давая спать, тряся ее за плечи, вливал в ее горло очередную порцию успокоительного. Отчего-то он пугал Наталью. Стоило ему войти, как ее пронзал необъяснимый страх. Она пыталась убежать с постели, но тело отказывалось слушаться, она только елозила на мокрой простыне и шептала, закрывая голову руками:

– Нет, нет, пожалуйста, пожалуйста, умоляю…

Утром третьего дня к ней пришла Айна Валерьевна. Сама сонная, растрепанная, Айна ощупывала ее тело и трогала лоб, пытаясь понять, что странное свалило Наталью, еще недавно здоровую, ни на что не жаловавшуюся. Проснувшись от ее касаний, Наталья Анатольевна испугалась и заплакала, и отползла кое-как на другой край сбитой постели. С другой стороны к ней приблизился отец и попробовал уложить обратно. Его осторожное прикосновение вызвало у нее ужас.

– Нет, нет, умоляю! Уйди! Уйди, уйди!

С застывшим лицом Айна Валерьевна встала с постели и с горечью сказала:

– Не понимаю, что с ней. Это не в нашей воле. Вам стоит показать ее психиатру, г-н Волчанский.

– Что с ней?.. – как не слыша ее, спросил Волчанский.

– Не знаю. Возможно, истерия, как это называет Бортников. Дебют шизофрении. Что угодно.

Из саквояжа (Айна Валерьевна поставила его близ кровати) она извлекла маленький пузырек.

– Это может помочь – на время. Но вы должны показать ее психиатру.

Волчанский забормотал: как, это невозможно, не может он везти Наталью в другой город, на чем, не на поезде, а если пригласить врача из соседнего города?

– Позовите Бортникова, пожалуйста, – перебила его Айна Валерьевна. – Пусть поможет разжать ей зубы. И вот что… Откройте окна.

– Наташе плохо, – с внезапной грубостью возразил Волчанский. – Не просите меня сделать ей хуже. Она боится света, я говорил вам, Айна Валерьевна.

– У Натальи были раньше проблемы с глазами? Жалуется на боль – какую боль? Это может быть из-за травмы глаз. Пожалуйста, позовите Бортникова.

Профессиональный врач меньше всего желал работать с Айной Валерьевной, но не посмел отказать Волчанскому. Отец Натальи остался снаружи, чтобы не смотреть, как его дочь, вне всяких приличий, осматривают и ощупывают. Бортников, с согласия родителя, вколол ей что-то посильнее, и без того обессилевшая девушка быстро провалилась в глубокий сон. Волчанский вошел, когда осмотр был на последней стадии. Айна Валерьевна с недовольным видом светила в приоткрытый глаз пациентки, должно быть, следя за изменениями зрачка. После Бортников закапал в глаза Натальи капли, якобы уменьшающие светобоязнь, и заключил виновато, как вновь бесполезный врач:

– Крепитесь, Анатолий Григорьевич – возможно, у Натальи Анатольевны менингит.

Анатолий Григорьевич, уже смирившийся с психиатрическим диагнозом, теперь не знал, как реагировать на новое заявление врача. Он плохо понимал, что собою представляет менингит, но скорбное выражение Бортникова не оставляло надежды – тот принимал этот трагичный вид в самых плохих случаях.

– Вы за прямоту простите, Анатолий Григорьевич, – сказал Бортников. – Симптомы ухудшились. Головная боль, тошнота, на свет смотреть не может, спутанность сознания – очень плохо.

– Я согласна, – тихо сказала Айна Валерьевна. – Очень плохо.

Не решившись сказать о скорой смерти Натальи Анатольевны, Бортников тут шумно сглотнул. Волчанский, казалось, размышлял. После сухо поблагодарил пришедших и попросил их уйти.

– Я останусь у вас на случай, если понадобится уменьшить симптомы, – возразила Айна Валерьевна. – Они могут проявляться очень болезненно.

Бортников еле слышно выругался на ее бестактность. Айна Валерьевна мило улыбнулась его расстроенным глазам – будто никто рядом с ними не умирает. От этого Бортников снова, уже громче, выругался и первым вышел из спальни больной.

1.16

То ли от тяжелого укола Бортникова, то ли от настойки Айны Валерьевны, но после десятичасового сна Наталье Анатольевне стало несколько лучше. Она вспомнила, что лежит в своей постели, что было в гостях, как ее высмеяли, как ее обнимал Евгений, как ее омерзительно стошнило – и заплакала не от болезни, а от ужаса того, что с ней произошло. Мучительный страх вился на краю ее сознания. Она пыталась схватиться за него, но он ускользал, тем самым заставляя беспокоиться – от чего ей страшно, если она вот-вот поправится? Случайно она нащупала под подушкой (поразительно, как его не нашли другие!) французский роман, который она не успела дочитать. Наталья Анатольевна вздрогнула, припоминая, что за кошмары ей являлись в бреду. Она привстала на постели и, щурясь в темноте, попросила:

– Прошу, позовите священника.

На ее зов пришла сначала служанка, а затем отец, который сочувственно склонился и несколько раз поцеловал ее вспотевший лоб.

– Все хорошо, Наташа, ты пришла в себя. Слава Богу!

– Папа… умоляю, позовите священника.

Анатолий Григорьевич отмалчивался и ощупывал ее голову, словно ища на ней подозрительные выступы.

– Диакона, Каллистрата Прокопьевича позвать могу, – нехотя сказал он после. – О чем хочешь поговорить?

– Нет, нет… – Наталья Анатольевна помотала головой. – Священника. Пожалуйста. Папа, священника.

Анатолий Григорьевич перестал сопротивляться.

– Сейчас пошлю за ним, – тихо сказал он. – Не засыпай, Наташа, не засыпай, милая моя. Сейчас священник придет.

Наталья Анатольевна не спала. Она была слаба, ее мутило, как после отравления, но сон ушел. Она даже попросила зажечь свечу, но потом закричала, чтобы ее потушили. За глазами, в усталом мозгу, заболело нещадно… как будто зрачки резали скальпелем.

Скоро пришел Константин Александрович. Он расстегнул воротник у своего облачения – в комнате было душно. Не как священник, без приглашения он уселся на постель Натальи Анатольевны и, странно поежившись, снял перчатку с правой руки. Плохо скрывая, как ему не хочется касаться ее, положил руку на ее лоб.

– Небольшая температура, – заметил он еле слышно.

– Вы пришли. Я… спасибо вам, Константин… Александрович.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

– В голове болит, и я…

У нее заплетался язык. Она покраснела, припомнив, как он помогал ей на балконе, пока остальные смотрели на нее с омерзением… словно это он знал ее всю жизнь, а они были случайными людьми.

– Благодарю… вас, – прошептала Наталья Анатольевна. – Вы помогли… мне очень… стыдно.

– Не за что, Наталья Анатольевна. Вы не совершили ничего, чего могли бы стыдиться.

Ее пробрала дрожь, она сильно вцепилась в покрывало.

– Мне… снились… плохие сны. – Говорить было сложнее. – Люди, которые… делают порочные вещи. О которых я часто… читала. Пожалуйста… Бог простит меня… за это?

– Богу все равно, что вы читали, Наталья Анатольевна.

– Вы не…

– Я понимаю, о чем вы. И нет, вы не совершили плохого.

Она странно заерзала в постели.

– Константин Александрович… что будет после смерти? Я попаду в рай к… маме?

Было слышно, как он тяжело вздохнул.

– Мне жаль вас расстраивать, Наталья Анатольевна.

– Скажите, прошу… что там, вы знаете… Скажите правду.

– Зачем она вам?

Наталья Анатольевна откашлялась, сделала усилие, чтобы говорить внятно.

– Мне сказали, что там… далеко… вы научились слушать Бога. Что он вам сказал?.. Что будет после смерти? – Не дожидаясь его ответа, она умоляюще спросила: – Вы молчите, потому что там нет… ничего?

Константин Александрович возвратил руку на ее лоб.

– Вы, Наталья Анатольевна, знаете, почему Бог создал человека по образу и подобию своему?

– Нет… я не помню.

– «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его». Так мы верили раньше, пока не поняли, что есть Бог. Все, что есть в этом мире, создано по образу и подобию Бога. И когда вы умрете, Наталья Анатольевна, вы станете Его частью. Когда вы умрете, вы исчезнете. Вас, какой вы себя знаете, не останется. Вы заснете и не поймете, что смерть пришла к вам. В Нем растворяется все – человек, природа и звезды. Он поглощает все, а потом выплескивает обратно. Все должно исчезнуть, чтобы потом появиться вновь.

Наталья Анатольевна сглотнула.

– Я никогда не увижу маму?.. Никого?

– Никого. Никогда. Но вы не успеете об этом подумать и пожалеть. Ваше сознание утихнет.

– Нет, нет… – зашептала Наталья Анатольевна. – Если Бог не испытывает… если нет рая… почему вокруг столько страданий? За что? Почему?

– Чтобы все умерло, а потом родилось. Поэтому начинается война, приходит эпидемия, обрушивается ураган или огромная волна. Бог не хочет страданий, Он не знает, что это – страдание. Он не знает боли и зла. Он безразличен к вам, потому что Вы – его часть. Вы тоже безразличны к молекулам, из которых состоите. Клетки в вашем организме рождаются и умирают каждую минуту. Разве вы скорбите по ним?

1.17

Айна Валерьевна сидела в гостиной со случайной книгой из библиотеки Волчанских. Она не встала навстречу Константину Александровичу, но в ее темном взгляде появилось любопытство.

– Наталье Анатольевне лучше, – обронил священник, помедлив близ Мартыновой.

– Вот как? – с сомнением ответила она.

Теперь Айна Валерьевна отложила книгу, взяла со столика кружевную салфетку и так, словно это была ее салфетка, вытерла ею красные губы. Константин Александрович отвернулся. Айна Валерьевна попросила принести ее пальто – она явно собиралась ехать, и священник, не понимая ее, уточнил:

– Разве вы не помогаете Наталье Анатольевне?

– Если, как вы сказали, ей стало лучше, то она либо поправится, либо вот-вот умрет, – заявила Айна Валерьевна. – От меня уже ничего не зависит. А на смерть я смотреть не люблю.

Она проверила, все ли в порядке в саквояже. Улучив момент, Константин Александрович взял его, а когда Мартынова решила возмутиться от его самодеятельности, спросил:

– Я вас отвезу, не возражаете?

– А, у вас же нынче личный извозчик. Любезно со стороны Волчанского.

Поспешно она набросила пальто и с открытой головой (как странно) вышла на улицу. Священник хотел спросить, не холодно ли ей без убора и с распахнутым пальто, но Айна Валерьевна его перебила: точно ли им по пути, не затруднит ли она обвешанного заботами человека?..

– Какие заботы, Айна Валерьевна? Заботы будут, когда Анатолий Григорьевич исполнит мои поручения.

– Вы всерьез намерены наставлять людей на городской площади? Всех горожан? С помоста?

– А что вас смущает? В столице Церковь работает именно так.

– Мы не в столице, – возразила Айна Валерьевна, но более спорить не стала.

Доехали быстро. Оба молчали, думая о своем. Спускаясь на землю, Айна Валерьевна осторожно, как бы между делом, отобрала у священника саквояж. Сначала она позвонила, но прислуги не было, пришлось открывать дверь своим ключом.

– Хотите чаю? – приглашая в гостиную, спросила она. – Полагаю, вы не просто так пригласили меня ехать вместе с вами.

– Я не пью чай в гостях, Айна Валерьевна.

– Отчего же?

– Технические сложности.

– Вот как, интересно, – с иронией ответила она. – А разве вы не всем женщинам, кто вас просит, лицо показываете?

Ей хотелось смеяться. С трудом она подавила это, не желая совсем уж его оскорблять.

– Что, простите? – неуверенно спросил Константин Александрович.

После, с холодом в голосе, добавил:

– Вы, значит, подслушивали?

– Не понимаю, что я должна была подслушать, – столь же холодно ответила она.

– Замечательно знаете. Вам знакомо слово «порядочность», Айна Валерьевна?

– Нет, не знакомо.

Чувствуя его колебание, она поспешно отвернулась и наконец сняла пальто. Под пальто был строгий черный костюм, какие носят некоторые гимназистки. Что-то мешало ей повернуться обратно. С минуту она стояла, держась за зеркальный шкаф. Константин Александрович нарушил неприятную паузу.

– Ваше лекарство… настойка… она полностью убирает боль.

– Да? – Айна Валерьевна оглянулась. – Аллергии не было? Сыпи, насморка?

– Ничего. Я хотел просить вас продать мне ее.

– Продать?

– У меня достаточно денег, – ответил Константин Александрович.

– А вы, Альтов, не поняли, что я не нуждаюсь в деньгах?

Ее слегка презрительный тон, столь же презрительное обращение по фамилии – они заставили его резко спросить:

– Вы так благородны, что не берете денег с больных?

– Беру, – почти перебила его Айна Валерьевна. – Но от вас мне денег не нужно.

– Неужели я, Айна Валерьевна, настолько плох?

Она вновь сомневалась. После, пытаясь не показаться слишком уж странной, заговорила:

– Не знаю, сможете ли вы понять меня, Альтов. Я всю жизнь живу в Т. Почти всех знаю с рождения. Я ни разу не выезжала из Т. Я знаю остальной мир по книгам и журналам. И, когда видишь одних и тех же людей всю жизнь… всякий приезжий вызывает большой интерес. Вы вызываете интерес – не у меня одной. Вы наверняка многое видели. Больше всех, кто живет в Т. И, если вы согласитесь, я бы желала обменять ваши ответы на мою помощь.

...У нее были красные губы. Я что-то потерял и не могу никак это найти. На спине страшные шрамы. Мы все теряем здесь, Костя. Я, например, перестал бояться открытых окон, Костя. Красное въедается в кожу...

– Не знаю, что интересного я могу рассказать, – ответил Константин Александрович.

– Скажем, мне говорили, что в столице у каждого второго есть личный автомобиль. Правда ли это?

– Нет. Автомобили есть, но не у каждого второго. Вы хотите за свою помощь такую малость?