Сказки для Василисы

Пролог. В какой народ придешь, таку и шапку наденешь

— Тихон! — выкрикнула я в сонную тишину леса. — Варя! Рита! – В ответ кротко вздохнул порыв ветра, всколыхнув зеленые кроны деревьев. — Тихон! Варя! Рита! — хрипло повторила я.

Перунский лес известен своими болотами и чащами, куда даже животные не совались. Я брела, потеряв всякие ориентиры. Не пыталась запомнить дорогу, словно не собиралась возвращаться. Если не найду мужа и дочерей, лучше в лесу погибнуть.

Ветки кустарника хлестали по рукам и ногам, царапали кожу, но я брела вперед, не сопротивлялась назойливым прутьям. Слёзы застилали глаза, и я утирала их ладонью, не давая катиться по щекам, но они текли, точно назло.

Всё неважно, кроме поисков семьи. Я найду их. Должна найти. Как давно они ушли, и сколько пробыли в лесу, как ни старалась, не могла вспомнить. Тихон отправился в лес за черникой, взяв с собой Риту и Варю. Они весь вечер упрашивали его.

— Тихон! Рита! Варя! — закричала я, что было сил.

Я долго ждала их возвращения домой. Достаточно долго, чтобы разволноваться не на шутку. Заблудились? Утонули в болоте? Попали в лапы лесному зверю? Тихон не ушел бы далеко от деревни, не подверг бы дочерей опасности. Он не знал Перунского леса. Плохое предчувствие скреблось в душе. «Господи, только бы найти их!».

Подивилась, что вспомнила бога — до этого момента считала себя агностиком. Но сейчас была готова молиться хоть богу, хоть черту, если это поможет найти родных.

Места здесь глухие. Никакой сотовой связи, с тех пор как мы съехали с шоссе. Пыталась снова позвать их, но голос осип, и я лишь тихо прохрипела дорогие мне имена. Прокашлялась. Не помогло. Пришлось продолжать поиски молча. Это было невыносимо: брести по лесной зыби и не слышать ничего, кроме собственных шагов.

Я зашептала:

— Тихон, Рита, Варя. Я больше вас никогда не оставлю, только вернитесь.

Утирая ладонями мокрые щёки, я продиралась вперёд. Или назад, а, может, ходила кругами. Зря поддалась эмоциям. Надо было ехать в город за помощью. Теперь искать будут еще и меня. Или не будут.

Деревья окружили непролазной стеной. Замшелые стволы надвигались, окружали, старались не пустить дальше. В воздухе висел запах гнилой листвы и болота. А ещё нестерпимо пахло грибами. Грибы вокруг росли наглые, не те тощие, что растут вдоль дороги, а как те, что водятся только в старых, совсем древних лесах. Поганки с обтрёпанными шляпками скользко поблёскивали.

Пока я брела по узкой извилистой тропе ни одно живое существо, которых, надо думать, в лесу полно, не издавало ни единого звука. Лишь слабое завывание ветра в кронах, едва доносилось до меня.

Бабушка Марошка любила лес. Она так хорошо знала местные тропы, что нашла бы путь закрытыми глазами. Когда мама привозила меня в Чемерицу на лето, мы с Марошкой ходили в Перунский лес каждый день. Она рассказывала, о деревьях, травах, животных и культурных обычаях, связанных с ними. «Прижмись, Василиса, затылком к березе или дубу, чтоб из головы морок ушел». Марошка рассказывала, что в скрипучих деревьях заточены души людей, замученных до смерти. Срубавший такое дерево, был обречен. «Прокудлое оно, дерево-то, — говорила бабушка. — Оно отомстит лесорубу: или дом обрушит, или если на дрова пойдет, так пожар устроит». Хуже скрипучего дерева, только то, что посреди дороги растет. Такое трогать никому нельзя. «Беду навлечешь».

Чемерица сильно переменилась за тридцать лет. Лес вокруг деревни разросся, огороды одичали, а жителей почти не осталось. Бабушкин дом, хоть и выглядел опрятней прочих, навевал тоску.

Мне и нужно-то было сделать несколько снимков бабушкиного дома. Риелтор сказала, чем лучше будут фотографии, тем быстрее дом купят. Бабушку Марошку давно признали пропавшей без вести. А вот то, что мне в наследство достался ее дом в Чемерице, я узнала недавно.

Тихон оказался против продажи дома. Настаивал на отпуске в деревне. Я не посмела отказать. Да и Рите с Варей здесь лучше, чем в душном городе.

Не помню, сколько мы тут дней, и когда я решила, что медленно схожу с ума, но готова поклясться чем угодно: в Чемерице тени падают независимо от источника света. Бред, в который поначалу отказывалась верить, но потом собственными глазами увидела, как тень от флюгера на соседской крыше начала удлиняться, перетекла на стену дома и скрылась в окне. Сморгнула наваждение, и серый двойник флюгера оказался на своем месте, но я ему уже не доверяла.

Под резиновыми сапогами зачавкала грязь, а лесной частокол поредел. Я продолжала идти вперёд, обещая себе, что не вернусь домой без Тихона Риты и Вари.

Если бы моя неприязнь ограничивалась одной деревней, я бы с лёгкостью списала все странности на разыгравшееся воображение. Но местные жители настораживали не меньше. Презрительные, молчаливые, шептались между собой, завидев меня.

В одну из ночей мне снова было не заснуть. Чтобы не мешать Тихону очередным приступом бессонницы, я выбралась из кровати и устроилась у окна. Я сидела и разглядывала черные силуэты яблонь в саду. Электричества в бабушкином доме не было. Из развлечений — жечь свечи, но их и так мало, или керосиновые лампы, которые я не знала, как работают.

От скуки почти дремала, когда услышала, шорох за окном. Пригляделась к дороге. По ней в сторону леса шагало человек двадцать. Наверное, жители деревни, подумала я. Кто же еще? Они двигались молча, и в абсолютной темноте. Как они различали дорогу, и что им понадобилось в лесу ночью, не представляла. От вида процессии стало не по себе. Почему я решила, что проследить за ними будет хорошей идеей, ума не приложу. Правильно говорят: «неведенье — благо».

Глава 1. Бегает от дому, точно черт от грому

Утро застала в бабушкином доме. В Чемерице. За окном пасмурно, тучи закрыли солнце. Очнулась на веранде. Знакомый железный скрип пружин под матрасом. Приподнялась на локтях и огляделась. Все тело ныло, словно не осталось ни одной целой косточки.

На стене старые часы с боем показывали половину двенадцатого. Кто завел часы? Стояли сломанными столько лет. Внутри, сколько я себя помнила, лежала, засохшая от времени, мышь. Часы намертво застряли на половине двенадцатого. Бабушка запрещала к ним прикасаться.

Я ничего не забыла. Как могло такое присниться? Мысли накинулись роем злых ос. Великан, сплетенный из сучьев и тумана, кости животных, лапа медведя. Тихон, Рита, Варя. Я подскочила с кровати. Голова закружилась. Дурные сны в моей жизни не редкость. С самого детства я чуть ли не каждую ночь подскакивала на кровати, разбуженная плохим сном. Сидела с мокрым от пота затылком и судорожно хватала ртом воздух.

Я редко помнила содержание кошмаров, и совсем не сожалела об этом. После дурного сна, даже безобидные тени деревьев и писк комара над ухом наводили страх и не давали уснуть. Да что там уснуть — ногу из-под одеяла вытащить страшно. Вдруг утащат. Маленькую меня одеяло спасало от всех ночных невзгод.

— Мам! — вбежала в комнату Рита босоногая и в длинной сорочке, — ты долго спишь. Поиграем сегодня?

Рита теребила ленту в светлой косе и изучала меня большими голубыми глазами.

— Ты заболела, мам?

Приснилось. Все приснилось. Я глубоко вздохнула. Почувствовала, как опускаются, расслабляясь, плечи. Коса у дочери ровная и аккуратная. Неужто Тихон заплел? Я не могла сосредоточиться даже на этой нехитрой мысли. Голова болела, как после бессонной ночи.

— Где папа и Варя? — я постаралась улыбнуться.

Раскрыла для дочери объятия. Нужно убедиться в реальности происходящего. Мне никогда не помогало щипать себя, чтобы понять во сне я или наяву. Во сне, если бы я ударилась мизинцем о ножку стола, мне стало бы так же больно, как наяву.

— Пап за водой ушел. Мы с Варькой пирог пекли. Прямо в печи.

— Не называй сестру «Варькой», — я похлопала по кровати рядом с собой, приглашая дочь, но она осталась стоять у настенных часов.

Почему я сержусь? Совсем недавно, думала, что семья сгинула, а теперь готова брюзжать и придираться к словам.

— Ладно. Варя, Варвара, ее высочество, принцесса Варварская. — Рита все еще плохо выговаривала букву «р». До чего же у меня прекрасный ребенок.

Не стала пугать Риту расспросами о прошедшей ночи. Спрошу у Тихона. Надо же, он пироги печет. В городе за ним такого не водилось.

Встала с кровати и потерла глаза. Пальцы оказались жесткими и колючими от мелких ссадин и царапин. Глубокая рана пересекала линию жизни, доходила до самой линии сердца. Это не было сном! Озноб пробрал до кончиков пальцев.

— Рита, собирай вещи, мы уезжаем! — скомандовала я и стала натягивать джинсы, лежавшие на полу у кровати. Ладони заболели сильнее, ребра ныли, словно до сих пор зажаты в тисках.

Я задержала взгляд на своей ночной рубашке — ситцевая, в мелкий голубой цветок. Откуда взялась? У меня такой не было.

— Пойдем сейчас поиграем, — канючила Рита. — Ты же сказала, что мы все лето здесь проведем.

— Я такого не говорила.

Пока натягивала футболку, заметила на шее глиняный оберег с перуникой. Рванула изо всех сил. Дрянное мракобесие. Шнурок стал липким от моей крови. Рана на шее глубокая. Пара бордовых капель упали на обшарпанный деревянный пол. Я размазала кровь пяткой. Думала, вытру, но стало хуже. Брезгливо отбросила глиняный осколок на перепачканном шнурке. Оберег завалился между досками. Туда ему и дорога.

Рита топнула ногой.

— Собирайся! Живо! — прикрикнула я и приложила ладонь к ране на шее. Пальцы перепачкала в крови. Отерла о джинсы.

Жители Чемерицы навешивали на себя глинные обереги с вырезанным цветком ириса. Правда, местные называли цветок ириса перуникой. Нам четверым тоже досталось по оберегу. Я решила, что не стану носить никаких оберегов. Отказалась от подарка. Как оберег оказался на шее, никак не вспомню.

Рита выбежала из веранды.

— Рита, немедленно вернись.

Пошла за дочерью. С кухни доносился сладкий сдобный аромат. Обеденный стол стоял накрытый льняной скатертью. В центре стола красной кляксой, остывал ягодный пирог. Четыре чашки для чая готовы и ждут. Осталось только чайник вскипятить.

До меня донеслись голоса с улицы. Я выглянула в окно. Тихон шел с ведром воды, а рядом бежала Варя, что-то увлеченно рассказывая.

Может, все же приснилось? Один раз во сне я забралась на дерево у дома. Мы жили на первом этаже, и ветки каштана упирались в окно. После той ночи мама поставила решётку на окно в моей комнате.

Услышала голос Тихона на крыльце и решила, что сперва поговорю с ним. Пусть Рита успокоится. Она умеет быть настолько упрямой, что не подступиться. Свою обувь я так и не нашла, поэтому вышла босиком. На ноге так и осталась кровь.

— Ли́са, что у тебя за вид? Что-то случилось? — спросил он, ставя ведро с водой, на ступеньки перед домом. Люблю, когда он сокращает мое «Василиса» до «Вася» или «Ли́са».

Глава 2. Брала Ермошку по морошку, а он и до болота не дошел

Дверь в дом оказалась не заперта. Я вошла в сени, скинула грязные кроссовки и прошла в комнату. Девочек видно не было.

— Тихон! — позвала я, тайно надеясь, что он уже успокоился.

— Чем закончился твой поход в поселок? — Тихон вышел из комнаты Риты и Вари, отодвинул занавеску, отделявшую веранду от дома. — Я думал, ты не вернешься.

— Заблудилась, — ответила я. — Тропа из деревни к полю заросла. Ты говорил, помнишь, про лешего и про водяного. Первый — путников с дороги сбивает и кругами водит, а второй — в болото утягивает, — пошутила, чтобы разрядить обстановку. — Надо было тебя послушать. Сперва заблудилась. Потом в болото забрела.

— Леших и Водяных не существует, — сказал Тихон, словно собирался прочесть проповедь церковному хору. — В донаучные времена людям нужно было как-то объяснять природные явления. Вот и появлялась Полудница, которая солнечный удар вызывала, бог грома Перун и много других. На каждое явление природы и жизненные ситуации свои боги, божества и духи были. Если бы у твоей бабушки близнецы родились, как у нас с тобой, ее бы сочли прислужницей темных сил и дом за версту обходить стали. А водяной из болота — это просто ядовитые газы, которые при вдыхании координацию нарушают. Вот люди в болото и валятся, как подкошенные.

— А леший? — подначивала я.

— А лешего, если встретишь, одежду наизнанку выверни, и он тебя не тронет.

Я засмеялась. Узнаю моего Тихона. Говорит глупости вперемешку с занудными фактами. Хорошо, хоть не злится на меня из-за утренней ссоры. Я обняла мужа. Его борода покалывала лоб. На шее висел глиняный оберег с цветком, тот, что местные всем раздавали. Я погладила оберег. На ощупь неприятный: он покалывал пальцы, оставался холодным, не перенимая тепла тела, а кожаный шнурок имел резкий запах, будто кто-то в костер его обронил. Жженой кожей пахло.

— Я пыталась пройти перелесок, чтобы к полю выйти! Не вышло. Ни навигатора, ни компаса, и солнце все время пряталось. Минус 6 часов жизни и одна пара кроссовок.

— Завтра снова попробуешь, — Тихон все еще обнимал меня. — Утром начнешь свой поход. — Он погладил меня по голове, поцеловал в лоб. Вышло слишком целомудренно. — Спросим у местных, кто в село пойдет, пусть тебя проводит.

У меня и раньше возникали трудности с определением что реально, а что нет. Но обычно это были невинные нестыковки: то вместо мусора сумку выброшу в помойку по дороге на работу, то в домашних тапочках в магазин выйду. До нынешнего момента самое большое чудачество, которое я натворила, расхаживая во сне это выдвинула все ящики на кухне и открыла дверцы пеналов. Снилось мне, что я кого-то ищу в длиннющем коридоре с сотней дверей.

— Где девочки? — я хотела извиниться перед ними за скандальное утро.

— На реку пошли, — Тихон взял ведро с водой и перелил в старый рукомойник.

— На какую речку? — от возмущения обдало жаром.

Спокойствие не покинуло Тихона.

— Река у старой мельницы, мелкая, — пояснил он, — три минуты от дома. Они хотели стрекоз посмотреть и ракушки пособирать.

— В деревне есть мельница? — удивилась я.

— Ли́са, ты как будто впервые здесь. От дома справа тропа начинается, которая ведет мимо мельницы, на речку. Сходи, проведай девочек, заодно ватрушки им отнесешь.

— Когда ты успел напечь ватрушек? Был же пирог утром. — Я хотела бежать за детьми, хотела отругать Тихона за беспечность. Но ватрушки вывели меня из равновесия. Я не помню, когда последний раз ела что-то похожее на ватрушку, или чтобы Тихон готовил что-то сложнее вареных яиц.

— Ватрушка у восточных славян — символ домашнего очага. Попробуй. — Он подставил мне символ домашнего очага к самому носу.

— Творог, на вкус, отвратительный, — я отвернулась, чтобы не чувствовать запах.

Забрала, завернутые в салфетки, ватрушки и выбежала из кухни. Надела в сенях резиновые сапоги. Больше такой глупости, как поход в кроссовках по пересеченной местности, я не повторю. Не прощу Тихону, если с Ритой и Варей что-то случится. Есть хотелось. Надеюсь, дочки из реки не пили.

Воздух наливался вечерней духотой. Стопы в сапогах быстро вспотели. Стало скользко идти. Тропу нашла сразу и пошла по ней, углубившись в рощу берез. Внезапно среди белых стволов открылась гладь ярко-синей воды. Заброшенный остов по левую руку в последнюю очередь напоминал мельницу. Развалины как развалины. Не скажи Тихон, что это мельница, я бы не догадалась.

Вышла к берегу. Среди осоки и рогоза заметила светлые макушки и плечики в белых футболках.

— Рита! Варя! Куда вы забрались? Там в воде полно пиявок.

Я не была уверена, что в реке или рядом водились пиявки, но меня саму в детстве пиявками пугали, и я решила следовать традиции. Девочки целы и невредимы, уже легче, но, похоже, меня не услышали. Продолжили возиться в зарослях травы. Я приблизилась. Чуть не потеряла сапог, ступая по рыхлому песку.

Остановилась в паре шагов от них. Дочери оказались не одни. Рядом с ними сидел рыжеволосый мальчик. Белая майка казалась застиранной до прозрачности, тощие плечи покрыты веснушками. Бледный, вопреки летнему солнцу. На вид ребенку лет десять. Шорты цвета хаки на нем промокли, словно он в них искупался. Надо с ним познакомится: вдруг, дорогу из Чемерицы покажет?

Глава 3. Гость не кость, за дверь не выкинешь

В наших окнах горел свет. Я остановилась перед дверью, и никак не могла заставить себя переступить порог. Случившееся с Ерофеем так и стояло перед глазами, будто из чащи возвращались не двое — я и Тихон, а трое. За нами увязался утопленник.

Что если жители Чемерицы — мертвецы? Вдруг, Рита, Варя и Тихон тоже умерли? Или я умерла и не понимаю этого? Доктор говорила, что пока сохранено критическое мышление, безумие не грозит. Значит, если я опасаюсь, что схожу с ума, следовательно, критически мыслю? А если критически мыслю, то не сумасшедшая.

Разболелась голова. За нашими спинами на окраине леса заухал филин. Впервые за день слышу что-то, кроме своего сопения, урчания в животе и хлюпанья болотной жижи. Филин ухнул снова, на этот раз громко. Острота звука резонировала с природной немотой. Я прижалась к Тихону и поторопилась зайти в дом.

Тихон помог мне снять промокшие носки и резиновые сапоги. Сени наполнились болотной вонью. Я снова, будто очутилось посреди леса, смотрю на Ерофея, а тот неотвратимо погружается в зыбь. Чувствовала, что не могу подняться с лавки. Так бы и осталась сидеть в сенях. Тихон провел меня в комнату. Я пыталась сказать про огни на болоте, и про отваливающиеся куски детской гнилой плоти.

Пока Тихон наливал мне чай, я следила, как испаряется мокрый отпечаток моей стопы на дощатом полу. Никто не поверит. Доказательств нет. А моя репутация психически здорового человека подпорчена хождениями во сне. Доктор называл лунатизм сомнамбулизмом. Бесполезная информация. Хотел казаться авторитетным. Когда была ребенком, говорили, что с возрастом снохождение пройдет, а когда мне исполнилось двадцать, так говорить перестали. На шизофрению тоже проверяли. Никаких признаков не нашли. У меня столько сканирований мозга было, что счетчик Гейгера рядом со мной закоротило бы.

Потребовалось много усилий, чтобы вслушаться в слова Тихона. Как давно он говорил, я не знала. Болотный след на полу испарился совсем.

— Васенька, пей чай. Ты вся продрогла. Я понял, понял. Ты уже сто раз повторила про огни на болоте. Я же рассказывал, что это простая химия. Фосфин контактирует с воздухом и возгорается… Ты меня не слушаешь. Я говорю, фосфин возгорается и поджигает метан. Василиса!

Тихон меня окликнул. С трудом сфокусировалась на нем. Надо было посмотреть в глаза, а я посмотрела на глиняный оберег на шее. Опять перуника. Один, три, пять, шесть. Точно — шесть лепестков.

Если я найду дома рыбу, значит, Ерофей — не плод воображения. На моих глазах погиб человек. Несчастный случай. У меня развился посттравматический синдром, потому что я его не спасла. Похоже на правду. Нагрянет полиция. Они-то помогут выбраться отсюда. Пускай я окажусь в наручниках на пути в СИЗО.

— Рита и Варя принесли с реки рыбу?

— Ли́са, ты меня не слушаешь.

— В пакете из-под молока девочки принесли рыбу?

— Дома нет никакой рыбы. Ты зачем в болото забралась?

Никакой рыбы нет, а болото есть. А Ерофей есть? Ерофей был? Надо сохранить здравый рассудок.

— Девочки дома? — спохватилась я. Сердце забилось так сильно, что думала грудь разорвется.

Тихон заставил меня сделать глоток чая. Поднес мою руку с чашкой к моим же губам. Я глотнула и обожглась. Больно, значит, живая. Тихон сказал, что девочки на веранде. Я уточнила, была ли у них с собой рыба. Он уточнил, что абсолютно точно не было.

Я захотела проверить, как у них дела и поднялась в полной уверенности, что Тихон мне запретит. Скажет, мол я невменяемая, и мне нельзя к ним в комнату, пока не успокоюсь. Он промолчал. Отвернулся, снял кастрюлю с керосиновой горелки и слил воду. В рукомойник с глухим стуком вывалилась картофелина. Терпеть не могу картошку.

Риту и Варю я нашла на веранде. Девочки сидели на кровати и листали альбом с фотографиями. В детской комнате (мы так назвали утепленную веранду) до сих пор стояла железная кровать, на которой я спала, когда была еще ребенком. До мурашек знакомая тональность скрипучих ржавых пружин.

Я посмотрела на светлые беззаботные личики дочерей и поняла, что не смогу сказать ни слова о Ерофее. А вдруг он вернется? Я же мать. Имею право запретить детям общаться с утопленником.

— Девочки, папа сказал, что вы не принесли домой рыбу, — мой голос звучал выше, чем обычно, заискивающе. Боялась услышать ответ.

Близнецы переглянулись. Рита и Варя заговорщицки зашептались.

— Мы отпустили рыбок в реку, — Рита заговорила первой. Она во всем у нас первая.

— Они живые. Жалко их, — присоединилась Варя.

Девочки смотрели виновато, словно ждали, что я буду их ругать.

— Не говори Ерофею, мам. Он обидится. Нам просто нравится с ним гулять. А рыбки — не нравятся. Они пахнут плохо.

Я снова потеряла нить разговора. Настольная керосиновая лампа, тусклая по обычным меркам, казалась возмутительно яркой.

Я тяжело опустилась на табурет.

— Мам! — окликнула Рита. — Ерофей показал тебе дорогу?

— Нет, — я говорила правду. — Мы заблудились.

— Жалко, — сказала то ли Рита, то ли Варя. Нормально ли это, если я не всегда различаю своих детей? Иногда кажется, что в глазах двоится. Какая мать не различит своих детей?